Текст книги "Император вынимает меч"

Автор книги: Дмитрий Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Наутро он отправился объезжать посты. Утро было росистым, и резвый конь оставлял темную дорожку следов на серебристой траве. Деметрий скакал вдоль стены, кивая приветствующим его воинам и размышляя о том, о чем никогда прежде не задумывался: о войне, о смерти, об этом росистой траве. О смерти…

И в этот миг смерть настигла его, смерть нелепая, как любая смерть, что приходит не ко времени. Она больно толкнула в шею 5-футовой стрелой и сбросила сильное тело с коня.

Возможно, падая, Деметрий успел подумать: «Ах, какое высокое чистое небо». Возможно, ибо небо и впрямь в это утро было высоким и чистым. Возможно, нет…

Ни один ваятель так и не удосужился создать портрет Деметрия из Фар, ни один историк так не удосужился написать историю жизни Деметрия – быть может, самого яркого авантюриста своего времени. Эта эпоха была щедра на великие личности. Она породила Ганнибала и Сципиона, Антиоха и Фабия, Филопемена и Марцелла. Но авантюры ей явно недоставало. Ведь даже Ганнибал с его дерзким переходом через Альпы не был авантюристом: он рассчитывал каждый свой шаг и был ответственен за каждое свое слово. И проиграл не потому, что перешел в своей дерзости грань риска: просто на пути его стала совершеннейшая государственная машина, пытаться состязаться с которой человеку, пусть даже сверхгениальному, было равно, что уподобиться Дон Кихоту, враждующему с ветряными мельницами. Ведь даже Антиох, дерзнувший повторить путь Александра, был далеко не безрассуден в своем предприятии, лишь на первый взгляд кажущимся авантюрой; ведь имея превосходное, испытанное в боях войско, он соперничал с царствами, обленившимися за полвека спокойствия, чьи армии либо исполняли полицейские функции, либо с легкостью побеждали соседей, совершенно неспособных к сопротивлению.

Нет, ни Антиох, ни Ганнибал не были авантюристами. А вот Деметрий из Фар был. Он пиратствовал и воевал, он смирялся и изменял, он знал победы и поражения. Он не имел четкой жизненной цели. Похоже, ему доставлял удовольствие сам процесс сотворяемой на его глазах истории, тот неистовый круговорот событий, что приходил в движение и по его воле. Ему доставляла удовольствие сама жизнь, полная опасностей и приключений, жизнь, позволявшая рассчитывать на то, что исход ее будет своевременным – не доводя до больничной палаты, протертой каши и сонной сиделки.

Деметрий из Фар, авантюрист из авантюристов, не замеченный ни историками, ни ваятелями, ушел вовремя.

Признаться, за время работы над книгой я успел влюбиться в этого героя, невольно импонирующего своей энергией, дерзостью и даже непостоянством. Если хорошенько задуматься, непостоянство импонирует, ибо в постоянстве есть привкус повседневности, обыденности.

Мир любит непостоянных героев, и Деметрий был именно таким – коварным, даже лживым, но при этом отважным и благородным. Увы, во все времена смерть прежде всего искала отважных и благородных.

И потому она не позволила властителю Фар оставить мир по собственной воле. Она исторгла его душу грубой рукой, ибо именно души подобных людей питают смерть.

Как бы там ни было, смерть пришла. Смерть в облике громадной хищной стрелы. Вот так – один миг – и одним авантюристом на свете стало меньше. Одним авантюристом…

8.7

Солнце настойчиво пробивалось сквозь обвивавшие крышу виноградные лозы. Там, между этими лозами чирикала какая-то пичуга. Весело и задиристо чирикала…

Филомела, сидевшая на парапетике, огораживающем небольшой бассейн, подняла голову, пытаясь разглядеть певунью. Но птичка, словно испугавшись чего-то, примолкла. Филомела грустно вздохнула. Сердце ее терзали противоречивые чувства.

Два года минуло с тех пор, как она стала женой купца Эпикома. Целые два года! Филомеле понравилось быть женой. Эпиком отдал под ее власть все хозяйство. Вернее большую часть работы по дому исполняли слуги: два раба и две рабыни, но Филомела вместе с матерью мужа, бабушкой Гермоксеной приглядывала за ними. Это наполняло жизнь смыслом, какого не было прежде. Теперь Филомела чувствовала себя нужной.

Быть может, за это она и полюбила со временем Эпикома. Точно, точно, полюбила! Ее сердце билось неровно, когда крепкие руки мужа обнимали тонкую талию, а в груди все дрожало от счастливого волнения.

А Эпиком души не чаял в своей юной супруге, заваливая ее подарками: нарядами и драгоценными безделушками. Обновив к свадьбе дом, он не остановился на этом, считая, что его супруга и наследники достойный лучшего жилища. Летом он вывез жену и мать в небольшую пригородную усадебку, и пока те жили там, рабочие перестроили дом Эпикома, да так, что женщины, вернувшись, не узнали жилища. Дом был расширен, посреди дворика появился настоящий бассейн, выложенный крупным песком и облицованный по парапету мраморными пластинами. Вдоль дворика были установлены колонны, а перед комнатой с очагом появился довольно внушительных размеров портик. Не остался без внимания и андрон. Взяв молодую красивую жену, Эпиком чаше стал зазывать в дом гостей и, не желая краснеть перед ними за скупость, ведь дела его шли хорошо, приказал переделать залу для пиршеств. Здесь установили большие, чем прежде, размером ложа, которые покрыли дорогими коврами. Пол между ложами был выложен мозаикой из диких камушков и смотрелся необычайно нарядно. Ради всех этих переделок Эпикому пришлось пожертвовать частью помещений и, чтобы компенсировать эту недостачу, он надстроил над северной частью дома второй этаж, где были устроены спальни для него, жены и не рожденных еще детей. Да, нельзя не сказать, что дом был заставлен новой мебелью, дорогой и красивой, были куплены новые сундуки и даже обновлена статуя Гермеса, что стояла в молельной комнатке.

Одним словом, купец Эпиком здорово потратился. Но дела его в последние годы шли так хорошо, что он мог позволить себе такие расходы. Мир словно взбесился. Казалось, люди только и занимались тем, что воевали да жрали. Возрос спрос на железо и на оружие, какие в огромных количествах требовались Риму, Карфагену, Греции, Сирии и Египту. Но этого добра все же хватало. А вот сильфий, спрос на который также был небывало высок, выращивался только в Кирене, и потому купцы, торговавшие им, неслыханно богатели. Состояние Эпикома, и без того немалое, по меньшей мере утроилось. Он купил два новых корабля, приобрел участок земли и посадил на нем рабов, чтобы выращивали сильфий. Он стал щедрее расплачиваться с поставщиками корня, в том числе с Ктесонидом, который время от времени навещал дочь и зятя. Отец был неизменно весел, но Филомеле казалось, что он скучает по ней.

Что ж, радость не приходит сразу ко всем. Ктесониду не хватало дочери, чей веселый нрав скрашивал его жизнь, зато Эпиком не мог нахвалиться супругой. Одно печалило удачливого купца: Филомела долго не могла забеременеть, и надо было видеть, как он обрадовался, узнав, что жена в положении!

Да, два года замужества прошли незаметно, и вот Филомела ждала ребенка, и на сердце ее было неспокойно. Она испытывала двойственное положение к существу, какого носила в чреве. С одной стороны. Филомела любила детей, она души не чаяла в маленьком Аристиппе, который был привязан к жене брата больше, чем к собственной матери: ей кстати являлась не бабушка Гермоксена, а рабыня-сириянка, взятая в наложницы отцом Эпикома незадолго до смерти. Потому мальчик был незаконнорожденным, но Гермоксена с одобрения Эпикома скрыла это, выдав за собственного сына. Плохо, когда в роду всего один наследник. Сириянку увезли в Сиракузы, где и продали, а Аристипп стал воспитываться, как законный наследник купеческого рода. То был живой и добрый мальчик, Филомела искренне привязалась к нему.

И вот теперь ей предстояло родить собственного ребенка: мальчика, а, может быть, девочку. Филомела хотела этого ребенка и боялась его. Желание и страх терзали ее душу. Всем заложенным в нее природой инстинктом она понимала, что женщина может зваться женщиной лишь произведя на свет потомство. Это удел жен – давать продолжение своему роду. Олениха дает жизнь олененку, волчица – волчонку, курица – та производит на свет цыплят. Это нормально, это естественно, так установили боги. Филомела представляла, как это прекрасно – заботиться о маленьком существе, ее плоти и крови. Прекрасно…

Она хотела заботиться, она мечтала познать радость материнства. Но страх, страх еще не знавшей ребенка женщины пугал ее неизведанностью процесса деторождения. А сможет ли она родить, а вынесет ли она боль, какую боги назначают женщине за право произвести на свет новую жизнь? Боль, что предвещает себя схватками. А не умрет ли она? Страх смерти пугал юную женщину, пугал своей неизвестностью. Она не знала, что такое смерть, и оттого боялась ее еще больше.

Смерть – что-то черное; а черное всегда пугающе! И боль, боль, боль… Сможет ли она вынести эту боль, дарящую счастье?!

Пичуга зачирикала вновь. Филомела поспешно подняла голову и на этот раз увидела певца – небольшое, яркое пятно, полуприкрытое незрелой виноградной гроздью. Птица была полна жизни и радостно верещала. Слушая этот писк, невозможно было не улыбнуться. Губы девушки растянулись в нежной улыбке, но тут же, словно испугавшись, образовали дугу, придавшую лицу плаксивое выражение.

Пение птицы больше не радовало Филомелу. Солнце уползло за стену, мраморная плитка захолодила кожу. Девушка осторожно потрогала рукой воду: летом она нередко купалась в бассейне, устроенном заботами Эпикома. Вода показалась ей холодной, в животе неприятно кольнуло. Филомела прекрасно понимала, что вода не столь уж холодна, и что виной всему ее дурное настроение, но ничего не могла с собой поделать. Достаточно, что она не вымешала это свое настроение на слугах, обожавших молодую госпожу.

От этой мысли плаксивая гримаска вновь сменилась улыбкой. Филомела почувствовала расположение к окружающим ее людям, которых очень скоро должно стать больше. Она осторожно потрогала свой большущий живот, уродливым горбом выпиравший из-под хитона. [Как хорошо!] – подумалось ей. Как хорошо, что уже скоро! Эпиком будет счастлив. А счастье мужа было самым важным для Филомелы. Ведь она безумно любила его.

В небе, очерченном четырехугольной рамкой крыши, появилось облачно, легкое и непостоянное. Любит или не любит? В этом вопросе также было нечто непостоянное, словно облачко. Еще недавно Филомела была уверена, что любит, и вот теперь ею овладевало сомнение. Нет, все же она не знала, любит или не любит, счастлива или нет. Не знала…

[Пустые мысли!] – пожурила себя Филомела. Пустые мысли лезли в голову. Зачерпнув горстью воду, девушка швырнула капельки в воздух. Те на мгновение засверкали, достав в высшей точке полета лучей садящегося солнца, а потом вновь потухли.

Послышался стук открываемой двери. Филомела живо обернулась. Во двор вошел Эпиком, улыбнувшийся жене. Филомела поднялась и пошла навстречу. Ей хотелось побежать, но живот, страх боли и боязнь навредить ребенку сдерживали шаг. Эпиком обнял жену, та прижалась к нему.

– Как дела? – спросила она.

– Как дела? – спросил он.

Они произнесли эти слова одновременно, слив их в один общий вопрос. Оба рассмеялись.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался Эпиком.

– Хорошо, – сказала Филомела, и это было неправдой, потому что сегодня в низу живота дергало сильней, чем обычно.

– Хорошо, – повторил муж, и Филомеле показалось, что он чем-то озабочен.

– Что-то случилось?

– Да нет, ничего, – откликнулся Эпиком. – Война, везде война. Сегодня пришло известие, что раздоры охватили Сицилию.

Эпиком имел немалые интересы в Сиракузах и Леонтинах, и сицилийские события не могли его не тревожить.

– Ну и что! – с оттенком неприязненного пренебрежения воскликнула Филомела. Ей предстояло рожать, и какое дело ей было до далекой Сицилии.

– Рим, Карфаген, Эллада, Сирия, Египет, Иберия, а теперь еще и Сицилия. Такое впечатление, что весь мир погружается в пламень войн. Как бы война не дотянулась до нас.

– Но ведь мы не хотим воевать?!

Филомела покрепче обняла мужа, соединив свое плотное набитое чрево с его мягким большим животом. Эпиком усмехнулся, обдав жену привычным запахом лука.

– Война не спрашивает, хотим или нет, она имеет скверную привычку входить без стука.

Филомела не поняла этих слов, ей не было до них никакого дела. Мир, содрогаясь, агонизировал в пожаре всеобщей вражды, а юную жену купца Эпикома беспокоило лишь одно – близящееся рождение ребенка. И, если рассудить, это было правильно, ибо что есть вражда народов и амбиции государей в сравнении с великим таинством рождения жизни? Вздорная пыль, обращаемая временем в тлен, что смахивают мягкой метелочкой с ваз и картин.

– Ты хочешь есть? – спросила Филомела, она была заботливой супругой. Эпиком не успел ответить, как лицо его юной жены вдруг исказилось. Боль, потихоньку терзавшая нутро девушки все последние дни, вдруг расцвела ярким ослепляющим цветком. Она врезалась в чрево грубой зазубренной сталью, принявшейся медленно кромсать внутренности.

Филомела вскрикнула, застонала, а потом, не удержавшись, перешла на визг. Растерявшийся Эпиком с трудом удерживал норовящую осесть жену и беспомощно озирался по сторонам. Ему уже однажды довелось потерять супругу, и мысль, что и в этот раз в дом может войти беда, привела купца в полнейшее замешательство. Он хлопал ртом, не находя слов, чтобы позвать на помощь. Голос за него подавала Филомела, кричавшая так, что отовсюду стали сбегаться служанки и слуги.

Прибежала и бабушка Гермоксена, выносившая на своем веку троих детей. Она единственная была хоть сколько-то сведуща в этом деле. Гермоксена тут же услала одну из служанок за повивальной бабкой и приказала другой согреть воды. Эпиком при помощи пожилого раба перенес кричащую Филомелу в ее комнату, где девушку положили на ложе.

В доме поднялась суета, которая обыкновенно предшествует или великому счастью, или великому горю. Бестолково носились слуги, рабыня, посланная греть воду, споткнулась и расколола лутерий, расплескав эту самую воду по полу. Вскочив, она испуганно оглянулась на взиравшего на нее с раскрытым ртом хозяина. В другой раз глупой девке не избежать бы расплаты за неосторожность, но сейчас Эпиком был слишком растерян. Оценив его растерянность, как нежданную милость, рабыня метнулась обратно на кухню и в мгновение ока согрела новый таз воды.

К тому времени Филомела уже не кричала, а сипела. Боль стала невыносимой, она разрывала нутро на части, и в голове несчастной металась одна-единственная мысль: [Чтоб я еще раз согласилась рожать ребенка?! Чтоб я еще раз…].

Новый приступ боли разорвал чрево роженицы, и та дернулась с такой силой, что непременно свалилась бы на пол, если б Гермоксена с неожиданной для столь тщедушного тела силой не удержала ее.

Наконец прибежала повивальная бабка, появившаяся как раз вовремя. Ребенок уже просился наружу, крепко толкая в низ живота своим вдруг сделавшимся необъятным тельцем. Повивальная бабка немедленно выпихнула из комнаты растерявшегося Эпикома и склонилась над роженицей. Филомела уже хрипела из последних сил, задыхаясь и с ужасом сознавая, что еще немного, и ее не станет; еще немного, и всему наступит конец. Еще немного…

Филомела вдруг ощутила облегчение, равного которому не испытывала ни разу в жизни. Боль вдруг ушла, не вся, оставив крохотный свой остаточек, но ушла, а в теле появилась невиданная легкость. Словно некий незримый дух забрал из тела всю тяжесть и наполнил его невесомой субстанцией, согревающей и нежной. Это было столь счастливое чувство, что Филомеле хотелось смеяться и плакать. Она со счастливыми слезами на глазах наблюдала за тем, как какая-то женщина копошится, склонившись над ее ногами. Потом женщина разогнулась и показала Филомеле комочек – красный, сморщенный, уродливый кусок мяса, вдруг заверещавший, захлебнувшийся плачем.

Счастливая от наполнившей тело легкости и ушедшей боли Филомела не сразу поняла, что это такое. Она лишь машинально подумала: почему дети, когда рождаются, плачут? неужели жизнь и впрямь столь скверна, что человек приходит в нее с плачем? И лишь потом до нее дошло, что этот орущий, чудовищно-некрасивый и в то же время прекрасный комочек – ее дитя, ее частица, подаренная миру. Филомела потянулась к ребенку. Повивальная бабка с улыбкой подала ей, предварительно обернув чистой тряпицей, дитя.

– Мальчик, – сказала она, и улыбка скривила бабкино лицо. Такая же улыбка сияла на лицах бабушки Гермоксены и рабыни, что в спешке разбила лутерий.

И Филомела ощутила любовь – великую, всепоглощающую. О, как в это радостное мгновение она любила всех: и этих женщин, и мужа, и наверняка тревожащегося за нее отца, и всех остальных, кого знала и с кем была не знакома. Всех – людей во многих странах, лежащих по ту сторону мира. Но более прочих она любила это маленькое, со страшненьким, как у ветхой старушки личиком, существо, самое дорогое для нее существо на свете. И несказанное, неохватное счастье поглотило душу Филомелы. Она закрыла глаза и прижала тонко пищащее существо к своей разбухшей от молока груди.

Она лежала так долго, почти не внимая раздающимся вокруг звукам. Она открыла глаза, лишь заслышав голос мужа. Эпиком стоял подле жены, переводя взгляд с нее на младенца. Рот у него был раскрыт, отчего Эпиком выглядел так смешно, что Филомела не выдержала и засмеялась. Боль ответила на этот смех, напомнив о себе, но напомнила так, тихонько, ради порядка. Уже было не больно, уже было не страшно. Было так хорошо, как никогда в жизни.

– Мальчик! – прошептала Филомела, указывая глазами на прильнувшее к ней существо.

– Я знаю! – так же, шепотом ответил муж. – Я так мечтал о нем. Я так люблю тебя!

– Я тоже люблю тебя, – откликнулась Филомела. – Как мы его назовем?

– Карнеад. Как моего отца. Если, конечно, ты не против.

– Нет, – ответила Филомела. – Карнеад – хорошее имя. Путь будет Карнеад.

Она чувствовала себя такой счастливой и умиротворенной, что готова была соглашаться со всем, что ей в эту минуту не предложили б. Она улыбалась, и Эпиком, глядя на нее, улыбался тоже.

– Ты родишь мне еще детей и, если среди них будет мальчик, мы назовем его, как твоего отца. И пусть он растит сильфий. – Филомела с улыбкой кивнула. Еще несколько мгновений назад она зарекалась рожать вновь, а сейчас ей хотелось иметь много детей. Ей хотелось вновь пройти через эту боль, чтобы испытать столь великое наслаждение: душевное и плотское. Ведь кто может быть счастлив женщины, дарящей миру новой жизни. Кто познал наслаждение выше того, чем пронесено через страшную боль. Филомела с той же улыбкой внимала новым словам, что выталкивали влажные от волнения губы мужа. – Он будет расти, а когда вырастет, станет торговцем или воином. Миру все больше нужны воины.

– Пусть лучше будет купцом, – прошептала в ответ Филомела. – Купцом…

Малыш Карнеад притих, словно прислушиваясь. Родители гадали о предначертанной ему судьбе, а малыш уже знал ее. Дети с рождения знают все линии своей судьбы, но, взрослея, нередко забывают их. Малыш тихонько улыбнулся, сморщив маленький ротик в гримасе, сочтенной за плач. Родители ошибались, ему суждено было стать мудрецом, одним из славнейших мудрецов, каких только знал мир…

8.8

Аландр восседал на троне в парадной зале императорского дворца. Поднебесная была покорена. Девять царств потратили пять веков, чтоб, поглощая мелких и слабых соседей, достичь заветного числа девяти. Царству Цинь понадобилось девяносто лет копить силы и еще девять воевать, чтоб превратить девять царств в единую империю. Человек, прозвавший себя Аландром и прозываемый прочими Могучим Воином, сокрушил могущественную державу Цинь всего за два года. Войско Ши-хуана было разбито, сам император отправился в Хуанцзюнь, слуги его разбежались, и теперь отряды Аландра под командой Куруша, Рамху и еще десяти генералов из хуннов и ди стремительными лепестками расползались на юг и восток, подавляя последние очаги сопротивления.

– Скоро все будет кончено, – сказала Талла. – Тебе лучше остаться здесь. У нас еще много дел. Нам многое нужно решить.

Аландр не стал спорить. Он и сам понимал, что его личное участие в войне теперь необязательно. Враг был сокрушен, довершить дело могли генералы, каким Аландр вполне доверял. И потому он остался в славном городе Сяньяне, безмолвно принявшем нового властелина.

Он восседал на литом из чистого золота троне – огромный, могучий, с бронзоволицым, пугающим своей странной красотой или уродством лицом. Он не снял доспехов и не расстался с мечом. Он походил на грозную статую, должно быть так выглядит дух войны, и обитатели дворца со страхом взирали на этого странного, не похожего ни на кого гиганта – не человека, пожалуй, а бога.

Таким он предстал Талле, неторопливо вышедшей из-за громадной, выложенной нефритом колонны. Она улыбнулась своей обычной, почти машинальной улыбкой, делающей прекрасное лицо невыразимо прекрасным. Обыкновенно Аландр улыбался в ответ, но сейчас он словно не заметил появления возлюбленной. Тогда она поднялась по ступенькам и села у ног гиганта. Устремив взор в сторону, туда, где за далекой анфиладой колонн, прячась, толпились слуги, девушка негромко вымолвила.

– Что-то гнетет тебя?

– Да, – глухо ответил Аландр.

По лицу Таллы скользнула тень недовольства: она ждала этого разговора и не желала его.

– Что же?

– Я пытаюсь понять, зачем сделал все это.

– Что именно?

Талла повернула голову и заглянула в глаза Аландра, они были мертвы.

– Я пытаюсь понять, зачем мне нужна эта война. Зачем эта кровь? Зачем страдания тысяч людей? Я не желал этого.

Тонкие брови Таллы дернулись, выражая недоумение.

– Война. Она жестока. Ты воин. Ты обязан быть невольно жесток.

– Да, я воин, я помню это. Но я всегда защищал или защищался. Я никогда не нападал с тем, чтобы разрушить. Я разрушал замыслы тех, кто нападал.

– Знаю, – сказала Талла. – Никто не желал нападать и причинять зло. Но это должно было случиться. Мир созрел для того, чтобы стать единым. Мир созрел для того, чтобы народы, населявшие его, объединились, а царства слились в одну гигантскую державу, править которой будет Император.

– Зачем? – глухо поинтересовался Аландр.

– Так должно быть.

– Это не ответ. – Аландр чуть шевельнул головой. Глаза его ожили и остановились на Талле. – Должно быть… Значит, что-то определяет это самое должно. Кто? Ты?

Талла замешкалась с ответом, но не стала лукавить.

– Да, я.

– Ты… – протянул гигант. – Но в таком случае ты берешь на себя много, непомерно много для человека. А вправе ли ты брать на себя столько?

– Вправе! – звонко ответила Талла и поднялась. Теперь она стояла подле Аландра, но тот был столь огромен, что лицо его, сидящего, было точно напротив прелестного личика Таллы.

– Вправе, – повторил Аландр. – Ты считаешь себя вправе дарить великое зло и вершить судьбы многих народов. Ты многое умеешь, ты знаешь то, чего не знаю я, чего не знает никто. Ты обладаешь великой силой. Ты так прекрасна, что само совершенство отступает перед твоей красотой. Так кто же ты и кто я? Не настало ли время поговорить обо всем начистоту.

Девушка задумалась, после чего решительно помотала головой. Золотистые волосы ее теплым облаком разлетелись по воздуху.

– Нет, еще не время. И не настаивай! Мы уже не раз обсуждали эту тему. Ты вспомнишь все сам, без меня.

Аландр скривил рот.

– Почему я в таком случае должен исполнять каждую твою прихоть? Почему я должен быть рядом с тобой? Ведь это ты… Это ведь ты затеяла все это! С самого начала. Ты не просто нашла меня у Модэ! Это по твоей воле я очутился в степи, где меня подобрали ди. И это по твоей воле хунны напали на них. Это ты заставила Модэ сохранить мне жизнь…

– Мы говорили и об этом. И я уже не раз говорила тебе, что это не так!

– А я был жалкой пешкой в твоей игре!

– Нет! – резко возразила Талла.

– Я… – сердито начал Аландр.

– Я… – перебила его Талла, но договорить оба так и не смогли, так как в этот миг в воздухе прямо перед троном сверкнула вспышка. Аландр и Талла зажмурились, а когда открыли глаза, увидели перед собой зеленый, тусклый, расплывшийся облаком свет.

Этот свет или облако растекся иль растеклось по зале, подобравшись вплотную к трону и заползши даже за нефритовые колонны. Постепенно он сегментировался, местами растворяясь до полной прозрачности, местами образуя размытые линии, сливающиеся в контур.

Аландр наблюдал за этой метаморфозой с изумлением, но без страха, в глазах Таллы, напротив, была настороженность.

Прошло еще несколько мгновений. Контуры обрели объем и плотность, впитав в себя без остатка то, что представлялось облаком или светом, – пред троном стоял человек, скрывавший глаза за причудливой полумаской.

Был ли он и впрямь человеком иль существом, заимствовавшим человеческий облик, сказать трудно, ибо гость был нечеловечески громаден, превосходя в том даже Аландра, и от него исходило отчетливая сила, ощутимая не зрительно, но физически.

С мгновение он рассматривал Аландра и Таллу, а затем шагнул к ним. Уж неведомо, что он собирался сделать, но Талла оказалась быстрее. Стремительным движением правой руки она погрузила залу в кромешную тьму, когда ж та рассеялась, оказалось, что время застыло.

Замер в кресле, ухватившись за рукоять меча, Аландр, обратились в камень ошеломленно взиравшие на происходящее слуги; даже пылинки, вьющиеся в солнечных лучах, остановили свой хоровод и омертвело повисли в пустоте, и сами лучи остановились, ибо свет, как и время, тоже можно остановить, заключив в тенета неподвластной осознанию силы. Способность к движению сохранили лишь двое – Талла и гость, ибо оба они могли существовать вне времени, за его пределами. На пальцах незваного гостя висел огненный шар, какой он хотел, но не успел швырнуть в Таллу; та медленно вырастила, словно диковинный стеклянный пузырь, такой же, но переливающийся еще более ярко.

– Ба, да это Арий! – со смешком воскликнула Талла, лицо ее выражало явное облегчение. – А я уж решила, что сам Русий пришел по мою душу! Привет, братец!

Арий, а это был он, но увеличивший себя в размерах, издал гневный рык.

– Я тебе не братец! – процедил он. – Выбирай слова, потаскуха!

Едва он успел договорить, как Талла, не размахиваясь, наотмашь хлестнула гостя свободной рукой. И хотя их разделяло с десяток шагов, на лице Ария появился след – алый отпечаток изящной женской ладошки.

Гигант вскрикнул, издав новый рык.

– Повежливей, братец! – потребовала Талла.

Тогда Арий швырнул в нее свой огненный шар, взвившийся в воздух, подобно сверкающему болиду, но не сумел разорвать оков застывшего времени. Шар замедлил полет, а потом повис в пустоте, клокоча не находящей выхода мощью. Талла улыбнулась, и шар рухнул вниз, расколовшись на мириады огненных цветов с хищно зевающими бутонами.

Талла звонко расхохоталась. Зрентшианец вздрогнул, словно испугавшись этого смеха, вздутые буфами плечи его обмякли.

– Ну что, поговорим, братец?! – предложила девушка, не скрывая насмешки.

– Не называй меня так! – прорычал в ответ Арий. – Я тебе никакой не братец!

– Это точно, – согласилась Талла, – но ненавидишь ты меня даже сильнее, если бы я была тебе старшим братом!

– И все-то ты знаешь, Леда! – процедил зрентшианец.

Леда! Конечно же это была Леда, которую так долго искали Арий и Кеельсее. Талла-Леда ослепительно улыбнулась.

– Да, я знаю, что каждый зрентшианец, рожденный вторым по счету сыном, ненавидит своего старшего брата и отца. Я знаю. Те двое, что покровительствовали мне – Командор и Черный Человек – бывали чересчур откровенны. Любовь порой делает болтливым. Не находишь?

Арий не нашелся, что на это ответить. Он переместился сюда наугад, не зная, что и кого найдет, не решив, что будет делать дальше. Признав Леду и сидевшего на троне мужчину, которого Арий уже видел прежде, но имени которого не помнил, зрентшианец хотел воспользоваться неожиданностью своего появления и уничтожить обоих – теперь у него не было и тени сомнения, что именно эти двое ведут Игру. Но Леда отреагировала быстрее, чем он предполагал. И сейчас Арий не знал, что ему делать. Леда остановила время, и он не мог сместить пространственные координаты, чтобы убраться отсюда. С другой стороны, она не выказывала явной враждебности, предпочтя схватке разговор. Может, она не столь уж сильна? А может… У Ария возникло подозрение, что его пытаются завлечь в хитро расставленную ловушку; если же нет, он ничего не понимал. Если же нет… Из-за этого [если же нет] он ощущал себя дураком, к тому же беспомощным, словно младенец – не самое приятное чувство.

– Не находишь, братец?! – повторила Леда, не дождавшись ответа.

– Не нахожу! – буркнул Арий.

– Напрасно!

Девушка с улыбкой подкинула на ладони свой огненный шар, который, как подозревал Арий, не подчинялся законам остановившегося времени. У зрентшианца засосало под ложечкой. Он не знал, где это – ложечка, но у него засосало – там, глубоко внутри, липко и неприятно. У Леды не было каура, но при ее силе кауром могла стать любая, самая ничтожная вещь, даже простая булавка. Чего уж говорить о шаре, вобравшем в себя энергию, сопоставимую с мощью проклюнувшейся звезды. Леда внимательно разглядывала гостя и, верно, уловив ход его мыслей, улыбнулась еще шире.

– А я решила, что ты пришел поговорить со мной о своих близких, братец! Нет? Что же тогда привело тебя?

Арий заколебался. Сказать правду? Но кто тогда поручится, что Леда отпустит его? Всем было известно, что она играет по правилам, их не преступая, но ведь эти правила она устанавливала сама. Солгать?

Зрентшианец решил солгать.

– Время от времени я посещаю народы, живущие к востоку от моей резиденции. Я любопытен! Всегда найдешь что-нибудь интересное.

– Похвальное любопытство! – заметила Леда. – И что же ты нашел в этот раз?

Арий задумался.

– Тебя, – сказал он. – И этого парня. Вот только никак не вспомню, как его зовут.

Зрентшианец указал на окаменевшего во времени Аландра.

– У него много имен, – ответила Леда. – Когда-то его звали Юльм, потом – Конан, еще совсем недавно – Леонид. Ты знал его под именем Юльм! Теперь же его зовут Аландр!

– Красивое имя! – пробормотал Арий.

– Мне оно тоже нравится, – с улыбкой призналась девушка. – И он! – веско прибавила она. – Так что даже не думай о том, чтоб причинить ему вред!

– И в мыслях не имел! Я не испытываю вражды ни к тебе, ни к нему.

– Верно! – Леда дунула на шар, и тот бесследно растаял. – Враждовать со мной глупо и небезопасно для здоровья. Враждовать с ним также не советую, ибо я могу лишить тебя силы, и тогда он просто переломает тебе хребет.

– Это еще кто кому переломает! – процедил Арий, весьма задетый последним замечанием.