Текст книги "Марфа-посадница"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Глава 15

Удача благоприятствовала Ивану Третьему. За все лето, с мая по сентябрь, на Новгородской волости не выпало ни капли дождя. Овес едва вылез, озимые были редки. К июлю уже начали гореть яровые. На пыльных полях служили тщетные молебны. Влага держалась в низинах, под защитою леса, да по поймам рек. Жаркие накаленные луга пахли медом. Никли травы, бессильно опуская метелки соцветий, мелели реки, пересыхали болота. Войска двигались по быстро подсыхающим дорогам без задержки. На взгорьях, на песчаных местах, из-под копыт коней подымались столбы пыли.

Двадцать девятого июня, в Петров день, Иван был в Торжке и соединился с Тверской ратью. Отовсюду подходила помочь, и полки продвигались вперед, не отступая от намеченных сроков. Из Торжка Иван послал строгий наказ псковичам выступать немедленно, а сам с основными силами пошел вослед за полком Холмского, чтобы, в случае нужды, отрезать новгородцев от литовского рубежа и держать псковичей под угрозою.

Меж тем Василий Казимер, выведя войско за городские стены, продолжал тянуть, без конца пересылался с владыкой, ждал вестей от Литвы. От посла не было ни слуху ни духу.

В Новгород с началом войны нахлынуло несколько тысяч рушан-беженцев.

Годовые запасы, об эту пору и без того невеликие, угрожающе подходили к концу. В торгу уже поднялись цены на хлеб и снедный припас. Набранные силой ратники потихоньку пробирались обратно в город. Житьи, потратившиеся на коней и оружие, роптали: стоянье на своей земле без боя не сулило выгод. Приказы Феофила воевать только со Псковом приводили в недоумение москвичи уже осадили Молвотицы, подступали к Демону. Добровольная полуторатысячная псковская рать с воеводою Манухиным-Сюйгиным начала грабить окраину Новгородской волости. Савелков, изругавшись в дым, собрал охочую дружину и ушел отбивать псковичей.

В это время воротился посол, задержанный немцами. Магистр Ордена, плохо понимая, что происходит, и переоценивая новгородскую силу (пускай-де Москва и Новгород ослабят друг друга!), побоялся усиления Литвы и потому, продержав посла у себя, воротил его назад, в Новгород, так и не пропустив к королю Казимиру. Это было крушение. Оставалось прорываться ратью сквозь земли Пскова, захватив договорную грамоту с собой. Впрочем, новые тайные гонцы были посланы и в Литву и в Орден, к магистру, с разъяснениями и настоятельной просьбой о помощи. Новгородским послам наказали объяснить, что в случае победы Москвы немецкий двор в Новгороде неизбежно закроют.

Меж тем Данило Холмский во главе передового полка взял изгоном Русу, лишенную крепостных стен, и, не позволяя останавливаться даже для грабежа города, пошел далее. Седьмого июля в Коростыни, близ устья Шелони, он сделал привал. К Холмскому привели монаха из Клопской обители, сообщившего, что новгородское войско без дела стоит в окрестностях города, а выдвинутый к Шелони владычень полк согласно приказу архиепископа не пойдет биться с Москвой. Холмский с Федором Давыдовичем, посовещавшись, решили дать отдых ратникам, которые по три дая не снимали броней и почти не слезали с седел.

В это время малая судовая рать, снаряженная Марфой Борецкой, плыла вдоль берега. Новгородцы первые заметили москвичей.

– Никак ратные тамо? Коней вона сколь и стяги видать! – доложил дозорный Матвею Потафьеву.

– Какие ратные? Наших быть не должно! – живо отозвался воевода.

– И стяги не наши! – подтвердил кормчий, на диво зоркий мужик.

– Москвичи!

– Никак уже Холмский у Коростыня? – присвистнул Матвей, вглядевшись:

– Видать, Руса взята, дождались воеводы! Повидь, кони оседланы у их?

– Не, отдыхают!

– Ударим, други? Ежели наша конная рать пособит, грянет с тыла – не видать им Москвы!

Матвей тут же послал двоих мужиков в легком челноке к берегу, предупредить конный владычный полк. Случай был дорогой! Лодьи, меж тем повернув, шли под парусами и на веслах к берегу.

Гонцами вызвались Потанька с Иваном.

– Гоните во весь дух, мужики! – напутствовал их Матвей. – Ждать не будем!

Остроносый челнок полетел к берегу. Оба, и Иван и Потаня, грести были мастера, а тут дело шло о жизни с лишком двух тысяч мужиков, и у приятелей аж весла гнулись в руках. Ходом выскочили на песок, подхватив, вынесли челнок и, не переводя дух, понеслись в гору, где, спрятавшись в негустой тени сосен, дремали, сидя в седлах, дозорные владычного полка.

– Воеводу, живо! Спите тут! – заорал Потанька. – Живо, живо!

– От рати посланы! – подтвердил Иван.

Один из дозорных рысью потрусил куда-то назад, Потанька с Иваном, возбужденные, перебивая друг друга, рассказывали ратникам, с чем посланы, указывали на озеро, на лодьи, не замечая каменных лиц сторожи.

Не скоро воротился дозорный, с ним кто-то в богатом панцире. Не доезжая, взглянул из-под руки в коростынскую сторону, и шагом подъехал к гонцам.

– Чего медлите тут! – напустился Потанька на конного.

– Потише кричи, – ответил тот, – я не воевода, а от его послан!

– Москвичи в Коростыни! – запальчиво возразил Потанька.

Тут и Иван вмешался:

– Наши с берега нападут, а вам Матвей Потафьев, воевода наш, велел с тыла зайтить, ударить, да не медля, пока не прочнулись!

– Какой он воевода, ваш Матвей, владычному полку приказывать! ответил конный спесиво. – Не согласимши творит, пущай сам и ответ держит!

– Мужики, вы что? Христос с вами! – ахнул Потанька, посерев лицом. Простите, коли молвил не так, скорей же надо!

– Владыка приказал на московского князя руки не вздынуть! – сурово, отворачивая глаза, ответил ратник в дорогой кольчуге и круто поворотил коня. Потанька, освирепев, схватил его за стремя:

– Пес! Иуда!

Тот, не оборачиваясь, хлестнул коня, лошадь прянула, свалив и потащив скомороха за собою. Обеспамятев, Потанька грозил кулаками, плевался, плакал, кричал проклятия.

Вдалеке, темные на сверкающей чешуе озера, новгородские лодьи подчаливали к берегу. Владычные дозорные вдруг разом поворотили коней и ускакали. Потанька умолк, задохнувшись, понуро поворотился к молчаливо стоявшему Ивану.

– Что делать будем?

– Нать к нашим! – угрюмо сказал Иван.

Скоморох, тут, на безлюдьи, порастерявший свою всегдашнюю хвастливую удаль, сиротливо и зябко повел плечами:

– Ну, а я… прости, Ванюха, на смерть не иду. Да и ты оставайсе, гиблое наше дело. Знали бы!

Иван мотнув головой, сказал сурово:

– Помоги спихнуть лодью!

Потанька с готовностью бросился за ним к берегу. Руки у него тряслись.

Лодка уже качалась на волне. Потанька поднял жалкие глаза. Черные его кудри развились от пота, прилипли к щекам.

– Вань! Оставь! – выдохнул он безнадежно.

– Там мужики погинут, сказать хоть! – отмолвил Иван, устраивая весла в уключинах. Сильным гребком он вывел челнок.

– Прости! – крикнул Потанька с берега.

– Бог простит! – отозвался Иван.

Скоморох стоял, пока челнок не стал черною мухой на слепящем блеске воды, потом, махнув в отчаянье рукой, не глядя ни на далекую Коростынь, ни на маячивших у ближних сосен конных владычных ратников, быстро, ярея от шага, пошел в сторону Новгорода.

Матвеевы пешцы, выскакивая из лодей, кинулись к московскому стану так дружно, что сперва и не почуялось, что их мало. Москвичи, которых было раз в пять больше, пополошились. Кто имал и седлал коня, кто искал шелом, возился с бронью, кто уже было дернул в кусты. Малочисленная сторожа валилась под новгородскими топорами. Но Холмский, успев вздеть кольчужный панцирь и вскочить на коня, сам кинулся в гущу сечи, грозным зыком останавливая бегущих. Бывалые ратники скоро приходили в себя, оборужались, вскакивали в седла, ровняли строй. Федор Давыдович уже повел часть боярской дружины в тыл новгородцам. Необученные пешцы стеснились в кучу, попятились. И в эту-то пору, подчалив к берегу, Иван передал горькую весть, которая, подобно пожару, обежала разом все войско. Кто был неохочь воевать, тотчас кинулся в бег, попав под копыта коней засадной рати Федора Давыдовича. Холмский, сплотив ряды, ударил в лоб, началась рубка. Матвей Потафьев, в драке потеряв шелом, пал с рассеченным черепом. Купцы сдавались без бою. Маленькая кучка упорных, отбитая от лодей, наконец сложила оружие.

Тут же, от полоненных, Холмский узнал про вторую судовую рать, ушедшую по Ловати. Следовало немедля разбить ее, не пропуская к Демону. Но тогда что делать с полоном?

Наклонясь с седла, Холмский подозвал сотенного и отдал приказание.

Дворянин смятенно взглянул на князя, не решаясь переспросить, увидел гневно сведенные брови, захлопотал, понял.

Полоняников начали разводить в две череды, тех, кто сдался сам, – в одну сторону, схваченных на брани – в другую. Добровольно сдавшимся дали в руки по ножу. Московские ратники, отворачивая лица, начали копьями подталкивать медливших новгородских мужиков друг к другу. Первый вопль, первая кровь… и пошло волной. Ругань, вой, проклятия. Какой-то дюжий мужик от ножевого удара по лицу рванулся так, что лопнул кожаный ремень на локтях, кинулся на изувечившего, вцепился тому в горло, поливая кровью, грыз зубами за лицо. Москвич, бледнея, бил его копьем в спину, кровь брызгала вверх от каждого удара, а тот все мял, увечил озверело обидчика, пока не умер, так и вцепившись в чужое горло.

Иван смотрел, еще не понимая, на подступающего к нему с растерянным лицом и трясущимися руками мужика, и вдруг весь вытянулся, рванулся в веревках: Наум Трифоныч! Купец, знакомец, тот, которому должон еще по грамоте! Не сразу узнал. И тот не сразу понял, что перед ним Иван, должник его старый. Побелел, попятился, тотчас весь изогнувшись от вошедшего в спину копейного острия, дернулся вперед и вдруг с ожесточившимся лицом вздел нож и, закусив губу, кинулся к Ивану. Нож со зловещим хрустом перерезал носовой хрящ. Уже обеспамятев, купец кромсал по губам, ударяя в зубы. Кровавый плевок висел у него на бороде. Уронив нож, теряя сознание, он попятился, теперь уже не встречая копейного острия, не в силах оторвать расширенных глаз от обезображенного им лица земляка.

Яркая кровь хлестала на истоптанный хрусткий песок, валилась круглыми шлепками, как красные оладьи, и, дымясь, свертывалась, темнея на жаре.

Светлые на диком, почерневшем, обезображенном лице глаза мужиков, над кровавою путаницей слившихся воедино рта, усов и бороды, матерная брань, заполошный визг, вопль, стоны… Холмский глядел, окаменев лицом.

Нечленораздельные крики мужиков летели, казалось, мимо его ушей, не задевая воеводу.

Внезапно он узрел зеркальный блеск новгородского панциря в руках одного из дворян, приметив разом восхищение боярского сына и усмешку окровавленного мужика. Вскипев, Холмский шагнул, рванувшись рукой к рукояти меча, повел очами по этому кругу обезображенных красным безносых лиц.

– В воду! – завидя страх боярчонка, пояснил:

– Брони – в воду! Не нужны!

Недоумение и сожаление отразились во многих глазах. Князь дрогнул бровью:

– Ай у боярских детей московских своих нет?!

Железо, булькая, уходило на дно, и, отмечая всплески, как удары, Холмский ждал, недвижно сжимая рукоять меча.

Вот он, Новгород! Мужики, чернь – в боярских доспехах!

Рожки проиграли выступление. Москвичи ряд за рядом выезжали из Коростыня догонять вторую новгородскую пешую рать, что ушла к Демону. А владычная конница все маячила на том берегу, не ведая или не желая ведать, что тут происходит.

***

…Они шли, падая, пробираясь кустами, хоронясь друг друга, и те и другие, – и те, что резали, и те, кого резали, – одинаково пряча пустые, опозоренные глаза, а перед ними летела в Новгород страшная весть, и уже собирались толпы народа на дорогах, и подымался у городских ворот надрывный бабий крик.

Анна тоже ждала за воротами. Истомилась, бросалась к каждому: тот? другой? Мужики шли все страшные, и все – похожие один на одного. До вечера искала, раз пять обманывалась, с падающим сердцем подбегала – нет, опять не Иван! Неужто убит?

Под конец она уже только стояла, смотрела жалостливо, опустив руки.

Рядом жонки причитали, охали, иным делалось дурно, иные плакали навзрыд.

Вдруг безносый мужик схватил ее за рукав. Анна дернулась от него, вгляделась, узнала и – завопила в голос.

Ивана шатало от слабости. Последние версты он только и держался тем, что увидит своих. Анна поняла тотчас, охватила, закинула Иванову руку себе на плечо и, продолжая поливать слезами пропитанную потом, грязью и кровью вонючую рубаху мужа, поволокла его домой. В дороге, сбивчиво, захлебываясь слезами, рассказывала, что дочь Ониська здорова и ждет отца, что она пустила в дом семью рушан, деда, жонку, сноху дедову и троих маленьких, что рушане не помешают, нынче тесно у всех, и надо как-то помогать людям.

Кое-как добрели до дому. Анна с помощью рушанки Фени стянула с мужа задубелую рубаху, обмыла, напоила горячим молоком. Пришел тесть, Конон Киприянов, костерез. Иван кое-как рассказал, как все содеялось. Конон развернул принесенную тряпицу, достал ножички и иглу, осмотрел раны, буркнул:

– Терпи! – ловко и быстро обрезал загнившие лохмотья кожи губ. Теперь всю жисть смеятьце будешь! – сказал сурово и добавил:

– Головы хоть не лишили! Кто резал, Наум, говоришь? Трифонов? Ну, мы ему… Вечером, попозже, встрену. Памяти дадим. Ты молци! Нюрка, глянь-ко!

Конон все так же мрачно приготовил лекарство. Сам смазал Ивана, показывая дочери, что ей делать потом.

– Мочить особо не нать, а так, промывай изредка.

Скоты… Своих же сами. Да, не тот уже Новый Город!

Он потер взлысый лоб, собрал в тряпку свой лекарский прибор, посидел еще немного, молча глядя на задремывающего зятя, и тяжело поднялся. Анна вышла проводить отца. В сенях он остановился, тронул дочь за плечо:

– Ты вот чего… Рушане-то объедят тя, поди… Ну, дак… Когда и присылывай Ониську-то! Кусок лишний съест, все жива будет… Жаль мужика!

Добрый он у тебя, талана вот только нет. Даве Потанька-скоморох сказывал, как у их дело створилось. Бежать бы ему тоже, дак и то сказать! Стыд своих бросить было! Хаять его тоже неча…

И только когда ропот, и вопль, и стенание наполнили Новгород, а воевод большого полка начали громко поносить на улицах, Василий Казимер решился, наконец, на ответные военные меры, послал вперед разъезды и объявил о выступлении.

Еремей Сухощек, узнав о причинах коростынского разгрома, кинулся во владычный полк, в ярости своею волей снял воеводу, тех, что отказали Матвеевым гонцам, отняв брони, посадил в железа, жестоко изругал всех остальных христопродавцами, велел забыть приказы Феофила и сам стал во главе рати.

Гонцы сообщили Казимеру с Борецким, что Холмский ушел назад, к Русе, но тут, наконец, выступили псковичи (было уже десятое июля), и на военном совете решено было попытаться исполнить прежде намеченное: идти встречу псковичам, разбить их до похода московских ратей и прорываться затем в литовские пределы на соединение с королем Казимиром, чтобы уже общими силами обрушиться на Москву. Огромное и неповоротливое новгородское войско тяжело поднялось и растянулось по Псковской дороге.

***

Иван Савелков не любил задумываться. Сказано – сделано.

Перессорившись с приятелями, Дмитрием Борецким и Василием Селезневым:

«Ликуйтесь со своим Казимером!» – бросил он им, уходя, Савелков, почти на свой страх и риск собрал вольную дружину из своих и Богдановых молодцов и охочих горожан, что умели сидеть на коне, и повел ее лужским путем, встречу псковичам, что делали набеги на порубежные села.

Иван был и не глуп к тому же. Вперед выслал дозоры, шел быстро, по дороге балагурил, веселил людей. На ночь стали уже под Лугою, в поле, у леска. Живо наделали шалашей вдоль реки, развели дымокуры. В котлах, что везли притороченными к седлам запасных коней – колесного обоза Савелков не взял, незачем, – булькало варево. Похлебав, Иван обошел костры, нарядил сторожу. Пересмеиваясь то с одним, то с другим, проверил, все ли в порядке. Дружный хохот, живой разговор – то и надо!

Дошел до крайнего шатра, до последнего огня и остоялся, глядя в летний прозрачный сумрак. Прислушался переминаясь, как в тишине поют комары и хрупают травой, глухо переминаясь, стреноженные кони. Вдруг понял, что шутил уже насильно – шутковать-то было нечего. Псков, и тот против. Не сегодня-завтра главная псковская сила выступит – одни осталися!

Вспомнив о Казимере, опять ощутил глухое раздражение: и чего Васька с Митькой дурака слушают! Ждут у моря погоды. Василь Василича услали за Волок

– тот хоть рати обык водить, понимает, что к чему.

Подошел гонец:

– Впереди чисто, Иван Кузьмич!

– Ладно, утро вечера мудренее!

Распорядившись накормить мужика, Иван полез в шатер. Чем-чем, а бессонницей он не страдал никогда.

Псковичей – охочую рать воевод Манухина-Сюйгина и дьяка Ивана обнаружили на восьмой день, за Лютою. Оплошкой они не выставили сторожи, и Савелков, не мешкая, воспользовался этим.

Подошли почти к кострам. С гиканьем вылетели кони из леса. Новгородцы рубили, опрокидывая котлы с варевом, топча костры. Раненые заползали в кусты. Псковичи бежали, побросав все. Победа была стремительной. Несколько убитых и весь разгромленный стан достались в добычу – с пищалями, стягами, ратной справой.

Теперь гнать бы и гнать, добить до конца, набрать полону, но не оторвать своих от грабежа. Попробуй запрети зорить псковский стан – самого разнесут! А тут догнал гонец: наконец выступили главные силы, подошли москвичи, верно, бой будет, и Савелков, ругаясь, повернул назад. Мертвых и то не схоронили. Псковичи тоже лопухи – могли ударить с тыла. Иван с трудом построил рать. Один из молодцев все-таки смылся. Воротился добирать добро, конечно попал в полон, дурак.

Он не знал еще ни о Коростынском побоище седьмого июля, ни о Шелонском сражении четырнадцатого, когда подходил с дружиной вечером этого дня к Сольцам.

Глава 16

Холмский, нежданно напав на вторую судовую рать, отбил ее, оттеснив от Демона, и уже хотел осадить город, когда пришел приказ великого князя: идти не мешкая назад, к Шелони, стеречь новгородскую рать, а осаду Демона передать князю Михаилу Андреичу Верейскому, которого Иван таким образом вознаграждал за службу. (За новгородский счет и за счет Холмского, ибо богатая добыча с Демона уплывала у него из рук.) Холмский, не мешкая и не споря, повернул к Шелони. В пути от клопских монахов, посланных отай настоятелем разыскать великокняжеские войска, Холмский узнал о выступлении главной новгородской рати встречу псковичам.

Опытный воевода, он тотчас понял и без подсказки Федора Давыдовича (который как доверенный боярин Ивана хорошо знал о колебаниях псковичей), что встречи один на один новгородской и псковской рати, чем бы она ни кончилась, допускать не стоило. Холмский разослал гонцов во все стороны собирать разъехавшиеся для грабежа отряды, а сам устремился к устью Шелони. Тринадцатого вечером у Коростыня его догнал гонец Стриги-Оболенского, который сообщил приятную весть: Стрига посылал Холмскому татарский отряд со стягами и бунчуками, который должен был прибыть к нему под утро, через несколько часов.

Новгородская рать как раз миновала устье Шелони, когда на другом берегу показались москвичи. Было утро недели – воскресного дня.

Оба войска шли в сторону Сольцы по противоположным берегам Шелони, почти на виду друг у друга. Кое-где дорога сближалась настолько, что хватило бы одного перестрела из лука. Отдельные задиры подъезжали к самой воде.

– Шухло московское! Суконники! Бояра в лаптях! Воеводы калачные! кричали с этого берега.

Москвичи изредка отругивались. Их было гораздо меньше, чем новгородцев, на глаз – вчетверо, а то и впятеро, и это прибавляло храбрости смельчакам. Холмский к тому же вел рать, обходя открытые места, чтобы она казалась еще меньшей, чем на самом деле. Его сильно беспокоила задержка разосланных в зажитье отрядов.

Выше Мшаги, переправа через которую задержала новгородцев, Холмскому удалось обогнать вражеский полк. Река впереди сворачивала к югу, а дорога на Псков, по которой шла новгородская рать, отходила к северу. Лучшего места для переправы не выдумаешь. Новгородцы даже не послали дозорных вперед, так как в этих местах никогда не бывало бродов. Но Шелонь сильно обмелела из-за сухости, и броды открылись в самых неожиданных местах.

Запыхавшийся ратник подскакал к Холмскому:

– Нашел брод! Коню по грудь!

– Все промерил?

– На той стороне был!

– Смотри, головой ответишь!

– Не, дно твердо, зыбунов нету!

– Веди!

Конница с ходу, не останавливаясь, скатывалась по пологому песчаному спуску берега, кони фыркали, окунаясь в воду. Передовые уже выбирались на ту сторону. К подходу новгородского полка Холмский с Федором Давыдовичем успели переправить всю свою рать через Шелонь, завести в лес засадный татарский отряд, час назад как прискакавший на взмыленных конях от Русы, и выстроить полки поперек дороги, вдоль речушки Дрянь, песчаные берега которой не могли помешать легкой московской коннице.

Еще не все отосланные отряды были собраны, и Холмский послал гонца для переговоров к новгородцам, не без умысла громко предлагая отложить битву до понедельника.

И малое на глаз количество москвичей, и это предложение, искрой пробежавшее по рядам и показавшееся признаком неуверенности, привело в раж истомившихся новгородских житьих. К воеводам, собравшимся под стягом, подскакивали, ломая строй, комонные:

– Веди, цего там! Издержались, стоючи! Колькой раз отлагать?!

Ударимсе ныне! Месяц стояли! Хотя зипунов добыть! – орали десятки глоток.

Какой-то молодой житий врезался в самый круг боярской воеводской господы, осатанело крича:

– Вятшим хорошо тянуть, а я человек молодой, истерялся конем и доспехом!

Казимеровым молодцам с трудом удавалось оттеснять вышедшую из повиновения толпу. Сам Василий Казимер только озирался затравленным волком по сторонам. Выручил Дмитрий Борецкий. Он властно, так, что толпа притихла, зыкнул на нее:

– Кого вести? Сброд?! Али воев ратных?! Назад, в полки! Назад, говорю! Боя ждете? Будет бой! Не умедлим!

Житьи отхлынули, следя издали за своими воеводами.

Москвича гонца тотчас отослали назад, отвергнув перемирие. Борецкий оглядел соратников. Лица у иных побледнели. Сказал угрюмо:

– Сомнем!

– Продавим их, всею силою ударить ежели! – поддержал Дмитрия Иван Кузьмин.

Казимер молча вертел шеей. Лицо его под низко надвинутым шеломом было мокро от пота.

– Распорядись, Василий Лексаныч! – сощуриваясь, кинул ему высоким голосом Губа-Селезнев. Конь под Селезневым плясал, беспокойно переступая тонкими ногами, и, заворачивая шею, грыз удила. – Клином станем?!

Вопрос прозвучал утверждением. Давно уже новгородцы не водили больших ратей, и давно уже повелось меж тем, да как-то и разумелось само собою, что становиться надо, ежели большой рати, непременно по-рыцарски, «свиньей», хоть никто и не мог бы сказать, чем такой строй предпочтительнее. Впрочем, орущая, лишь на время укрощенная толпа не давала времени обсудить толком грядущее сражение и толком разоставить полки.

– Вали! Друг за другом! Всею громадой! – подзуживали молодые.

Гонцы с приказами понеслись в разные стороны. Кузьмин, спесиво выпячивая бороду, поскакал к плотничанам, на правое крыло рати, торопить Арзубьева. Еремей Сухощек – на левое, во владычный полк, который тянулся позади и посторонь прочих, явно не ревнуя о сече. Григорий Тучин с Федором Борецким ускакали к своей неревской рати подторопить отстающих.

Полки под кончанскими стягами: славенского Зверя, плотницкого Вседержителя, неревского Орла, прусских – от Загородья и Людина – Всадника и Воина, зашевелились и стали стягиваться в боевые порядки. Неревский стяг выдвинулся в чело рати. Бояре в тяжелых доспехах на окольчуженных конях выезжали вперед, строились на немецкий лад, броневым клином, чтобы ударить в середину московского войска.

Когда-то новгородские рати громили немецкую «свинью» боковыми охватами пешцев и стремительными прорывами в тыл конных княжеских дружин.

С какой поры и почему решили они сами избирать некогда битый ими же боевой строй? Не с того ли времени, как исчезла у бояр уверенность в дружной поддержке ремесленников, а у ремесленников – вера в то, что бояре защищают и их интересы?

Ни Казимер, ни Селезнев, ни Борецкий не подумали почему-то о том, что москвичи, невзирая на неравенство сил, могут напасть первыми.

Селезнев, Борецкий, Григорий Берденев и один из Михайловых стали рядом, опустив тяжелые копья. Вострубили трубы. Был полдень. Новгородская рать двинулась всею громадой и устремилась в бой.

Нападающих сразу же постигла неудача. Окольчуженные кони с седоками в тяжелом вооружении увязли в песке. Борецкий почувствовал это по сбившемуся, ставшему судорожным скоку коня и роковому, подкатывающемуся с затылка ощущению тесноты (от слитного дыхания конского и как бы сгустившегося разом гомона и звона железа). Он рванул коня, тот, взоржав, грузно встал на дыбы, еще глубже уйдя в песок задними копытами. Чье-то копье скользом проскрежетало по крупу его скакуна, к счастью, не прорвав брони, и конь судорожно скакнул, вновь увязнув всеми четырьмя ногами.

«Клин» замедлил движение. Задние налетали на передних. Ряды смешались. В тучах пыли погасли знамена. Борецкий с запозданием подумал, что москвичей надо было, наоборот, взять в кольцо. Но он уже ничего не мог сделать, не мог даже обернуться, чтобы отдать приказ, и только продолжал неровным коротким скоком сближаться с плохо различимым сквозь пыль московским строем, сжимая в руке длинное рыцарское копье. И тут-то Холмский и Федор Давыдович одновременно, с двух сторон, подали знак к наступлению. До слуха Дмитрия долетел режущий звук дудок. Тотчас легкие кони москвичей стремительно перенеслись через ручей, разбив его копытами в тысячи сверкающих искр, и, все убыстряя и убыстряя бег, в вихрях песка поскакали навстречу новгородской рати.

– Москва-а-а!

Донесся нарастающий клич. Иные из москвичей, как обыкли в походах, кричали монгольское, перенятое от татар:

– Хурра-а! Урра-а!

Ратники стреляли на скаку, и сплоченный конный таран боярского ополчения попал сразу под ливень стрел, на мгновение затмивших свет, в уши ворвался их зловещий посвист. Новгородцы от неожиданности попятились, стесняясь еще больше, и выставили копья. Но пригнувшиеся к седлам москвичи замелькали перед самыми мордами коней, обтекая боярскую дружину с боков и проскакивая мимо рассыпным строем.

– Отсекают! – срывая голос, крикнул Борецкому Селезнев в самое ухо.

– Теперь вперед! Только вперед! – крикнул в ответ Дмитрий, ринувшись встречу врагу. Где-то сзади отстали Берденев с Михайловым. Совсем рядом показались московские ратники. Дмитрий шпорами сквозь кольчугу изо всех сил ударил по бокам взмыленного коня и рванулся на них. Конь споткнулся, но выровнялся. Копье, вонзившись во что-то, затрещало, и Дмитрий выпустил древко, тут же с облегченной яростной радостью вырвал из ножен клинок дорогого меча.

– Аа-а-а! – летело в уши.

Он рубанул и еще, и еще… Ряды сшиблись. Дело наконец дошло до мечей, и мертвые стали валиться с обеих сторон.

Василий Казимер, хоть и был в панике, в ратном деле кое-что понимал.

Та же мысль, что возникла у Дмитрия, почти одновременно пришла и к нему в голову, когда он узрел, что продавить с ходу московский строй не удастся.

Схватив за плечо своего дворского, он прокричал ему:

– Скачи в Славенский полк, пусть заходят сбоку, сбоку и в тыл! – Он показал рукой круговращательно. – И Еремея поторопи, пущай тож обойдет! Остатки гордости не позволили ему тут же, спасая жизнь, рвануться следом за дворским.

Рыхлая громада новгородской конницы меж тем топталась в облаке пыли, почти не двигаясь. Огибавшие ее по берегу москвичи осыпали новгородский полк стрелами, целясь в коней. Раненые кони лягались и вставали на дыбы, увеличивая сумятицу. Никто не видел, что впереди. Воеводы только сдерживали ратных, не наступая, ибо не знали, куда наступать стремительные москвичи были со всех сторон.

Казимеров дворский, выбравшись из гущи, поскакал вдоль нестройных рядов Неревского полка. Казалось, гомон и рев догоняют его сзади. Стрелы изредка посвистывали над головой. Рать славлян топталась, не двигаясь с места.

– Почто стоите?! – крикнул дворский на подскоке. Голос его почти пропал в многоголосом гуле и ржании коней.

– Почто, почто! – озлясь, заорал ему в ответ боярин в граненом высоком шеломе, без нужды дергая повода, так что конь всплясывал, задирая морду и обнажая багряные десны. – Куды наступать-то? Своих давить?

Плотничана-ить вспятились!

Боярин хитрил. Полк явно стоял без движения, просто так. Дворский с ходу врезался в ряды:

– Чего медлите тут?!

Ратники переминались, отводили глаза.

– Кто его знат! Мы не знам! – ответил, морщась, пожилой, мирного вида ремесленник в не по росту широком кожаном кояре и старом клепаном шеломе.

Давишний боярин подскакал сзади:

– Почто владычные стоят?!

– Передовой полк бьется! – возразил запальчиво дворский. – Казимер велел вашим сбоку и в тыл зайтить!

– Ищи воеводу! – засопев, отмолвил боярин.

Шум, стихший было, опять разросся, приблизившись.

– Москвичи!

Что-то створилось. Боярин, махнув рукой, ускакал.

– А-а-а! Москва-а-а! – неслось издали.

– Боярина какого спроси, цто мы? Нам не приказано! – загомонили мужики. – Каки мы ратные, силой набраны!

Дворский, уже с отчаяньем, вновь поскакал вдоль неровного строя славлян, разыскивая невидимое в пыли знамя и воевод. Лишь бы успеть!

В это время владычный полк тронулся, наконец, с места, видимо, Еремей добился своего, и, все убыстряя ход, поскакал, вздымая облака иссохшей, перетолоченной в пыль земли.

Впереди тоже стояли без движения ратные, и владычному полку, чтобы не врезаться в своих, пришлось взять правее, в прорыв между славенской и прусскою загородскою ратью. Ратники нестройно растягивались, огибая своих.

Передовые, небольшая кучка, плотно скакали с Еремеем, прочие начинали отставать. То тут, то там, словно нечаянно, запинался конь, кто-то осаживал, дергая повода. Нестройный гул от топота копыт заглушал выкрики.

Далеко впереди то взмывал, то глох рев и лязг сечи, и непонятно было, свои ли, москвичи ли то, лишь порою прорывалось дружное: «Москва-а-а!», – и тогда становилось ясно, где рати.

Владычный полк, растянувшись, загородил дорогу плотничанам, и Кузьмин с Арзубьевым принуждены были остановить своих, пропуская ражих владычных конников. Все как на подбор: в бронях, зеркальных шеломах, на хороших конях, они проходили ленивой рысью, недовольно поглядывая по сторонам и все больше и больше растягиваясь.

Вот голова полка, ведомая Еремеем, – он не стал ждать отстающих, вступила в дело и начала теснить москвичей. Военное счастье заколебалось.

Но Даниил Холмский, вовремя усмотрев замятню, обрушился на нестойких архиепископских воев с отборной ратью, смял и погнал бегущих на боярский клин. Еремей, кинувшийся за подмогой, попал в гущу московской рати. Задние владычного полка вместо того, чтобы устремиться на Холмского, тотчас стали поворачивать коней, налетая на своих же.