Текст книги "Император вынимает меч"

Автор книги: Дмитрий Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

– В железа их! Пусть повеселят квиритов. Особенно этот, плешивый! И передайте Риму, что Сардон вновь наш! И на этот раз навсегда!

Сардон – никчемный кусок земли, но кусок, обильно политый кровью…

7.4

О Митридате III Понтийском известно так мало, как почти ни о ком из государей этого времени. Можно лишь с уверенностью сказать, что он был сыном своего отца, Митридата II, весьма удачливого царя, не только сумевшего отстоять свое царство от посягательств более сильных соседей, но и разбившего отважнейшего из них, Антиоха Гиеракса в битве, признанной современниками жесточайшей и кровопролитной. Но та победа вышла Понтийскому царству боком, ибо плодами ее воспользовался не царь-победитель, а его сосед, хитрый владыка Пергама Аттал. Это он присоединил к своему царству добрую половину земель, лежащих к западу от Тавра, в то время как Понт остался в своих прежних пределах, стиснутый с запада вифинцами, с юга – воинственными га-латами, а с востока – армянами, тибаренами и халибами.

Наследнику Митридату досталось небольшое, ослабленное войнами царство. Отец его, вынашивавший грандиозные замыслы, сумел добиться немногого. Они лишь смог овладеть небольшой территорией по Ирису,[53]53
  Ирис – река в Южном Причерноморье.


[Закрыть] да безуспешно оспаривал земли халибов и галатов, оставив в наследство сыну сразу несколько конфликтов, каждый из которых в любой миг мог обратиться в войну. Да и сам Митридат показным миролюбием не отличался. Он лишь не одобрял отца, бездумно расходовавшего время и средства на приобретение крохотных, ничего не значащих кусочков земли. Зачем тратить силы на завоевание халибов, народа славного разве что своим умением обрабатывать железо, но не имеющего ни богатых городов, ни плодородных полей, ни удобных гаваней, если совсем рядом, подобно нарыву на теле Понтийского царства располагалась Синопа, славнейший и богатейший город этой части Азии.

Потому первое, что сделал Митридат, сын Митридата, надев корону, – замирился с соседями: с гагатами, которых вообще лучше было не трогать, ибо варвары эти славились своей воинственностью и мстительностью, и халибами, которые, выслушав милостивые слова царских посланцев, согласились ковать для Митридата оружие. Вот теперь можно было начинать дела.

К счастью, царь Сирии, самый могущественный владыка в Азии, был слишком занят, чтоб обращать внимание на то, что какой-то Митридат хочет захватить какую-то Синопу. У Аттала Пергамского болела голова из-за Ахея, Ахея же тревожило, как отнесется к его дерзкому властолюбию племянник – Антиох Сирийский. Судьба Синопы волновала разве что родосцев, вечно совавших нос не в свои дела. Именно обитатели Родоса откликнулись на жалобный призыв синопцев и послали в Синопу мужей с деньгами, выделанным волосом и жилами для метательных машин, тысячью комплектами вооружения и четырьмя баллистами. Заодно посланцы прихватили десять тысяч бочек вина – для поддержания бодрости духа.

Когда родосские корабли вошли в гавань Синопы, город уже был обложен с суши. Расположенная на перешейке, Синопа была хорошо укреплена и удобна для обороны. Взять ее можно было, имея флот, более сильный, чем флот синопцев, или много терпения. Флот у Митридата был, но, увы, не такой, чтоб отрезать город с моря; тут синопцы опасались напрасно. Зато терпения было хоть отбавляй. И времени тоже хватало, благо небольшая армия Митридата не требовала чрезмерных расходов и кормилась с полей, брошенных обитателями Синопы.

Война началась. Занятная это вещь – война! Дело, достойное мужей больше какого иного. Митридат восседал на коне и воображал себя новым Александром. А что? Был он силен, лицо имел правильное и привлекательное, манеры – царственные. Бороду он не брил, а коротко подстригал, объясняя, что так угодно богам. На деле причиной сему был небольшой изъян – небольшая, но уродующая вмятина на подбородке, след от удара мула, к какому юный царевич некогда имел глупость неосторожно приблизиться сзади. Но об этом знали лишь самые близкие. На всех прочих царь производил самое выгодное впечатление. Он умел держаться на людях, был деятелен и, говорят, очень неглуп. По крайней мере, Митридат объяснял свое желание владеть Синопой именно тягой к мудрости.

– Кому, как не мне, владеть городом, где появился на свет достойнейший Диоген!

Диоген Диогеном, но сменить роскошный шатер на пифос, а попойки на ученую беседу царь не спешил. Днем он объезжал свои войска, перегородившие перешеек рвом и валом, а иногда организовывал вылазки на неприятельскую территорию, когда солдаты на лодках подходили к берегу с моря, выбирая участок, где берег был поположистей, и карабкались вверх по лощинам, осыпаемые бранью и дротиками синопцев. Потери в таких стычках бывали нечасты, но эти сраженьица тешили сердце царя и вселяли бодрость в сердца воинов. Ну а с наступлением сумерек враждующие стороны предавались разгулу. Синопцы хлебали вино, привезенное с Родоса, а осаждающим приходилось довольствоваться пойлом, выжатым из местного винограда.

И все были заняты, и все были при деле, и жизнь, доселе пустая, вдруг обрела смысл. Вот и говори, что война – жестокость и несправедливость. А не будь войн, чем занимали бы себя бравые мужи, которым не сидится дома, за какие бы подвиги цари венчали себя победными лаврами? Не скажете? То-то же! Только война дает жизни разнообразие и веселие, достойное мужей. Только война! А если еще эта война не хлопотна и не кровава. Одним словом, веселая то была война!

К зиме война закончилась. Было выпито немереное количество вина, в желудках воинов исчезли целые стада баранов и быков, нарядные хламиды поизносились. Митридат снял лагерь и удалился в Амасию, где всю зиму пировал во славу будущих побед. Синопцы тоже не горевали, ибо Родос, заинтересованный в причерноморском хлебе и вкусной рыбице пиламиде,[54]54
  Род тунца.


[Закрыть] обещал прислать еще денег, оружия и, главное, вина.

Прошла зима, и веселая война возобновилась. Понтийский царь вновь гарцевал на коне перед укреплениями, насыпанными синопцами, а те приветствовали его пьяными выкриками, благо вина вновь было вдоволь.

И на третий год было то же самое, и на четвертый. О Митридате Понтийском заговорили, как о воинственном государе. Он заказал себе шлем с рогами, отрастил длинные волосы, и походил теперь на варвара.

А на пятый год случилась неприятность. Антиох, владыка Сирии, наконец, соизволил обратить внимание на земли, лежащие к востоку от Тавра. С большим войском он пришел сюда и запер своего дядю Ахея в Сардах. Династы, с брезгливым высокомерием произносившие имя царственного юнца, сразу приутихли. Аттал затаился в своем Пергаме, Прусий носа не высовывал из Вифинии. Митридат…

Вообще-то, у Митридата не было причин опасаться Антиоха, ведь тот приходился ему свойственником. Несколькими годами раньше владыка Сирии воспылал страстью к Лаодике, юной сестре Митридата, слава о красоте которой шла по всей Азии. Антиох посватался, и конечно же Митридат не стал отвергать столь выгодную партию: неслыханная честь – породниться с самим Селевкидом! Митридат, полный самых радужных надежд, даже задрал нос перед приунывшими соседями, но вскоре выяснилось, что альянс этот, казавшийся столь выгодным, на деле никаких выгод владыке Понта не принес. И дело не в скверном характере Антиоха. Напротив, тот весьма милостиво отнесся к своему новому родственнику, видя в нем того, на чью помощь можно было бы опереться в борьбе за Азию. Брат – так называл Антиох Митридата. Брат-то брат, Но советники Антиоха, в первую очередь, приснопамятный Гермий, только и прикидывали, какой бы кус земли еще прихватить. Дружа с Антиохом, можно было не только не округлить свои владения, но и лишиться их. Потому Митридат потихоньку отдалился от своего царственного родственничка и старался пореже напоминать о себе. Ему не хотелось закончить дни откормленной канарейкой в золотой клетке, подобно Деметрию или Крезу. Не хотелось…

Вот и сейчас Митридат тоже решил не рисковать. Разумней было отсидеться во дворце, чем нежданно-негаданно получить удар в спину от милого родственничка, благо тому было не в первой наносить такие удары.

Митридат заперся во дворце, где пил и хандрил. Его верные наемники-каппадокийцы разбрелись по своим деревням, где также пили и хандрили, вымещая нерастраченную энергию на женах и детях и ни в чем не повинных соседях. Войны не стало, и целый народ пришел в уныние. Заняться было нечем. Оставалось лишь сетовать на судьбу. Митридат сетовал на нее, злодейку, своим ближайшим друзьям, которых по примеру «брата» Антиоха жаловал пурпурными плащами и шляпами. Отхлебывая несмешанное вино, – по характеру своему Митридат был скорей варвар, нежели грек, и дар лозы любил принимать без смеси с водой, – царь сетовал:

– Ну почему я рожден повелителем ничтожного Понта, а не сирийским царем?! Сейчас мои воины осаждали бы Сарды, а потом пошли б на Пергам, Вифинию. А потом взяли бы Синопу! Ну почему?!

Кто-то из друзей, какой-нибудь Онесим или Мард, резонно замечал, что могло быть и хуже, и что рождение могло даровать Митридату судьбу горшечника или крестьянина. Но подобный довод царя не убеждал. Он, довод, был слишком ничтожен, чтоб убедить.

– Зачем исходить из худшего? Горшечник, крестьянин… – Митридат был пьян, и с лица его не сходила кривая улыбка. – А если рассуждать здраво, чем я отличаюсь от горшечника или крестьянина? Или от золотаря? Тем, что имею дворец? Тем, что пью из серебряного кубка, а ем из дорогого блюда? Тем, что у меня есть воины и рабы, а у горшечника их нет? Разве это столь уж большое различие?

Царь вопрошающе обводил взором переглядывающихся собутыльников и с меланхоличным видом опустошал очередной килик. От выпитого вина взгляд Митридата обыкновенно приобретал ясность, а речь, напротив, становилась быстрой и сбивчивой.

– Вот сейчас мой славный братец Антиох принялся за Ахея! А зачем, скажите, ему сдался Ахей? Что, у Антиоха не хватает земель? Что, он не может прожить без владений, что присвоил себе Ахей? – Царь пьяно смеялся. – Не знаете! А дело не в землях, и не в богатстве. Все это – пфу! – И Митридат дул на ладонь, наглядно демонстрируя свое это «пфу». – Все дело во власти! Власть! – кричал Митридат, и бородка его грозно топорщилась. – Власть! Что можете знать о ней вы, не испытавшие этой власти? Она – слаще женщины! Она – пьянее вина! Она – живительнее глотка воды! Она – слаще славы!

Тут мысли владыки Понта начинали путаться, а сравнения иссякали. Он горестно всхлипывал. Ему так много хотелось сказать о мучающем его: о власти, славе, других прекрасных вещах; ему хотелось раскрыть этим олухам, искоса переглядывавшимся между собой, глаза. Но царь не мог этого сделать, ибо миг просветления, приходящий под воздействием дара Диониса, краток, и никогда не удается поведать о тех многих истинах, что неожиданно пришли в голову. Обидно!

– Обидно! – кричал Митридат, растирая грязной рукой обильно струящиеся по щекам и бороде слезы. – Как мне обидно! Если бы вы знали! Ну почему одним все дано от рождения, а другим приходится выцарапывать счастье у богов?! О, как же обидно…

В этом месте Митридат обыкновенно пытался схватить кратер с вином, какой почему-то не давался царю и падал, а вино ручьями струилось по полу. Приближенные переглядывались и решительно подхватывали владыку под руки.

Тот не противился и даже не оскорблялся, ибо знал, что знание высших истин утомляет и требует отдыха. Его бережно несли в опочивальню, а он бормотал слова о сладости власти, о каких-то свернутых головах, о своей великой славе, о жестокой несправедливости, а то вдруг начинал кричать что-то вроде того:

– Я верю, что наступит день, и один из моих потомков вознесется над всеми: вифинцами и пергамцами, галатами и армянами, и даже над самими сирийцами! Верю!

Потом он засыпал, и был счастлив.

Так он был счастлив целый год. Он прошел, этот год, но ничего особенного не приключилось. Антиох по-прежнему осаждал в Сардах Ахея, не проявляя ни расположения, ни враждебности к прочим властителям Азии. И Митридат решился!

– Будь, что будет! – решил он.

Ведь не должна же кончаться жизнь из-за какого-то Антиоха. Призвав под знамена воинственно горланящих наемников, Митридат двинулся по уже проторенной дороге на север, где поджидали хмельные от родосского вина синопцы. Веселая война на крохотном клочке земли продолжалась. Одна из бесчисленных войн…

7.5

Ганнибал лично наблюдал за приступом и вернулся от стен взбешенный. Карталон и Махарбал, чьи нумидийцы сегодня отдыхали, а также Силен, свободный от ратных трудов, встретили его у шатра. Не говоря ни слова. Пуниец вырвал из руки Махарбала пригубленный кубок и в несколько глотков его осушил. Стратеги переглянулись: должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы Ганнибал, чья умеренность в питие была общеизвестна, вот так залпом выпивал целый киаф.

– Солнце поменялось местами с Луной? – полуутвердительно вопросил Карталон.

Ганнибал гневно зыкнул в его сторону. Единственный глаз сверкнул раскаленным углем.

– Не пойму, что приключилось с этими тварями! Они ползают под стенами, словно сонные мухи!

Ганнибал прибавил ругательство и тут же прижал к губам ладонь, прося у богов прошения за невольную дерзость.

– Все просто, мой друг. Они считают, что война закончена, и не хотят умирать, – сообщил Карталон. – Да и кто захочет прощаться с жизнью, когда она столь прекрасна! Ты только посмотри, как мы живем! Женщины, вино, кости…

Глаз Ганнибала вновь сверкнул.

– Ты хочешь сказать, что я распустил солдат?!

Генералы обменялись быстрыми взглядами, после чего Карталон молитвенно сложил руки.

– Причем здесь ты?! Это сделала Капуя!

– Капуя! Проклятый город! – прорычал Ганнибал и принялся стягивать панцирь. Раб-ибер помогал ему, распутывая перевязи. – Она хуже чумы! Эта Капуя нанесла мне поражение, не меньшее, чем я римлянам при Тразимене или при Каннах!

– Зачем ты так?! – усмехнулся Карталон. – Чудесный город! Тебя там просто боготворят.

– Солдат не должен зимовать в городе! Солдат должен жить в поле! Город превращает мужа в слабую женщину! Запиши это. Силен! – приказал Ганнибал.

Силен послушно извлек дощечку и стилос.

– Ну-ну, не все так плохо. Хорошая драка способна встряхнуть сонного солдата. – Карталон похлопал историка по тощему плечу. – Запиши и это, Силен! Пусть потомки считают мои слова словами Ганнибала!

Силен посмотрел на Ганнибала, какой уже освободился от доспехов. Пуниец с усмешкой махнул рукой: мол, чего уж там, записывай! Затем он перевел взор на Махарбала.

– Вино еще есть?

Старый рубака вместо ответа вытянул из-под табурета, на котором восседал, кратер и наполнил киаф, протянутый Ганнибалом. Тот сделал еще несколько жадных глотков, вино тонкой струйкой потекло по завитой колечками бороде, скользнуло по кадыку. Пуниец утерся.

– Чертова война! Чертов Рим! Неужели им все это не надоело?!

– Похоже, нет. А тебе?

Карталон испытующе посмотрел на Ганнибала. У виднеющихся впереди стен Нолы заревела труба: солдаты начали новый приступ. Ганнибал, приложив ко лбу ладонь, внимательно наблюдал за происходящим. Убедившись, что лестницы вновь отброшены от стен. Пуниец перевел взор на Карталона.

– Старый плут! – проворчал он. – Ты же не хуже меня знаешь, что все это мне надоело! Знаешь…

К тому времени Ганнибал уже не хотел войны. Он всласть утолил свою жажду мести. Он поставил Рим на колени, и теперь тот не был больше соперником Карфагена. Но уничтожать Рим совсем Ганнибал не собирался. Этого желали старики-генералы, вроде Махарбала, молодежь же, знавшая лишь победы, была более великодушна. И благоразумна.

– Нельзя оставлять в Италии пустоту! – твердил Карталон, муж искушенный в интригах не менее чем в баталиях. – Мы готовы отдать гегемонию Капуе, городу нам дружественному. Но всем нам известно, что представляют из себя капуанцы. Они ленивы, изнежены и не воинственны. Им не удержать Италию, а, значит, она станет объектом вожделений соседей. И одно дело, если это будут галлы, которых италийские города интересуют лишь как пожива. А если сюда придут македоняне? Филипп взрослеет, под его началом армия в пятьдесят тысяч преданных воинов. Восток для него закрыт Антиохом. Кто поручится, что он, подобно Пирру, не повернет на Запад и не поработит Италию с тем, чтобы потом напасть на Карфаген?! Ты хочешь иметь врагом нового Пирра?

Нет, Ганнибал не хотел иметь врагом Пирра. Он много знал о подвигах царя Эпира от Силена и ценил его выше всех прочих воителей, исключая разве что Александра. Но второму Александру уже не суждено появиться на свет. Боги не допускают повторения, когда речь заходит о вышнем. Но и Пирра, пожалуй, будет многовато. Ганнибал, разгромивший четыре римские армии, не был уверен, что сумел бы совладать с армией Пирра, полководца дерзкого и непредсказуемого, как и сам он.

– Не надо Пирра, – сказал Пуниец.

– А потому пора замириться с Римом. Пусть римляне оплатят нам расходы на войну, откажутся от Сицилии и Сардинии. И тогда мы уйдем. Думаю, надменные сыны Ромула вполне созрели, чтоб принять такие условия.

– Пусть будет так, – решил Ганнибал. – Поедешь сам.

Карталон не стал спорить, он любил хитрые переговоры больше, чем лихой бой. Прихватив с собой десяток пленных, каким предстояло быть посредниками в разговоре с римским сенатом, Карталон отправился через горы. Официально речь должна была идти о выкупе пленных, ну а между делом посланец должен был завести речь о мире.

Тайное посольство, ибо Карталон именовал себя не послом, а всего лишь сопровождающим, явилось через несколько дней после возвращения в Рим Варрона, которому Город, несмотря ни на что, оказал торжественную встречу. Уже всем было ясно, что на Варроне лежит добрая доля вины за постигшую катастрофу, но римляне не должны были обличать друг друга в просчетах в столь трудный для Республики час. Варрона встречали толпы народа, сенаторы высокопарно благодарили консула за то, что он сделал все, что мог, для спасения государства.

Посланцев Ганнибала ожидал иной прием. Карталон даже не был выслушан и возвратился в самом дурном расположении духа.

– Мы ничего не добились. Наша победа – пустой звук для Рима.

Ганнибалу не понравились эти слова.

– Ты хочешь сказать, что Рим не обратил внимания даже на такую победу?!

– Обратил, но не в той степени, в какой бы хотелось нам. Рим не хочет быть побежденным, он готов продолжать войну.

– Пусть будет так.

Карфагеняне продолжали войну. После долгой осады пал Казилин. Подвергнутый жестокому испытанию голодом город жестоко страдал. Цены взлетели настолько, что за медимн хлеба платили по 200 драхм. Расставшийся с хлебом продавец умер от голода, покупатель же остался жив. Последние несколько месяцев казилинцы питались крысами, травой, кореньями да грецкими орехами, что отправляли по течению реки засевшие выше римляне. Орехи, конечно, штука хорошая, но много ли их выловишь?

Обессилев от голода, казилинцы сдались, выговорив право оставить город за выкуп. Следующей пала Петелия, город в земле бруттиев, сопротивлявшаяся до последнего. Все это, конечно, было хорошо, но Рим держался, мало того, Рим выставил против Ганнибала уже не две, а целых три, а потом и все четыре армии, и вскоре выяснилось, что дела карфагенян вовсе не так уж хороши, как это казалось. Капуанцы потерпели поражение под Кумами, а потом о тот же огонь обжегся и сам Ганнибал, неудачно штурмовавший город.

И вот теперь Нолы, город, защищаемый упрямым Марцеллом. Обнадеженный обещанием быстрой капитуляции, какое дали ноланцы, враждебные Риму, Ганнибал подступил к Нолам и застрял тут. Он предпринял несколько штурмов, но римляне, заблаговременно запасшиеся провиантом, держались стойко. Они были полны решимости победить, а вот в войске Ганнибала подобной решимости не было. Зима, проведенная в Капуе, ослабила дух наемников. Никому не хотелось умирать даже за большие деньги, никто не желал помнить о доблести, проявленной в прежних сражениях. Солдаты нехотя шли на приступ, а при первой возможности норовили укрыться в лагере, а то и еще дальше – в Капуе, манившей приветливостью горожан, обилием еды и вина, доступностью шлюх. И потому Ганнибал пребывал в дурном настроении…

Гнусаво провыла труба. Штурм был завершен. Солдаты нестройными кучками брели к лагерю. Кое-где виднелись носилки, на которых несли раненых и погибших. Ганнибал, раздосадовано сплюнув, потянулся к кубку, и в этот миг на дорожке, ведшей к шатру, появилась группа окруженных воинами людей. От нее отделился офицер, подбежавший к Ганнибалу.

– Послы! – сказал он по-иберски. – Послы!

– Из Нолы? – с недоверчивой усмешкой спросил Ганнибал.

– От Филиппа!

Послы от Филиппа, царя македонян?

Ганнибал привстал и сделал шаг навстречу приближающимся гостям. Следом за ним шагнули Махарбал, Карталон и Силен. Послы подошли вплотную и отвесили низкий поклон. Потом тот из них, что смотрелся постарше других, облаченный в темно-синий гиматий, выступил вперед и провозгласил, обращаясь к Ганнибалу, какого безошибочно выделил среди прочих:

– Великий Ганнибал, вождь могущественных пунов, царь македонян Филипп шлет тебе свой привет! – Потом посол поклонился и прибавил:

– Меня зовут Ксенофан…

Вечером в честь гостей был устроен пир. Звеня чашами, карфагеняне со смехом внимали рассказу Ксенофана, повествовавшего о злоключениях послов по пути к лагерю Ганнибала.

Как известно, Филипп Македонский уже давно рассматривал Ганнибала как своего вероятного союзника. Ганнибал враждовал с римлянами, Филипп также римлян не жаловал, ибо те зарились на Иллирию и вмешивались в греческие дела. Кроме того, Филиппу и впрямь не давали спать спокойно лавры Пирра, мечтавшего создать империю, подобную Александровой, но на Западе. Примерно о том же – пройдоха Карталон был прав – подумывал и Филипп. Он готов был разделаться с врагами в Элладе и начать победоносный марш на Запад, ибо путь на Восток Филиппу был закрыт обретающим все большую силу Антиохом Сирийским. Потому Ганнибал был естественным союзником Филиппа, но потребовались Канны, чтобы македонский царь решился, наконец, завязать сношения с победоносным Пунийцем.

Филипп отправил к Ганнибалу посольство во главе с Ксенофаном, мужем, искушенным во всякого рода темных делах. Благополучно миновав римские корабли у Брундизия и Тарента, послы высадились у храма Юноны Лацинийской неподалеку от Кротона и уже по суше направились в Капую. Но тут им не повезло. Македоняне наткнулись на римский дозор и были препровождены к претору Левину. Кто-то другой мог пасть духом от такого афронта, но только не Ксенофан. Не моргнув и глазом, он поведал Левину, мужу бывалому и неглупому, что будто бы послан Филиппом заключить союз с римским народом. Ложь была столь дерзка, что Левин поверил.

– Он обнял меня, дал провожатых и подробно перечислил места, где могут быть разъезды карфагенян. Ха-ха! – заливался веселым хохотом Ксенофан. – С провожатыми мы расстались, ну а подсказками нашего друга воспользовались, предавшись в руки первого же твоего разъезда, Ганнибал!

Это и впрямь было забавно, и Ганнибал впервые за последние месяцы от души веселился, надсмехаясь над наивностью и доверчивостью римлян. Он обнимал Ксенофана и величал его своим другом. После Канн ни одно событие, даже союз с Капуей, не радовало Ганнибала так, как это посольство. Теперь он обретал могущественного союзника, не зависящего от прихотей капризной знати; теперь он мог рассчитывать на открытие в Италии второго фронта против Рима: теперь римским легионерам предстояло отведать не только иберских мечей и нумидийских дротиков, но и македонских сарисс.

– Мы пойдем на Рим из Кампании, а вы ударите из Пиценума! Рим падет, и я подарю его Филиппу! Мне не нужна Италия! – щедро сулил Ганнибал, не обращая внимания на красноречивые взгляды Карталона. – Пусть македонские фаланги шагнут на эти плодородные равнины. Да славится великая Македония, добрый сосед великому Карфагену. А разделом меж нами пусть будет Мессанский пролив! Нам нечего делить между собою!

– Но согласятся ли ваши сенаторы уступить Филиппу Италию?!

Ганнибал с хмельным смешком приобнял за плечи возлежавшего подле него Ксенофана.

– Какое мне дело до Совета? Тут все решаю я, Ганнибал, сын Гамилькара!

Македонский посол был умен, он чутко уловил мысль, какую не досказал до конца Пуниец.

– Слава Ганнибалу! – кричал воодушевленный столь удачным завершением своей миссии Ксенофан, предвкушая щедрую награду. – Слава Карфагену! – И чуть тише:

– Слава Ганнибалу, властителю Карфагена!

Наутро был заключен договор, который скрепили подписями Ганнибал и его стратеги, а также мучимый жестоким похмельем Ксенофан. Стороны поклялись богами быть союзниками в борьбе против Рима, заранее разделив плоды будущих побед. Филипп получал власть над Балканами, Ганнибал – над покоренными народами в Иберии, Галлии, Лигурии и Сицилии. Судьбу Италии договор не определял, – Карталон все же успел вмешаться, – но Ганнибал дал твердое обещание, что оставит ее после падения Рима и не будет препятствовать замыслам Филиппа. Он готов был обещать и больше, он нуждался в помощи македонян, ибо римская гидра уже отрастила новые головы, скалящиеся ядовитыми клыками.

Подписание договора скрепили еще одним пиром, где вновь кричали здравицы. По всему лагерю распространилось ликование, озадачившее римлян.

– Уж не приключились ли где новые Канны? – шептались солдаты, несшие караул на стенах Нолы. – Уж не пришла ли новая беда?

На рассвете послы в сопровождении ганнибаловых эмиссаров, которые должны были удостоверить законность договора, отправились восвояси, а приободрившиеся карфагеняне начали новый приступ. Марцелл вышел навстречу, и был упорный бой, и Ганнибал впервые за всю войну потерпел поражение. Пуны бежали в лагерь, устлав поле пред городом грудами трупов.

– Пустяки! – не унывал Ганнибал. – Скоро римляне услышат рев македонских труб!

Прошло еще несколько дней, и отряд нумидийцев перебежал в стан Марцелла – наемники впервые изменили своему полководцу. Но Ганнибал и сейчас махнул рукой.

– Пустяки! Скоро римляне услышат грозную поступь сариссофоров!

Скоро…

Увы, Ганнибалу так и не суждено было увидеть македонских гипаспистов, сражающихся бок о бок с иберами и африканцами. Посольство Ксенофана было перехвачено римскими кораблями неподалеку от берегов Калабрии. Пройдоха-македонянин юлил, уверяя, что шел в Рим, чтоб заключить союз, но не сумел пройти сквозь заслоны карфагенян. Облик ганнибаловых эмиссаров насторожил бдительных моряков. Римляне подвергли послов обыску и нашли договор и письмо Ганнибала Филиппу. Ксенофан был разоблачен и отправлен в Рим, где посажен в тюрьму, в какой и закончил свои дни.

Не дождавшись ответа, Филипп отправил к Ганнибалу новых послов, какие сумели благополучно избежать встречи с римлянами. Договор все же был заключен, но союзники потеряли год, какой мог стать переломным в войне. Спустя этот год Ганнибал познал горечь новых неудач, а у Филиппа появилось слишком много забот, чтоб помышлять о десанте в Италию.

Спустя год…