Текст книги "Дунаевский — красный Моцарт"

Автор книги: Дмитрий Минченок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

В то время "играли" все, и он тоже. "Игр" было очень много. В 1940 году Дунаевский мог позволить себе отправить это письмо ещё и потому, что был депутатом Верховного Совета. Каждая социальная ступенька красной империи допускала определённую долю фрондёрства. И кажется, в этой "игре" конца тридцатых годов за своё финансовое благополучие он победил. Сталин отменил свой приказ о гонорарах. Исаак Осипович снова стал получать авторские за каждую песню, вылетавшую из радио. "То положение, которое мы имеем на сегодняшний день в вопросах оплаты труда композиторов, исключает возможность привлечения квалифицированных композиторских сил". Из этого письма видно, что Дунаевский считал себя единственным настоящим композитором для кино, который работает только на энтузиазме. Такие мелочи, как правило, всегда оставались за бортом правды о его жизни.

… Вся первая половина 1940 года прошла под знаком любви. Дунаевский опять стал жертвой страсти, той самой, от которой, как он писал, у мужчины нет спасения. Он, конечно, выторговал у Зинаиды Сергеевны своё право на влюбчивость. Он, конечно, нуждался в увлечении. Но всё было, скорее, мимолётным капризом.

Сколько мужчин – столько историй любви. Исаак Осипович всегда любил непохоже. Дунаевский был из той породы мужчин, которые за красоту прощают всё. Только праматерь всех женщин Лилит никогда не обманешь. Она часто строила Исааку козни. И главное, не подкопаешься, даже если ты окончил иешиву. Всё так, как будто перед тобой обычная земная женщина, и только опытный взгляд тёртого ребе способен определить, когда в дело вмешивается праматерь Лилит. У Исаака Дунаевского один из романов был именно таким.

На излёте тридцатых годов его популярность была абсолютной. Он знал, что такое дорогие рестораны, что такое письма мешками. И уже знал, что такое жить с одной женщиной, признаваться в любви другой, встречаться с третьей и обращать внимание на хорошеньких четвёртых, Всё как в музыке. Левая и правая руки играют разные партии. Дунаевский так же и любил. Одних женщин у него любило правое полушарие, других – левое. Но эта история не про нервные рефлексы, а про парадоксы жизни и женскую самостоятельность. В 1938 году ленинградский режиссёр Корш-Саблин, с которым Дунаевский уже успел много и плодотворно поработать, пригласил его писать музыку к новому фильму "Моя любовь". Это была картина о честной комсомольской девушке. Главную роль исполняла Лидия Смирнова. Молодая старлетка, выученица Таирова, которая очень хотела походить на Милицу Корьюс, звезду экрана, чем-то приглянулась Коршу.

Если верить её мемуарам, – а не верить им причины нет, – она была сексуальна. Чтобы понравиться режиссёру, могла прямо на голое тело надеть платье и, понадеявшись на мужскую реакцию, прийти на кинопробы. Да ещё сделать невинный взгляд. Короче, она была хороша безвозвратно, как может быть хороша только первая весна в жизни молодого человека. И глаз опытного мужчины мог это определить. Корш-Саблин утвердил актрису на главную роль. Композитор предпочитал сам работать с актёрами, певшими его песни, объяснять им малейшие нюансы. Именно благодаря этой скрупулёзности и состоялась та роковая встреча композитора и актрисы в трёхкомнатном номере гостиницы "Москва", о которой упоминает Лидия Смирнова. Этот номер и само жительство Исаака Осиповича в сталинских гостиницах представлялись в то время каким-то мистическим рецептом мужского успеха.

Дунаевский послал Смирновой записку, в которой просил её прийти к нему в тот самый номер с роялем и кожаной мебелью. Повод был самый серьёзный: работа над главной песней "Моя любовь". Молодая актриса явилась, робея. Она шла к главному композитору страны, кавалеру, орденоносцу, депутату, всеобщему любимцу. Она думала, что попала на олимп. Собственно, в этой гостиничной комнате, может, и находился филиал Парнаса. Она была наивной, а Дунаевский – умудрённым и подуставшим. Прекрасная Смирнова что-то напела или произнесла, а Дунаевский, будто Моцарт, моментально схватил её слова или мелодию, записал, напел. Потом подарил актрисе с трогательной надписью. Короче, их работа во всех смыслах была удачной. А потом им, естественно, приходилось расставаться, разъезжать каждому по своим работам и делам.

С какого-то момента они начали встречаться. Дружить. Бывает так, что страсть начинается внезапно и узнать её можно только по приметам. У Дунаевского приметой страсти было писание писем. Любую понравившуюся девушку он одаривал своим эпистолярным талантом. Возможно, это хорошо для потомков. Может быть, опять вмешался его беспрестанный поиск красоты, вечного идеала – своеобразный невроз. Сила страсти композитора оказалась для Смирновой полной неожиданностью. Что-что, а писать письма, любить в письмах композитор умел как никто другой. Он блистал эрудицией, неизменно перевоплощался в каких-то литературных персонажей.

Они начали писать друг другу. Этот роман длился около восьми месяцев. Евгений Исаакович рассказывает: "На экраны вышел фильм "Большой вальс", и Лидия Николаевна с отцом находились под романтическим влиянием этого фильма. Они как бы перенесли отношения главных героев фильма – Штрауса и Карлы Доннер – на себя. Отец даже письма и телеграммы подписывал к ней: "Шани"". Так в "Большом вальсе" звали главного героя, композитора Штрауса. Дунаевский был потрясён сходством его детского имени Шуня с именем-прозвищем Штрауса – Шани. Ему показалось, что у него должен быть роман с той, которую играла Милица Корьюс.

Корш-Саблин, на глазах которого разворачивался этот роман, по мере сил подогревал огонь страсти в душе Исаака Осиповича весьма любопытным образом. Началось всё с того, что об увлечении композитора все прознали. Живая газета передавала подробности романа. Корш-Саблин ненароком попытался очернить Смирнову. Сказал, что она легкомысленная и начинает роман с любым, кто ей шире улыбнётся. Привёл в пример Романа Кармена, Владимира Яхонтова. Дунаевский стерпел. Но в письме к Смирновой написал, что ничему этому не верит, и на чём свет обругал Корша. Корш оказался простаком в киноинтригах. Если он думал навредить композитору, расстроить его роман, то своими замечаниями и колкими выпадами только подливал масла в огонь. Ничего так не заводило Исаака Осиповича, как угроза женщины, которая ему нравилась, оставить его. Это распаляло его ещё больше.

В 1940 году, после выхода "Моей любви" на экраны, портретом Смирновой во всю стену в центре Москвы был украшен кинотеатр. Лидия Николаевна рассказывала, как её муж Серёжа стоял под этой афишей и сверкал, как медный грош. Её слава была абсолютной, как у Элизабет Тейлор. Исаак Осипович очень неплохо разбирался в душевных тонкостях. Ему, немало пострадавшему от откровений, больше всего на свете хотелось откровенности. Был в этом секрет любви, который он раскрыл в одном из писем Лидии Смирновой: "Ты должна знать всё, всё моё, что рождается во мне, что живёт, дышит, хорошее это или плохое. И я только хочу призвать тебя делать то же самое. В человеке всё-таки всегда, как он ни откровенен, остаётся кусочек секрета, уголочек души, который он никому не раскрывает, а я вот смело хочу, чтобы и этот уголочек у нас был раскрыт друг для друга. Может, это утопия, фантазёрство, но я этого хочу и буду к этому стремиться. Настанет день, когда наши отношения окрепнут настолько, что не будет надобности закрывать этот уголочек от взоров любимого".

Письма – совершенный рентген души человека, которая просвечивается лучше и отчётливее, чем кости. Можно даже писать с лишними запятыми, хуже видно не станет. В те годы в советских газетах только начал создаваться миф о великой и дружной семье самых известных лиц государства – артистах, музыкантах, писателях. Это была тихая и последовательная политика, проводимая в жизнь незнамо кем, но очень конкретно рисовавшая всех как братьев и сестёр. Лидии Смирновой Исаак Осипович искренне рассказал очень многое про своих недругов или недоброжелателей. Надо иметь талант, чтобы вызвать мужчину на такие откровения. Если бы Смирнова захотела, она могла бы составить энциклопедию отрицательных героев современного ей кинематографа по его письмам. Для него все герои той эпохи были простыми, неотретушированными мужиками и бабами. Каждый имел свой характер, далёкий от совершенства. Такими он описал Пырьева, Ладынину, Александрова, Марецкую…

Они встречались, когда Исаак Осипович приезжал в Москву. Когда Смирнова уезжала в киноэкспедицию, он посылал вместо себя письма. Разлука их странным образом сближала. "Я не ошибусь, если скажу, что мы, вероятно, всё время находимся в процессе глубокого познавания друг друга. Разлука этому мешает и помогает. Ведь ты согласишься со мной, что любить – это же не значит только тяжело и страстно дышать при виде друг друга, говорить сплошные нежности и так далее. Любить – это значит учиться жизни, познавать человека, его душу, малейшие поступки".

Он пробовал перевоспитывать её. Писал длинные умные письма. Но переписка не была её жанром. Она не понимала, как можно любить с помощью писем, как можно заменять ими реальную жизнь. Дунаевского это злило. "Люблю тебя свято и страстно, чисто и греховно, нежно и требовательно, ревниво и доверчиво. Люблю, как солнце любит горы, как волны любят море, как звёзды любят небо. Вот обнимаю тебя крепко, крепко и больно, чтобы ты крикнула: "Шани, пусти!" Весь твой Шани", – писал он ей.

Она увлеклась, но не полюбила этого богатого и знаменитого человека. У него была красивая душа, и он умел так красиво любить, ухаживать. Несколько лет подряд он присылал ей белую сирень, при любых обстоятельствах. Друзья интересовались, как её находил почтальон. Она отвечала:

– А я получала до востребования на почте.

"Я думаю, что ты не будешь дуться на меня. Хорошо? Дай мне крепко, миллион раз поцеловать своё всё такое любимое, такое влекущее и бесконечно родное и милое. Не сердись на меня, крошенька, моя девочка, не обижайся, а лучше пиши мне большие письма и ежедневно, чтобы я задыхался в любви, в них выраженной, чтобы всё для меня было ясно, как будто мы вместе, как будто ты сидишь со мной и рассказываешь свою жизнь, свои радости, свои затруднения".

Это была большая игра. Смирнову изнурял роман с литературными играми. Ей приходилось лезть в энциклопедии, чтобы написать ответ своему возлюбленному. Разве это может длиться долго? Только до тех пор, пока у Смирновой не появился мужчина, который не требовал от неё писем. Однажды в Москве, когда Смирнова пришла к нему в номер, Дунаевский сказал ей: "Будьте моей женой". Исаак Осипович, наверное, думал, что всё будет, как в киносказке. Она ответила: "Нет". Дунаевский молча проглотил обиду. Хотя можно представить, что творилось в его душе. Финал их романа красноречиво описывает Смирнова. Она прибежала к нему, вошла в номер, а он влепил фразу: "Я вас больше не люблю. Уходите".

Так может говорить не очень влюблённый человек. Так может говорить тот, кто не любит, но хочет играть в любовь. Смирнова плакала, а потом украдкой посматривала на себя в зеркало, красиво ли она плачет. Ей всё стало понятно. Она была "при деле и при таланте", и ей совсем незачем было менять своё устойчивое положение молодой "звёзды" на неустойчивое положение ещё одной возлюбленной композитора. У Дунаевского сломалась игрушка, их игра закончилась. И в ней не было победителя.

Они встретились ещё раз. Каждого обманывают не больше трёх раз в жизни. По-крупному, так сказано в каббале. Дунаевский переоформлял музыку к фильму "Актриса", сценарий к которому написал Эрдман. Дел было много. В Алма-Ате он встретил свою бывшую любовь. Лидия Смирнова только что переболела тифом и, естественно, выглядела не лучшим образом. Она знала, что он приедет. Ещё из поезда он послал ей письмо: "… такая человечина не может умереть". Она ждала чего-то необычного. А он увидел её и сказал: "Фу, какая вы некрасивая". Вот такой он был ценитель женщин. Мог простить женщине всё, кроме потери её красоты. Человек, для которого женская красота – самое главное на свете, не может простить женщине потерю этой красоты.

Они расстались. К тому же у Исаака Осиповича намечался новый роман, о чём он сам не вполне догадывался. Всё это время ему продолжала названивать Наталья Николаевна Гаярина, несчастная в своей любви женщина, а в письмах он давно целовал Прекрасную незнакомку. В общем, соблазнов было так много…

ДВА ПУТИ, ТРИ ЖЕНЩИНЫ

29 мая 1941 года Дунаевский уехал из Ленинграда с Ансамблем песни и пляски железнодорожников на гастроли по Закавказью и Северному Кавказу. Это событие много раз откомментировали в письмах и сам Дунаевский, и его сын, и друзья Дунаевского. Каждый придавал этому разное значение.

То, что мне рассказал Евгений Исаакович, было совсем неожиданным и начиналось издалека – с первого класса Генички Дунаевского, для которого 25 мая на Невском проспекте прозвенел последний звонок. Сын Дунаевского закончил первый класс. Оставаться в Ленинграде было неразумно. Подозрения на туберкулёз у мальчика плюс естественная человеческая потребность сменить летом обстановку заставили родителей определиться с местом отдыха. Долго думать насчёт жены и ребёнка не приходилось – под Москвой ждал огромный недостроенный "домик".

А вот у самого Исаака Осиповича планы были совсем другие. Он тогда возглавлял Краснознамённый флотский ансамбль в Ленинграде и Ансамбль песни и пляски железнодорожников в Москве. Лечил чужой пессимизм на море и на железных дорогах. Он был полон сил и энергии. Мир ещё не перевернулся. Исаак Осипович чертовски устал от бесконечных партитур. Хотелось сменить шум басовых шумом моря. В итоге Геничку отправили на дачу во Внуково вместе с мамой. А отец с железнодорожным коллективом отправился на долгие летние гастроли.

Должность Дунаевского приравнивалась к генеральским погонам – руководитель ансамбля. Сам Каганович звонит, хоть и изредка, и заказывает песни: "Железнодорожный марш", "Романс железнодорожников". Великие мира сего почти рядом. Каждый год в красном кремлёвском кабинете, где шторы были пропитаны зловонием лозунгов, собирались "надзиратели за культурой" и коллегиально решали, куда направить тот или иной коллектив летом. Времена, описанные Ильфом и Петровым в "Двенадцати стульях", когда работники "очагов культуры" выбирали свою дорогу на юг исходя из соображений "личного счастья и выгоды", безвозвратно канули в прошлое. В цековских кабинетах за них думали долго и обстоятельно, будто в самом деле могли помочь увеличить трудно добытое счастье и обречь на него миллионы неохваченных трудящихся, разбросанных по окраинам невиданной империи. Мучились серьёзно и оттого гротескно. Ильф и Петров подметили одну особенность: "красные" коллективы летом всегда отправляли в южные места поднатужиться и ещё больше покраснеть, а "беловатые" коллективы – на север, чтобы подправить пролетарское чутьё.

О блеск мысли людей с начищенными наганами! Строгое распределение счастья по всей огромной территории Союза, как масла, тонким слоем размазанного по хлебному куску. Музыка Дунаевского стала бесплотным эквивалентом счастья. Её раскладывали по тарелкам радиопередатчиков по каждой области – и так по всей огромной территории счастья. Миллионы людей тянули свои руки, чтобы принять драгоценный дар. О, как сладка, как сказочна была жизнь!

Отгремели старые песни, жена с сыном Геничкой остались где-то позади на даче во Внукове. Островерхие крыши дачных домов скрылись в туманной дымке. Впереди маячили новые горизонты. Чем ближе к ним приближался поезд, тем дальше они становились. Вот она, формула счастья! Оно где-то рядом, и, кажется, услышав его гармонию, протяни руку, возьми скрипку и сыграй мелодию – и всё сразу становится простым. Нужна бумага, чтобы записать мелодию. Где те слушатели, что оценят, поймут эту гармонию? Мелодию исполнят и забудут, женщину полюбишь и остынешь… Весь мир из одних взлётов и падений. Счастье – только иллюзия. Где его добыть Стаханову сердечных побед?

Состав едет, издали слышимый не громыханием колёс, а пиликаньем скрипок и какофонией звуков. На каждой станции сбегаются мальчишки – слушают, что за чудные дяденьки едут. Все в пиджаках, с галстуками. Чёрно-белое кино. Никогда местные жители не видели столько интеллигентных людей вместе. Примета эпохи. Человек в шляпе – почти жираф. А тут ещё и с инструментами. Такая редкость в средней полосе России. В вагонах танцоров и музыкантов – хохот. А Дунаевский про это время напишет своему педагогу – директору гимназии, в которой он учился при царе: "Все эти годы такие тяжёлые, как я их мог перенести?"

Поезд громыхал: чух, чух – точка. В голове эхом отзывалось: ля-ля-ля. Чух, чух, чух – ля-ля-ля – неплохая секвенция для марша. Тук-тук-перетук – токовали колёса, как глухари во время тока.

Сочинитель – первопроходец. Идёт за теми звуками, которые ещё никогда не звучали, пишет такие слова, которые ещё никогда так не сочетались. Музыкант – вообще художник – по определению диссидент. Процесс творчества похож на инакомыслие. Это всегда идёт вразрез с тавтологией. Мандельштам мыслил позади мыслей партии. Партия уже на эту тему подумала и успела убедиться, что это плохо. Дунаевский мыслил в русле идеологии. Это оберегало.

Путешествие – это новые эмоции. По своей натуре Исаак Осипович любил путешествовать по принципу новые эмоции – новые мелодии. Кажется, в связи с этой поездкой я впервые услышал о Зое Ивановне Пашковой – танцовщице, чья личность оказала очень сильное влияние на Исаака Осиповича. Весёлая семнадцатилетняя танцовщица Зоечка Пашкова ехала вместе с подружками в соседнем вагоне. Хохот, смешки, пересуды – все вместе, специфическое коммунальное блюдо, которым питаются испокон веков совместно проживающие.

Мы едем, едем, едем в далёкие края…

Хорошие соседи, весёлые друзья…

И тогда же, как рассказывал мне Евгений Исаакович, с Дунаевским ехала Наталья Гаярина. Соседство довольно щекотливое. Наталья Николаевна – тихая, очень интеллигентная, к тому времени уже разошедшаяся со своим мужем-инженером, носившая всегда серые костюмы и беззаветно влюблённая в Исаака Осиповича, – ехала в одном вагоне с маэстро, в одном купе.

И та и другая женщины были влюблены в Исаака Осиповича. Остаётся загадкой двусмысленное положение композитора и то, как он умудрялся делить своё время между двумя женщинами. Хочется воскликнуть сакраментальное: "Любви все возрасты покорны!" Исаак Осипович представлял тогда выгодную партию. Любимец всей страны, орденоносец, депутат, заслуженный деятель. Мужчина девичьей мечты. Неважно, что не слишком красивый, зато обаятельный – сегодня сказали бы "сексапильный". Взрослые люди с трудом могут замечать в мире чудесное. Тут надо быть либо влюблённым, либо слишком талантливым. Счастливчики те, кому это удаётся совмещать.

Непостижимым образом вдохновение композитора было связано с его увлечениями. Музыка порождала любовь, а любовь порождала музыку. Взаимосвязано. Любовь была кратчайшей дорогой к музе. Ни один другой мужчина в советское время не мог похвастаться тем огромным запасом энергии, который хранился в Дунаевском. Колёса стучали – он сочинял. Шум времени сливался с шуршанием бумаги. Исаак Осипович слышал мир по-детски. Тривиальные бытовые звуки трансформировались в своих аристократических родственников. Стук колёс – это всегда напоминание о самом главном. А сердечные увлечения – это всегда неожиданно, как атомная бомбардировка. Невозможно устоять. Новые чувства – как радиация. Всё пронизано ими. Смотришь ли на лужу или на луну – видишь отражение лица девушки… Остальное было делом вдохновения.

Кроме вагонов, тот поезд тянул на себе груз сердечных привязанностей. Отношения Дунаевского с женщинами были проблемой, но только его личной. Их тяжесть не давила никого, кроме него самого. Он очень часто чувствовал себя виноватым перед теми, кого когда-то любил. Естественно, сталкиваясь с таким количеством сердечных увлечений, Исаак Осипович перед кем-то мог быть не прав. И не всегда в этом себе признавался. Но это очень деликатная тема…

Наталья Николаевна не могла жить без Дунаевского. Умные женщины, любившие одного и того же мужчину, становятся симпатичны друг другу. Гаярина смогла понравиться жене Исаака Осиповича. Они, как путешественницы, прошедшие один и тот же путь, лучше понимали друг друга. Наталья Николаевна ни за что не хотела сдаваться – бросила ради Дунаевского мужа, терпеливо оставалась рядом, когда Исаак Осипович бросил её. Просила Зинаиду Сергеевну ей помочь. Приходила после войны, жалкая, постаревшая… Но любила по-прежнему сильно.

Когда появилась Зоя Пашкова, поздняя страсть, Наталью Николаевну он скорее терпел из жалости. А было время в середине тридцатых годов, когда Дунаевский заходил к ней домой вместе с сыном. Зинаиду Сергеевну это ранило. Исаак Осипович говорил, что все подозрения напрасны: в квартире всегда присутствовал муж-инженер. Во всяком случае, обе женщины, которые прекрасно знали о существовании друг друга, чувствовали себя рядом с Дунаевским как в клетке с тигром. Они знали, что полюбили вулкан. Что им оставалось делать? Бороться за сердце Дунаевского испытанными женскими методами. Вряд ли обе пассии догадывались, что сердце Дунаевского на самом деле отдано третьей женщине – музыке.

Её он любил страстно.

Стучат колёса. Мы едем-едем-едем…

Так они и ехали – две возлюбленные, две танцовщицы и муза.

В то время не принято было освобождать чувства от идеологии. Поэтому появлялись песни о Родине, песни о счастье. Все эти слова для Дунаевского значили прежде всего одно – любовь. По сути, его песни были рождены женщиной и были приношением к ногам женщины. Песня о Родине – это гимн любви мужчины к женщине. Алхимическая смесь. Дунаевский нашёл формулу шума времени. В его песнях было всё: и трепещущая занавеска в коммунальной квартире, и туго надутый парус на китобойном судне на границах Родины. Он даже сыграл шум времени. Кто-то справедливо его называл Мичуриным в музыке.

… Дунаевский как руководитель имел отдельное купе для отдыха и отдельное для работы. В поезде всё тряслось: женщины, стаканы, музыкальные инструменты, слова. Всё смешивалось в один невообразимый коктейль. Жена с любовницей, друг с недругом, "враг народа" со "строителем светлого будущего", марш с вальсом. На Дунаевском лежала обязанность всё это постоянно разбирать и классифицировать, выделяя из мира хаоса вереницы мелодий.

Каждый день Исаак Осипович садился за письма. Часть из них улетела назад – по пройдённой поездом колее, во Внуково – дачникам Зине и Геничке. Как они там жили? Позже, во время войны, придёт письмо Зине, в котором Дунаевский скажет, что с ним связался Фёдор Фёдоров, минский физик, умница, голова-палата. Так впервые промелькнёт на горизонте исследователей этот человек, добрый друг их дома. Не просто Федя, а большой Бобочкин друг, беззаветно в неё влюблённый. Был бы рад "украсть" её у Дунаевского, увезти в свой Минск, чтобы погрузить в царство законов притяжения и падения, отталкивания и поверхностного натяжения. Весь мир держится на этих законах – притяжения и отталкивания.

Что говорят о человеке за его спиной? Дунаевский примерно догадывался, что говорили о нём. Он не был человеком-невидимкой. Судачили много и с удовольствием. С каждой новой женщиной в его окружении волна сплетен подымалась как девятый вал, грозя в этот раз окончательно похоронить под собой. С кем мог, Дунаевский объяснялся открыто и резко.

Зинаида Сергеевна оказалась в очень тяжёлом положении. Она знала, что в гастрольную поездку он отправился и с Зоей Пашковой, и с Натальей Гаяриной. Вмешательства в свои личные дела композитор не переваривал. А ведь так было легко угодить в ловушку, расставленную партией. Чуть только положил в карман красный билет – всё, считай себя камикадзе. Тут же твоя личная жизнь под контролем. Жена имеет право в любой день прийти в первичную партийную ячейку и пожаловаться на мужа. И вот если Дунаевский вступит в партию, то большевики – при его-то характере, с его-то увлечениями – моментально обретут инструмент воздействия на него. Чуть что не так, вызовут и скажут: "Что ты себе позволяешь? Ты идёшь вразрез с курсом партии". И ничего никому не объяснишь. Прощай, гармония. А ведь свобода – главное завоевание художника.

Его письма тех лет – это бесконечные попытки объяснить себе и Бобочке систему своей души. Дунаевский писал, что его губит в семейной жизни проблема страсти, голос плоти. Он выработал своеобразную теорию, разделил всех мужчин на три категории: "Чувство любви в его простом и тем не менее возвышенном виде, чувство человеческой любви, дружбы, уважения, преданности может жить бесконечно. Чувство плоти, страсти, в сочетании с другими чувствами или нет, умирает рано или поздно. Есть люди в браке, которые спокойно фиксируют этот момент умирания и остаются верными друзьями своих жён, отцами своих детей. Они перестают быть любовниками жён. И чужих женщин. Они примиряются с положением, избегая соблазнов, ведя тихую, гладкую семейную жизнь. Таких людей ничтожное количество. Я почитал бы за счастье к ним принадлежать, видеть в своей семье единственный светоч жизни, источник энергии и творчества. Имея такую исключительно верную и преданную натуру, как ты, имея такого солнечного мальчика, как наш сын. Может, я стану таким путём силы убеждения и разочарования в окружающих соблазнах, но пока я, к своему глубокому несчастью, – не такой.

Есть вторая категория. Фиксируя умирание страсти, переставая быть любовниками своих жён, они тянутся на сторону, отправляя свои физические потребности с кем придётся, тщательно скрывая от жён, а если попадаются, то быстро проходят мимо семейных скандалов. Жёны с этим смиряются, потому что понимают, что это только физическое влечение, и все, продолжают жить дальше в этом несколько похабном, но глубоко практичном созерцании жизни. Я и к этой категории людей не отношусь и не хочу принадлежать.

Есть, наконец, третья категория, наделённая, быть может, в излишней мере романтическим идеализмом. Они искренно верят в свои и чужие чувства. Любовь они готовы превращать в религию. Женщин, которых они любят или которыми увлекаются, они окружают романтическим ореолом, чтобы в этом обмануть себя и других. Отвлечь от циничной философии жизни. Не давать этой романтикой обнажаться подлинным чувствам. Эти люди не должны обзаводиться семьёй, но обзаводятся. Они могут любить своих жён, быть великолепными отцами и друзьями. Когда они фиксируют умирание страсти к своей жене, они с ужасом убеждаются в том, что их романтика вянет, превращается в лирическую семейную тихую любовь. Но в отличие от тех, кого я обрисовал в первой категории, они не могут, иногда не хотят примиряться с положением. Ибо их романтический идеализм является их натурой. Они ищут на стороне не откровенно циничный объект отправления своей похоти, а объект своего романтизма. Наделяют этот объект теми чертами, которыми в своё время наделяли нынешних жён. Получается некий параллелизм, сходство. Если это сходство не глубокое, то это увлечение не сталкивается в конфликте с семейной жизнью. Если же сходство чувств сего романтического подъёма значительно и серьёзно, то получается замкнутый круг. Как этот конфликт может разрешаться? Видя назревание конфликта, человек не может отбросить прочь предмет своей романтической страсти так просто, как это делает человек, видящий в женщине только тело. Тому нечего терять. У человека третьей категории есть принцип, идеал, сообщающий его чувству известную красоту, гордость, достоинство, принцип. Он расстаётся не столько с женщиной, сколько с принципом своим, с методом чувствования, с частью своей натуры и психики. Это тяжело, потому что, как он ни любит семью, он уже не находит в ней того, чего ищет. Тебе не трудно догадаться, что я себя причисляю к этой третьей категории людей. Я люблю свою семью. Я хотел бы видеть её счастливой и довольной, я сохранил к ней все чувства, которые создают семейное благополучие.

Мне бесконечно тяжелы твои строчки и слова, мучительны твои обвинения, потому что я не такой, как ты меня сейчас видишь. В твоём неверии, всю нашу жизнь преследовавшем меня, в твоём неверии сейчас, нежелании хоть на минуту подумать, что я говорю правду, выстраданную моей душой, в твоём отношении в такие жуткие дни недели больше заключается жестокости и обиды, чем в моих поступках по отношению к тебе. Может быть, ты презрительно улыбнёшься, но если подумать, ты поймёшь, как тяжко для меня твоё неверие в такое время, когда душа представляет собой одно изъязвлённое место и когда в моей душе столько к тебе истинного хорошего и правдивого, несмотря на то что я причиняю тебе. Ты лишаешь меня элементарных человеческих качеств, наделяешь меня жуткими чертами, проходя мимо той глубочайшей трагедии, которую я теперь переживаю, которая подчас кажется непосильной".

Этот краеугольный камень разнополых отношений преследовал не только его одного. В поезде ему рассказали сенсационную новость, героем которой оказался его давний знакомый – генерал-майор, профессор Московской консерватории Александр Александров. Тот самый знаменитый создатель Ансамбля песни и пляски Красной Армии, автор "Гимна большевиков", который через два года Сталин превратит в Гимн Советского Союза. Александров, хороший военный композитор, дожил до того счастливого возраста, когда человек перестаёт бояться Бога и чёрта. Про его личную жизнь мало что известно, а зря. Под кителем билось сердце страстного мужчины. Всю жизнь он прожил со своей женой, которая успела состариться, потерять былую привлекательность. На беду, в его ансамбле была женская танцевальная группа. В этой группе выделялись две девушки: Пашкова и Лаврова, подружки-пересмешницы.

Сердце сурового руководителя хора остановилось при виде танцорки Лавровой. Генерал захотел на ней жениться. В те годы партия готова была закрыть глаза на внебрачную связь, но генерал потребовал развода. Разразился чудовищный скандал. Генерал мог лишиться и погон, и московской квартиры, но его упорство победило. Развод главного военного музыканта разрешил сам вождь. Счастливый генерал тут же женился на танцовщице. Так подруга Зои Пашковой стала генеральшей. В это время Зоя перешла в ансамбль, которым руководил Дунаевский. Тогда по всей Москве разошлась эта весть. Новой генеральше завидовали. Каждая танцовщица втайне мечтала выйти замуж за руководителя своего коллектива и навсегда оставить опостылевшие танцы.