Текст книги "Последний князь удела"

Автор книги: Дмитрий Дюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Глава 42

До столицы наша кавалькада домчала меньше чем за сутки, меняя лошадей на каждом яме. Такой изнурительной гонки мне раньше не доводилось испытывать. Москва встретила ночной метелью, задувавшей факелы караульных стрельцов. Без промедления меня в очередной раз доставили на патриаршее подворье, а отряд, везущий с собой бережно упакованный в деревянную шкатулку рог, поскакал дальше к кремлю.

Проснувшись и отстояв утреннею службу в домовой церкви, я был посещён патриархом Иовом, который в прошлое моё жительство в этих палатах так и не появился. Старец выглядел весьма благообразно, говорил зычным, трубным голосом, и являл собой, по крайней мере – внешне, практически образец православного священнослужителя. Верховный иерарх Русской Церкви красноречиво произнёс для меня пространное наставление, переполненное обильными цитатами из Священного писания, но с совершенно недоступным смыслом. То есть мне удалось выслушать речь патриарха в почтительном молчании, но вот постичь её суть было выше моих сил. Когда в светлице поутихли раскаты громкого голоса главы московского православия, меня милостиво допустили до целования руки и наградили благословлением.

Не успел я придти в себя после такого неожиданного визита патриарха, на лестнице, ведущей в нашу горницу, раздались громкие спорящие голоса. Спустя несколько мгновений, в комнату вошёл богато одетый, крепкий мужчина лет сорока, и с приветственным возгласом бросился ко мне, раскрывая свои руки для объятий. Вёл он себя как близкий знакомый, или даже родственник, хотя я был точно уверен в том, что видел его впервые. Видя мою скованность и явное удивление, обнимавший меня бородач, слегка отстранился и ласково произнёс:

– Не признал что ль, чадо? Аль спужался? -

Не дождавшись от того, кого называл ребёнком, никакой реакции, он повернулся к Афанасию и обеспокоено спросил:

– Неужто царевич завсегда такой, – посититель помялся и нашёл благообразное слово. – Тихий?

Бакшееву, похоже, пришедший человек был знаком, откашлявшись, рязанец промолвил:

– Будь здрав, оружничий Богдан Яковлевич, князю Дмитрию лик твой незнаком, от сего он в опаске пребывает.-

– Отставь боязнь, царевич, – сообщил мне наш незваный гость. – Пущай не прямой ты мне отпрыск, и сыноположения не было, но мню яз тебя за единокровного. Да и батюшка твой, Господу Богу нашему, Иисусу Христу, душу отдавая, завещал о тебе печься до самой моей кончины.-

Ситуация прояснялась, к нам прибыл мой нынешний опекун, Богдан Бельский. Почему-то он мне в мыслях представлялся заслуженным старцем, а вот нет – вполне здоровый мужик, годами примерно равный Годунову. Превратно истолковав моё затянувшееся молчание, оружничий с горечью проговорил:

– Ведаю, лихом меня обговаривал зятёк мой, царя Фёдора Иоанновича лжой окрутил, да за младшего брата государева взялся.-

– Кто обговорил? – я ничего не понимал из сказанного.

– Конюший боярин Борис Фёдорович, кто ж ещё? – с досадой вымолвил опекун. – Яз ить его еще с юноты помню, мы, бывало, с твоим покойным батюшкой, Царства ему небесного, обмысливаем государственные думы, а он при дверях поддатнёй с рогатиной стоит.-

Мне это утверждение показалось сомнительным, летами Бельский был как бы ни младше Годунова, и на ближайшего царского советчика возрастом не тянул.

– Ить Бориской кликали, ныне ж какую мочь-то набрал, – продолжал Богдан Яковлевич, как мне показалось, с изрядной долей зависти. – А проку в тех силах? Бояре да родовитые князья своевольничают, царя в пустое место ставят.-

– Ране мы их вот так держали, – оружничий показал сжатый кулак. – Теперича распустился народишко, гнева Божьего не страшится.-

– А ты, – я замялся подыскивая слово для верного обозначения чина. Но Бельский меня опередил:

– Дядюшкой кликай, так-то лепо будет, по-родственному.-

– Хм, дядюшка, – мне почему-то так называть опекуна не хотелось. – Ты значит Марье Григорьевне сродственник? Вроде брат у ней в младых летах помер?-

– Ейный отец мне прямой дядя, – пояснил свою родственную связь с Годуновыми оружничий. – Под его началом яз и службу справлять начинал, он мне заместо родного батюшки был.-

– Тоже в опричных войсках служил? Как Борис Фёдорович? – уточнил я карьерный путь Богдана Яковлевича.

– Когда Бориска в двору простым рындой был, яз тогда близ царя сиживал, – начал вспоминать оружничий, но потом опомнился. – Кто слово тебе сие нашептал? Надобно сказывать – двор царёв, войска под великокняжеской рукой ходили дворовые и земские, никаких опричных сроду не было.-

Повернувшись к Бакшееву, советник Грозного напустился на него:

– Кто отрока запретным словесам учит? Иль повеленье государя на Угличе не в указ ныне? Ведь ослушников велено казнить смертною казнью. Сие твой недогляд сын боярский, да дурня Гришки Пушкина.-

– Всем дворянам да холопам языки не подвяжешь, – философски заметил Афанасий.

– Тьфу, пропасть, – зло сплюнул на пол опекун, и сел, подбоченясь, на лавку. – Болтунов развелось на Московском государстве, как лягух на болоте. В прежние-то времена эдакого неустройства в наших краях не водилось.-

– Дядюшка, так ты с покойным отцом в Городецк Бежецкий вместе приезжал? – слухи об этом наезде царя Ивана Васильевича в новгородские пятины ходили самые жуткие, и мне хотелось услышать ответ от непосредственного свидетеля.

– Да, – с вызовом ответил оружничий. – И в Новгороде при государе был, и по дворовым землям правёж учинять ездил. Яз не Воротынский, и не Мстиславский, об царёвых указах думать – лепо мне их исполнять, али нелепо. Мной крест целован на том, чтоб за царя и его род стоять крепко, так что повелят – наново поеду изменщиков выводить.-

По тону Бельского стало понятно, что зря мне приспичило интересоваться этим периодом прошлого. Ссориться на данном этапе ни с кем не следовало.

– Яз просто слыхал, что батюшка на север свой тогда книжный запас отправил, ты этого не видел? – я постарался перевести разговор на иную тему.

– Нет, вроде, – задумался оружничий. – Можа по сию пору те минеи, святцы да требники в Александровой слободе пребывают, ежели государь Фёдор Иванович к себе не приказал забрать.

После минутной паузы Богдан Яковлевич внезапно спросил:

– Пошто матушке вестей не подаёшь? Что серебро да корма посылаешь справно – знаю, она мне прошлой седмицей грамотку прислала с верным человеком.-

Отвечать мне было нечего, я уже думать забыл о Марье Нагой, все посылки были, по всей видимости, организованы Жданом. Однако хотя для меня монахиня Марфа являлась совершенно чужой женщиной, в глазах окружающих она по-прежнему была моей матерью.

Я старался придумать достойный ответ, и разговор опять прервался.

Бельский в очередной момент по-своему истолковал моё молчание:

– Не корись, дядьёв твоих и матушку патриарх Иов судил, а Боярская дума приговорила. Ежели б с ними разделил ты сию юдоль, никому б не полехчало. Что до того будто ты сам их заточить боярина упросил – никто в такую лжу не верит, кому только в голову пришло эдакое измыслить.-

Отвечать на это было нечего, и уже потерявший терпение опекун заметил:

– Тебе ж полных одиннадцать лет отроду, мог бы в твои годы пошустрее быть-то.

Продолжал беседу оружничий, обращаясь к Бакшееву:

– Приехал яз сюда по царёву делу. По государеву наказу велено мне держать догляд за аптекарской казной. Доставили сей ночью снадобье дивное – инрогов рог. Так голова стрелецкий сказывал, будто токмо царевич секрет, как им лекарствовать, ведает. Мне ж его так же знать надобно, иначе как проследить, может немецкие дохтура неверно приготовлять зелье будут.-

– Много ль иноземцев на службе царской по лекарской части? – стоило знать, сможет ли кто распознать мистификацию.

– Фряжский немец Павел Ситадин, да голанский Богдан Хамей дохтура, а Андрей Клаусен аптекарь и алхимист, он на Русь уж и не вспомнить когда выехал из Гишпанских Нидерландов. Есть ещё два лекаря – оружные раны лечить, костоправы да рудомёты, но те все литовские да русские люди.-

– Яз к завтрашнему дню всё напишу, а кто заболел-то и чем? – осведомился я у Бельского.

– На царевну Феодосию немощь приключилась. Мню, та же что на тебя, царевич, нынешней весной пришла. Ведь неспроста конюший боярин советовал на Углич за лекарствием инроговым посылать. Чего бумагу-то зазря изводить, Ты мнё все по-родственному обскажи —

– А доктора что говорят? Какие признаки болезни? – во мне всколыхнулась давно забытая привычка.

– Один бает от остужения крови сие, другой от скопления слизи в печёнке, – пожал плечами Богдан Яковлевич. – Признаки откуда мне ведать? Ить царевну-то токмо государыня Ирина Фёдоровна, да мамки видят.-

– Разве лекари не смотрели дитя? – произнёс я в некотором отупении.

– Как допустить таковое! Не дай Бог, сглазят. Да и не можно иноземных мужиков в царицын терем-то пускать, – искренне недоумевал опекун.

С таким подходом к медицине излечение больного являлось, по сути, делом случайным, зависящим от его личного везения. Сославшись на слабую детскую память, я сообщил приехавшему оружничему о необходимости укрепления её молитвами и постом. Тогда-то Господь несомненно пошлёт благодать и все подробности иноземного рецепта вспомнятся. Расстроенный Бельский упрашивал меня открыть секрет ещё с полчаса, потом осерчал и уехал.

К вечеру прибыл конюший боярин Годунов, о визите оружничего он знал и демонстрировал крайнее неудовольствие. Видимо царский шурин видел в этой встрече составленный за его спиной заговор, целью которого было понизить его положение при дворе. Как мог я, призывая в свидетели Бакшеева и Тучкова, старался унять его подозрения. Оставшись со мной наедине, Борис Фёдорович неожиданно вспомнил о моих предостережениях, сделанных во время болезни:

– Правду ли молвил по весне, будто грозит скорая кончина мне и моему роду?-

– Не помню яз что глаголил, – мне не хотелось развивать столь опасную тему. – В жару был, вот и виделось всякое. Какими словами хоть сие рассказывал?-

– Баял, де, опосля твоей смерти явится на Русь самозванец, царским именем лживо названный, вот от него-то ждать погибели мне и деткам моим. —

Что нужно делать я не понимал, толи опровергать собственные предсказания, то ли наоборот подтверждать. Решил остановиться на промежуточном варианте – возможность такого события признать, но отодвинуть его на более дальнее будущее, что было на мой взгляд правдой.

– Как в тумане видел яз сие. Мужик воровской, моё имя татебным образом скравший, сядет обманом на царстве. От него многим боярам, служилым и чёрным людям русским смерть приключится, но ждать этого стоит не ранее чем лет через пять, а то и десять, после моей смерти. А даст Бог, не помру, так и вовсе такого может не быть, – такую версию выдал я напряжённо ожидавшему ответа Годунову.

– Ещё сказывал ты о хладе и гладе трёхлетнем, что падёт на Русь, за грехи наши, – вздохнул знатный царедворец.

– Будет такое несчастье, но також не в скорости, уж верно не при государе Фёдоре Ивановиче, – в сказанном мне сомневаться не приходилось, на климат мои действия повлиять никак не могли. Даже если бы в этом мире такого не случится, то лучше, на мой взгляд, перекрутиться, чем недокрутиться.

– Ох, наказанье Господне, – загрустил боярин. – Видал аз в молодшие лета недород на хлеб двухлетний, да глад от сего бывший. Страшная поруха на Руси случилась, егда ли не вполовину чёрный люд сгибнул. Ну, дай Бог, отмолим грехи наши, отведёт Господь кару свою. Надо бы патриарху наказать чтоб молебствования почаще да по благочинней служили.

Мне хотелось высказаться пословицей 'На Бога надейся, а сам не плошай', но перечить насупленному царскому шурину не хотелось. Потом Борис Фёдорович очнулся от размышлений и строго заметил:

– Хучь каждому из нас в свой срок суждено оставить юдоль земную до Страшного Суда, но о том, будто царю и великому князю Фёдору Иоанновичу умереть суждено, никому не говори более. Прямая измена в сицевых словесах есть. Ещё о расстриге, коей иноземные рати на Русь ополчит, ты баял, егда сего ждать?-

– Монах-то беглый суть есть одно лицо имя с самозванцем. Он на русское государство врагов приведёт. От сего можно уберечься, от глада-то потруднее будет, – я всё же попытался направить мысли Годунова в правильное русло.

– Верю тебе, – выдал своё заключение виднейший царедворец. – Ежели бы лжу прежде молвил, то никак помазанье бы тебя по весне не спасло. Раз Господь болезнь отвёл, значит безгрешен ты пред ним, не сотворял лжепророчества.-

Боярина видимо мысль о грядущей гибели семьи глодала не один месяц. И сейчас, получив надежду избегнуть столь тяжкой участи, он явно повеселел. Даже на встречу с Бельским его взгляд изменился:

– Зря твои ближние людишки с Богдашкой шашни крутят. Он за тебя на царство кричал по смерти государя Ивана Васильевича ить не от великой приязни к молодшему сыну господина. Мнил он сам повелевать именем младенчика, Нагие-то бедны да худородны, самим им с думными людьми вовек не совладать. Но бояре-то уж как бы друг на дружку зубы не точили, под своевольство мово шурина сами не пойдут, заедино станут. Ить опалу ему и Нагим сказывали по приговору всей Думы, а вовсе не царёвым хотеньем.-

Изложив свою точку зрения по поводу моего общения с Богданом Яковлевичем Бельским, царский шурин вернулся к вопросу излечения его племянницы:

– Сказывай, каким обычаем хворобу рогом дивного индрик-зверя изгонять надобно. Да не журись, ежели будет польза от твого сказа, наградят тебя с преизлихом.-

– Чем болеет царевна, какая немощь у неё?-

– Лихоманка трясёт, жаром пышет, дохает по часту. Теперича вовсе уж с лавки не встаёт, не играется. Спит дни и ночи напролёт, да токмо сон видать тяжёлый. —

– Надо мне глянуть дитя, – рекомендовать лечение по таким довольно скупо описанным симптомам было невозможно.

– Зачем тебе сие? Чего увидеть тщишься? – подозревая неведомо что, спросил боярин.

– Помолюсь за неё у ейного ложа. Без молитвы ни одно снадобье чудодейственным не будет, наоборот может и во вред пойти.-

– Патриарх с клиром ежен день за здравие отроковицы Феодосьи господа нашего Иисуса Христа молит, куды уж боле то, – пожал плечами Годунов. – Но спрошу о том сестрицу свою, государыню Ирину Фёдоровну. Всё ж ты царевне дядя прямой, сродственник, не чужой человек.-

В очередной раз нас с патриаршего подворья перевезли в палаты боярина Бориса Фёдоровича. Сделано это было видимо для недопущения встреч Угличского князя с ненужными ему, по мнению Годунова, людьми. Пока мы переезжали. Я размышлял о том что может помочь больной маленькой девочке, в этом мире приходящейся мне родной племянницей. Собственно то, что здесь до года не доживает более трети рождённых младенцев, меня уже не приводило в ужас. Ещё треть умирала, не достигнув десятилетнего возраста. Совершеннолетними становились от силы один их трёх появившихся в семье детей. Основными причинами смерти были дизентерия и кишечные расстройства, заразные болезни типа оспы и кори, ну и вездесущие простуды. Для кишечных хворей вроде был не сезон, да и характерных симптомов не имелось, про моровую напасть Годунов тоже ничего не говорил. Значит респираторное или легочное заболевание было наиболее возможным в данном случае.

По приезду в хоромы боярина, я напросился к нему в трапезную. И как мог, объяснил про растирание алкоголем, поение тёплым молоком и ингаляцию паром и прочие народные методы борьбы с простудой.

– А рог-то толчёный куда добавлять? – недоумевал от таких диковинных способов приёма лекарств Борис Фёдорович.

– Да всюду. Токмо помалу сыпьте – не более пяти маковых зернышек по весу, да растирайте в прах мельчайший.-

От Годунова я направился в свою опочивальню. Тучков устраивался на ночлег поперёк ведущей в моей комнату двери. Уже перед сном, вспомнив слова царского шурина, задал ему вопрос:

– Не ты ли Бельского к нам зазвал?-

– Не своим умыслом, а по твоей матушке велению, – сразу сознался Ждан, поставив меня в тупик.

После кратких расспросов выявилась неприглядная картина. Даже ближайший ко мне человек, практически родной, вёл за моей спиной какую-то свою игру. В неё были вовлечены Марья Нагая, ныне старица Марфа, мои ссыльные родственники, оружничий Богдан Бельский и стоявший за ним клан, состоящий из возвысившихся при опричнине родов. Поднятые к вершине власти при покойном государе Иване Васильевиче, ныне они прозябали на нижайших должностях. Ни один из них не получил в царствование моего брата нового чина, все оставались в тех званиях, которые им пожаловал прежний повелитель. И шансов пробиться к трону у них не было, не позволяли это сделать худородность и сопротивление старой родовитой знати, не забывшей прежние гонения.

– Как же так Ждан. Что ж ты тишком-то сие делал, яз же верил тебе как себе, – тихим голосом укорял я удельного казначея.

– Матушка царица Марья Фёдоровна просила, мол, дитё моё слабо, не сдюжит, откроет сию тайну ворогам нашим. Как было ейное повеленье не исполнить, она ить завсегда к моему роду добра была, со своего стола нам корм посылала, – оправдывался дядька. – Да и право слово, царевич, яко лепо то было, чтоб ты на отцов престол сел.-

Из под брата трон яз не алчу, – ответ был несколько напыщенным, но мне действительно не хотелось срываться в интриги и заговоры.

– Дай Бог, государю Фёдору Иоанновичу многия лета, – поддержал меня Тучков. – Дык ведь хвор он, а за его спиной ближники, Годунов да Щелкалов, Московское царство только что на торг не выставили, иноземца на престол посадить тщатся. В первый раз за сие им чуть опала не вышла, тако и вдругорядь тоже зачинают.-

– О чём ты говоришь, Ждан? Белены что ль объелся? – выдвинутое обвинение было, на мой взгляд, крайне тяжёлым.

– На Москве болтают, думный дьяк Андрей Яковлевич с послом цесаря Рудольфа тайную беседу имел. И тамо обещал за брата сего немецкого государя отдать царевну Феодосию, и государство Российское в придачу. Да баял, де, Годунов с ним, единомысленник в сих чаяниях злодейских. Знамо дело, хотят за спиной чужинца сами править и Землёй Московской володеть.-

– Не верю яз в сие, – мне эта басня показалась явно выдуманной.

– Прельстил тебя боярин Годунов сладкими речами, мастак он на них, – горько заключил Тучков. – Ты во многом смышлёней всей Думы государевой, а тут как сущий младенчик мыслишь. Ить ныне уж не поймёшь кто на царстве сидит – прямой царь от рода Рюрика, аль Годунов со Щелкаловым. Ты ж так крутить собой не дашь, яз-то вижу, да и царёв шурин сие ведает. Не будешь ты в полной их воле ходить, а ведь владение государством, хуч бы и тайком, посильнее мёда полстолетнего пьянит. Добром не дадут тебе на отцов престол сесть, козни строить будут.-

Разочаровывать верного дядьку, говоря ему, что я в том, чтоб царём стал Годунов, ничего страшного не вижу, не стоило. Поэтому Ждану было велено лишь поумерить политическую активность, да обо всех тайных посланиях докладывать сразу мне.

Прошло несколько дней, а к маленькой царевне меня так и не отвели. Только за пять дней до Рождества Годунов сообщил, что получено разрешение на утреннее посещение женского дворца. В этот раз наш приезд обошёлся без всякой торжественной встречи. Под удивлёнными взглядами толпившихся у царского крыльца дворян мы прошмыгнули в царицын терем. Внутрь со мной вошёл только боярин Годунов, там нас уже ждали сенные девки. При такой строгости нравов я ожидал увидеть их чуть ли не в чадрах, но к счастью обманулся. Пройдя крытой галерей и через несколько сквозных комнат, мы, наконец, попали в комнатку к больной малышке.

Что меня не переставало удивлять, так это то, что несмотря на всю любовь к детям, их селили в самые худшие комнаты. Вот и тут – стены были драпированы золототканым атласом и парчой, но не было не единого окна, было сыро, и стоял затхлый запах. Свет давали только несколько чадящих лампадок. Приказав принести поставец, Борис Фёдорович водрузил на него переданную патриархом чудодейственную икону. Сообщив, что мне надо помолиться за здравие крохи наедине с ней одной, с большим трудом выставил кучу няней и мамок за бархатную занавесь, закрывавшую дверной проём. Боярин Годунов удалился без лишних напоминаний. Автоматически произнося заученные молитвы, я, стараясь не производить лишнего шума, внимательно осмотрел малютку. Ребёнок был очень слаб, еле-еле хрипло дышал, и лишь тихонько жалобно хныкал. Мне хотелось установить место нахождения хрипов, но для этого требовалась помощь еще одного человека. Кликнув старшую няньку, я напустился на неё с бранью, общий смысл которой был – 'Как вы так не доглядели'. Это требовалось, чтобы заранее подавить любые попытки непослушания и критики моих действий. Остальные бабы, ходившие за царской дочкой, постарались затеряться в лабиринте дворца, дабы не стать очередной жертвой княжьего гнева и следующим кандидатом на роль главной уморительницы царевны Феодосьи.

Застращав няньку до панического паралича, я начал руководить её действиями. После прослушивания ребёнка с помощью свёрнутой из бумаги трубочки и осмотра его горла, мной овладело полное непонимание происходящего. У девочки имелись признаки сильнейшего бронхита, но причиной столь тяжёлого состояния это быть никак не могло. Жар, конечно, присутствовал, но совершенно не такой который мог бы довести до потери сознания.

– Царевну перенести в другую опочивальню. Палата должна быть светлой, сухой, тёплой и без всяких сквозняков, – распорядился я бестолково таращившейся бабе.

Видимо такое решение она сама принять не могла, и, пискнув что-то оправдательное, скрылась за ширмой. Через три минуты появилась государыня со своим братом. Мне пришлось повторить им своё требование. Видимо решительный тон речи оказал своё действие, и царица неуверенно произнесла:

– У немчинов – дохтуров спросить бы сперва. А ну как не дозволят немощную трогать?-

Годунов поддержал свою царственную сестру, видимо брать на себя ответственность за моё решение, ему было боязно. Тут же к иноземным эскулапам был послан гонец. Я в это время приказал обтирать ребёнка хлебным вином, чтобы понизить температуру тела. К моему удивлению спиртное начали прыскать прямо на пропитанную потом ночную рубашку. Требование растирать голое тело всех озадачило. Кинулись искать кормилицу Феодосьи, оказывается, только ей было дозволено глядеть на срамоту, как именовали обнажённое тело, царской дочери.

В этой суматохе вернулся посланник к чужеземным докторам. Дипломированные врачи категорически запрещали трогать хворающую, сообщив, что если их советам не придадут значения, то они снимают с себя всякую ответственность. На мой взгляд, это была попытка улизнуть от царского гнева в случае трагического окончания болезни.

– Значит тут веры больше иноземным дохтурам, чем православному княжичу, – начал я зловещим тоном. Судя по глазам слушающих, именно так всё и было. Веры в действенность предложенного мной лечения не было никакого.

– Ну тогда яз вам обскажу, чем дело кончится, – в запале на меня нашёл вещательный раж.

– А ну затвори уста, – хлопнул рукой по лавке, пришедший в себя Годунов. – Слыхивал яз будто всё что ты навещаешь – сбывается. Хучь в сие не верю, ибо во Христе крепок, но судьбу искушать не след.-

Ценой моего отступления могла стать жизнь ни в чём ни повинного ребёнка и впервые мне пришлось вступить в ярый спор с царским шурином. Крик у постели больной девочки напугал её, плач и стоны стали звучать громче, с особенным надрывом. Измученная видом своего страдающего дитя мать зажала руками уши и потребовала прекратить брань и немедленно дать царевне изготовленное иноземными лекарями лекарство. Дородная мамка тут же притащила какую-то маслянистую коричневую пилюлю и стала мелкими кусочками вкладывать её в рот девочке. Снадобье мне никакого доверия не внушало, и с некоторым усилием забрав его, я задал интересовавший меня вопрос:

– Что сие?-

Ответом мне были лишь многочисленные пожимания плечами. Делать было нечего и мне пришлось решительно откусить половину остатка пилюли. Лекарство было одновременно приторно сладким и горьким, с каким-то странным запахом. Ощущения во рту были вяжущими, будто наелся ягод черёмухи. Через пару минут меня будто окутали слоем ваты, звуки стали звучать глуше, свет от лампад притупился. Из чего слепили эту пилюлю, было непонятно, но полуторагодовалому ребёнку этого давать явно не следовало. В голове началось кружиться и мне пришлось сесть на лавку.

– У этих докторов спросите накрепко с чего они эту отраву наварили, – еле смог я выговорить.

Очередные вестники от иноземных медиков вернулись через полчаса.

Голландец и француз проявили удивительное единодушие, сообщив, что юному неучу, то есть мне, не стоит совать свой нос в недоступные ему вещи. Алхимист Андрей поведал, что получил в аптекарской казне и после перетирания и очистки выдал доктору Павлу Ситадину для приготовления чудодейственной тинктуры лавандовое масло, розмариновый сахар и какой-то етабаихом. Пришлось затребовать эти компоненты лекарства и изучать уже их. Масло было мутноватого жёлтого цвета, со стойким запахом. Слизнув языком с пальца каплю этого масла, я не почувствовал ничего кроме изрядной горечи. Видимо, субстанция являлась продуктом перегонки какого-то пахучего растения, не исключено, что действительно лаванды. Сахар оказался достаточно обычным для этих времён куском тёмного десковадо, привезённого из испанской Вест-Индии. А вот неведомый етабаихом и был, по всей видимости, причиной моего странного состояния.

Вновь послали человека к аптекарю Клаусену, у него велели спросить из какого растения или животного выделывается этот странный компонент, и делалось ли для царевны ещё чего-нибудь.

Ответ старого алхимиста меня ошарашил, тот поведал, что интересующее меня вещество суть сгущённый сок индийского мака, известный мне как опий. Помимо него он приготовлял для доктора-француза пару настоек и для голландца отвар и мазь.

Вызванные к дворцу Павел Ситадин и Богдан Хамей были крайне раздосадованы. Давать мне отчёт они не собирались, вопросы с моих подсказок задавал Годунов.

– От чего царевну Феодосью лечили? – грозно хмуря брови вопрошал боярин.

– От скопления слизи и происходящем оттого переполнении ею телесного вместилища, – довольно чисто на русском ответил француз, назвавшийся Павлом Цитадином.

– От болезни именуемая по-латыни ' ангина', вызванной переостужением крови, – в свою очередь с лёгким акцентом поведал голландец, представившийся Болдуином Хамеем.

– Чем лечили? – так же строго спрашивал Борис Фёдорович.

– Настоями для разжижения вредной слизи, и чудесной тинктурой для облегчения страданий и исхода вредных субстанций, – Павел Цитадин, похоже, всерьёз верил в ту ересь, которую нёс.

– Мазями на перце для согревания больного места да отваром для умягчения горла изнутри, – поморщился от необходимости открывать секреты профессии доктор Хамей. – Да ещё давали в питье порошок из кости инроговой, князем Угличским присланной, да токмо от него никоего облегчения не происходило.-

Борис Фёдорович вопросительно посмотрел на меня.

– Недокладывали наверно снадобья чудесного, али неверно растирали, – отмахнулся я от предположений о неэффективности доставленного из Углича лекарства. Собственно вера в него и дала мне возможность распоряжаться лечением больной царевны.

– Известно, что порошок из рога редкого индрик зверя помогает лишь в смеси с тёртым безуй-камнем, – слегка надменно сообщил голландец Болдуин.

Француз в спор не вступал и скучал, или делал вид что скучает, с отсутствующим видом. Внимательно посмотревший на него Годунов промолвил:

– А можа правда не лечили прямым обычаем, да зелья инрогова скоко потребно не клали. Надобно осмотреть палаты домовые сих дохтуров-то.-

Кликнув стрелецкого голову, конюший боярин велел ему с караулом и понятыми идти повальным обыском на дворы иноземных врачей. Павел Цитадин побледнел самым заметным образом.

Уже через три часа сыскные мероприятия дали результат. В спальне француза нашли завёрнутый в бархат маленький, размером в ноготь большого пальца, кусочек рога. С торжеством доставленный ко дворцу, этот раритет стал главной уликой обвинения.

– Яз взял испытать, верно ли сие средство 'панацея' многими искомая, – оправдывался Цитадин.

У Хамея не нашли ничего, и он пенял своему незадачливому коллеге:

– Омне игнотум про магнификум ест.-

– Чего молвишь изменнику? – насторожился Годунов.

– Чего не ведаем, то мним за великое, – ответил голландец. – Издавна известно, что сей рог не 'панацея', також как и безуй-камень. В каком же юниверсуме этого глупца учили, раз сих простых истин не знает.-

– Ноли ноцере, – влез я со своей недавно возобновлённой в памяти латынью, обращаясь к Цитадину.

– Не навреди, – перевёл я Борису Фёдоровичу под изумлёнными взорами иностранных докторов.

– Прасенте медико нихил ноцет, – парировал за опешившего коллегу Хамей.

– Баешь, с доктором ничего не вредно? – мне захотелось подстроить заносчивому врачевателю логическую ловушку. – Медикамента героика ин ману империти сант, ут гладиус ин декстра фуриози.-

– Сильное лекарство в руке неуча, словно меч в деснице безумного, – продублировал я мало что понимающим окружающим.

– Си дживатур, натура лаудатур, си нон дживатур, медикус аккусатор, – не отступал заулыбавшийся голландец.

– Молвит, де, ежели полегчало – благодарят природу, ежели стало худо – винят врача, – мне приходилось перетолмачить беседу для хлопавшего глазами Годунова.

– Натура санат, медикус курат морбос, – припечатал я Болдуина, мысленно благодаря своего учителя латыни Головина.

– Лечбу творит дохтур, но излечивает природа, – оттранслировал царскому шурину.

– Какая-такая природа? От Бога все милости, – недоумевал тот.

– Игноти нулла куратио морби, – не признавал своего поражения голландский доктор.

– Эт верно, неведомую болезнь не вылечить, а как её изведать коли болящего не зришь, – пришлось мне согласится с заморским эскулапом.

После этого краткого диспута, всю неприязнь ко мне заезжего медика как рукой сняло, что было по-настоящему удивительно, учитывая печальные события, происходившие вокруг.

Доктора Цитадина грубо скрутили и утащили стрельцы. Его будущей судьбе было не позавидовать. Мне было непонятно, лечил ли он крохотного ребёнка огромными дозами опиатов с умыслом или по глупости, но в том, что это в ближайшее время это станет точно известно – не сомневался.

После моего малого триумфа и признания иностранным врачом моей некоторой компетенции, дело явно пошло на лад. Хворую девочку перенесли в гораздо лучшую, светлую комнату, стали обтирать и отпаивать разными настоями. Удалось даже добиться, чтобы к больной пускали доктора Хамея, хотя осматривать и слушать царевну ему всё равно приходилось из-за устроенной из ткани ширмы. В заботах о царевне Феодосии прошло время до Рождества. В присутствии посторонних я начинал истово молиться, и любопытных практически сразу как ветром сдувало. Девочке потихоньку становилось лучше, и вместе с ней оживала её мать, иссушённая тяжёлыми думами о дочери. Я знал, что царице Ирине Фёдоровне несколько раз не удавалось выносить ребёнка, и над Феодосьей она тряслась как над самым ценным Божьим даром. В общем-то это было не совсем характерно для этих времён, к ранней гибели детей тут относились как к неизбежному злу. Некоторые священники утешали отцов и матерей тем, что обещали им заступничество их безгрешных умерших младенцев перед Господом за грехи родителей.