Текст книги "Нина Сагайдак"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

X

Клару не пришлось долго убеждать. Она цеплялась за малейшую надежду, ждала добрых вестей и, конечно, поверила, что стрельба, которую они слышали, – это был бой партизан с немцами. Она поверила Ивану Михайловичу, потому что хотела верить в спасение матери.

Казалось, девушка успокоилась. Однако через короткое время Иван Михайлович увидел, что она, пригорюнившись, неподвижно сидит у окна и думает о чем-то. Потом вдруг встала и начала одеваться.

– Куда ты, Кларочка?

– Хочу сбегать домой, может быть, мама ищет меня, – нерешительно ответила она.

– Да что ты надумала? Ведь ее нет дома. Раз ее отбили партизаны, значит, домой она не вернется.

– Но мама ведь не знает, где я. А вдруг она пойдет меня искать?

– Послушай меня, дочка, – раздумчиво и тихо заговорил Иван Михайлович. – Никак этого не может быть, чтобы сейчас твоя мама даже близко к вашему дому подошла. Далеко она теперь, в лесу, в безопасности, с партизанами. Если ты хочешь быть вместе с мамой, я рано утром отвезу тебя в Рудню, к нашему близкому другу – тете Оксане. В деревне мы найдем возможность связаться с партизанами и переправить тебя к маме. А сейчас ты должна быть терпеливой и спокойной, никуда не бегать, на улицу не показываться ни в коем случае. Ты поняла меня, Кларочка?

– Поняла, дидусю. – Клара тяжело вздохнула…

На рассвете Иван Михайлович и Клара уехали в деревню.

На улице повалил густой снег. Окна затянули морозные узоры. Нина стала растапливать печку.

– Грустной уехала от нас Клара… – печальным голосом сказала Нина.

– Где уж ей быть веселой, – отозвалась бабушка. – Время страшное, а девочке приходится слоняться по чужим людям.

– А может, вернется еще ее мама, а, бабуся?

– Вряд ли. С того света еще никто не возвращался.

Нина словно предчувствовала этот ответ, но, услышав, испугалась.

– Почему ты так говоришь? Разве партизаны не отбили евреев, не увели их в лес? – спросила она дрожащим голосом.

– Нет, внученька, нет…

– Почему же вы не сказали об этом Кларе?

– А зачем ей говорить такое?

– Как – зачем? Должна же она знать правду!

– Горькая правда для нее хуже сладкой лжи. Будет ждать, надеяться, верить. Может, и переживет, это лихолетье. А скажешь ей правду сейчас, навряд ли хватит у нее сил перенести такой удар.

Ошеломленная страшной вестью, Нина долго смотрела на бабушку. Что же это получается?.. Значит, можно сказать неправду? И то, что партизанам удалось отбить арестованных, – это вымысел. Пусть добрый, но обман. Ну, а партизаны? Есть ли они в ближних лесах? Может, и разговоры о партизанах – утешительные выдумки. Верьте, мол, люди, что вас не бросили на произвол судьбы, что в лесах есть партизаны, которые отомстят немцам за все их злодеяния.

Кто же знает правду? Кто скажет правду? Анапрейчик? Он говорил тогда о разгроме немцев под Москвой. Не может быть, чтобы он ничего не знал о партизанах. Если они есть, он обязательно должен знать!..

На другой день, сразу после обеда, Нина пошла к родственникам Анапрейчика. Она толком не знала, что скажет, когда встретится с Василием Григорьевичем. И только оказавшись во дворе, вдруг подумала, что разговаривать придется при посторонних, и остановилась, не зная, войти в дом или вернуться. Что ответить, если спросят: зачем пришла? Разве спросить, что слышно про Ленинград? Но об этом тоже нельзя говорить при посторонних. Василий Григорьевич предупреждал…

– Нина, – окликнули ее со двора, – заходи, чего боишься, собаки у нас нет.

Это тетя Наташа, мамина приятельница. Теперь уже никуда не денешься, хочешь не хочешь, а зайти надо.

– Здравствуйте!

– Добрый день. Ты ко мне?

– Да… И к вам, и не к вам. Мне нужен Василий Григорьевич.

– Василий Григорьевич! – удивилась женщина. – Его у нас нет. Он в Киев подался к своей семье.

– Вот оно что… – разочарованно сказала девушка. – И давно?

– С неделю назад. А у тебя дело к нему?

– Да… Я слышала, что он встречался на фронте с дядей Вадимом, – как-то сразу выдумала Нина и сама удивилась своей находчивости. – Хотела спросить, не говорил ли чего дядя Вадим про маму.

– Впервые слышу, – пожала плечами женщина, – мне казалось, что он был на фронте не под Ленинградом. Да ведь Василий Григорьевич был у вас. Почему же ты тогда не спросила его о дяде Вадиме?

– А меня не было дома, когда он приходил, – быстро ответила Нина и, попрощавшись, ушла со двора.

«Чуть не влипла, вот дуреха, – ругала она себя, идя домой. – И как это я раньше не подумала, о чем говорить, если встречу Василия Григорьевича при посторонних».

Ледяной ветер вихрился ей навстречу, осыпая лицо колючими снежинками. Она то и дело низко склонялась или отворачивалась, пряча лицо от холодной, ледяной крупы.

Выйдя из переулка, где жили родственники Анапрейчика, и, повернув налево, она услышала сквозь завывание ветра словно бы кто-то позвал ее. Вгляделась. Да это сестра отчима – Ольга Осиповна!

– Куда это тебя понесло в такую непогоду? – спросила тетка, удивленно глядя на Нину.

– Ходила к Василию Григорьевичу.

– Ну и что, не застала дома?

– А вы откуда знаете?

– Я встретила его, когда он уходил из Щорса в Киев искать свою семью. А не дед ли послал тебя к Анапрейчику? – улыбнулась Ольга. – Может, велел сказать что-нибудь важное, может, не доссорился с ним до конца?

– Да нет, я сама пошла. Василий Григорьевич, когда был у нас, рассказывал о делах на фронте, и я хотела узнать, нет ли чего нового. Может быть, наша армия уже к Ленинграду подходит?

Улыбка исчезла с лица Ольги Осиповны. Она печально посмотрела на Нину.

– Пока немцы здесь, от мамы вестей ждать нечего. Что делается в Ленинграде – это нам неведомо, а вот что у нас творится…

– А что у нас творится? Мало ли тех ужасов, что успели они натворить?

– Страшные дела творятся, Ниночка.

– Значит, правда, что расстреляли в лесу женщин и детей?

– Не только их. – Ольга Осиповна оглянулась по сторонам и, склонившись к самому лицу Нины, сказала: – Позавчера фашисты сожгли в нашем районе четыре села.

– Ой! Не Рудню ли?

– Нет, не Рудню. Сожгли дотла Елино, Мостки, Млынок и Муриху. Одни черные печи торчат.

– Это все в Елинских лесах?

– Да.

– А за что?

Ольга Осиповна осмотрелась вокруг.

– Партизаны как следует насолили оккупантам. Ну, а люди из тех сел поддерживали партизан.

У Нины радостно засветились глаза.

– Вот оно как! Значит, правду говорили, в лесах есть партизаны.

– А ты что, сомневалась?

– Да как вам сказать? Ходили слухи, что в лесу партизаны помешали немцам расстрелять женщин и детей, а потом оказалось, что это не так. Погибли и женщины и дети.

Ольга Осиповна тихо сказала:

– Может статься, партизаны и не знали, что фашисты готовят такое злодейство. Впрочем, трудно судить, как это было… Может, партизаны не успели, а может, и не располагали нужными силами.

Они подходили уже к базарной площади. Оставалось повернуть за угол, пройти каких-нибудь пятьдесят шагов до дома Нины, но Ольга Осиповна, не дойдя до поворота, стала прощаться.

– Разве вы не к нам?

– Обязательно зайду. Только в другой раз. А сейчас не могу, спешу на работу. Поцелуй Лялю, пообещай, что скоро буду и принесу ей гостинец.

Она собралась было идти, но Нина снова остановила ее:

– Тетя Оля, а у вас нет еще каких-нибудь книжек почитать? Таких, какие раньше приносили?

– Поищу. Думаю, кое-что найдется.

XI

Слухи о жестокой расправе карателей над крестьянами в селах распространились по городу позже. Поэтому, когда Нина сказала деду и бабушке, что немцы сожгли в Елинских лесах четыре села, ей сразу не поверили. Лишь через несколько дней дед, вернувшись с работы, подтвердил: сожжены, оказывается, село Елино и три хутора близ него.

– И за что, господи, такая напасть на людей? – воскликнула Лидия Леопольдовна.

– За то, что помогают партизанам, – неожиданно резко ответила Нина.

– Полицаи говорят, – заметил Иван Михайлович, – что во всех этих селах перебиты и разогнаны полицейские гарнизоны, а на линии Бахмач – Гомель пущено под откос несколько эшелонов.

За этими разговорами и застала их Ольга Осиповна. Она принесла Нине книжку, а своей любимице Ляле немного сахару. Девочке год и три месяца, она уже начала ходить, с каждым днем становилась все забавней и весело лепетала. Ольга Осиповна очень любила и как могла баловала малютку.

Пока тетка здоровалась и раздевалась, Нина успела заглянуть в книжку.

– Тетя Оля, – протянула она разочарованно, – я думала, это про партизан.

– А ты почитай получше, – обернулась к ней Ольга Осиповна, – тогда и партизанские думы увидишь в ней. Давно ли читала «Кобзаря»?

– Признаться, я не все читала, лишь отдельные стихи.

– Тогда обязательно прочитай всю книжку.

Лидия Леопольдовна опасливо заговорила:

– Следует ли теперь зачитываться такими книжками? Еще зайдут, сохрани бог, немцы да найдут – не оберешься неприятностей.

– Из-за этой книжки неприятностей не будет. Это шевченковский «Кобзарь». Одна из немногих книг, которую даже немцы запретить не могут при всем желании.

Нина села за стол и принялась за чтение. Лидия Леопольдовна хлопотала по хозяйству.

– Не знаете, – спросила она через некоторое время Ольгу Осиповну, – что с теми несчастными, чьи хаты сожгли фашисты.

– Вы имеете в виду елинцев?

– Да.

– Точно не знаю. Говорят, там сейчас настоящая война.

– Где, в селах?

– Да нет. В Елинских лесах. В госпиталь столько немецких солдат навезли, раненых и обмороженных, девать некуда.

– И все оттуда?

– Оттуда. И еще из Ивановки. Есть среди них и венгры и финны. Некоторые врачи и сестры понимают по-немецки. Они и узнали из разговоров раненых солдат, что между партизанами и карателями настоящая война идет. Погибло много стариков и детей. Но и немцы партизан как огня боятся. Налетели они из леса, в один миг уничтожили половину немецкого гарнизона и опять скрылись в лесах.

– Видно, не очень боятся, – сказала Лидия Леопольдовна, – если чинят такие зверства.

– Не говорите. Недели три назад партизаны в Ивановке застукали целую роту фашистов. Убрали часовых, проникли в село и такую подняли панику, что немцы выбежали на снег в одном белье. Далеко, правда, не ушли. Там же в селе вся рота и полегла. Вырвались только одиночки. Теперь лежат у нас в госпитале обмороженные и на других страх нагоняют.

Нина забыла о книжке, слушает.

– А в Елинских лесах чем закончилось? – спросила она.

– Я не уверена, Ниночка, что там закончилось. Немцы бросили против партизан два батальона карателей. Оставили добрую половину своих солдат и ушли назад. Потом послали против партизан отряд финнов. Те, говорят, хорошие лыжники. Но их постигла та же участь, что и гарнизон в Ивановке: партизаны подпустили их к просеке и перестреляли всю роту.

В радостном возбуждении Нина вскочила со стула.

– А что я вам говорила, бабуся? Действуют наши. Мстят за все – за расстрелянных женщин и детей в нашем лесу, за сожженные села. Пусть не думают фашисты, будто мы такие уж беззащитные и с нами можно делать все, что заблагорассудится. Есть и на них кара!

XII

Недаром и дома и в школе ее называли мечтательницей. Она и впрямь мечтательница. До войны видела себя то балериной, то летчицей. А сейчас партизаны не идут из головы. Где они теперь? Как можно им помочь, как с ними связаться?

Она думала об этом, когда хлопотала по хозяйству, и когда нянчила Лялю, и когда читала шевченковского «Кобзаря».

Поздно вечером в затихшей хате сидела Нина в своей маленькой комнатушке за столом, подперев щеку рукой, читала. И в этой тишине живительными каплями падают на душу слова:

 
…и возвеличу
Я рабов немых!
На страже возле них
Поставлю слово.
 

«На страже возле них поставлю слово», – шепотом повторила девушка.

Слово… Слово…

Что можно сделать сейчас словом… Хотелось что-то сделать! Но что?

Рассказать людям обо всем, что думаешь?.. Нет, не рассказать – ведь многим сразу не расскажешь, а написать. Да, да, написать листовку… О разгроме немцев под Москвой, о боях партизан в Елинских лесах. Может, поздно?.. Нет, не поздно. Люди почитают и расскажут другим, а те – еще другим. И так пойдет по всему городу, а из города в сёла. Пусть знают наши, что немцев бьют, что не так уж они сильны, как сами пишут в своих газетах и разглагольствуют по радио. Вот только как партизаны узнают, что листовку писала она, Нина Сагайдак? А разве непременно надо, чтобы они это знали? Пусть и не узнают, ведь польза-то будет.

Допоздна думала Нина о листовке, пыталась писать, задумчиво сидела за столом над чистой тетрадью с пером в руках. Но ничего не выходило. И знает, о чем писать, да вот не получается, не находит нужных слов.

На другой день вечером, когда все улеглись спать, она снова села за листовку и не ложилась до тех пор, пока не закончила ее. Перечитывала написанное много раз. Не было уверенности, что слова ее взволнуют людские сердца, но казалось, что самое главное сказано. Это было именно то, что она хотела, должна была поведать людям.

Теперь оставалось приколоть или – еще лучше – приклеить этот листок. Хорошо бы на здании городской управы, под самым носом у начальства. Да страшно: там запросто могут схватить, схватят – пиши пропало. Не видать тогда ей ни партизан, ни желанного освобождения.

Рано утром, чтобы не гадать напрасно, решила пойти в город и посмотреть, где удобнее всего осуществить свое намерение.

Наиболее близким и людным местом была почта. К ней и направилась Нина. Подошла, посмотрела на запертые двери, глянула в один, потом в другой конец улицы, на соседние с почтой дворы и решила, что никуда больше ходить не нужно. Вот здесь, на дверях почты, приклеит вечером свою листовку.

Когда она больше всего волновалась? Пробираясь к почте или позже, когда возвращалась, наклеив листовку? Либо в те часы, когда ждала утра, лежа в своей кровати, укрывшись с головой? Нет, больше всего ее лихорадило, наверно, когда она проснулась и увидела, что на дворе светло, поняла, что по городу ходят люди, останавливаются у почты и читают выведенные ее рукой слова:

«Товарищи! Не верьте фашистам! Красная Армия разгромила 50 гитлеровских дивизий под Москвой, на днях партизанские отряды, действующие совсем рядом, в Елинских лесах, уничтожили немецкие карательные отряды…»

В листовке говорилось и о боях в Ивановке, и о злодеяниях карателей, обо всем, что слышала Нина от своих родных и близких.

Если бы кто знал, как не терпится, как хочется выйти на улицу! Пройти около почты, хоть одним глазом взглянуть, что там делается. Но она не может. И хочет и не может заставить себя одеться, выйти на улицу. А что, если догадаются? Что, если там специально сидят и смотрят, кто придет и как придет? И страх и любопытство на ее лице могут заметить – она не умеет скрывать своих чувств. По походке, по взгляду, по выражению лица могут догадаться, что листовку писала она, Нина Сагайдак.

Все-таки неосторожной была она вчера. На дворе снег, возможно, там и следы остались. А по следам чего проще найти! Шла она напрямик, через чужие огороды. Если улица не спасет, считай, что все кончено, считай, что попалась.

А что, если сейчас пойти и посмотреть? Хоть издали. Узнать, по крайней мере, нет ли ее следов на снегу, на месте ли еще листовка?

Нина думает, колеблется, потом одевается и идет к двери:

– Я ненадолго, бабуся.

– Ладно. С делами я сама управлюсь, можешь идти.

На улице не метет, но дорожки запорошены свежим снегом. И не просто запорошены – заметены. Вечером, когда пробиралась огородами, снега почти не было. Вероятно, позже шел, а если так, то и следы замело.

Как же быть? Идти или вернуться? Разве пройти мимо почты… А почему бы и вправду не пойти? Она не будет останавливаться, осматриваться по сторонам, только пройдет мимо и посмотрит, стоят ли там люди…

Не успела повернуться на улицу, где помещалась, почта, – навстречу ей Зоя Шамко, школьная подруга.

– Ой, Ниночка! А я к тебе.

– Ну и прекрасно, пойдем.

– Да нет, раз уж встретились, домой незачем идти. Ты знаешь, кто-то приклеил листовку около почты.

– Да ну!

– Правда! Вот пойдем, почитаешь. Там такое написано! Оказывается, наши разбили немцев под Москвой. Пятьдесят дивизий уничтожили! Шутка ли сказать! Ты слышала об этом? И тут, в Елинских лесах, громят карателей, аж дым коромыслом идет. Пойдем, сама почитаешь.

– Да нет, я не хочу.

– Чего ты боишься, глупая! Немцев там нет, полицаев тоже. Люди идут, останавливаются и читают.

Оно как будто и ничего, идет ведь не сама, а с Зоей, но… Страшно все-таки. И руки дрожат, и ноги подкашиваются. Что, если Зоя узнает ее почерк? Хотя Нина очень старалась изменить его, но, кто знает, возможно, и осталось что-нибудь от ее почерка. Пока Зоя читала листовку одна, могла не заметить, а теперь, глядишь, и заметит. Да еще ляпнет при всех: «А посмотри-ка, Нин, почерк-то похож на твой».

К счастью, ничего этого не случилось. Люди не интересовались почерком. Они радовались словам, говорившим о разгроме немцев под Москвой. Некоторые, отходя, кивали в сторону комендатуры: «А что, получили по зубам? Это вам не женщин и детей расстреливать!»

Нина почувствовала, как по телу ее прошла дрожь. Но теперь не от страха, а от гордости за людей и за себя.

– Ты прочитала уже? – толкнула ее Зоя.

– Что? А-а, ну конечно.

– Тогда пойдем отсюда. Застаиваться особенно не следует. Могут нагрянуть немцы или полицаи. Листовка их не порадует, вот и начнут искать, на ком сорвать зло.

XIII

До сих пор дед только изредка жаловался на боли в желудке, но на ногах держался, на работу выходил исправно, не пропускал ни одного дня. Правда, шел пораньше и медленно брел к банку. На дорогу в один конец затрачивал не меньше часу. Так же медленно возвращался домой. Но службой, вернее, пайком очень дорожил и, как только наступало время, брал в руки свою суковатую, блестевшую от долгого пользования палку и отправлялся на дежурство.

Лидия Леопольдовна видела, что он с каждым днем чахнет, не раз намекала, что пора бросить работу, но Иван Михайлович с раздражением отвечал:

– А есть что будем, если брошу работу?

– Люди перебиваются, и мы проживем как-нибудь.

– Опять завела свое: люди да люди. У них есть к кому податься в деревню. А у нас что? Старые да малые.

– А что будет, если совсем сляжешь?

– То же, что и тогда, когда брошу работу.

На дворе мели февральские метели, холод и промозглая сырость прохватывали до костей. И все же Иван Михайлович еще некоторое время бодрился и слушать не хотел о том, чтобы бросить работу.

Но вот как-то в начале марта приплелся он с дежурства совершенно обессиленный, улегся в постель и тяжело вздохнул:

– Ну, кажется, все. Больше не могу.

Лидия Леопольдовна заплакала было, но тотчас спохватилась:

– Что ты, Иван! Отлежишься в тепле, отдохнешь и поправишься.

– Куда уж там… – Иван Михайлович махнул рукой.

Старуха приготовила ему горячего чаю, сварила манную кашу из крупы, которую покупала только для маленькой Ляли. Дед долго упирался, не хотел брать еду, а когда все же, уступив просьбам жены, проглотил пару ложек, сразу вырвал все. Мертвенно-бледный, он откинулся на подушку.

Испуганная Лидия Леопольдовна послала Нину за врачом. Тот недолго осматривал больного и, ничего не прописав, велел немедленно отвезти Ивана Михайловича в больницу.

– Доктор, что у него? – стараясь сдержать слезы, спросила Лидия Леопольдовна у врача, провожая его в сенях.

– Сейчас трудно определить. Нужно сделать анализы, исследовать желудок. Но вы не тревожьтесь: в больнице мы его подлечим. Все должно наладиться.

Лидии Леопольдовне показалось, что врач чего-то не договаривает. А после возвращения из больницы, куда отвезла Ивана Михайловича, совсем приуныла. Она что-то бормотала про себя или молча возилась по хозяйству, вытирая непрошеные слезы.

Настроение ее передалось детям, кроме, пожалуй, Ляли, которая в тот вечер раскапризничалась: требовала, чтобы Толя и Нина играли с ней в прятки, держали на руках и пели любимую песенку про козлика. А до пения ли тут было? Ребята шикали на девочку; потом Нина с трудом укачала ее, и малютка заснула.

На другой день Нина отправилась в больницу с передачей для дедушки. Добродушная санитарка взяла узелок и пообещала узнать, как себя чувствует больной.

Вскоре она вернулась, неся с собой передачу.

– Нельзя сейчас есть твоему деду: исследование желудка делают.

– Как же так? – огорчилась Нина. – Сейчас нельзя, позже поест.

– Нет, нет, сегодня вовсе нельзя будет есть. Неси домой. – И санитарка протянула Нине узелок. – Дома небось найдется кому поесть кашки.

Молча, не в силах сдержать слезы, вышла Нина из больницы. У ворот встретила Ольгу Осиповну.

– Зачем ты здесь? – встревоженно спросила тетка, заметив в руках Нины узелок.

– Дедушка заболел. Приносила передачу, а ее не приняли. Анализы, говорят, берут.

– А когда Иван Михайлович попал в больницу?

– Вчера вечером.

– Ну, тогда нет ничего удивительного. У него ведь желудочное заболевание?

– Да.

– Вот видишь. Так всегда бывает с желудочниками, и первый и даже на второй день передачу не принимают. Не волнуйся. Я узнаю, что там с дедом.

– Боюсь я, тетя Оля. Ведь у него давно язва желудка, а теперь он еще так ослабел. Может, дедушка плох совсем… – Частые слезы покатились по щекам девушки. – Бабушка вчера вернулась из больницы совсем убитая горем. Возится у печи да потихоньку плачет.

Ольга Осиповна успокаивала Нину, а потом вдруг спросила:

– Послушай, девонька, ты рассказывала кому-нибудь то, о чем мы говорили с тобой у вас дома?

– Нет, – не колеблясь, ответила Нина. – А что?

– Понимаешь, в городе расклеены листовки. В них написано все то, о чем мы говорили. Вспомни-ка получше, может, нечаянно проговорилась кому-нибудь?

– Да ей-же-богу, нет! – твердо возразила девушка, и горячая волна смущения залила ее лицо. – Неужто, тетя Оля, вы считаете меня болтуньей?

– Нет. Я знаю, ты девушка серьезная и умная. И все же удивительно. Думаю, что и бабушка тоже не могла проговориться. Прямо не пойму, в чем дело.

Помолчав, Нина сказала:

– А разве только мы одни знаем о делах на фронте и в Елинских лесах?

– Конечно, не мы одни, но в листовках есть такие подробности, о которых мы говорили именно у вас. Да и сведено все воедино – и давнее и недавнее.

– Почему вы так думаете? – не сдавалась Нина. – Сами вы тоже не были в Елино, вам ведь кто-то рассказывал. Возможно, тот, кто поделился новостями с вами, сообщил о них и другим.

Ольга Осиповна улыбнулась и ничего не ответила.

– И много расклеено листовок? – тихо спросила Нина.

– Не знаю, много ли, но говорят, есть они по всему городу.

«Как это могло случиться? – торопливо забилась мысль. – Ведь я приклеила на почте только одну листовку. Может, люди выдумали? Может, и не было их по всему городу? Впрочем, какая нужда была выдумывать?»

– Как бы там ни было, а выходит, шуму листовки наделали много, – сказала Ольга Осиповна.

Нине вдруг показалось, что тетя Оля подслушала ее мысли.

Напряженно, вся сжавшись, девушка спросила:

– Наверно, и немцы знают про эти листовки?

– А как же?

– Ну и что?

– Да что же. Пришли в ярость. Вчера арестовали несколько человек.

Нина чуть не вскрикнула: «За эти листовки?!», но сдержалась и, чтобы как-то скрыть волнение, сказала первую попавшуюся фразу:

– Кого же?

– Коммунистов. Членов партии, которые не успели эвакуироваться и оставались в городе.

– Их подозревают в том, что они расклеили листовки?

– Наверно.

– Что же им теперь будет?

– Не знаю, – вздохнула Ольга Осиповна. – Видимо, то, что и всем, кто попадает к этим палачам в руки. Раз уж взяли, на свободу не выпустят. Ну, до свидания, девонька, – заторопилась Ольга Осиповна, – мне на работу пора, а ты не беспокойся: я обязательно узнаю, как дедушка, и забегу к вам.

Нина пошла с узелком домой. Но ни отказ в приеме передачи, ни тревога за здоровье деда не могли ослабить впечатление, которое произвел на нее разговор с Ольгой Осиповной. Иные мысли роились в голове, волновали сердце. Ведь люди, попавшие вчера в фашистский застенок, могут погибнуть. Как быть? Что делать? Пойти и признаться, что листовку написала она? Или написать новую, и немцы подумают, что не арестованные, а кто-то другой пишет и расклеивает по городу листовки? А может быть, что-нибудь еще можно придумать? Но что именно? Кому довериться, у кого попросить совета?