Текст книги "Записки военнопленного"

Автор книги: Дмитрий Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Дмитрий Бобров
Записки военнопленного
Тюремные воспоминания лидера организации «Шульц-88»

Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благодушные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики.

Евгений Замятин

Арест

Меня арестовали 24 октября 2003 года в том здании на Исаакиевской площади, где Казимир Малевич написал знаменитую картину «Чёрный Квадрат», а сейчас располагается городская прокуратура Санкт-Петербурга. Всемирно известное полотно художника сильно занимает моё воображение, будучи, как мне кажется, симптоматичным явлением для хода развития всей западной культуры. Абсолютное отсутствие формы и содержания предоставляет здесь ничем не ограниченный простор для концептуальных толкований изображения. Размышляя о «Чёрном Квадрате» Малевича я часто задумываюсь о космических объектах известных как чёрные дыры. По мнению астрофизиков, они обладают настолько колоссальной силой притяжения, что ни один предмет не может покинуть их поверхности единожды её достигнув. Даже свет не способен преодолеть чудовищное тяготение чёрной дыры и потому-то они, и называются чёрными: там царит кромешная тьма и остаётся только догадываться о происходящих внутри процессах. Помимо вселенских чёрных дыр существуют и на нашей Земле не столь отдалённые места способные навечно заключить в свой концентрационный плен человека однажды попавшего в круг их притяжения. Речь идёт об учреждениях пенитенциарной системы поглотивших меня, начиная с октября 2003 года на долгие шесть лет.

24-го числа я должен был явиться в горпрокуратуру для очередного допроса и предъявления официального обвинения. Об этом за два дня до того было сообщено старшим следователем Управления по расследованию особо важных дел Тихомировым. Последние три месяца я был подозреваемым в совершении преступления по статье 213 уголовного кодекса – за совершение хулиганства. Преступление состояло в следующем: 29 марта около часа дня на подземной платформе станции метро «Пушкинская» группа молодых людей напала на студента одного из питерских Вузов гражданина Армении Арама Гаспаряна и жестоко избила его. Хотя на месте никого не задержали, уже через два месяца все участники нападения стали известны милиции, а первым напавшего на армянина Алексея Мадюдина заключили под стражу. Обо мне было известно, что я находился на «Пушкинской», но в избиении не участвовал. Именно поэтому спустя полгода я всё ещё был на свободе и мало беспокоился о ходе дела. Тем временем расследование, начатое следственным отделом УВД метрополитена, передали в Главный следственный отдел ГУВД, а ближе к осени в городскую прокуратуру. И вот следователь Тихомиров, к которому, в конце концов, попало уголовное дело о нападении на Гаспаряна, решил предъявить мне официальное обвинение, т. е. говоря юридическим языком – перевести из статуса подозреваемого в обвиняемые. Подобное изменение юридического статуса всегда влечёт за собой постановку следователем вопроса об избрании меры пресечения. По некоторым признакам можно было понять, что обвинение не ограничится статьёй за совершение хулиганства и будет более тяжелым. А это означало, что на горизонте моей свободной жизни появилась реальная перспектива ареста, суда и обвинительного приговора. Я знал, что в МВД меня считают одним из лидеров действующих в Петербурге неформальных молодёжных объединений экстремистской направленности. Враждебные вихри уже давно веяли надо мной: я ни во что не ставил государственную власть, и она платила мне той же монетой. Теперь передо мной стояла дилемма: ехать на допрос с высокой вероятностью быть арестованным или игнорировать вызов следователя, что фактически было бы переходом на нелегальное положение. Каждое из возможных решений неминуемо вело к множеству вполне предсказуемых последствий. Арест – это социальная смерть, изоляция от привычной среды, психологическая боль и физические страдания в неволе, но также вероятность оправдательного приговора и возможность возвращения гражданских прав и реабилитация в будущем. С другой стороны, жизнь в подполье не предусматривает никакой позитивной программы будущего, – существование под постоянной угрозой задержания без надежды на легализацию. Это путь человека, которому нечего терять, но был ли я таким человеком? В то время я активно занимался организацией жизни молодёжной субкультуры: писал статьи, редактировал и издавал журналы, организовывал культурные и спортивные мероприятия, поездки, концерты, состязания, пробовал работать в интернете, встречался со многими людьми. Моя основная деятельность относилась к сферам журналистики, издательского дела, социальной работы и информационных технологий. Мои планы невозможно было реализовывать, находясь на нелегальном положении и я решил ехать, окончательно определив линию своего поведения: я собирался в полной мере использовать все предусмотренные законом средства защиты, каких был бы лишён находясь в розыске.

Никогда мне не позабыть тот октябрьский день: привычным прямым маршрутом (Заневский-Староневский-Невский) я ехал сквозь побелевший от ночного мороза Петербург, взгляд скользил по архитектурному ландшафту и жадно впивался в каждое проносящееся за окном здание; тесные ущелья столпившихся домов внезапно отступили, и внизу заблестела тёмно-синяя широко раскинувшаяся красавица Нева, открылась акварельная перспектива блестящего полотна тёмной воды, пасмурного без облаков неба с далёкими стоящими на реке мостами и молча застывшим на обеих берегах дымчатым городом; минуту спустя автомобиль съехал с моста и втянулся в узкую прорезь проспекта, через длинный коридор, образованный вертикалями исторических фасадов поехал по району, с которым были неразрывно связаны все двадцать четыре года моей жизни. В преддверии скорой разлуки родной город казался особенно красивым….

Около Дома Книги я вышел и дальше пошёл пешком, отчего вместо назначенных десяти часов оказался на Исаакиевской почти в одиннадцать. В прокуратуре сидящий за массивной стойкой милиционер внимательно изучил мой паспорт и разрешил пройти в кабинет следователя расположенный на первом этаже правого крыла здания. Напротив скучали двое оперативников в штатском, один из оперов забавлялся, крутя в руках наручники и распространявшиеся по пустым коридорам металлические позвякивания заставили моё сердце сжаться. Следователь Тихомиров (ещё довольно молодой мужчина со спокойными манерами) и адвокат ждали моего появления. Далее события развивались с неумолимой быстротой тщательно отлаженного механизма: следователь зачитал текст постановления о привлечении меня в качестве обвиняемого по уголовному делу № 724146, огласил длинный перечень инкриминируемых преступлений, попросил расписаться, вручил копию протокола и объявил, что сейчас мы направимся в суд для избрания меры пресечения. – Надо заметить, что в недавнем советском прошлом следователь имел право единолично принять решение об аресте, в то время как в цивилизованных странах заключение человека под стражу является исключительно прерогативой суда, Законодательные реформы 90-х годов изменили положение вещей, но отсутствие гарантии на быстрое правосудие для обвиняемых в совершении преступлений и формальный характер реформ, свели на нет благие намерения законодателей. Судебно-следственный произвол обрёл новую форму: были созданы экспресс-суды с заседающими в них дежурными судьями после 10–15 минутного рассмотрения в 99 % случаев удовлетворяющие ходатайства следователей об аресте. – Оперативники надели на меня наручники, мы вышли из здания, и на двух легковых автомобилях, вшестером (на улице к нам присоединился ещё один опер) поехали в суд.

Последний раз, будучи пока ещё формально свободным человеком проехал я, по улицам города испытывая непередаваемую словами грусть. – Может и не посадят тебя… А если и посадят, то ничего страшного тут нет… Посидишь в тюрьме, с интересными людьми познакомишься – с притворной добротой улыбался сидящий рядом опер – немолодой мужичок в кепке. Я только кивнул ему в ответ. Хотя арест был прогнозирован, неожиданным стал большой объём обвинения – в совершении сразу шести преступлений. Я обвинялся в создании экстремистского сообщества (т. е. организованной группы для подготовки и совершения преступлений экстремистской направленности) «Шульц 88», в возбуждении национальной и религиозной ненависти с использованием средств массовой информации (издание и распространение журналов «Made in St-Petersburg», «Гнев Перуна» и других печатных материалов националистического толка), в совершении хулиганства в составе организованной группы (организация нападения на Гаспаряна), в призывах к экстремистской деятельности совершённых публично (побуждение в личных беседах и публичных выступлениях к расправам над выходцами с Кавказа, уроженцами Африки, азиатского региона и лицами исповедующими иудаизм), а также с использованием СМИ и в вовлечении несовершеннолетних в преступную группу. Связанное с молодёжными течениями незначительное дело о хулиганстве было превращено в социально значимую победу правосудия над политическими радикалами, что вместе с набором довольно экзотических для судебной практики статей предопределяло проведение образцово-показательного процесса. Статья за создание экстремистского сообщества вошла в УК в 2002 году (в рамках принятия Государственной Думой закона о противодействии экстремистской деятельности) и насколько я знал, никто ещё по ней к уголовной ответственности не привлекался. Следовательно, процесс вызовет повышенный интерес СМИ, и, к сожалению, не могло быть сомнений в негативном характере этого интереса. В ближайшем времени мне суждено стать объектом коллективной ненависти, одним из главных злодеев на российском телевидении в прессе; этот факт я осознал уже через несколько минут после ареста. Впрочем, ценность антирекламы я считал в большей степени положительной, а образ антигероя мне импонировал; но наивная надежда на объективное и беспристрастное судебное разбирательство в таких условиях не могла оправдаться: моя юридическая защита оказалась заранее обречённой на поражение… С невесёлыми мыслями входил я в Октябрьский федеральный суд Адмиралтейского района Санкт-Петербурга.

Процедура избрания меры пресечения прошла в темпе не оставляющем времени для переживаний: представляющая сторону обвинения прокурор Кузнецова (очень красивая девушка нордического расового типа, грациозно-сексуальная в синей форме советника юстиции, с прекрасным лицом и фанатичным взглядом) перечислила вменённые преступления и заявив, что оставаясь на свободе я могу продолжить преступную деятельность, потребовала немедленного ареста; адвокат попросил отпустить меня под подписку о невыезде; я поддержал его ходатайство, ссылаясь на то, что всегда являлся по повесткам, не делал попыток скрыться, ранее не судим, трудоустроен и имею регистрацию в Петербурге; судья (худощавый мужчина в чёрном костюме с неожиданно интеллигентным, умным лицом) выслушал всех и удалился для принятия решения; через десять минут он «Именем Российской Федерации» огласил постановление о заключении меня под стражу и препровождении в следственный изолятор «Кресты» (учреждение ИЗ-47/1 Минюста РФ). Моя судьба была решена.

КПЗ

Тусклый свет лампочки в забранном металлической сеткой пыльном плафоне, бетонный пол, грубо окрашенные масляной краской стены. Я находился в КПЗ (камера предварительного заключения) – небольшом тюремном блоке из нескольких камер на подвальном этаже районного отдела милиции. Полностью обнажённый я стоял посреди комнаты для обысков и, подрагивая от холода, ждал пока милиционеры досмотрят мою грудой сваленную на канцелярском столе одежду.

…Меня привезли на милицейском уазике ещё несколько часов назад, и всё это время пришлось провести в камере-«обезьяннике». Каждый простой гражданин России знает, что в отделениях милиции есть камеры для задержанных двух типов – так называемые обезьянники и аквариумы. Первые представляют собой обычные клетки, сваренные из толстых стальных прутьев, тогда как вторые – полностью изолированные помещения имеющие, по крайней мере, одну стенку из оргстекла. Преимущества нахождения в клетке – неограниченный доступ воздуха и возможность видеть происходящее вокруг. Наблюдая сквозь прутья обезьянника за милиционерами и задержанными, я стал свидетелем нескольких весьма характерных сцен. Сначала доставили двух молодых людей находящихся в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. Они были настолько пьяны, что их не стали закрывать в камеру, а просто положили на стоящую у стены лавку и, повалившись друг на друга, они сразу заснули. Но ненадолго: внезапно одному из юношей стало плохо и его обильно вырвало на пол, прямо под ноги проходящему мимо милиционеру. К чести правоохранителя, он и пальцем не тронул студента, очевидно, осознавая его полнейшую невменяемость. Поскольку кроме студентов и меня, других задержанных не было и нельзя было заставить кого-нибудь убраться, вонючая лужа так и осталась «благоухать» посреди комнаты приёма задержанных. Однако минут через двадцать привели представительницу древнейшей профессии – довольно жалкое неопрятное создание неопределённого возраста. Раньше я неоднократно слышал о том, что уличных проституток заставляют мыть полы в милицейских отделах (не говоря уже об услугах иного рода), но увидеть это собственными глазами довелось впервые… Чуть позже привели ещё одного пьяного гражданина и посадили в соседней камере – одиночной камере предназначенной для особо буйных задержанных. Мужчина лет сорока был изрядно навеселе и не стеснялся в выражениях: не успокаиваясь ни на минуту, он наполнил помещение непрерывным потоком громкой брани, беззастенчиво материл и задирал милиционеров, осыпал их градом оскорблений и угроз. И вот карательная группа из троих вооружённых резиновыми дубинками стражей порядка дала аргументированный ответ на все его претензии… Спустя три-четыре минуты крики истязуемого затихли, сменившись приглушённым стоном…

Просмотр сперва казавшихся забавными живых миниатюр из жизни отдела милиции скоро вызвал утомление, после психологически напряжённого дня я чувствовал себя уставшим и когда клетку, наконец, открыли, чтобы отвести меня в КПЗ, ощутил облегчение. Пройдя через несколько коридоров и миновав две металлические двери, я по крутой лестнице спустился ниже уровня земли. Ещё одна стальная дверь и короткий темный коридор предвариловки: налево закрытые двери трёх или четырех камер, направо комната для обысков и другие помещение персонала. Процедура полного досмотра: я разделся, двое милиционеров тщательно обыскали и прощупали мою одежду, не найдя ничего запрещённого разрешили одеться. Меня вывели в коридор, и я вошёл в открытую камеру. Дверь захлопнулась.

Во всех учреждениях министерства юстиции предназначенных для содержания заключённых, где мне довелось побывать, архитектура и интерьеры жилых помещений имеют какое-то особенное своеобразие. На ум приходит нечто мрачное – страшные рассказы Эдгара По и оцепеняющие фантастические видения Говарда Лавкрафта: порождённая страданиями заживо похороненных здесь людей атмосфера в местах заключения пронизана скорбным кафкианским духом. Конечно, восприятие тюрьмы не может не быть эмоциональным и даже современное сияющее чистотой здание всё равно наводит на мысли о бесконечно продолжающейся в этих стенах человеческой трагедии. Что же касается камеры КПЗ, где я оказался, то её вид легко заставлял себя почувствовать узником замка Иф – так убого и неприглядно она выглядела. Это был грязный и сырой подвал, еле освещаемый лампочкой в 40 ватт: мебель – три бетонных лежака сверху покрытых досками, окно – перекрытая решёткой не дающая света отдушина, удобства – заляпанный унитаз и раковина, чёрные прокопчённые стены и потолок, десяток квадратных метров неровного каменного пола.

На лежаке сидел мой первый сокамерник – одетый в какие-то подозрительные лохмотья, давно нестриженный и небритый маленький мужичок с морщинистым изнемождённым лицом. В нём угадывался бывалый арестант не один год жизни, отдавший тюрьмам и лагерям. Судя по грязи впитавшейся в поры его лица и по всему затасканному, потрёпанному внешнему виду нетрудно было подумать, что он уже несколько лет пребывает в подвале, однако я знал, что в КПЗ обычно не держат более десяти дней. Мы разговорились, и он охотно рассказал мне нехитрую историю своей судьбы – первую из тысячи жизненных историй услышанных мною в заключении.

Моё предположение оказалось верным: большую часть жизни он провёл за решёткой. Родом он был из области, из небольшого посёлка, где беспробудное пьянство и наличие судимости является неотъемлемым атрибутом принадлежности к мужской части населения. Первая ходка – в пятнадцать лет за кражу бутылки водку и велосипеда. Судья дал три года – срок заключения с небольшими перерывами в итоге затянувшегося на всю жизнь. После освобождения он запил и через неполную неделю был задержан за участие в массовой драке и по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений. Потерпевший – городской парень, неудачно посетивший поселковую дискотеку, попал в реанимацию с закрытой черепно-мозговой травмой, серьёзными повреждениями внутренних органов, переломом руки и рёбер. Только что освобождённый из мест лишения свободы был очень удобным кандидатом на роль козла отпущения и, получив, пять лет вновь поехал на зону. Через четыре года ему удалось освободиться условно-досрочно, но, едва выйдя за ворота, он, угрожая ножом, ограбил случайного прохожего, завладел бумажником со смехотворной денежной суммой, напился и загремел в ментовку. И снова: суд, приговор, зона. Учитывая тяжесть преступления квалифицированного по статье «разбой» и неотсиженный год, а также личность подсудимого ставшего к тому времени откровенным уголовником, суд назначил ему девять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Отсидев свой срок до звонка, три недели назад он освободился и это был его самый большой перерыв между ходками, о чём он говорил с непонятной гордостью.

Видимо, в течение последнего срока окончательно сформировался так поразивший меня запущенный облик этого коренного обитателя тюрьмы. Зона наложила на зэка неизгладимую печать: кожа приобрела нездоровый оттенок, тело атрофировалось и странным образом деформировалось, сочетание крайнего физического истощения и нервной возбуждённости читалось на землистом лице, озаряемом беззубой улыбкой – глумливой гримасой питекантропа. Но внешность ещё молодого человека в свои тридцать с небольшим лет выглядевшим стариком, казалась меньшим злом по сравнению с его внутренним содержанием. В ходе общения у меня сложилось впечатление, что вся мыслительная деятельность старого сидельца управляется весьма немногими примитивными инстинктами; мотивации не обнаруживали и намёка на что-либо благородное или возвышенное. Слушая рассказ о его последнем деле, с изумлением смотрел я на это доведённое до полной животности существо, сверкавшее в камерном полумраке своими глубоко запавшими глазами.

Освободившись из далёкого мордовского лагеря, он приехал в Петербург к своему зоновскому корешу – такому же деградировавшему бывшему зэку, не имевшему никаких определённых занятий кроме регулярного употребления алкогольных напитков. Я представил себе его жилище, – наверное, и до сих пор в городе немало таких квартир, где собираются деклассированные элементы, – большая коммуналка в старом фонде, стены, оклеенные лоснящимися желтоватыми обоями, высокие потолки – немые свидетели сотен пьяных драк и скандалов, поломанная советская мебель, повсюду раскиданные пустые бутылки, окурки и прочая грязь. Пили водку и технический спирт, дешёвый портвейн подвального розлива, тому подобные настойки и вина, крепкое пиво, самодельную брагу, самогон, любые спиртосодержащие жидкости. Дни пролетали как будто в тумане. Приходили и уходили вереницы шапочных знакомых, вспыхивали оживлённые разговоры на неопределенные темы, разгорались и затихали временами перерастающие в мордобой пустяковые ссоры. Кто-то спал лёжа на полу у батареи, а кто-то буянил одержимый жаждой конфликтов. Ослабевшие от алкоголя организмы были неадекватны и неуправляемы.

В тот день бухали вчетвером – трое опустившихся мужиков и не первой молодости спившаяся бабёнка известная среди местных ханыг как Люська-Дура. Спирт скоро ударил в голову, пробудив обычно заторможенных алкашей к активности. Говорили, вернее, кричали все одновременно, брызжа слюной и размахивая руками, срывая хриплые голоса. Импровизированная пепельница из пустой консервной банки, треснутые пластиковые стаканчики и кока-кольная бутылка с остатками спирта – поминутно опрокидывались от резких движений и падали на пол. В разгар веселья изрядно набравшаяся Люська испортила собравшимся настроение.

– Постеснялись бы при даме выражаться! – сказала Люська, некстати вспомнив о своей причастности к нежному полу.

– Это ты то дама, собака облезлая? – засмеялись ей в ответ матерящиеся бичи.

– А вы то что, мужчины? – Ханыги, бля! – произнесла Люська роковые для себя слова.

Простить такое оскорбление они не смогли и, накинувшись на нее, задушили, скинули труп на пол и продолжили пить.

Ночью самый трезвый и относительно твердо стоящий на ногах пьяница вынес мёртвое тело во двор дома, намереваясь закинуть его в мусорный контейнер. Однако, как выяснилось уже через несколько часов, ослабевший от многолетних возлияний ханурик не смог забросить труп во внутрь бака и кинул его сразу за помойкой. В итоге водитель приехавшей под утро мусороуборочной машины обнаружил мёртвое тело и незамедлительно обратился в милицию.

Оперативно-розыскные действия по обнаружению убийц заняли от силы пару часов. Ясно было, что покойница являлась асоциальной личностью и, подключив к расследованию местного участкового, опера РУВД мгновенно получили адреса всех проживающих поблизости люмпен-пролетариев. По горячим следам вышедшим на убийц оперативникам не оставило большого труда их расколоть – то есть добиться признания. Для этого не понадобилось прибегать к пыткам, психологическому давлению или сложным логическим комбинациям на допросе – дрожащие от похмелья ханурики сами всё рассказали операм, как только им вручили немедленное вознаграждение за сотрудничество со следствием – пол-литровую бутылку водки.

Так было совершено и раскрыто, на мой взгляд, абсолютно бессмысленное преступление по статье 105 часть 2 УК РФ – убийство, совершённое группой лиц, наказуемое в диапазоне от восьми лет лишения свободы, вплоть до пожизненного заключения. Убеждая себя в наличии многих смягчающих обстоятельств, он рассчитывал получить меньше меньшего, чему слабо верилось, да и не интересовала меня ни капельки будущее этого человека. Вряд ли ему было суждено когда-нибудь вырваться из властного круга притяжения исправительной системы.

Признаюсь, что, слушая, в общем-то, бесхитростный рассказ я с немалым трудом разбирал услышанное. Смысл постоянно куда-то ускользал от меня, теряясь среди бесчисленных отступлений и ответвлений. Лексика рассказчика была в таком изобилии насыщена русским матом и жаргонизмами, что временами приходилось буквально интуитивно догадываться, о чём он говорит. Нарушенная дикция и неправильные смысловые связи превращали его речь в почти недоступную моему пониманию абракадабру. К счастью, наше общение в дальнейшем свелось к минимуму, ввиду полнейшего отсутствия каких-либо общих точек соприкосновения интересов.

Говорить нам было совершенно не о чем, и всё же я сполна ощутил вторую после некомфортабельных бытовых условий негативную сторону заключения – вынужденное нахождение в тесном сообществе с людьми вызывающими отвращение. Хотя я всегда сочувствовал жертвам социальных болезней, непосредственный контакт с ними – дело малоприятное. Издалека – можно пожалеть, например, наркозависимого, но попробуйте пожить с ним вместе в течение хотя бы недели и вами овладеют совсем другие чувства. Новая среда, в основном состоящая из человеческих отбросов, стала неиссякаемым источником моральных страданий доводящих меня до настоящей мизантропии. Ещё никогда я так сильно не ненавидел людей. Лишь постепенно я научился казаться бесстрастным: подобно учёному в интересах науки исследующему что-то омерзительное, я старался не давать воли эмоциям, быть предельно корректным в общении и внешне дружелюбным. Но, конечно, стать совершенно «своим» в среде заключённых, несмотря на все мои карнегианские ухищрения, я не смог, ведь разница между мной и массой преступников была им очевидна.

Медленно потянулись мои дни в неволе. Ежедневные передачи от матери помогли не чувствовать голода, холод был куда важной проблемой. Ночами температура приближалась к минусовой, и изо рта шёл белесый пар. Не было ни одеяла, ни матраса; спать приходилось в одежде, скрючившись в позе эмбриона на вросших в железобетонное ложе досках. Я ждал этапа на «Кресты» и понемногу погружался в свойственное всем зэкам напряжённое и беспокойное состояние вечного ожидания – ожидания каких-то изменений и событий, ожидания передач и писем, свиданий с родными, банных дней, судебных заседаний и этапов, приговора, отправки на зону и пока что неопределённо далёкого счастливого дня освобождения. Арестовали меня в пятницу, и поскольку по выходным дням конвойная служба не работает, в КПЗ мне пришлось провести около трёх суток. В камере нашлась ободранная книга Александра Дюма «Анж Питу» и я с удовольствием посвятил своё время чтению. Одна из глав неоконченного произведения знаменитого французского писателя описывает штурм Бастилии – печально известной парижской тюрьмы для государственных преступников. Восставший народ захватил Бастилию, освободил заключённых в ней узников и полностью разрушил тюрьму ставшую символом тирании правящего класса. О, как сопереживал я узникам после многих лет бессрочного заточения получившим свободу! Как завидовал их нежданному счастью!