Текст книги "Последний князь удела"

Автор книги: Дмитрий Дюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Покончив с объяснениями про морское сражение, Иоганн перешёл к рассказам о европейских делах:

– Цезарь Рудольф сражается с турками, вся империя поднялась ему на помощь. В Париже после Рождества юный герой нанёс удар кинжалом фальшивому католику, именующему себя королём Франции Анри четвёртым, и поразил его прямо в язык, коим он давал лживые клятвы. К сожалению молодого христианина казнили вместе с его духовными отцами, нашими братьями во Христе. Когда я уезжал из Фландрии, ходили слухи что французский самозванец собирается объявить войну Испанскому королевству, сразу как только сможет говорить.

Всё это время, пока заезжий дипломат говорил, меня не оставляли размышления насчёт другой судьбы Непобедимой Армады.

– А когда испанский флот сражался с английским в канале? – мне захотелось уточнить даты.

– Да уж семь лет прошло, не меньше, – прикинул фламандец.

Значит, я на изменение события повлиять никак не мог. Что же это – другой пришелец из иномирья или иное течение реальности? Мне вспоминалось, что в моём мире полному разгрому Армады, предшествовало нападение на какой-то порт, вроде как раз Кадис, и какие-то сожжёные бочки.

– На Кадис флот Елизаветы уже нападал, жёг припасы?

– Нет, а что вам об этом известно? – взволновался де Гмелин.

Собственно мне ничего не было известно, но раз уж начал врать, то надо идти до конца.

– Кажется, англичане должны когда-то атаковать Кадис или какой другой порт, чтобы сорвать сбор припасов для Армады, – высказал я свою гипотезу, решив напустить излишнего туману. – Многое от меня скрыто, да и сообщённое вам может оказаться неправдой, но стоит быть настороже.

– Благодарю, Ваше Высочество, за предупреждение, – дрожащим голосом ответил Иоганн. – Что я могу для вас попросить у своего государя?

– Да, собственно, мне ничего не нужно, – мне действительно ничего особенного не требовалось. – Хотя знаешь, если сможешь привезти уменьшенные копии каких-нибудь механизмов или их чертежи, а так же металл из Америки именуемый 'папас де плата', который тяжелее золота, то я буду тебе весьма признателен.

– Приложу все старания, – фламандец приложил руки к груди. – Разрешите удалиться, думаю, ваши сведения следует немедленно передать в те уши, коим надлежит сие услышать.

Получив согласие, дипломат велел седлать лошадей и уезжать. Отсутствовавшие при разговоре мои советники искренне тому удивились.

– Никак обиду какую нанёс иноземному купчине, что тот даже на трапезу не остался? – спрашивал Ждан. – Он ить дары привёз царские, яз о таких и не слыхал прежде.

– Да вроде нет, не обидел, – я отмахнулся от подозрений дядьки.

В самом деле, ну пришла мне в голову блажь – устроить испанцам ложную тревогу. Ведь на какой-нибудь город англичане рано или поздно нападут? У них ведь война или где?

Глава 54

К началу августа, последнего месяца сто третьего года, в Угличе произошло сразу несколько знаменательных событий. Одним из них стало то, что закончил свою коноводную лодку-буксир Савва Ефимов. Это судно, похожее на баржу с водружённой сверху каруселью, пошло к устью Мологи на испытания. Против течения коноводка двигалась с помощью завозных якорей, к которым её потом подтягивали лёбёдкой, вращаемой лошадьми. Мои планы на то, что удастся к этой конструкции приспособить гребные колёса, провалились, слишком маломощным и громоздким получился движитель на живых лошадиных силах.

В прежней жизни с водной стихией мне доводилось сталкиваться разве что в юношеских туристических походах по рекам, да на рыбалке. Этот вид досуга я не очень любил, но в компании друзей ездил ловить рыбу неоднократно. Моих смутных воспоминаний хватило на то, чтобы навязать на испытания пару нововведений. Одних из них стал плужковый якорь, мне помнилось, что на иле и песке он держит лучше трезубой кошки. Другим стал неуклюжий прототип байдарки с деревянной основой и чехлом из тонкой кожи, пропитанной ворванью. Это новую лодку предполагалось испытать в роли разъездной.

Ускоренным темпом снаряжались суда-ловушки для Волги. Эти три построенные из крепкого дуба струга предполагалось укомплектовать отборной командой из стрельцов. Для того, чтобы отобрать лучших воинов устроили состязания в стрельбе. Результаты его удручали, на дистанции более пятидесяти новых аршин никто толком в цель попадать не умел. Промахи на этом расстоянии составляли почти половину всех выстрелов, а на сто метров-аршин в мишень попадала едва ли десятая часть всех выпущенных по ней пуль. И так стреляли лучшие, уже изрядно повоевавшие воины.

То, что проблема заключалась не в плохой подготовке стрельцов, а в самих ружьях показала пристрелка оружия. Жёстко закреплённая в упоре пищаль давала метровый разброс попаданий в цель на дистанции в шестьдесят шагов. Надеяться на то, что отправляемые на Волгу воины смогут с качающейся палубы поражать огнём подвижного противника, не приходилось. В свою очередь результат боя на холодном оружии с противником весьма опытным в абордажных схватках предугадать было невозможно.

Данила Пузиков в таком развитии событий беды не видел:

– Как полезут воры на струги – разом пальнут, а уж за сим в сабли кинутся. А там как Богу угодно будет, так и выйдет. Токмо вот не верится мне, что разбойники, стрельцов завидя, на дощаники наши кинутся, не совсем же они дурные-то.

– Так нашим воинским людям следует в работников переодеться, а оружие своё холстинами на палубе прикрыть. А начальных людей купцами нарядим, из казны им выдам одежду побогаче, – разъяснял я голове свой замысел.

– Стрельцы городовые не скоморохи, чтоб иные личины на себя цеплять, – пробурчал стрелецкий командир, видимо моя военная хитрость пришлась ему не вполне по нраву.

Тут вдруг бил челом о дозволении молвить прижившийся при княжьем дворе старик, по имени Истома Рубцов. Попал он в Углич достаточно случайно, его привёз один из княжих приказных людей. Пару месяцев назад я озаботился тем, чтобы развить помимо ткачества и прядения ещё и вязание. Но оказалось, что в округе никто не умеет обращаться ни со спицами, ни с крючками. Вот разыскивая нужно умельца, и привезли из дальней обители Истому, где тот пребывал на покаянии. Настоятель взамен грешника удовлетворился невеликим княжьим даром, а сам Рубцов был рад выбраться из монастырской подклети.

Несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, то есть по местным меркам крайнюю старость, Истома оказался весьма умелым вязальщиком и неплохим наставником. Объясняя, где научился обращаться с крюками и спицами, он заодно пересказал нам историю своей непростой жизни:

– С малолетства яз гулял по украйнам с казачьей ватажкой. Силком меня туда притащили, аль сам прибился – уж не упомню. Вроде как сказывали, при первом астраханском взятии меня казаки к себе в юрт взяли, лет с восемь мне тогда было. Опосля по Волге ходили лет с пятнадцать, пока на наши вольные ватаги царь Иван Васильевич своих воевод не исполчил. После подался на Дон, да на второй год там наказал меня Господь по грехам моим. На рыбной ловитве схватили меня с дружками татары азовские, да на султанскую каторгу продали. Там сразу на ноги повесили железа тяжёлые да к веслу приставили, махать им с рассвета до заката. И полугода моей неволи не прошло, как собрал султан на Белом море каторг своих видимо-невидимо и послал с ишпанским королём воевать. И была битва страшная, иншапцы магометан одолевали, уж чаял яз смерти аль свободы, но не послал Господь. Началась буря великая, каторги турские об камни било, а меня с шоглой, за кою уцепился, на берег вынесло. А там меня греки нашли, да обратно к туркам отволокли.

– Они ж с нами одной веры христианской, – изумился присутствовавший при той беседе Бакшеев. – Как же они агарянам единоверца-то отдали?

– Как-как, за тридцать серебренников, – горько улыбнулся рассказчик. – Даже не за полновесную монету, а за горсть жёлтых аспров. Меж невольниками в султанской стороне такова молва идёт: коли хозяин природный турок – хорошо, Бог даст, ещё увидишь родную сторону. Коли жид – то же жить можно, но ежели достался греку – точно пропадёшь. Не гнушается тот народ единоверцев порабощать, и на волю не выпускает.

– Спаси Господь их души, – перекрестился на эти слова Афанасий.

– Да, с той поры ещё десяток лет на каторге маялся, – продолжил свой невесёлый рассказ старик. – Белое, Чёрное да Греческое моря все исходил. Там-то и научился ноговицы, рукавицы да шапки турецкие плести, все невольники там сим делом себе прокорм добыть стараются. Да так ловко стало у меня выходить – и овощи и хлеба смог покупать, с сотоварищами делился, да скопил чуток серебра. Реис попался справедливый, хучь и отступник от веры Христовой, взял денег, отпустил на поруки остатний выкуп собирать. За пяток лет собрал курушей сколько потребно, отдал аге этому, да побрёл на Русь. Помирать милее в христианском краю. В пути, ради моих страданий, кормили и поили меня без всякой платы. Вот попал в Московскую землю – так в монастырь на покаяние послал владыка. Молвил он – сколько лет, де, ты постов не соблюдал, едал всякую скверну, слушал прелести басурманские, отправляйся-ка в обитель под монашеский присмотр.

Выслушав такое жизнеописание, я сразу же дал распоряжение поставить Истому на довольствие и поселить при работном дворе, для обучения всех своему умению.

И вот теперь этот седобородый старец обратился ко мне с просьбой:

– Дозволь мне вожем со стрельцами пойти. Ведомы мне на Волге всё потаённые места, все заводи и боры. Чай, отслужу княжью доброту.

– Сможешь ли? Забыл, поди, уж всё, сколько лет-то прошло, – усомнился в его полезности Пузиков.

– Мне раз какое место увидать – так до смерти не запамятую, – отмёл его сомнения Рубцов.

– А мне служивые говорили, будто ты сказки с былью путаешь, – продолжал спорить с бывшим галерным невольником Данила. – Кто позавчера караульщикам баял, видал, де, в турецких краях огромадный корабль с железными боками?

– Нет тут лжи, – стоял на своём Истома. – Ей богу, самому углядеть довелось. Мальтынская навия по волнам идёт, словно гора по воде плывёт, а борта её все железной бронёй обделаны. Турки только сей корабль на окоёме углядели – сразу прочь бежать бросились. У того хоть паруса великие – да ход тихий.

Меня рассказ об огромном железном корабле насторожил. Я никогда не слышал о существовании такого судна ранее эпохи пара. Хотя в этой реальности существовало много странного, того чего не было в моём прежнем мире.

– Возьмите старика, не помешает, – вынес я своё решение.

– Отчего ж не взять, хоть на ночном пристанище скука не одолеет, – смирился стрелецкий голова.

– А что до того, как воров приветить, – подкинул свежую идею Рубцов. – Так в старые времена казаки в татар с деревянных тюфяков палили дробом каменным да костями битыми. Ежели с близи, да разом жахнуть – ошалеют разбойнички от таковой встречи.

– С деревянные пушек скорее своих пушкарей перебьём, чем гулящих лиходеев, – мне в эффективность такого доморощенного оружия не верилось. – А вот картечницы какие-нибудь лёгкие, или вообще ручные, сделать и испытать следует.

Буквально за три дня угличские кузнецы сковали десяток различных стволов для примитивных дробовиков. Они пришли в негодность на первых же испытаниях, их разорвало и раздуло заложенным в них порохом. Итогом совместных размышлений и натурных опытов стала пищаль весом в две трети пуда, с утолщённой казённой частью, конической каморой для заряда и с дулом длиной менее пол-аршина и калибром в пядь. Стрелять из этого монструозного дробовика получалось только с подпорок и упоров, в качестве которых вполне подходили стрелецкие бердыши. Кстати это, вполне рядовое на мой взгляд, холодное оружие весьма приглянулось старику Рубцову.

– Ишь, как ловко секиру-то наладили, в мои молодые годы такого ни у кого не видывал, – приговаривал Истома, похлопывая по древку бердыша.

– Видать зажился ты на чужбине, дед, – зубоскалили на эти слова служивые. – Уж два на десять лет, не меньше, таковыми топориками играемся.

Стрельбы из нового дробовика показали неплохие результаты. Полбезмена круглой свинцовой картечи на дистанции в двадцать пять шагов давали с десяток попаданий в щит размером три на два новых аршина, пробивая при этом доску толщиной в два пальца. Единственным серьёзным минусом являлась весьма длительная процедура перезарядки. Из-за возни с пыжами и укреплением берестяного короба с дробью, в час получалось сделать едва ли пять-шесть выстрелов. Но для ошеломления неподозревающего засады противника это оружие вполне годилось. Именовать я его решил фузеей, почему-то именно такие ассоциации порождал вид новой пищали.

Когда струги для похода на Волгу снарядили, в Углич приехал с сеунчем посланник от Эль-мурзы Юсупова, он привёз приглашение на праздник по случаю возвращения сына ногайского вельможи.

– Выехал мурза Чин Эльмурзин от сибирского царевича Алея к великому государю всея Руси, за то его царь Фёдор Иванович милостиво жаловал поместьем и серебром. Мурза приглашает угличского князя Дмитрия с ним сию радость разделить, – сообщил прибывший татарский дворянин.

Отказать мурзе значило нанести ему серьёзную обиду. К тому же романовские ногаи являлись самыми крупными поставщиками шерсти на угличскую мануфактуру. Так что на поездку я согласился с лёгким сердцем. На удивление не нашлось возражений у Ждана Тучкова.

Из удельной столицы отплыли в первый день успенского поста. Уже в пятидесяти верстах от Углича встретили дощаники, везущие к нам минералы закупленные у Джакмана. Вид везущих руду лодок меня весьма порадовал, качественная сталь требовалась всем.

В пути сделали две дневные остановки, одну в Мологе, другую в Рыбной слободе. Тучков это время потратил на ревизию местных дел, проверяя как княжеские вотчины, так и отданные в кормление опальной Марье Нагой.

– Матушке-то твоей исправно оброк платят, – пенял он мне в городке на устье Шексны. – А князю своему положенного не дают, худобой да скудостью отговариваются. А на правёж ты мне чёрных людишек запретил ставить, как же теперь недоимку изыскивать?

Что верно, то верно, к избиениям людей палкой на главной площади за неуплату налогов я до сих пор не привык. Ждан подметил точно, скорее всего, именно моё мягкосердечие привело к заметному падению прямых податей. Пока выпавшие доходы компенсировались прибылью от мануфактур и коммерческих предприятий, но удельному казначею сложившаяся ситуация совершенно не нравилась.

– Яз вот луччих слобожан призвал на твой суд, – уговаривал меня дядька. – Ты уж говори с ними построже, чтоб опаску имели. Да их мольбам и челобитьям не верь, всё врут, даже божатся ложно, лишь бы князю оброка не платить.

Пришедшая посадская старшина действительно сразу начала жаловаться на своё разорение и умалять о прощении недоимок. Повинностей на Рыбной слободе действительно лежало много.

Особенно обременительной, по словам жителей, для них была доставка свежей белорыбицы к княжьему столу.

– Белуг да осётров твои тиуны спрашивают в человечий рост, иных видеть не хотят, – жаловались представители рыбаков. – Да чтоб рыба была не снулая, а живая иль во льду привезённая. Тягость сие для нас большая, льда-то почасту негде взять в пути, да в бочках живой едва ли одна из трёх в Углич приходит. Кормовые ключники у тебя, княже, ярые. Бранятся – идите, де, на торг да то, чего не довезли, там купляйте. А красная рыбица-то, уж и не белуга, а даже севрюжка иль осётр, летом в Угличе дорогой ценой стоит, в полное разоренье от сего приходим.

Я призадумался над словами слобожан, резон в их жалобах был. Почуяв мои сомнения, Ждан прикрикнул на посадских:

– Врите, да не завирайтесь. С испокон веков отсюда оброк такой до Москвы слали и не жаловались, а ныне вдруг в неподъёмную тягость вам сие стало. Ишь алырничать удумали, Божьего гнева вы видать не страшитесь.

Я чувствовал, что снижение податей для жителей Рыбной слободы вызовет вал жалоб и просьб о милости из других мест. Но одновременно хотелось как-то облегчить им задачу.

– Может в садках рыбу возить в Углич? Меньше её дохнуть будет, – лучшего предложения мне на ум не пришло.

– Белуга десятипудовая любую снасть быстро изорвёт, да и себя погубит, – с улыбкой ответил самый пожилой из старшин. – Токмо ежели в дубовой клети держать рыбину, глядишь, не изломает.

– Хоть в клети, хоть на горбу тащите, но чтоб всё сполна привозили, – погрозил им кулаком Тучков. – Ежели из вас кто думает над князем насмехаться, то одних таких насмешников уж спустили вниз по реке на плотах. Иль мимо вас повешенные разбойнички не проплывали?

Судя по тому, что слобожане посмурнели и уткнулись глазами в пол, результаты нашего недавнего суда они видели. Желая сгладить эффект от злых речей Ждана, я добавил:

– Коли кто придумает, как пойманную рыбицу свежей по реке возить без больших растрат, тому от меня немалая награда будет. Так что, ступайте с Богом, да о моём наказе размышляйте.

До городка Романова и лежащей от него на другой стороне Волги Борисоглебской слободы доплыли за три дня без особых приключений. Я, наконец, понял, почему окрестности мне кажутся столь незнакомыми, хотя в здешних местах мне доводилось бывать и в прошлой жизни. Имевшееся в прежнем мире водохранилище полностью меняло береговой рельеф.

За пару вёрст до города нас уже встречал гарцевавший на берегу татарский отряд. Мне перемещаться с палубы в седло не хотелось, и мы продолжили остаток пути по воде. Перед самым Романовым моё внимание привлекла небольшая лодка с косым парусом.

– Это что? – задал я риторический вопрос, одновременно указывая пальцем на заинтересовавшее меня судно.

– Романовка, – ответил наш кормщик. – Стружок вёрткий и скорый, здешние древоделы их строят. Уж, поди, с десяток лет такие лодьи тут мастерят.

На всех ранее виденных мной речных судах стоял прямой парус, и лишь на этой лодке наличествовал косой треугольный. Да и обводы её корпуса несколько отличались от традиционных русских. Пока я разглядывал эту необычную романовку, наши струги приткнулись к деревянной пристани. Ждан заставил меня ещё четверть часа сидеть в ладье, дожидаясь пока на торжественную встречу соберётся вся местная знать. Въезд угличского князя в город обставили с необычайной помпой. Впереди меня ехали почти полсотни татарских дворян, рядом с моим конем шли, держась за стремена, сыновья ногайских мурз. Всё это сопровождалось визгом различных деревянных и камышовых дудок и звоном инструментов, представлявших собой смесь бубна с погремушкой.

Проехав земляные валы, ограждавшие посад, я стал с интересом осматриваться. На центральной площади напротив друг друга стояли деревянный храм и каменная мечеть с минаретом. Чуть поодаль почти вряд за высокими бревенчатыми заборами стояли шесть крупных хоромин. Ворота во двор самых представительных палат стояли распахнутыми настежь, видимо именно там находилось жилище Эль-мурзы. Решив почтить ногайского вельможу, я собирался соскочить с седла, как только въеду на подворье. Мне не удалось полностью совершить задуманное, поскольку мурза бросился мне навстречу, не как только моя нога вылезла из стремени. Так что приземлился я на землю практически к нему в объятия.

После шумных приветствий наступил черёд вручения даров. При виде каждого вносимого слугами подарка мурза шумно радовался, и бил себя ладонями по коленям.

– Вишь какое довольство от поминок являет, – шептал мне на ухо мой советник по степным делам Бакшеев. – Сим тебе приязнь выказывает.

Когда в светлицу внесли ответные подношения, стало ясно, что к моему приезду старший Юсупов тщательно готовился. Отдарки состояли в основном из восточных тканей, ассортиментом от золототканого шёлка до необычайно пёстрого ситца, причём каждый кусок разворачивали и демонстрировали всем собравшимся. На удивление, дешёвая в моём прошлом мире хлопковая ткань привела мою свиту в восторг.

– Ишь, какая лепая бумазея набойная. Бухарской видать работы, – перешёптывались мои спутники. – А уж алые цветы-то как выписаны, очей не отвесть, знамо, не малой цены товар.

Просмотрев к концу часа крайний, почему-то девятый постав текстильной продукции, я думал, что на этом торжественное мероприятие завершилось. Но не тут-то было, нас пригласили во двор, где поочерёдно показали девять отменных татарских лошадок каурой масти. За первой девяткой лошадей последовала вторая иного окраса, за ней третья, уже гнедые. При виде этих красивых животных у сидевшего слева Бакшеева начинали гореть глаза, и он, выражая своё восхищение, даже прищёлкивал языком на ногайский манер.

– Восемь десятков с одним отдадут, – почти прохрипел он мне на ухо. – Истинно, достойное великого князя подношение.

В самом разгаре демонстрации конских статей вдруг с самого высокого минарета пронзительно завопил муэдзин, призывая правоверных на молитву. Ему тут же вторили ещё с нескольких мечетей его громкоголосые коллеги. Никто из присутствующих ногаев даже ухом не повёл, продолжая наслаждаться видом превосходных лошадей.

– Может, стоит остановиться? Вам же помолиться требуется? Потом продолжим, – обратился я к мурзе, не желая даже невольно оскорблять его религиозность.

– Возносить молитвы Аллаху можно сердцем, в любое время, – сообщил мне мурза. – В мечеть нам, мангытам, дозволено ходить тогда, когда нет других забот.

– Кади, – кликнул ногайский вельможа стоявшего неподалёку сухенького старичка. – Растолкуй благодетельному князю Углича Дмитрию Иоанновичу нашу веру.

– Господь Милостивый, Милосердный даровал нам устами Пророка Мухаммада облегчение от общих молитв, ибо странники прославляют Аллаха в мечетях, когда смогут, – коверкая русские слова, разъяснил мне слова Юсупова ногайский правовед. – Наша умма – народ Дешт-Кичака молится молча, в седле и за сие Всевышний вознаградит нас десятикратно.

Подумалось, что тут исповедают какую-то своеобразную форму ислама, но выяснять подробности я не стал.

– Наш кади резв умом, сдержан речами и справедлив сердцем, – похвалился своим судьёй мурза. – Даже русские к нему тяжбы решать ходят.

– Разве ж дозволено так? – из-за моего плеча переспросил Афанасий.

– Присуд тут мой, – чуть притопнул ногой Эль-мурза. – Дела разбирают меж христианами их начальные люди, меж правоверными кади. Коли промеж себя русский с мангытом спорят, то судят сие выборные люди с двух сторон. Всегда кади с нашей стороны сидит, и никоего лихоимства за ним не водится, то каждый знает, и русак и ногай.

Показ дарёных коней, которым, в общем-то, не полагалось смотреть в зубы, продолжался часа четыре. В последней девятке лошади были вороными, с белыми хвостами и гривами.

– Черкесские, – ахнул Бакшеев. – Поди, набегом взял?

Юсупов совершенно не смутился и, облизнувшись, словно объевшийся сметаны кот, сообщил:

– Бисмилля, славно по первой траве за одёжкой сходили к Бештау – сколько резвых скакунов пригнали, сколько шустрых мальчишек привезли. В этот год полюбила меня удача, сын с честью вернулся, добычи доброй Бог послал, да ещё и армянина тезика, коей мне весь ясырь на шёлк и бумазею выгодно сменял.

– Прибавится резанцов у персидского царя, – то ли с осуждением, то ли с насмешкой произнёс Афанасий.

– Ну, кто в белые аль в чёрные евнухи угодит, а кто и в шахские гулямы, – согласился Юсупов. – Чем не завидная доля?

Меня от этого разговора аж перекосило. Несмотря на прожитые тут годы, рассматривать детей в качестве ходового товара я не привык, так же как и смаковать их будущие увечья.

Мурза углядел смену моего настроения и с совершенно непритворным добродушием постарался успокоить мою совесть:

– Не кручинься, княже, мы у пяти гор гуляя, табуны отбили, и пастушат изловили. Чего тебе молящихся на истуканы жалеть. К тому ж они всё одно в холопстве рождены, грядущая их доля краше прежней будет. Мангыт ежели за одёжкой в Поле ходить не станет, то не быть ему сыту и одету, не подняться по царскому зову на ратную службу.

– Вам для этого поместья даны, – зло буркнул я в ответ.

– Дадены, – согласился Эль-мурза. – Но страдники нерадивы, а коли их жать начинаешь, так к попам бегут челом бить – дескать, обасурманить нас хотят нехристи. И тех холопов от нас забирают, без всякого владельческого дозволения. Так у моего брата московского списка дворянин Пивов крестьян свёз, с той обиды тот в Крымский юрт и утёк. Так что живём только воинской добычей, да конскими продажами, и ещё вот ныне приказчики твои на овечью шерсть добро разное меняют.

Объяснения татарского князя меня не успокоили, мне даже захотелось вернуть подарки. Но сделать такое значило нанести страшное оскорбление. Сразу после проводки последних лошадей, мы отправились в назначенные нам на постой палаты на традиционный дневной сон.

– Неспроста степняк тебя, княже, одаривает, – предупредил меня по дороге Бакшеев. – Он скорее жён своих и детей раздаст, чем с такими конями расстанется.

Слова Афанасия лишь подтвердили мои опасения. Придя в гостевые хоромы, я прошёл мимо накрытого стола в опочивальню.

Вечером мурза Юсупов устроил пир, на котором я играл роль свадебного генерала. Всех прибывших гостей в первую очередь подводили ко мне. Знатные татары делали поклон, причём надлежало положить им на голову правую руку, дворянам исповедующим христианство требовалось ту же шуйцу протягивать для поцелуя. После длительного представления, из которого я запомнил лишь несколько имён, ногайская знать устроила коллективное челобитье.

– Князь Дмитрий Иоаннович, – преклонив оба колена, прочувственно, со слезой в голосе произнёс Эль-мурза. – Защитник и хранитель наш, заступись за род мангытский перед царём и великим князем Фёдором Иоанновичем, умоли его повелеть сломать Самарский и Царицынский острожки, да свести с Итиля и Яика казаков.

– Этому делу не бывать, – торопливо опередил меня Бакшеев, видимо опасаясь, что ослеплённый дарами князь может дать неразумное обещание. – Чего нашему государю Бог дал, тем никак нельзя поступиться.

– Если осмелюсь просить разорить государевы города, то ждёт меня справедливая казнь за измену, – поддержав своего советника, решительно отмёл я первую часть просьбы. – Воровских казаков мне и так указано с Волги гнать, на то из Углича воинские люди отправлены.

– Дозволь нам своих нукеров в помощь твоему отряду привести, – воодушевился старший Юсупов. – Как прежде, при усопшем великом государе Иоанне Васильевича будет – ты, княже, сплавную рать пришлёшь, а наши чапулы обоими берегами пойдут.

– А опосля итильских татей, нужно с Яика душегубов начисто вывести, – вставил свою реплику старший сын мурзы Сююш.

– Не за что яицких казаков карать, – после этой моей реплики палата наполнилась недовольным гулом.

– Не за что? – возмутился Эль-мурза. – Да они прямые царёвы изменники! Ходили маем месяцем Большая орда, да донцы верховские и низовые на Казыев улус. Загнали вражеские кочевья за Кубу-реку, тут бы им совсем карачун пришёл, да прилетели в войско злые вести с родного Яика. Лиходеи, в верховых борах обретающиеся, на врага по царёву слову не пошли. Дождались, когда мангытские отряды за Итиль уйдут и на бийскую столицу – Сарайчик напали. Хоть между моим родом и Ураз-Мухаммадовым кровь лежит, но радоваться новому погрому мангытского стольного града яз не стану. Воры не только посад наскоком взяли, но и кремник захватили, не спасли от них, ни стены в семь аршин, ни высокие башни стрельные. Как услышали воины, что их дома сожжены, дети побиты, а жёны да дочери на потеху взяты, так сразу назад коней поворотили. Тем прямые государевы недруги и спаслись.

– Об этом надо государю доложить, – несколько растерянно ответил я.

– Царю и великому князю Фёдору Иоанновичу обидные грамоты посланы, – сообщил старший ногайский вельможа. – Но и ты, княже, за нас слово замолви. Без московских полков не осилить нам сих душегубов звероподобных.

– Казаки христианским обычаем живут, а не звериным, – тут уже возмутился Бакшеев. – А ежели где и согрешили, то за то сумеют и ответ держать.

– Это христианским обычаем они не чужых, собственных младенцев в воде топят? – глаза старшего Юсупова превратились в узенькие щёлочки, из которых сверкал огонь непримиримой ненависти. – Только взятые на блуд полонянки дитём разродятся, так они его хвать – и в Яик мечут, словно щенка худого. Сказывают, тем они духа реки умасливают, оттого, мол, их долблёнки быстрее ветра по воде летают. Так ответь, Афанасий сын Петров, по христиански ли сие?

– Навет то, лжа злая, – ответил на обвинение Бакшеев, но голос его при этом слегка дрогнул. – Да и разве не властен отец над чадами своими? Нет на родительскую мужнюю волю суда.

– Хватит об этом, – я решил прекратить спор, грозящий перейти в свару. – Пусть лучше мурза твой вернувшийся сын расскажет, какие ныне дела за Камнем творятся.

– Азм оросской речью нетвёрд, могу разный ералаш сказать, – с трудом произнося русские слова, заговорил молодец с лицом, исчерченным кривыми шрамами.

Получив от отца разрешающий кивок, он продолжил:

– Язм своим говором, кипчак типи буду молвить. Карачей Кадыргали-бек перетолмачит, он велик акылы.

Парень продолжил повествование на степном диалекте татарского, а учёный узбек стал переводить. Речь бывшего карачея текла так же плавно, как передвигаемые его пальцами камешки чёток:

– Имя мне Чин, отец мой Эль, дед мой Юсуф, прадед мой Муса, пращур мой Эдигей. У царевича Алея ибн Кучума стоял яз по правой руке первым мурзой. Вместе со своим государем ходил на войну и на охоту, нёс все тяготы и делил радости.

Вдруг раздался голос с дальнего стола. Кричал дворянин из моей свиты, уже порядочно набравшийся сладкой татарской бузы:

– Чего ж на Москву отъехал от такого славного господаря? Поди у того алафа кончилась?

Чин Юсупов слегка дёрнулся, видимо угличанин попал не в бровь, а в глаз. Потом зло проскрипел что-то маловразумительное. Кадыргали-бек выслушал тираду, некоторое время посидел в задумчивости, пару раз огладил свою бородку и выдал свой перевод:

– На всё воля Господа. Потерял род Кучума благоволение Неба, служить тому, от кого отвернулись небеса – губить себя попусту. Уж с Барабы, последней вотчины, гонят их царёвы воеводы.

– Не желает ли царь Кучум смириться и пойти под государеву руку? – задал свой вопрос Бакшеев. – Долго ли он еще воевать хочет?

Карачей продолжал толмачить:

– Хану уже больше восьми десятков лет, тело его слабо, а глаза его слепы. Но дух его неукротим, сражаться он прекратит или когда вернёт свой юрт, или когда его призовёт к себе Всевышний. Слышал я, будто правитель Борис Фёдорович писал к нему ласковые письма, обещая жалованье великое и царёву милость, но не польстился на сии посулы старый Кучум. Единственное, о чём он просит царя – вернуть ему пленённых детей и прислать в дар стёкла чудесные, кои возвращают зрение.