Текст книги "Кинжал Немезиды (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Чайка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Ни о каком большом походе сейчас и речи быть не могло. И куда? За Иордан? Нет лучше способа потратить последнее, чем гоняясь за пастухами по пустыне.

– Страх наказания лишил тебя разума, Та, – устало произнес Рамзес. – Говорить с тобой сегодня невозможно. Я всегда ценил тебя за ум и преданность, но ты стал глупее стражника-нубийца. Может, боги наслали на тебя безумие? Ты недооценил врага. А точнее, сделал врагом того, кого нужно было сделать другом.

– Я готов передать свой пост тому, на кого укажет мой господин, – твердо ответил Та. – Я скорблю, что не оправдал его надежд. Прошу только не повергать меня позору и отпустить в имение. Я не покину его до конца жизни.

– Ну уж не-ет, – медленно покачал головой Рамзес. – Хочешь отсидеться в своем дворце под Мемфисом? Ты очень богат, Та. Ты хочешь пить вино, обжираться и ласкать своих наложниц, пока я буду исправлять твои ошибки? Так ты хочешь со мной поступить? Не бывать этому! Ты сам распутаешь этот поганый клубок. Именно ты, а не кто-то другой. Ты должен вновь заслужить мою милость.

– Тогда нам нужно договариваться, – упрямо взглянул на своего царя Та.

– Ну так иди и договаривайся, проклятый дурак! – заорал Рамзес. – Верни мое дерево, медь и железо! Потому что, если у меня не будет оружия, уже через пару лет мы не сможем отбить большое нападение ливийцев! Племя мешвеш сметет нас.

– Почему ливийцев, господин? – прошептал ничего не понимающий чати, а фараон вместо ответа подошел к низкому резному столику, взял там что-то и в ярости запустил в него.

Громкий звон металла, упавшего на каменные плиты пола. Что это? Наконечник! Прекрасный наконечник копья, сделанный из железа Сифноса. Та очень хорошо знал такие наконечники. Он сам закупал их. Неужели хорошее оружие появится у людей пустыни? Много хорошего оружия. Впервые в жизни чати Та стало дурно. Словно ледяная рука сжала его сердце, на краткий миг лишив дыхания.

– Я все сделаю, господин мой, – чати слышал свой голос откуда-то издалека. – Я все исправлю… Мы отомстим потом…

Глава 9

Год 4 от основания храма. Месяц третий, называемый Дивойо Потниайо, Великой Матери, приносящей весну, посвященный. Энгоми.

Весна пришла вместе с несметными стаями аистов, журавлей и ласточек, летящих на север после зимовки. Я как-то никогда не задумывался раньше о таких вещах. Ну, летят себе и летят. Но вот я только сейчас осознал, сколько же их… Совершенно чудовищное количество птицы движется на север, туда, где почти нет людей. Где они живут вольготно, занимая свое законное место в лесах и в поймах рек. Огромный, совершенно непролазный бор раскинулся от Атлантики до Камчатки, и весь он принадлежит им.

Мое водохранилище сразу же стало пользоваться повышенным вниманием пернатых гостей. Они всегда отдыхали на этой реке, оставляя кровавую дань хозяевам. Но теперь, когда водная гладь раскинулась на тысячи шагов, уткам здесь полное раздолье. Кряквы, зимовавшие на Кипре, улетают на север, а на их место прилетают чирки, предпочитающие в холодное время года озера Африки. Несметное количество дичи вывело на охоту крестьян, горожан и даже воинов. Каждому хочется полакомиться мясцом после зимы, когда запасы зерна и соленой рыбы подходят к концу. Дикая птица жесткая и не особенно вкусная, но и такое уплетают за милую душу, потому как брюхо прилипло к позвоночнику.

– А-а-а! – это Абарис вылетел из парной, что стояла на берегу, пробежал по мосткам и бросился в довольно холодную еще воду.

– Хорошо? – спросил я его, сидя в предбаннике, где для нас накрыли стол. Мой легат уже узнал и что такое парная, и что такое веничек (у нас тут растут вечнозеленые дубы).

– Хорошо, – ответил он, фыркая, как буйвол.

– Тогда чего хмурый такой? – удивился я. – Банька же! Радоваться надо.

– Утки! – с тоской протянул Абарис. – У нас тоже сейчас утки летят, государь. Я мальцом вот так по камышам с палкой лазил. Как будто вчера это было.

– Скоро увидишь родные края, – хмыкнул я.

– И что останется от Дардана, государь, после того, как я его увижу? – невесело произнес он.

– Что ты предлагаешь? – лениво спросил я его, с аппетитом поедая тонкую пшеничную лепешку, в которую повар вложил рубленое мясо и зелень. Здешний лук и чеснок – плохая замена перцу, и поэтому вместо тако, которое было задумано, получилось не совсем тако. Точнее, совсем не тако. Хотя все равно вкусно.

– Договориться хочу, – упрямо засопел Абарис. – Дардан – родная ведь нам земля.

– Договаривайся сам, – ответил я ему, некультурно облизывая пальцы, измазанные в мясном соке. – Мне не к лицу с ними договариваться. Пусть выдают зачинщиков, а я их сошлю… э-э-э… на Кипр сошлю. Будут здесь жить, под надзором.

– Спасибо, государь! – Абарис выдохнул с облегчением. – Родня ведь. Друзья…

– Таких друзей… – скривился я, но поговорку продолжать не стал. Все равно тут музеев еще нет. – Поехали домой!

Я передвигаюсь на коне, а Абарис – на колеснице, с которой управляется не в пример хуже, чем я. Он не из родовой воинской знати, просто невероятно здоровый и свирепый мужик. У меня много таких, которым ничего не светило в прошлой жизни. Именно они и занимают все важные посты, пока аристократы из мелких княжеств Малой Азии и Ахайи моей службой брезгуют, но зато надувают щеки и устраивают войны, напоминающие по масштабу драку на сельской дискотеке. Новые люди ненавидят родовую знать, родовая знать презирает выскочек, а мне хорошо. Я развожу тех и других, устанавливая баланс между группировками.

У нас теперь появился еще один повод для взаимной ненависти: столб. Точнее, не столб, а Столб. Каменный обелиск высотой метров шесть, куда заносят имена тех, кто в моем государстве считается знатью. Надо было видеть лица некоторых товарищей, что приплывали в метрополию из какой-нибудь ахейской дыры, брали грамотного человека и пытались там найти свой род. Вой стоит страшный. Я даже не представлял раньше, какие люди до почета такие жадные. Я ничего лучшего не придумал и сказал, что там не все знатные роды указаны, а лишь заслуженные из знатных. И все стало только хуже. Столбовые смотрят свысока на потомственных, а потомственные утверждают, что те, чьи имена на столбе написаны – это выслужившаяся чернь. И что им, настоящей белой кости, никакие столбы не надобны. Они и так от богов происходят чуть ли не напрямую. Впрочем, это не мешает им интриговать и лезть мне в глаза, чтобы и их имя на том столбе оказалось. Потому как семейные легенды – это всего лишь легенды, а Столб – вот он, у Храма Великой Матери стоит. М-да… Заварил я кашу. А, с другой стороны, пока что лучше стимула для моей новоявленной элиты просто нет. Они наизнанку выворачиваются, чтобы выслужиться.

Водяное колесо крутится день и ночь, наполняя городской акведук. Зимой его даже останавливать приходится, а сейчас запустили вновь. Мерное журчание воды, текущей в город из рукотворного озера, натолкнуло меня еще на одну неожиданную мысль. Карп! Тут не водится карп. А если быть точным, сазан. Римляне разводили рыбу около легионных стоянок, а это водохранилище – лучшее место для него. Закажу! Вот поплыву через неделю в Трою и попрошу привезти десяток сазанчиков. Мину серебра дам, и мне притащат его купцы, везущие олово с северного побережья Черного моря.

– Парус, государь! – ткнул рукой в горизонт Абарис, когда мы уже подъезжали к городу.

Парус – это хорошо. Я жду одного человека, и он точно готов рискнуть и выйти в море в начале марта. Еще бы, он ведь пришел за своей долей, а она немалая.

* * *

Одиссей стоял под сенью недостроенного храма Великой Матери, задрав голову и без стеснения открыв рот. Царь Итаки и прочих островов разглядывал пятиметровую статую, которую еще не закрыли куполом, и не мог оторвать глаз. Я торчал рядом и скромно улыбался в усы. Вот ради таких моментов и стоит жить. Чтобы увидеть ошеломленное лицо человека, для которого даже расписанная рисунками стена – чудо.

Каменной бабе, собранной из нескольких кусков паросского мрамора, до шедевров Фидия и Праксителя было, откровенно говоря, как до неба. Она сидела, положив руки на колени, и весьма напоминала египетские истуканы, грубоватые, но величественные и внушающие трепет. А может, это и правильно. Эта Великая Мать, хоть и была похожа на Феано, но ни единой вольной мысли не допускала, подавляя молящихся своим величием. Кто знает, что было бы, если бы на этом месте сидела застывшая в камне хохотушка. Несерьезно как-то. А так улыбка Сфинкса на лице прекрасной женщины даже меня пробирает не на шутку, что уж говорить об Одиссее, который приплыл из таких мест, где из красивого и величественного имеется только закат.

– Так вот почему боги тебе благоволят! – оторвался, наконец, от созерцания статуи Одиссей и посмотрел на меня как-то по-новому, словно не узнавая.

– Я почитаю их, а они помогают мне, – усмехнулся я. – Все честно. Я почтил Великую Мать, и она сделала так, что даже моя жена разбила сидонцев.

– Да, я слышал, – почесал мохнатый загривок Одиссей. – Тут у вас какие-то чудеса происходят. Я через Парос и Наксос плыл. Они вроде бы откололись в том году, но теперь жди их владык с подарками. Скоро на пузе приползут и сделают вид, что ничего не было. И я тебе совет дам, государь. Прими их здесь, чтобы они прямо под ноги себе кучу навалили.

– В Пилос заходил? – спросил его я.

– Был там, – кивнул Одиссей. – Царь Фрасимед хвалится, что он теперь сам по себе. Ни Микенам, ни Энгоми не кланяется. Людишек вокруг себя собирает, подарки дарит воинам. Представляешь, он хочет свое масло и шерсть на Сифнос везти, как раньше, но теперь намерен другую цену за них просить. Ну скажи, не дурак ли!

– Ну и сказал бы ему, – едва сдерживая смех, посоветовал я, – что можно товар в Египет отправить. Или в Библ. Или в Трою. Он же великий! Он же не кланяется никому.

– Да какое там! – махнул рукой Одиссей. – Он даже мимо Китеры не пройдет. Там архонт Ойо его уже ждет, не дождется. А у Фрасимеда и кормчих знающих нет. Ползут от острова к острову, как раньше. Мы, когда на Трою войной шли, думали, что теперь стали героями из песен аэдов. В такую даль заперлись, что о-го-го! Половина потерялась по дороге, вторая половина пошла острова грабить. Я ведь был в Трое, а все равно промахнулись, в Мисию приплыли. Если бы тамошний царь нам дорогу не показал, нипочем бы войско не довели до места. А теперь купцы из Навплиона туда за год по три раза плавают, и никто про них никаких песен не сочиняет. Теперь в Трою сходить, как будто отару овец на другое пастбище перегнать. Сильно поменялась жизнь, да-а…

Мы вышли на улицу, и он присел, поглаживая ладонью тесаные плиты дороги, выгнутой по римскому обычаю дугой. Когда зимой дожди идут, вода собирается по краям и уходит в цистерны через ливневые трубы, проложенные под землей. Когда я эту задачу ставил, у меня в запой не только Анхер ушел, а еще и почти все господа начальники работ. Кое-кто даже хотел со скалы броситься, благо язычество самоубийство не порицает. Но одумались, и теперь дороги у меня на загляденье, чистые и сухие, не в пример родному городу, где и к двадцать первому веку эту науку не осилили. Может быть, потому что над ними не стоял специальный человек и не орал, как вот этот…

– Ану, сын шелудивой ослицы! Убей тебя молния! Порази моровая язва! Да сгниют твои конечности! Да поразит твое чрево понос, бесконечный, как Великое море! Ты что творишь, тупоумный выкидыш портовой шлюхи? Ты кладешь плиты у храма или строишь хлев для своего отца? Твоя работа крива, как струя мочи у пьяного шардана! Сам бог Сет каждый раз толкает твою руку, когда ты укладываешь камни? Тогда почему ты еще ни разу не промахнулся ложкой мимо рта? Я отошлю тебя обратно в деревню, глупый фенху, и ты будешь всю жизнь любоваться на свою жену, которая так и помрет, не увидев синих бус и красивого платка! Какая жена! Ты будешь иметь овцу, потому что твоя баба уйдет к соседу, у которого водятся драхмы в кошеле. Подними свою тощую задницу, попроси прощения у Владычицы и исправь все до того, как солнце пройдет зенит! И да поможет тебе бог Котару-ва-Хасису, если до полудня ты не порадуешь своей работой Маат. Я сломаю палку о твою костлявую спину. Снять эти плиты и положить заново!

Одиссей благоговейно внимал, запоминая затейливые речевые обороты, а я представлял, как палка господина начальника работ ходит не по спине бедолаги Ану, а по спинам в оранжевых жилетах. А в конце к ним выходит римский центурион в шлеме с ярко-красным плюмажем и зачитывает указ, согласно которому по итогу строительного сезона весь Автодор моего родного города приговаривается к децимации. А начальник и замы – к торжественному распятию вдоль дороги, которую они сами и построили. Эх, мечты, мечты…

А ведь меня поразил не только тот обширный и разнообразный набор ругани, что принес в наши земли египтянин Анхер. И не то, что прораб, который является самым что ни на есть фенху, считает это слово ругательным. Вовсе нет. Человек с палкой, ханааней, поминает в одном своем загибе Великую Мать, угаритского бога ремесла Котару-ва-Хасису, Маат, символ вселенской гармонии, и египетского Сета. И это совершенно точно требует осмысления. Здешний пантеон понемногу переплетается, впитывая в себя богов других земель, и это рождает такие вот причудливые речевые конструкции. Я уже запретил пришлым поклонникам Баала душить детей, заменив их ягнятами, и они нехотя подчинились. Отдельных храмов Аштарт у нас нет тоже, а Великая Мать предписывает верность и целомудрие своей пастве. Пока результаты так себе, но ведь мочеполовых инфекций никто не отменял. Сифилиса у нас, слава богам, нет, а вот всего остального хватает. На фиг всю эту ритуальную проституцию, оставим одну любовь.

– Все война и война, – сказал я сам себе, разглядывая идеально прямую улицу, уходящую вдаль на пять стадий, до самого порта. – Когда же богами заняться? Где бы своего Гесиода взять, чтобы все эту мешанину в порядок привел. Я эту работу Гелену поручил, а он, балбес, сидит на Сифносе, смотрит на волны и истребляет мелкий рогатый скот, пытаясь предсказать будущее. Я ему его и так предскажу, без бараньей печени. Если не спаять хотя бы Кипр монолитом языка, образования и идеологии, то очень скоро мою державу разорвет на куски. Мне не нужна империя, подобная по размеру персидской. А Египет, отформатированный циклом разливов Нила, у меня не получится и так. Нет возможности осчастливить всех, но зато есть возможность возвести сияющий град на холме, куда будут стремиться лучшие, чтобы приобщиться к великому. Вот что я делаю. Я закладываю фундамент для своих потомков. Кипр – перекресток цивилизаций и торговых путей между ними. Центр науки, культуры и ремесла на ближайшие столетия. И я…

– О-о-о! – это очнулся Одиссей, увидев первый в этом мире фонтан. Он тыкал в него трясущимся пальцем и орал. – Гляди, Эней! Вода вверх течет! А как это так вышло? Вода же вниз должна течь!

Невысокий такой фонтанчик у нас на площади у порта, всего в метр высотой. Его окружает бассейн, который снабжает водой целый квартал. Да… Потешное сейчас выражение лица у эпического героя. Рассказать ему, что такое водонапорная башня? Нет, пожалуй, не стоит. Пусть верит в чудо.

От храма мы поехали верхом, и царь Итаки неумело вцепился в узду крепкой кобылки, выбранной на эту экзекуцию за флегматичный и покорный нрав. Это не лошадь, а ослик Иа, а потому даже потуги человека, впервые севшего в седло, не могли вывести ее из равновесия. Она только вздыхала горестно и шла вперед, видя, что остальные никуда не спешат.

– Хочешь, у тебя на Итаке тоже такой фонтан будет? – с самым невинным лицом спросил его я.

– Дорого очень, – нахмурился Одиссей, который уже видел и акведук, и водяные колеса, и цистерны. И он проникся не на шутку.

– Если сделаешь то, что попрошу, для тебя не останется ничего, что было бы дорого, – посмотрел я ему в глаза.

– Куда надо сплавать? – спросил Одиссей. – Дальше, чем в Сиканию?

– Раз в десять дальше, – честно признался я. – Но дело того стоит.

– Что там есть? – жадно посмотрел на меня Одиссей.

– Олово, – ответил я. – Олова там столько, что его просто выкапывают из земли. Роют ямы и достают богатую руду. Туда можно дойти посуху, до самого пролива, но это уже будет не караван купцов, а настоящий военный поход. А я даже примерно не знаю, кто там сейчас живет.

– Я успею вернуться до зимних штормов? – спросил Одиссей, который думал всю дорогу, что мы ехали до верфи.

– Думаю, нет, – честно признался я. – Зазимовать придется там.

– Мои острова разорят, – поморщился Одиссей. – Знать и так смотрит волком. Но если ты прикроешь, я согласен. За этот поход я хочу получить Керкиру. Эти сволочи не дают мне покоя. Они нападут сразу же, если узнают, что меня не будет так долго.

– Ты ее получишь, – уверил я его. – А твоей жене я дам сотню лучников. Этого должно хватить. Если случится что-то уж совсем тяжелое, они пошлют голубя, и придет подкрепление из Пилоса.

– Значит, Фрасимед уже покойник? – понимающе оскалил зубы Одиссей.

– Он поднял руку на моего судью, – с непроницаемым лицом ответил я. – И на моего родственника. Перед смертью Калхас предсказал, что Фрасимед не проживет и года. Я просто уверен, что исполнится воля богов, которые говорили его устами.

– Я слышал, что Калхас восстал из мертвых, – поежился вдруг Одиссей. – Люди видели его на островах. Бритая башка, жуткий глаз… Он теперь что, бессмертный бог?

– Конечно, – ответил я, сохраняя полнейшую серьезность. – Калхас попал на Олимп. Он стал богом правосудия. А в Пилосе, на месте его гибели, поставят храм. И здесь, в Энгоми, такой храм построят тоже. Для него уже размечают площадку.

Я не стал говорить, что судья у меня теперь не один, но так даже лучше. Калхас – это теперь не имя. Это должность и символ того, как нужно вести правосудие. Уже начал забываться склочный лысый мужик, а беспристрастный судья, не различающий крестьян и царей, навсегда остался в людской памяти. Я ведь сам это оплатил. Десяток аэдов бродит по дорогам, позвякивая моим серебром в кошелях. Их песни я выслушал сначала сам, а потом внес кое-какие идеологически выверенные коррективы. Так и рождается легенда.

– Ого! – восторженно заорал Одиссей, увидев корпус чудовищно огромного корабля, первого из той серии, которая должна будет разорить всех корабелов Великого моря.

– Да, – горделиво выпятил я грудь. – Он будет возить зерно из Египта.

– Кто будет возить зерно из Египта? – с тупым недоумением посмотрел на меня Одиссей. – Это???

– Ну да, – растерянно ответил я, а в груди моей у меня что-то сжалось от неприятного предчувствия.

– Ничего не выйдет, – помотал головой Одиссей. – Эта страсть, если ее загрузить, не пройдет восточный рукав Нила, он же мелкий. Да и у нас на море немногие гавани примут этот корабль. Уж больно здоров.

Упс! – я с тоской разглядывал неимоверное количество первосортного кедра, который пришлось стащить со всего побережья. – Не подумавши как-то… Ну, да ладно, его строить еще долго. Глубина фарватера порта Энгоми – метров восемь-десять, он пройдет спокойно. И я точно знаю, откуда этот корабль будет возить зерно. Сиракузы и Пирей – лучшие глубоководные гавани Средиземного моря. И Александрия еще, но она пока не построена… Построить, что ли? Жалко, если такой корабль впустую пропадет.

Глава 10

Год 4 от основания храма. Месяц третий, называемый Дивойо Потниайо, Великой Матери, приносящей весну, посвященный. Мессения. Пилос.

Как скрыться в месте, где почти нет чужаков и где все знают всех с самого рождения. Когда в здешней деревне беременеет какая-нибудь девка, любой мальчишка укажет ее воздыхателя. Мессения – это такое захолустье, что здесь даже коз и овец узнают в лицо, хотя их все равно умудряются красть. Такой уж тут народ. И только твердыня царского дворца, построенного сотни лет назад, напоминала, что здесь бьется одно из сердец ахейского мира. Искуснейшие ткачи, гончары и медники трудились за стенами крепости, опоясавшей высоченную скалу. А умелые мастера до сих пор делают невесомые колесницы, которые можно поднять пальцем. Здесь, в Пилосе, который внезапно из одного из центров умирающего мира вдруг превратился в окраину мира нового, все еще воевали по старинке: закованные в бронзу аристократы неслись друг на друга, уставив перед собой длинное копье.

В общем, подумав как следует, Безымянный пришел к выводу, что раз скрыться здесь нельзя, то и делать этого не нужно. Напротив, надо оказаться в центре внимания и при этом остаться вне подозрений. Так жрец Наказующей стал аэдом. Сюда, в Пилос, он принес песни про здешних героев. И он теперь желанный гость везде, от крестьянской хижины до царского дворца, в ворота которого и постучал бестрепетной рукой.

Он не боялся, потому что аэды неприкосновенны. Они ходят где хотят, а тронуть их считается дурной приметой. Ведь порой только они приносят вести в селения, годами не видевшие новых лиц. Старики говорят, раньше певцы при царях жили, а не бродили по всему свету. Но теперь столько странного произошло, что десятки крепких мужиков, упорно шагающих от деревни к деревне, уже не удивляли никого. Напротив, всем это нравилось. Где еще послушаешь песнь о том, как царь Эней льва убил. Или про то, как сражались десятки царей у стен далекой Трои. Или песнь про Гелона-храбреца, что пошел со своей ватагой воевать землю египетскую, да и сложил там голову, покрыв себя бессмертной славой. Эту песнь очень в Афинах любили. Тот Гелон оттуда родом. В Спарте слушали песни про царя Менелая, а в Мессении – про Нестора, его сына Антилоха, прикрывшего своим телом старого отца, и про самого царя Фрасимеда, воевавшего честно и отважно.

– Сегодня, Баки, – назидательно сказал Безымянный мальчишке-слуге, – мы выспимся на мягкой соломе и поедим досыта.

– Угу, – радостно закивал мальчишка-египтянин лет четырнадцати, который шагал вместе с ним уже не первую неделю. Тощий, костлявый паренек уже вполне освоился за пределами Черной Земли, и особенных подозрений ни у кого не вызывал. И акцент его никому уха не резал. Тут в каждой долине свой говор был.

– Кто такие и чего надо? – выглянул со стены заспанный стражник.

– Аэд я, – с достоинством ответил Безымянный. – Зовут Демодок. Хожу по селениям, пою песни и рассказываю сказки. Я знаю хвалебную песнь про великого царя Нестора, доблестный воин. Впусти меня, и ты ее услышишь.

– Аэд! – обрадовался стражник. – Вот ведь здорово! У нас тут такая тоска… Пойду, десятнику скажу.

Ворота открылись совсем скоро, и Безымянный с любопытством оглянулся по сторонам. Пилос похож на Микены, только немногим поменьше. Вон торчит портик мегарона, где царь пирует со своими гекветами. Там множество комнат, где тысячи женщин чешут шерсть, прядут и ткут. Там хранилища зерна и масла. Там же устроены расписанные картинами ванные комнаты, где цари и царицы совершают свои омовения. К стенам крепости лепятся десятки зданий поменьше. Здесь и кузни, и мастерские камнерезов, знаменитых на весь ахейский мир. И ювелиры, и колесники. Колесницы хранят тоже здесь.

Две тысячи рабынь, вольные мастера, полсотни писцов и две сотни воинов живут тут постоянно. И многие из них никогда не покидали этих стен. Они покинут их только после смерти.

– Тут сидите до вечера, – стражник привел их в небольшую комнатку, где на полу лежал свежий тростник. – Вам принесут хлеба и вина. Вечером будет пир, порадуете ванакса. Если он останется доволен, то щедро наградит тебя, аэд.

Воин ушел, а Безымянный задумался. Ванакс, так себя называет Фрасимед. Так когда-то называл себя и Нестор, его отец, который Агамемнону был союзником, а не слугой-басилеем.Вот, значит, как…

– Ешь, Баки, – сказал он, когда молчаливая служанка принесла им одну ячменную лепешку на двоих и кувшин разбавленного вина. Безымянный разломил лепешку пополам, и для этого у него имелись все основания. Тощий, как его посох мальчишка мог съесть за троих.

Баки украли ливийцы года четыре назад и продали на побережье сидонским купцам. Так, меняя хозяев, он попал на рынок Энгоми, где дядька, так Баки называл хозяина, что-то увидел в нем, выкупил и привел в храм Наказующей, который и стал для пацана настоящим домом. Жалел ли Баки о своей судьбе? Да ничуть. Он ведь никчемный сирота, приживалка при своей общине, который гнул спину с малых лет. С тех самых пор, как лихоманка забрала мать и отца. В Черной Земле сироты не пропадали с голоду. Любой староста, жрец и чиновник обязан был пристроить бедного ребенка туда, где о нем позаботятся. Сирот кормили, но за эту милость приходилось рвать жилы от зари до зари. Каждый, чей хлеб ты ел, норовил попрекнуть этим. И так уж вышло, что работу в поле Баки возненавидел, не видя в ней ни малейшего просвета между рождением и смертью. Чернь появлялась из грязи и в грязь же уходила. Так верили высшие. Знать и жрецов ждало доброе посмертие. Они и после суда Осириса оставались богачами. А бедняка относили подальше от священной реки, заворачивали в циновку и закапывали в песок, чтобы пустыня вытянула воду из его тела. Потом его засовывали в саркофаг из глины, бросали туда горсть фиников, ставили кувшин с пивом и клали грубую фигурку-ушебти. Крестьяне, изнуренные бесконечной работой, верили, что именно она будет трудиться вместо них после смерти.

Баки, обладавший острым умом, ничего хорошего для себя в такой жизни не видел, а потому отринул богов своей страны сразу и навсегда. Все равно их власти на Кипре нет. Так к чему напрасно переводить жертвы, если их можно отдать тому, кто может тебе помочь? Тем более что он тоже принял посвящение. Младший жрец богини Немезиды Гневной, Приходящей в ночи, Неотвратимой, как сама смерть. Это же о-го-го! Жаль только похвалиться этим никому нельзя. Служба его тайная. У него ведь даже имени своего больше нет, Госпожа забрала его. А Баки на языке Черной Земли означает «слуга». Обычное имя для того, кто с рождения месит босыми ногами нильскую грязь. И мальчишка, слопав свою половину лепешки в мгновение ока, растянулся на тростнике и задремал.

Визит бродячего аэда – это не самый плохой повод для пира. В захолустный Пилос еще не приходили купцы после зимы, а потому по новостям здесь изрядно истосковались. Пока знатные воины укладывались на ложа, Безымянный пробовал, как натянуты струны его кифары, и с любопытством разглядывал мегарон. Он довольно велик, двадцать на двадцать шагов, а стены его поштукатурены и расписаны фигурками людей, животных и рыб. Крит отсюда совсем недалеко, а потому, скорее всего, этот дворец строили, вспоминая величие его погибших царей. Тут совсем не так, как в Микенах и Тиринфе. Круглый очаг-жертвенник огромен. Он сделан из тесаного камня и обложен по кругу резными плитами из алебастра. Ширина очага без малого восемь шагов, а четыре толстые колонны, окружающие его, подпирают потолок, который в этом месте образует отверстие. В него и выходит жертвенный дым. Через него же в мегарон попадают солнечные лучи. Пир вот-вот начнется. Вдоль стен стоят служанки, готовые принести добавки, а виночерпий уже смешивает вино в огромном кратере. В Пилосе, как и в Микенах, почитали пьянство тягчайшим и постыднейшим из прегрешений.

– Восславим же богов, отважные мужи! – произнес царь Фрасимед, сидевший на троне, вырезанном из цельной глыбы алебастра.

Царь плеснул вином в очаг и бросил туда несколько кусков хлеба и баранье бедро. Сырое мясо зашипело, подняв смрадный дым к небу, а гости оживились, потянув руки к лепешкам и жареной козлятине, которую как раз внесли в зал. Царь умостился на ложе и придвинул к себе столик с едой. Сегодня было скучно. Несколько корявых славословий боевых друзей не могли удовлетворить Фрасимеда, и он махнул рукой аэду.

– Пой!

Безымянный встал, поклонился, а потом провел пальцами по жилам, натянутым на черепаший панцирь. Песен и стихов у него было в запасе много. Ему в Энгоми полную сумку папирусов напихали, на все случаи жизни. Он прочистил горло и затянул нараспев.

– О, Фрасимед, воитель отважный, царь над царями,

Что Пилосом правит могучим,

Богатым и славным, построенным крепко.

В битве свирепой, вздымающей крики до неба,

Ты на врага устремляешься первым, бесстрашный и ярый.

Медью сверкающей грудь защитив, потрясая копьем смертоносным,

Сердце врага превращаешь ты в сердце оленя.

Быстро несут тебя кони, как вихрь на просторе широком,

Пламя великой отваги горит в твоем взоре суровом.

Богоподобный, в поножах чеканных,

Многих сразил ты рукою могучей.

Славят тебя твои пилосцы, верные, сильные вои,

Ибо под сенью десницы твоей не страшны им

Ни копья, ни стрелы пришельца.

Нестора сын предостойный, хранитель отцовой твердыни,

Вечная слава тебе, в бой водивший отважных!

Гости заревели в восторге, застучав по столу кубками. Хвала богам, что такую ерунду Безымянный мог нести часами, собирая ее из различных стихов, меняя в них только имена и города. Пока никому и в голову не приходило их сравнивать между собой, а потому все выступления шли с неизменным успехом. Ведь каждый из басилеев непременно узнавал в этих стихах себя самого. Впрочем, немного позже, когда даже смешанное один к трем вино все же ударяло в голову, в ход шло секретное оружие, неплохо пополнявшее тощий кошель Безымянного. Баки, у которого был звонкий приятный голос, пел песнь о глупой пастушке, которую обманул бродячий кифаред.

Быстротекущие воды, где нимфам кланялись ивы,

Влагу обильную дали стадам, что пасла Эвридика.

Юная дева прелестна, с изрядным томлением в лоне,

Грустно взирала на воды, бесцельно текущие мимо.

Так же бесцельно текли и года Эвридики. Давно уж

Дева созрела, войдя в лучшую женскую пору.

Замуж подруг разобрали, минуло им лишь тринадцать.

А Эвридика избегла и ласки мужской, и вниманья.

Ей бы облечься в венок и на брачное ложе взобраться,

Только родитель жестокий бедной не дал Эвридике

Дома родного покинуть, стоявшего в горной долине.

Выкуп хотел он великий взять за красу Эвридики.

Сорок овец и корову. Разум его помутился.

Сок виноградной лозы, что Дио́нис нам щедро дарует

Пьет он с утра, прерываясь лишь отдыхом честным полудня.

Плакала горько пастушка, злую судьбу проклиная.

– Долю суровую ты, мне уготовила, Гера.

Грудь налитая без ласки падет. И тогда уж поблекнет

Румянец на полных моих, слезами омытых ланитах.

И лоно иссохнет совсем, не изведав мужского начала.

Дай хоть кого-то, Богиня, кто вылечит девичье сердце,

И остальные места пусть вниманьем своим не оставит.

Неужто не жаждет никто налитого девичьего тела

Дивной красой неземной, ожидающей крепкого мужа.

Так говорила она, к водам ручья устремляя

Коз круторогих и с ними овец тонкорунное стадо.