Текст книги "Император вынимает меч"
Автор книги: Дмитрий Колосов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
Событие, какого мир ждал уже не первый год, случилось внезапно. Такие события всегда ожидаемы и всегда внезапны. И чем более они ожидаемы, тем более внезапны. Одним словом, Гиерон Великий, тиран Сиракуз отправился к предкам.
Верно, очень многим он казался бессмертным, вечным, этот девяностолетний старец, заставший еще грозное бряцание оружья наследников Александра, любимец Пирра. В двадцать с немногим лет он, простой воин, был известен всей Сицилии, в тридцать овладел Сиракузами, в сорок стал властелином плодороднейшей части Сицилии и другом римлян. И не было царя славнее, не было царя известнее, особенно с тех пор, как сошли с арены яркие, словно вспыхнувшие звезды, Деметрий и Пирр, отважные и гениальные, но взбалмошные и непрактичные. Гиерон был практичен, более того, он был прагматичен.
Он не ссорился с могущественными соседями и, заключив союз с Римом, ухитрялся поддерживать добрые отношения и с карфагенянами. Он немало воевал, но всегда был готов уладить спор миром. Он был милостив к вчерашним врагам, помогая, если у тех была нужда, и деньгами и хлебом. Он тратил на то немалые средства. Но разве все это делалось не во благо города?
Он не раздражал подданных чрезмерным властолюбием или варварской роскошью. Если уж говорить о властолюбии, единственной слабостью Гиерона были укоренившие у трона родственники. Если уж вести речь о роскоши, то недовольство могли вызвать лишь архитектурные проекты тирана: роскошный дворец на Ортигии, поражающий воображение храм Зевса, грандиозный алтарь длиной в триста шагов, великолепный театр, признанный лучшим в греческом мире. Но разве все это делалось не во славу города?
Он не был тщеславен. При его дворе не подъедались всякие там баснописцы, бумагомараки, мнящие себя гениальными скульпторы и живописцы. В отличие от других тиранов Гиерон позволял себе быть щедрым в развлечениях, какие не только прославляли его имя, но и несли практическую пользу. Он приказал построить громаднейшее из всех существовавших судно, какое за ненадобностью подарил потом царю Птолемею; больше дарить его было некому, ибо корабль мог пришвартоваться либо в Александрии, либо в Сиракузах, так что владыке Египта только и оставалось, что совершать на нем круизы от Фароса до Ахрадины. Тиран поощрял строительство невиданных оборонительных механизмов, какие проектировал племянничек Архимед. Кому-то это казалось глупым расточительством, ведь не было армии, способной взять приступом гигантские стены Сиракуз. Не было, но это не значило, что ее не будет. И потому Архимед чертил и чертил свои машины, а умелые мастера воплощали их в металле и дереве. Это также стоило недешево, но зато тиран мог быть уверен, что война не застанет врасплох.
Он предчувствовал страшную войну, какая могла затронуть и Сиракузы, и пытался предотвратить ее. Но события развивались помимо воли Гиерона, хотя сразу же коснулись и Сиракуз. Видя слабость Рима, Гелон, сын и наследник, стал выступать за союз с Карфагеном. Глупец даже попытался учинить бунт, но к счастью, умер. К счастью… К счастью, Гиерон не только строил корабли и возводил храмы. Сын Гелона, Гиероним был ничем не лучше папаши, и Гиерон даже подумывал о том, чтобы передать власть народу, но не успел. Смерть упредила его намерения. Смерть, которая, казалось, никогда не придет.
Великий Гиерон умер! – объявили миру. Умер, умер, умер – эхом разнеслось по форумам и улицам насторожившихся городов: Рима, Карфагена, Александрии, Пеллы. Что-то будет, что-то будет, что-то… Но что?
Этим вопросом задавалось немало умных голов. А самые мудрые спешно собирали дары, чтобы почтить ими пятнадцатилетнего юношу, вдруг заполучившего корону Сиракуз.
Гиероним… Каким он был, мы уже никогда не узнаем. Римские историки представили его в черных тонах, юнцом взбалмошным и поддающимся чужому влиянию. Подозреваю, что он был не столь уж взбалмошен и совсем неглуп, а, напротив, очень даже себе на уме, раз не захотел плясать под дудку властолюбивого Рима.
Гиерон поставил при внуке опекунский совет из влиятельных мужей, но тот мало что решал, так как характер у нового тирана был, прямо скажем, вздорный, и потому большая часть советников Гиерона и наставников самого Гиеронима на всякий случай разбежалась, решив, что лучше сохранить голову, нежели влияние и богатство. Остались лишь трое, к чьим словам юнец хоть сколько-нибудь прислушивался: Адранодор, Зоипп, дядьки юного тирана, и некий Трасон – все, как один, препорядочные проходимцы, но люди неглупые. Двое первых выступали за союз с Карфагеном, Трасон был сторонником Рима. Советники наперебой уговаривали царя, отстаивая каждый свою точку зрения, а тот развлекался их ссорами.
– Давай, Трасон! – подбадривал царственный шалопай, ковыряя прыщ на носу. – Давай загни чего-нибудь против пакостного Карфагена! А теперь ты, Зоипп расскажи мне про мерзкий Рим!
Юнец тешился, не желая понять, что ни Риму, ни Карфагену сейчас не до шуток. А что, ему, Гиерониму жилось неплохо. Сицилийский хлеб был нарасхват, благосклонности Сиракуз искали как чванливые римляне, так и не менее высокомерные карфагеняне. Ему было весело!
В конце концов, верх одержали Адранодор с Зоиппом. На пару они заклевали Трасона. Того обвинили в измене, благо он и впрямь успел войти в сговор с римлянами, и обезглавили. После этого Гиерониму не оставалось ничего иного, как обратить благосклонный взор на Карфаген, вернее, на Ганнибала. Он отправил к Ганнибалу посольство, а тот прислал в Сиракузы двух своих офицеров – братьев Гиппократа и Эпикида, мужей искушенных и на дело быстрых, и к тому же наполовину, – по матери, – сиракузцев. Посланцы вскружили юнцу голову рассказами о доблестном Пирре, едва не овладевшем Италией.
– Чем великий царь хуже Пирра?! – высокопарно восклицал Гиппократ.
– Чем?! – вторил Эпикид.
– Чем? – подхватил и сам Гиероним. – Чем?!
Он нацеплял на тощее тело доспехи, по слухам подаренные Гиерону самим владыкой Эпира, совал голову в шлем и корчил воинственные рожи. Верно, он уже видел себя восседавшим в золоченом кресле на Капитолии. Еще громче забарабанили молоты оружейников, Архимеду было велено плюнуть на чертежи и изобретать новые механизмы – теперь уже для штурма городов.
– Я буду как Пирр, как Деметрий, как Александр!
Прознав о происходящем, римляне всерьез забеспокоились, ибо Сицилия была для них не менее важна, чем Нола с Капуей вместе взятые. Римляне отправили к Гиерониму посольство. Тот вежливо принял послов, благосклонно кивал во время их речи, а когда делегаты кончили, вполне с невинным видом поинтересовался:
– А чем закончилась битва при Каннах? А то тут карфагеняне рассказывали такое, во что трудно даже поверить!
После этого римлянам не оставалось иного, как откланяться, а Гиероним, в восторге от своего остроумия, послал вдогонку посланца, который передал римлянам требование тирана уступить ему всю Сицилию.
– А заодно пусть вернут золото, хлеб и все дары, что получили от деда! Вот так!
Тут уж Рим обозлился. Как известно, римляне издревле винили карфагенян в коварстве, благодаря которому те будто бы и одерживали победы, но, когда доходило до дела, латинянин становился изощренней самого изворотливого пуна. Покуда Гиероним упивался всевластием, римляне искали недовольных этим всевластием, а в недовольных недостатка не было. Даже лучший из тиранов имеет немало врагов: завистников, гордецов и просто психопатов, мечтающих о быстрой славе на крови властелина. Гиероним же не был любим, напротив вызывал неприязнь взбалмошностью и высокомерием. К тому же у Трасона были сторонники, часть из которых благополучно избегла плахи. Они-то и подстерегли царственного юнца на узкой улочке в Леонтинах. Убийцы закололи Гиеронима и провозгласили:
– Свобода!
Народ было вознегодовал, наемники даже поговаривали о том, чтобы расправиться с заговорщиками, но тут зашла речь о подачках и подарках по поводу смены власти, и всё успокоилось. Никто даже не позаботился о том, чтоб предать земле тщедушный труп Гиеронима. Сиракузяне ликовали, упиваясь свободой, печалились немногие – те, кому люб Карфаген. Но только не Гиппократ с Эпикидом, мужи искушенные и на дело быстрые. Эта парочка явилась в городской совет и заявила: так, мол, и так, ну исполняли мы приказы Гиеронима, а ни в чем более не повинны. А вот теперь желаем вернуться к Ганнибалу, но вокруг столь много римских шпионов, что боимся за свои пунийские жизни. И будьте так ласковы, дайте охрану.
Что ж не дать! Сильный склонен к великодушию. Охрану пообещали, но дать позабыли, и тогда Гиппократ с Эпикидом, мужи искушенные и на дело быстрые, стали поговаривать, что их-де желают лишить жизни и начали вербовать сторонников. А тут еще очень к месту сиракузская знать затеяла передел власти. Адранодор, было принявший свободу и даже заявивший, что все эти годы гнусной тирании только и мечтал о ней, о свободе, затеял небольшой государственный переворот. Но его план был вовремя раскрыт, и бедолагу прикончили. После этого новоявленные республиканцы решили на всякий случай истребить гиероново семя и перерезали дочерей Гиерона, а заодно и дочерей этих дочерей, совсем еще невинных девиц.
Кое-кого это возмутило, кое-кому демократия пришлась не по вкусу. Она обычно кровава, демократия; куда кровавей слывущей кровавой тирании! Гиппократ с Эпикидом, мужи искушенные и на дело быстрые, поспешили воспользоваться недовольством. Они принялись покорять сердца наемников, которые перебежали под карфагенские знамена, затем черни, что было нетрудно: Гиппократ с Эпикидом были речисты и уверенны в себе, а это нравилось простому люду, их окутывал флер ганнибаловых побед – это нравилось еще больше, и, наконец, сиракузяне попросту недолюбливали римлян, не без основания подозревая тех в намерении прибрать к рукам плодородные равнины Сикелии.
Одним словом, Сиракузы, стали склоняться на сторону Гиппократа с Эпикидом, что уж совершенно не могло понравиться Риму. Сенат спешно постановил отправить на юг армию, какая бы быстренько вправила мозги всем этим потомкам Гелона и Ферона. Но кому возглавить экспедицию? Конечно Марцеллу, который лучше всех прочих знаком с сицилийскими делами, повоевавши в здешних краях.
– Марцелл! – заорали квириты.
Марцелл, Меч Рима, снискавший славу в сражениях с Ганнибалом, не стал отнекиваться. Конечно же он желал заслужить лавры в новых битвах с Пунийцем, но Сицилия сейчас была и впрямь для Рима важней, чем сам Ганнибал. Победа в войне с Ганнибалом решалась сейчас на плодородных сикелийских равнинах. Марцелл принял войско и отправился в Регий, а оттуда – в Сицилию. Он предложил сиракузцам изгнать Эпикида и Гиппократа и возобновить договор с Римом. Обывателям славного города также не хотелось воевать, но тут к Сицилии подошла карфагенская эскадра, а следом – римская, бросившая якоря прямо в гавани Сиракуз.
И началась потеха! Гиппократ с Эпикидом, мужи искушенные и на дело быстрые, обвинили проримскую партию в намерении капитулировать перед Римом. В ответ их под благовидным предлогом выслали из Сиракуз. Два мужа, искушенных и на дело быстрых, начали нападать на владения римлян. Вот уж кому было не занимать энергии. Если ганнибаловы офицеры в Италии только и могли, что без толку маневрировать и терпеть поражения от римлян, если Гасдрубал и Магон Баркиды в Иберии не могли даже сформировать армии, способной противостоять войску Сципионов, то Гиппократ и Эпикид действовали решительно и дерзко. Они потерпели политическое поражение от своих многочисленных соперников, значит следовало перевести противостояние на иной уровень. Рим должен был ввязаться в войну против Сиракуз, а там будь что будет!
Братья добились своего. Марцелл обрушился на Леонтины и захватил город, правда, карфагенские эмиссары успели благополучно удрать. В пути они повстречали шедший на выручку Леонтинам отряд сиракузских наемников и поведали тем о резне, какую римляне устроили в захваченном городе. Солдаты Марцелла и впрямь не больно-то церемонились, насилуя и грабя, они перебили всех перебежчиков-италиков, перешедших на службу к сиракузянам, но, право, рассказ Гиппократа с Эпикидом был уж слишком красочен. Мало того, они молили наемников о защите, и те не могли отказать в столь лестной их сердцу просьбе. Сначала на сторону ганнибаловых эмиссаров переметнулись критяне, прежде служившие у римлян и потому ничего хорошего от Марцелла не ждавшие, а потом и все остальное войско.
Наемники повернули обратно. Знать пыталась не допустить бунтовщиков в город, однако чернь была на стороне Гиппократа и Эпикида. Одни за другими отворились все шесть ворот Гексапил. Бунтовщики были впущены в город и овладели им.
Все те, кто пытались противиться, пали под ударами мечей и копий наемников. Город единодушно принял решение о переходе на сторону Карфагена.
– Да здравствует Ганнибал! – кричали сиракузяне, чья неприязнь к римлянам усиливалась прямо пропорционально приближению римских манипул к Сиракузам. – Да здравствует! Да здрав…
И осеклись.
К стенам Сиракуз подошел Марцелл…
8.6В Пелопоннесе нет городов, более укрепленных, чем Коринф и Мессена. Первый издревле считался лучшей из греческих крепостей, ни одному завоевателю даже в голову не приходило штурмовать расположенный местный акрополь – Акрокоринф. Мессена ж, основанная победоносным Эпаминондом, – коему впоследствии благодарные мессеняне отлили статую из железа, прочнейшего из металлов, – была заложена с таким расчетом, чтобы быть укрепленной самою природой. Город возвели вокруг священной горы Ифомы, какую в свое время двадцать лет безуспешно осаждали спартанцы.[76]76
Во время 1-й Мессенской войны (743–724 гг. до н. э.).
[Закрыть] Гора эта настолько господствовала над окрестной равниной, что и просто взобраться на нее было нелегко, окруженная ж стеной, она сделалась неприступной. Деметрий из Фар давно уговаривал Филиппа, царя Македонии, занять Мессену.
– Коринф и Мессена – два рога Пелопоннеса! – жарко доказывал Деметрий, и в глубоких черных глазах его пылал огонь. – Кто будет иметь эти рога, без труда овладеет быком. Ты имеешь Коринф, возьми ж и Мессену – город с изваянием Эпаминонда, и тогда Эллада падет к твоим ногам, и ты добьешься того, что не удалось ни Филиппу Одноглазому, ни самому Александру!
Царь слушал, но не говорил ни да, ни нет. Он не привык принимать быстрых решений, считая их скоропалительными, а саму скоропалительность – свойством, не приличествующим царю. Обыкновенно Филипп долго слушал, долго думал и долго запрягал. И даже Деметрий, известный своей энергией и даром убеждения, не мог подвигнуть Филиппа на решительные действия.
Вот уже несколько лет Деметрий из Фар, лишившийся царства, был в числе ближайших друзей царя, пользуясь влиянием не меньшим, чем Арат, Таврион или Ксенофан, недавно, к несчастью, попавший в руки римлян. Деметрий давал советы, Деметрий сражался, Деметрий пировал подле Филиппа. И все эти годы Деметрий жаждал лишь одного – вернуть свое царство и отомстить римлянам, которых он после потери родных Фар возненавидел. Филиппу было известно об этой ненависти и потому, когда Деметрий заводил речь о Мессене, царь подтрунивал над бывшим пиратом.
– А почему бы тебе не подумать об Иллирии? Ведь, кажется, самое время. Римляне застряли в капкане, устроенном для них Ганнибалом, и не скоро вырвутся оттуда!
На это Деметрий, муж буйный, порой даже вздорный, но благоразумный, когда речь заходила о большом деле, отвечал:
– Да, я печалуюсь об утрате царства, но не хочу, чтобы и ты утратил свое. Будучи благоразумны, мы способны обрести многое, в противном случае мы можем потерять последнее. Римский волк уязвлен, но от этого он опаснее, чем прежде. Если уж и враждовать с ним, то надо разить наповал, а не дразнить его слабыми укусами. Потеря Пелопоннеса для Рима страшнее потери Иллирии, так как в этом случае римляне рискуют лишиться своих единственных союзников здесь – этолийцев, и тогда уж им неизбежно придется воевать сразу на два фронта.
Но Филиппу эти доводы казались слишком уж мудреными. Он всегда внимал лишь своим рассуждениям и, будучи медлителен, был еще и горяч, странным образом соединяя в себе два этих противоположных свойства. Его не интересовали лживые, неверные во вражде и дружбе греки, Филиппу хотелось померяться силой с Римом, ему хотелось славы Александра, новых царств. Пелопоннес был слишком ничтожным куском земли, чтобы зваться царством. Италия, на худой конец полная власть на Балканах – вот чего жаждал Филипп. И потому его упорно тянуло в Иллирию – туда, где уже укрепился одной ногой Рим, туда, откуда Рим намеревался шагать дальше.
– Нет, сначала мы вернем твое царство, друг Деметрий! – Филипп улыбался и панибратски хлопал бывшего пирата, годившегося ему в отцы, то по одному, то по другому плечу.
В ответ Деметрий пожимал этими самыми, могучими плечами, давая понять, что не хочет более спорить.
Первая попытка вернуть Иллирию была предпринята Филиппом уже весной после известия о катастрофе, постигшей римлян под Каннами. Со ста кораблями Филипп отправился к Иллирии, но, прослышав о том, что навстречу идет римский флот, постыдно бежал. Никакого флота на деле не было, дозорные Филиппа заприметили в море несколько одиноких кораблей, высланных на поиски карфагенских судов, какие могли быть отправлены к Ганнибалу.
Этим бегством, о каком стало известно, Филипп насмешил всех: от римлян до этолян. Дабы смыть позор, Филипп задумал начать большую войну против римлян. Он направил посольство к Ганнибалу, а сам в ожидании ответа, решил напасть на земли, союзные Риму. По молодости был он крайне честолюбив и чрезмерно самоуверен, мня себя новоявленным Александром. В море Филипп, дабы вновь не насмешить мир, выйти не рискнул. Построив с сотню бирем, он спустился по реке Аой и нежданным подступил к Аполлонии. При нем были лучшие полки и лучшие генералы. Македонские пельтасты живо разорили округу, но толку от этого было мало. Аполлонийцы затворили ворота и отсиживались за стенами. Но неудача не обескуражила Филиппа.
– Ладно! – бодро заявил он. – Возьмем древнее царство Пирра. С такими парнями да не взять! Да с ними весь мир можно завоевать!
Парни и впрямь были бравые, и числом их было немало: пельтасты постарались на совесть. Предвкушая добычу, войско устремилось к соседнему Орику, какой, к радости царя, сразу же пал.
Филипп торжествовал. В своих мечтах он уже видел себя господином Эпира, Иллирии, а потом и всей Эллады. А потом…
А потом появился Марк Валерий Левин. Этого самого Левина, друга Сципионов, римляне посадили блюсти Балканы и не допускать появления оттуда македонян. В ранге претора Левин сидел в Брундизии, куда и явились беглецы из Орика.
– Филипп-македонянин и с ним Деметрий из Фар разорили наш город! – пожаловались гонцы.
– Рим примет меры! – ответил Левин.
Будучи человеком деятельным. Левин решил, что пришла пора отличиться и ему. Он явно засиделся, оберегая берега Калабрии. Хорошая встряска ни ему, ни его воинам была нелишня, благо Филипп явно не мог сравниться с Ганнибалом.
Римляне собрались в один день. Воины – примерно с легион – взошли на суда, которые на всех парусах направились к Орику. Филипп уже ушел отсюда, оставив гарнизон, назад под Аполлонию, так что Левин без всякого труда завладел городом. Этим можно было бы и ограничиться, но какого-то Орика была явно недостаточно для славы; к тому же македоняне сами напрашивались, чтоб их побили. Вели они себя столь безрассудно, что даже не удосужились проведать о появлении римлян.
Левин не стал рисковать всем войском, а ночью послал в Аполлонию отряд солдат под командованием офицера-италика Криспы, мужа в ратном деле искушенного. Этот Криспа всего с пятнадцатью манипулами проник в осажденный город, подкрепил дух горожан и, убедившись, что враг беспечен, ночью напал на лагерь Филиппа.
Римляне могли бы пленить самого царя, если б не начали резать сонных врагов прямо у лагерных ворот. Сумятица поднялась невообразимая. Из македонян сражались лишь единицы, прочие метались между палатками, хватая кто оружие, кто одежду, кто пожитки. Филипп бросился бежать среди первых, не надев ни хламиды, ни сапог – в одном лишь хитоне. Следом неслись к кораблям бравые парни, с какими весь мир можно завоевать. Можно, но не завоевали.
Вторая попытка Филиппа победить Рим еще пуще развеселила весь мир. Македоняне потеряли три тысячи убитыми, еще больше пленными, лишились всех осадных машин, оружия, припасов, а в довершение еще и сожгли с перепугу новехонькие корабли.
Деметрий из Фар ругался на чем свет стоит. Он был в числе тех немногих, кто побежали не сразу, а пытались сопротивляться.
– Я же говорил, не стоит соваться в Иллирию! Волка нужно бить либо в сердце, либо не трогать его вообще. Пока ты не решился переправить полки в Калабрию, следует ограничиться войной в Греции. Мессена – вот город наших надежд. Мессена, затем Элида, затем Этолия. Ну а потом настанет время Иллирии и Эпира!
И Филипп наконец согласился с этими доводами. Быстро пополнив войско, он повел его к Мессене, городу, укрепленному самими богами. Ни одно войско не сумело б честным штурмом взять скалу Итому, а человек подкрепил ее громадными стенами с четырехугольными башнями в три этажа, непробиваемыми воротами.
О штурме Мессены нечего было и думать. Оставалось надеяться на то, что голод заставит защитников сдаться.
Завоеватели разорили плодородные земли мессенян, обложили кольцом их город. Были выкопаны осадные рвы, насыпаны валы, на которых встали македоняне и ахеяне, беотяне и акарнаны.
Дни обращались в месяц, месяц перетекал в последующий. Луна описывала свой нескончаемый круговорот по небу, обретая то полноту, то девичью стройность. Мессенцы не сдавались, македоняне не уступали. Припасов у тех, и у других было в избытке, на удачу рассчитывать никому не приходилось: македоняне еще не придумали крыльев, чтобы взобраться на вершину Ифомы, а у мессенцев не было союзников, чтобы снять осаду.
По вечерам воины сидели у костров и пили разведенное теплой водой вино. Филипп собирал в царском шатре друзей: Деметрия, Тавриона, Александра, губернатор Пелопоннеса и прибывшего из родного Сикиона Арата… Плеснув прямо на ковер вина в честь Деметры и прочих богов, царь и приближенные пили и вели неспешные разговоры. Каждый о своем.
Филипп, сладко щуря глаза, вел речь о великом царстве, которое ему предстояло воздвигнуть. Он грезил о славе Александра, о славе Пирра. Он твердил о славе и о своей любви.
– Я люблю войну! – кричал Филипп, и капельки смешанного со слюной вина летели из уголков губ. Сладко выбритое, еще совсем юное лицо царя озарялось светом – от факелов и шедшим от сердца, в очах пылал огонь. – Я люблю ее! Пусть всегда будет война! Лишь она дарует славу жаждущим этой славы мужам!
Примерно о том же говорил Деметрий из Фар, твердивший о чести и славе, а иногда о смерти.
– Муж, достойный зваться мужем, должен прожить жизнь достойно, и смерть его должна быть также достойна. Я люблю смерть, приходящую от копья, стрелы или меча, я хотел бы умереть в жестокой битве, окруженный бесчисленным сонмом врагов, но боюсь закончить свои дни в постели…
– Не бойся! – кричал Филипп, распаляясь сладкой любовью к верному другу. Тот мыслил так же, как Филипп, а человеку свойственно любить того, кто мыслит подобно ему. – Не бойся! Мы оба умрем в бою! В кровавой битве! Хвала войне, дарующей славу и прекрасную смерть!
– Смерть не всегда прекрасна, – негромко вставил Арат, сильно изменившийся с тех пор, как македоняне твердой ногой укрепились в Элладе и из года в год разоряли здесь города и нивы. Теперь Арат нередко уже сомневался в правильности избранного им много лет назад пути, война более не казалась ему благородным и заслуживающим похвалы делом. Напротив: – Война ужасная вещь! – сказал Арат.
Филипп захохотал.
– Наш друг не выспался и потому сегодня печален! Раньше он любил войну!
– Раньше он сам начинал ее! – подхватил Деметрий из Фар. – Разве не так, друг Арат?!
Увы, это было именно так, и Арат печально кивнул головой, соглашаясь. Изборожденное морщинами лицо его помрачнело.
– Так. Когда я был молод, война представлялась мне удальством, делом чести, достойным мужчины. Но я видел лишь ее оборотную сторону: почет – победителю, слава – герою, торжественное погребение и поминальный пир – павшим друзьям. Я не обращал внимания на то, что стоит за нею: разоренные города и села, выжженные и потравленные конями нивы, убитые, обесчещенные, обездоленные, осиротевшие. Ставшие сиротами дети – разве это не страшно?! – воскликнул Арат, распаляясь.
– Мы приютим всех! – ответил царь. – И воспитаем из них воинов.
– Воинов… – задумчиво протянул Арат. – А ты не заметил, царь, что в Элладе все меньше взрослых сильных мужчин. А все потому, что многие эллины стремятся стать наемниками. Еще бы! Сладкая жизнь, опасная, но без трудов. А разве жизнь земледельца или ремесленника сейчас менее опасна? В любой момент ты можешь быть убит или продан в рабство захватившим твой город наемником. А жизнь купца, вечно рискующего быть ограбленным и убитым? Воин способен защитить самого себя, мало того, в случае необходимости его защитят другие, его друзья, его собратья по оружию. Вот и получается, что люди становятся воинами, чтобы защищать себя и обижать всех остальных. Но если все станут воинами, кто будет трудиться? Кто будет возделывать поля, изготавливать оружие и одежду, торговать?
– Рабы! – ответил Филипп, все еще улыбаясь.
– Трудно найти рабов, если все станут воинами. Воин, обращенный в раба – плохой раб. Что он умеет? Разве что убивать. Но это утеха римлян. Мы более практичный народ. Война…
Арат опустил глаза долу, словно вдруг застыдился присутствующих, словно само это слово причиняло ему боль. Царь перестал смеяться и с недоуменным видом обвел взором присутствующих. Во взоре этом явно читалось: ну к чему этот странный старик завел этот нелепый разговор?
– Достойный Арат во многом прав, – негромко промолвил Александр, губернатор Пелопоннеса, более прочих друзей царя уважавший старика-сикионца. – Война – скверная вещь, и она становится все более жестокой и бессмысленной. Но мир не может существовать без войны. Могущественные мужи должны давать выход своей силе, иначе она обрушится на неповинных жен и детей. Повелители должны давать выход своему властолюбию, в противном случае оно ляжет тяжким бременем на свой же народ. Потому в войне есть смысл.
– Она нелепа! – возразил Арат.
– Нет, – не согласился Александр. – Нелеп порой повод к войне, нелепа порой смерть, но война полна глубокого, хотя и не всегда явного смысла. А что скажешь ты, Таврион?
Эпистат не случайно обратился к Тавриону, стратегу в Пелопоннесе и своему сопернику по влиянию на царя. Тот любил молчать, когда говорили другие, но, оставшись наедине с Филиппом, нередко шептал ему на ухо, черня тех, кто говорили в полный голос. Александр хотел вызвать Тавриона на откровенность. Но Таврион и тут отмолчался, сделав вид, что пьян. Он был хитер и скользок, словно змея, он предпочитал слушать.
Вместо Тавриона заговорил Деметрий из Фар, сегодня хмельной менее, чем остальные.
– Почему смерть нелепа? Мудрецы уверяют, что она преисполнена великого смысла.
– Да, суть смерти, но не ее обличье. Иная смерть трагична, иная горька, бывает, смерть вызывает равнодушие окружающих, случается ей быть и нелепой.
– Это как?
– Смерть Пирра. Разве не нелепа была смерть Пирра, сраженного камнем, который бросила старуха?
– Говорят, это была Деметра!
Александр, человек прагматичный до цинизма, засмеялся.
– Ну конечно! Разве можно было признать, что великий воитель Пирр был сражен дряхлой старухой! Потому-то эпироты сказали, что это была богиня, а аргосцы из желания возвеличить свой город поспешили с тем согласиться. Правда, совсем уж солгать они не смогли, ибо многие видели ту самую Деметру – мегеру с седыми волосами; они сказали, что Деметра направляла руку старухи. Это удовлетворило всех, и нелепая смерть вдруг обрела почти божественный смысл! А в ней, этой смерти, не было ничего божественного! Нелепая, глупая, недостойная смерть! Герой, известный всему миру, настоящий Ахилл обрел конец, достойный разве что злословного Терсита!
– Он получил то, чего добивался! – с неожиданной злобой вставил Арат. – Все, жаждущие войны и разрушения, умрут столь же страшно и нелепо! Все! Ни для одного из них смерть не придет прекрасной девицей, увенчанной цветущими лаврами; она будет омерзительна, дрябла, стара! Она прилетит камнем, размозжающим голову, стрелой, пробивающей легкие, мечом, вспарывающим чрево! Я вижу ее! – прохрипел сикионец.
Филипп с улыбкой внимал бреду старца, но улыбка царя была натянутой. В последнее время отношения царя македонян и вождя ахеян заметно охладели. И виной тому был Филипп. Мало того, что он безжалостно разорял земли эллинов, в том числе нередко и ахейские, Филипп нанес еще и личное оскорбление Арату. Он зачем-то – зачем не знал сам – соблазнил Поликратию, жену Арата-младшего. И ладно была б та Поликратия достойна красотой или иными качествами, а то ведь была она уродиной, на какую польстился бы разве что изголодавшийся в долгом походе пельтаст, да вдобавок к тому и шлюхой. Филипп поигрался с ней несколько дней, а потом протрезвел и бросил. Но с тех пор младший Арат отказывался видеть царя македонян, а старший был сух с ним.
Но Филипп улыбался. Царь должен уметь улыбаться. Лишь такой царь, умеющий улыбаться, может считаться могущественным и великим. Лишь такой…
И потому Филипп с улыбкой – натянутой гримасой – произнес:
– Что-то мы сегодня чрезмерно возбуждены! К чему спорить, хороша ли, дурна ли война? Человеку не изменить предначертанного богами. Раз боги установили так, что человек решает право на силу и власть через войну, быть посему. И мы не в силах что-либо изменить. Я предлагаю закончить этот нелепый спор. Давайте-ка лучше спать. Вино и ночь порой порождают черные, дурные мысли, солнце и день развеют тоску. Я буду рад видеть вас завтра, друзья!
Сотрапезники царя начали подниматься. Отвешивая поклон, они один за другим оставляли царский шатер. Задержался лишь Таврион, которому царь что-то шептал на ухо. Никто не заметил этого, разве что Деметрий из Фар, оглянувшийся у самого выхода. И ему показалось, что Филипп указывал глазами на место, где только что сидел Арат. Показалось…
Деметрий не любил Арата, но был благороден. Он знал, что за тип Таврион, с душою черной, как у змеи. Он знал, что Таврион способен на все, на любую подлость. И Деметрий решил, что стоит предупредить Арата. Завтра же предупредить. Деметрий решил, но не сумел этого сделать…
