Текст книги "Нина Сагайдак"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

XIV

В десять часов Нину вызвали в тюремную канцелярию.

– Сагайдак? – спросил один из надзирателей, видимо, старший.

– Да, – ответила девушка.

– Тебе передача. Брат ждет у проходной. Если хочешь что-либо сказать ему, напиши.

«Толя пришел», – мелькнуло в голове.

Нина заволновалась, кинулась было сначала к передаче, потом остановилась:

– На чем же написать? У меня и бумаги нет.

– Здесь напиши. – Надзиратель протянул бумагу и карандаш. – Садись и пиши.

Человек этот говорил резко, но не грубо. Нина как-то невольно задержала на нем взгляд.

«Кто он? Я его где-то видела», – пронеслось в голове. Но она тут же склонилась над бумагой.

«Дорогой Толя, – быстро писала Нина своим ровным ученическим почерком, – ты единственный мужчина в нашем доме. Успокой бабушку, скажи ей, что ничего страшного нет и не может быть. Произошло какое-то недоразумение, и только. Я еще не знаю, за что меня арестовали. Если к вечеру не буду дома, принеси мне одеяло и маленькую подушку. До свидания. Надеюсь, до скорой встречи. Крепко целую тебя, бабушку и Лялю. Ваша Нина».

Она сложила листок вчетверо и протянула его надзирателю. В это время кто-то вошел в канцелярию.

– Господин Павленко!

Надзиратель обернулся.

– Подожди, – махнул он рукой вошедшему и велел Нине идти в камеру.

Павленко… Так вот почему ей показалось знакомым лицо этого типа! Ведь он был участковым милиционером… Ну конечно, до войны был участковым милиционером в районе базара… Да… меняются времена, меняются и люди. «По-разному меняются люди», – думала Нина, возвращаясь в камеру.

Через два часа, сопровождаемая тем же надзирателем, она переступила порог большой комнаты следователя. За столом сидели двое офицеров. Одного из них она узнала. Он приходил арестовывать ее, а сейчас перебирал какие-то бумаги; очевидно, собирался вести допрос.

Сбоку у стола сидел какой-то человек в штатском. Он сказал:

– Тебя допрашивают оберштурмфюрер Лингардт и унтерштурмфюрер Краузе.

Как оказалось, Лингардт хоть и с акцентом, но довольно свободно говорил по-украински и не нуждался в помощи переводчика. Тот переводил для Краузе.

– Ты знаешь, за что тебя арестовали? – начал Лингардт, смерив девушку холодным и любопытным взглядом.

– Не знаю.

– Так-таки и не знаешь?

– Откуда мне знать? Пришли и сказали, что я арестована. Вот и все.

Лингардт вынул из папки записку для Толи, написанную Ниной два часа назад, и положил ее на край стола.

– Подойди и прочти. Это ты писала?

Нина взглянула на бумагу, потом на офицера.

– Я писала. Но не вам, а брату.

– А это? – Лингардт вынул из папки еще одну бумагу и с довольным видом положил ее рядом с письмом.

Словно ледяная волна окатила девушку с головы до пят. На столе лежала написанная ее рукой листовка.

– Ну? – Эсэсовец не сводил с нее свинцового, неподвижного взгляда. – Почему ты молчишь? Ты писала?

Молниеносно пронеслась мысль: ничего не подтверждать, ничего не признавать. Признание – это смерть. Сразу, немедленно. Она молчала. Лицо ее заливала мертвенная бледность.

Нина остановила блуждающий взгляд на следователе, потом на Краузе, на переводчике. Тихо и твердо сказала:

– Нет, не я.

– Но ведь почерк один и тот же! – вскипел Лингардт.

– Мало ли сходных почерков. Я не писала, и все.

Лингардт откинулся на спинку кресла и смотрел на Нину уже не только с любопытством, но и с раздражением.

– Ты не хочешь говорить правду? Напрасно. У нас нет сомнений в том, кто писал. Нас интересует, с кем ты писала, кто дал тебе текст листовки, кто входил в организацию, враждебную рейху, кто вами руководит?

Гестаповец вышел из-за стола и, заложив руки в карманы, медленно прошелся по кабинету. Нина молчала.

– Ну, так как же? – остановился перед ней Лингардт. – Будешь сознаваться или вынудишь нас прибегнуть к крайним мерам? У нас есть Мульке. Тебе говорили, кто такой Мульке?

– Мне не в чем сознаваться, я не знаю никакого Мульке.

– Ты злоупотребляешь нашим терпением, девушка. Ты прекрасно знаешь, что говоришь неправду. Мы можем привести сюда тех, кому ты подбрасывала листовки, и они это подтвердят.

– Нет у вас таких людей, – хмуро ответила Нина.

– Подумай о другом, – вмешался Краузе. – Ты молода, у тебя впереди вся жизнь, а эта жизнь в опасности. Расскажешь все – примем во внимание твою молодость, неопытность, отпустим домой. Не признаешься – плохо будет, очень плохо.

Переводчик старательно переводил слова Краузе, глядя на Нину, но не в глаза, а повыше их, на лоб, на пышные волосы девушки.

Стиснув руки, не поднимая глаз, она молчала и, казалось, с пристальным вниманием разглядывает доски пола.

– Ты так, значит? Ну хорошо. Пеняй на себя, – раздраженно произнес Лингардт, а затем стал быстро говорить по-немецки с Краузе. – Уведите ее! – крикнул он затем надзирателю.

Павленко не заставил себя ждать и вытолкнул Нину в коридор.

В камере ее сразу обступили София и другие девушки. Посыпались вопросы. Но она неохотно и вяло ответила им, что ни в чем не виновата, и, чего добивается следователь, так и не поняла. Сказал, что в городе какие-то листовки появились, но она никаких листовок не видела, даже из дому целый день не выходила. Все же знают, что бабушка больна и ей, Нине, приходится все делать по хозяйству, двоих ребят кормить, обстирывать…

Нина уселась на нары и задумалась. Как ей быть, если на самом деле приведут кого-либо из тех, кому она опустила листовки в почтовый ящик, и устроят очную ставку? Отказываться или, наоборот, сознаваться? И что будет, если сознаться? Смерть или только тюрьма, концлагерь? Если бы дело было только в признании ее собственной вины… Но ведь ясно было сказано: следователей интересует не столько ее участие в подполье, сколько имена товарищей по подпольной работе и, главное, руководители. Кто они, где они – вот чего будут добиваться от нее. Как хорошо, что она этого не знает. Но немцы, конечно, не верят, что она никого не знает…

А что, если сказать: действовала по своей инициативе. Нашла листовку на улице и сама написала такую же. Что будет потом? Примут во внимание молодость и помилуют, бросят за колючую проволоку в концентрационный лагерь? Нет. Не примут во внимание молодость, не помилуют. Не вернется она больше в родной дом. Не увидит маму, бабусю, Толю, Лялечку…

Девушки в камере видели, что Нине не до разговоров, и не стали надоедать ей расспросами.

XV

На другой день она проснулась с первой мыслью о том, что ее вызовут к следователю.

Как вести себя? Противиться, стоять на своем – значит, пошлют к Мульке. Сознаться? Ни в коем случае. Это, разумеется, сказки, что по молодости простят. Она не маленькая и хорошо понимает, что будет. Как ни крути, от расправы не уйдешь. Самое главное – это выстоять там, у Мульке… А может, лучше сознаться сразу, сказать, что писала листовку, и не терпеть лишних мук? Может быть, ей следовало вообще сразу сказать: «Я была в отчаянии после того, как ваши солдаты ни за что схватили моего товарища и расстреляли. Не знала, как отомстить за несправедливость, и решила написать листовку…» Может быть, и учтут, что действовала в отчаянии, и смягчат наказание. Она так и не успела принять определенное решение, как вдруг двери камеры широко распахнулись, и надзиратели втолкнули новых заключенных. Нина с изумлением увидела, что это были ее школьные подруги – Зоя Шрамко, Валя Бригунец, Леля Губенко.

– Зоя! – Нина кинулась к девушкам. – Почему вы тут? За что?

Зоя, как видно, еще не опомнилась от страха и на все вопросы Нины отвечала:

– Не знаю, не знаю. Там такое творится – всех хлопцев и девчат из нашего класса арестовывают…

Нина хотела было спросить, кого именно, но тут дверь камеры снова открылась.

На пороге стоял немец-надзиратель. Он громко и отрывисто крикнул:

– Сагайдак! Шнелль! [4]4
  Быстро!


[Закрыть]

Четко печатая шаг, он по длинному коридору отвел ее к следователю.

– Ну как, одумалась за ночь? – спросил Лингардт, изобразив на своем белесом лице нечто вроде улыбки. – Я все-таки надеюсь на твое благоразумие.

Нина подняла на него печальные, измученные бессонницей глаза… Казалось, она хотела что-то сказать. Но только тяжело вздохнула и потупилась.

– А мы, видишь, за это время выловили всех твоих друзей. Немало вас набралось. Неспроста, выходит, ты упиралась так.

– Напрасно старались. Это мои школьные подруги. Они ни в чем не виноваты.

Офицер злобно взглянул на нее:

– Ты опять за свое, значит? Ну хорошо. Сейчас увидим. Вводите сюда по одному! – приказал он надзирателю.

Тот не замешкался, и через несколько минут Зоя Шрамко стояла перед следователем.

– Ты узнаешь эту листовку? – Он показал листок из тетради, исписанный Ниной.

– Узнаю.

– И знаешь, конечно, кто это писал?

– Нет, не знаю.

Лингардт нахмурился:

– Ты не узнаешь этот почерк?

– А почему я должна его знать?

– Потому что листовку эту писала Нина Сагайдак, а вы учились в одном классе.

– Мы за одной партой не сидели, и почерка ее я не видела и не знаю.

Лицо Лингардта начала заливать краска раздражения.

– Где же ты видела эту листовку?

– На стене около почты.

– А может быть, на сборищах вашей организации до того, как листовки расклеили в городе?

Зоя Шрамко побелела и с ужасом смотрела на следователя.

– Ты думаешь, – продолжал Лингардт, – нам неизвестно, когда и где вы собирались, что делали, о чем говорили?

– Не знаю, – заговорила наконец Зоя Шрамко, – я ничего такого не знаю. Не было никакой организации. Это вам все скажут. Собирались мы для того, чтобы повеселиться, потанцевать.

– И организатором этих гулянок была Нина Сагайдак? Так?

– Нет, не Нина. Мы собирались у Павловского, а Нина даже не всегда приходила.

Лингардт и Краузе начали о чем-то переговариваться. Потом Краузе подозвал к себе надзирателя и отдал ему какое-то приказание.

Вскоре надзиратель втолкнул в комнату Павловского.

– Ты что же это? – накинулся на него Лингардт. – Обманывать нас задумал?

Жора стоял испуганный и растерянный, не в состоянии вымолвить ни слова.

– Ты выдал нам автора враждебной рейху листовки, – продолжал Лингардт, – а скрываешь от нас нечто более важное: целую организацию!

– Какую организацию? – еле выговорил Павловский.

– Подпольную организацию, руководителем которой ты сам и был.

Лингардт вышел из-за стола и стал перед Павловским.

– Что вы, господин офицер! – умоляюще, весь дрожа, лепетал Павловский. – Ни о какой подпольной организации я понятия не имею.

– А зачем собирались у тебя парни и девушки?

– Да я… да что вы… то на именины, то просто погулять, повеселиться, потанцевать.

– Врешь! – крикнул следователь. – Ты собирал их для секретного совещания. Вот они, – показал он на листовку, – плоды тех совещаний.

– Не было, не было этого! – уже плача, говорил Павловский. – Это неправда.

– Неправда?! – гаркнул вдруг Лингардт и ударил Жору ногой в живот. – Я, по-твоему, говорю неправду?!

Жора скорчился на полу. Не обращая внимания на его стоны и слезы, Лингардт закричал:

– Встать! Встать, говорю!

Преодолевая боль, Павловский с трудом поднялся на ноги.

– Подойди ближе, – скомандовал Лингардт, – будь благоразумным и признавайся! А то плохо будет. Очень плохо!

– Господин следователь! Клянусь вам, ничего такого не было. Вот и она не даст соврать. – Павловский обернулся к Нине.

Офицер молча уставился на Нину.

Павловский заговорил снова:

– Ниночка! Скажи им, как это было. Ведь ты писала листовку в отчаянии… Признайся, и тебя простят…

Нина посмотрела на него с отвращением и гадливостью.

– Тебя так волнует моя судьба? Ведь ты уже продал меня. Жалеешь, что дешево? Или себя выгораживаешь?

Павловский судорожно вздохнул:

– Я не думал, что все так обернется.

– Врешь, ты все продумал. Ты отомстил мне.

– Ну что ты! Ведь я любил тебя…

– Оно и видно, – презрительно отозвалась девушка.

– Не веришь? И теперь не веришь? Так знай: из-за тебя я навел их, – он кивнул на немцев, – на след Янченко.

Отчаяние и ужас, презрение и ненависть исказили лицо Нины. Не в силах сдержать себя, она закричала:

– Негодяй! Предатель! Никогда не думала, что ты можешь быть таким подлецом! До чего дошел: не мог добиться любви ухаживанием – решил убрать с дороги того, кто был моим другом. И как? Коварно, подло, руками палачей своего народа! Мразь ты отвратительная!

Нина разрыдалась и упала на стул, закрыв лицо руками.

– Ну как? – склонился над нею Лингардт. – Будешь говорить правду или звать еще других? Здесь у нас еще шестнадцать человек твоих милых друзей и подружек – одноклассников.

– Не нужно, – глухо ответила Нина. Она сидела сжавшись и судорожно всхлипывала, вытирая кулаком слезы.

– Хватит реветь, у нас нет времени на бесконечные уговоры. Рассказывай немедленно все, как было!

– Уведите сначала этого подлеца, – указала Нина на Павловского.

– Это можно. Ну-ка, – грозно повернулся эсэсовец к Жоре, – марш отсюда!

Тот быстро, как мышь, шмыгнул к дверям.

– Мы ждем, – снова начал Лингардт. – Говори, ты писала листовку?

– Я.

– Вот это другой разговор, – повеселел гестаповец. – Какие же обстоятельства заставили тебя писать большевистские листовки против великой Германии?

– Вы арестовали хлопца, с которым я дружила. Вечером арестовали, а утром без суда и следствия расстреляли. За что уничтожили моего близкого друга? Я была в отчаянии. С горя и написала эту листовку про корюковские события.

– А откуда тебе стало известно об этих событиях?

– О них говорили на базаре.

– Какой же смысл распространять то, что уже известно людям?

– Не знаю. Павловский правду говорил: я делала это в состоянии отчаяния.

Лингардт помолчал, потом склонился к Краузе, который вел протокол допроса, и, переговорив с ним, обратился к Нине:

– Расклеенные по городу листовки тоже твоя работа?

– Моя.

– И ты все это делала сама?

– Да.

Лингардт усмехнулся:

– Странно. Как тебе это удалось? Сама и ночью, когда запрещено ходить… Кто помогал тебе?

– Никто не помогал. Вы видели, до чего дошел Павловский из мести моему другу Володе Янченко. А я мстила за Володю Янченко, за его смерть. Ни с чем не считалась, ни о чем больше не думала.

– Трудно все-таки поверить, что ты сделала это одна.

– Я рассказала вам все, как было. Отпустите моих одноклассников. Они ни в чем не повинны. Мы действительно собирались только для того, чтобы повеселиться и потанцевать.

– Ну, это уж мы решим без твоего совета! – резко ответил Лингардт. – Томме! – крикнул он надзирателю. – Отведи девчонку в камеру.

Тот немедля исполнил приказание.

Когда дверь за ним закрылась, Краузе спросил:

– Откуда появился здесь новый надзиратель? Кто он? Из какой части?

– Вчера прислали к нам из команды выздоравливающих трех человек. А этот парень – ефрейтор Томме. Он был ранен под Сталинградом, чудом уцелел, вместе со своим оберстом [5]5
  Оберст – полковник.


[Закрыть]кое-как добрался до Сновска и тут провалялся пару месяцев в госпитале. Похоже, что исполнительный и дисциплинированный солдат.

– Да, похоже, – подтвердил Краузе, – сохраняет хорошую выправку, хоть и прихрамывает.

…И снова Нина провела бессонную ночь. Бесконечно обдумывала свое поведение на следствии. Правильно ли она сделала, признавшись в распространении листовок?.. В конце концов: правильно. Потому что благодаря этому немцы могут освободить ее товарищей-одноклассников. Ведь добиться от них ничего невозможно. Они же в самом деле ничего не знают… А кто распространил листовку, немцам уже известно. «Может, и освободят моих подружек?.. Их – может быть… А меня? Что ждет меня?..»

XVI

С высокого обрыва видна безграничная ширь моря. Вдали оно кажется ярко-синим, а ближе к берегу покрыто белыми бурунами. Они, как сказочные морские кони, то вынырнут, встряхивая белыми гривами, то снова исчезнут под водой. И боязно, и хочется кинуться туда, где эти кони, ухватиться за гриву и нестись по чистым, освежающим водам. Как душно здесь! А море совсем рядом, и ветер там такой свежий! Почему же так душно здесь, на обрыве?

Нина спускается к берегу; она торопится, бежит вниз по узкой тропинке, чтобы поскорее выкупаться в море. Но тропинка почему-то становится все длиннее, ведет ее все дальше и дальше от берега, в выжженные солнцем степи… И вот уже не видно моря. «Где же прекрасные белые корабли, которые стояли на рейде? – думает Нина. – Красавцы корабли, на которых мечтала я уплыть в далекие края… Ничего кругом не видно. Ни живой души…»

– Нина, Ниночка! – слышит она чей-то приглушенный голос.

Нина оглядывается и никого не видит.

– Слышишь, Ниночка! – дергает ее кто-то за рукав.

Нина открывает глаза и, ничего не понимая, смотрит на стоящую перед ней Зою Шрамко.

– Проснись, Ниночка, – тормошит ее Зоя, – скорее! Слышишь? Нас выпускают отсюда. Дают время, чтобы сбегать домой, собрать вещи, а потом мы должны немедленно явиться на станцию для отправки на работу в Германии.

– Правда?

– Только что надзиратель сказал, чтобы собирались домой.

– Ой! – Нина вскочила и, протирая глаза, бросилась к своей одежде.

Наскоро приглаживая волосы, она вдруг увидела, что Зоя печально смотрит на нее.

– Может быть, передать что-нибудь бабушке? – тихо спросила Зоя.

Нина ошеломленно уставилась на подругу и вдруг медленно опустилась на нары.

– Да ты не убивайся, – обняла ее Зоя. – Сейчас выпускают всех наших девчат и хлопцев. Наверно, сегодня-завтра и тебя отпустят, и ты побудешь хоть недолго дома.

– Нет, – сквозь слезы возразила Нина, – если вместе с вами не выпускают, значит, не выйду я на волю. Я призналась, что расклеивала листовки. Но ты не говори этого бабушке. Сходи успокой, обнадежь ее как-нибудь, иначе она совсем с ног свалится.

Нина на секунду умолкла, подавляя непрошеные слезы, и добавила:

– Еще об одном прошу тебя: если со мной что случится, не забудь наших маленьких. Проси свою маму, соседей позаботиться о них. На бабушку надежды невелики. Сама знаешь, старая она и хворая. Не прокормить ей самой детей.

– Да что ты, Ниночка! Выбрось дурные мысли из головы! Ты еще будешь дома. А я обещаю выполнить твою просьбу.

Девушек позвали на выход. Нина проводила их до двери. Недолго она смотрела подругам вслед. Дверь с грохотом закрылась…

XVII

Ее не вызывали к следователю в течение целой недели. В камере оставалось еще более тридцати девушек, которых на допросы не вызывали, но и выпускать, видимо, не собирались. Как-то невольно у Нины появилась мысль, что ее, конечно, не освободят, но могут выслать вместе с другими в Германию. В худшем случае в концентрационный лагерь, в лучшем – на работу. Это все же жизнь… Может быть, и очень тяжелая, но жизнь.

Однако прошло еще два дня, и вот она снова у следователя. В сопровождении немца-надзирателя Нина вошла в кабинет Лингардта. По обыкновению, он расхаживал по комнате.

– Называй фамилии! – сразу накинулся оберштурмфюрер на Нину.

– Какие фамилии?

– Фамилии тех, кто был с тобой в подполье.

– Я уже вам говорила, что никакого подполья не было, я сама писала листовки.

– Вранье все это! В листовках были такие подробности о событиях в Корюковке, которые ты не могла слышать на базаре. Кто рассказал тебе о них? Кто направлял тебя? Назови соучастников!

Нина не отвечала.

– Предупреждаю тебя в последний раз: будет очень плохо, если ты продолжаешь запираться. Говори правду, откуда у тебя листовка?

– Ничего другого сказать не могу. Могу повторить только то, что говорила. Листовки я писала сама, никаких соучастников у меня не было.

– Врешь! – Лингардт ударил кулаком по столу. – Сначала ты говорила, что и листовки не писала, не разносила их по домам, не расклеивала по городу. Говорила ты это?

– Говорила.

– А потом призналась, что писала листовки и расклеивала их. Теперь называй фамилии подпольщиков. Фамилии! – взвизгнул Лингардт неожиданно тонким голосом. – Фамилии, говорю!

Взбешенный, он подбежал к Нине и так скрутил ее руку, что девушка в одно мгновение оказалась на полу.

– Фамилии!

– Да откуда я их возьму! Не знаю я никаких фамилий!

Нина тяжело поднялась на ноги и гневно посмотрела на офицера.

– О-о! Значит, ты так! – остервенело закричал он. – К Мульке! – показал он на боковую дверь. – Немедленно! К Мульке! – Лингардт схватил Нину за плечи и так швырнул ее к двери, что она распахнула ее собственным телом.

Через час надзиратель Томме привел ее в камеру избитую и обессиленную. Кое-как дошла она до своего места на нарах и повалилась ничком.

Платье на ней было рассечено резиновой палкой. Синяки и кровоподтеки покрывали лицо и руки; они были видны и в просветах разорванного платья.

– Боже, что они с ней сделали! – ужаснулись женщины. – Так страшно избили девушку, такую молоденькую, почти дитя…

София Луданник тихо подошла и села у ног Нины.

– Давай, девонька, мы тебя разденем да сделаем холодные примочки.

– Нет… не нужно, – простонала Нина.

– Обязательно нужно, Ниночка. Мы промоем рубцы, сделаем примочки, а то присохнет к рубцам одежда, хуже будет.

Не ожидая ее согласия, София и еще две женщины стали потихоньку снимать платье.

– Ой-ой-ой! – стонала Нина. – Не тяните, лучше разорвите платье там, на спине. Все равно оно все посечено…

Прохладные примочки немного облегчили боль. Потом София обмыла ее лицо, причесала волосы и сказала:

– Вот так и лежи ничком, пока присохнут рубцы. А внутри ничего не болит?

– Не знаю, как будто нет.

– Ну, и слава богу. А кожа быстро заживет. Чего же добивались от тебя эти гады?

Лицо Нины потемнело от гнева:

– А черт их знает! Хотят, чтобы я оговорила людей. А я этого не сделаю. Ничего не сказала и не скажу. Теперь пусть хоть на куски режут, ничего не добьются, мерзавцы!

Она помолчала минуту и добавила:

– Если выйдете отсюда, домашним моим не проговоритесь, что меня били. Если брат придет, передайте ему, пусть принесет темно-синее платье, а больше ничего не говорите.

* * *

Ефрейтор Генрих Томме отдыхал после ночной смены. Он лежал на жесткой койке в казарме. Раньше здесь находился склад МТС. Помещение плохо отапливалось железной печкой, было сыро и неприютно. Надсадно ныла раненая нога. Одолевали тяжелые, смутные мысли… Надо бы поспать, но сон не шел к нему… Он курил сигареты одну за другой, и они казались ему такими же горькими и противными, как неотвязные думы о том, что будет… Что будет сегодня, завтра, послезавтра… Куда деваться от этой гнетущей тоски и безысходности?

…Мать прислала письмо. Их дом разбомбили. В это время они с отцом и Хильдой были у тети Луизы. Но квартиры и мастерской уже нет – они погребены под грудой развалин. Он, Генрих, должен быть счастлив, что они уцелели. Благодарение богу и фюреру, отец теперь работает в военных ремонтных мастерских, а мать устроилась уборщицей, и они хорошо живут и надеются на полную победу, для которой их сын должен отдавать все силы на фронте, а родителям посылать посылки…

«На победу… все силы». Генрих скрипнул зубами. Конечно, он понимает, мать пишет все эту чепуху для того, чтобы цензура пропустила письмо… Но где они сейчас живут? И что делает Хильда, которой уже шестнадцать лет. Почему мать ничего не пишет об этом?.. Погибла великолепная мастерская по ремонту машин и велосипедов, которая принадлежала отцу. Прекрасное, процветающее дело, в котором он должен был стать компаньоном отца. А теперь, если уцелеет и вернется домой, что он, Генрих, должен будет делать? Без гроша в кармане, с искалеченной ногой, которая так болит, когда нужно браво вытянуться перед офицером и гаркнуть «Хайль Гитлер!»?.. И эта мерзкая работа в тюрьме…

* * *

Девушки надеялись, что Нину оставят в покое хоть ненадолго. Однако на следующий день следователь снова вызвал ее на допрос.

– Ну, как самочувствие? – злобно посмотрел на свою жертву Лингардт.

Нина не ответила.

– Имей в виду, что я не прекращу допросов до тех пор, пока ты не расскажешь об организации, не назовешь своих сообщников. Итак, ближе к делу. Фамилии!

– Я не знаю никакой организации, у меня не было никаких соучастников. Я действовала сама.

– Это я уже слышал.

– Ничего нового сказать не могу.

– Не забывай, что палки Мульке во второй раз будут вдвое чувствительней.

– Что же делать! Это в вашей власти – мучить человека. А я ко всему готова…

Лингардт истощил все свое красноречие. Он убеждал, грозил, требовал, а закончил допрос тем, что приказал надзирателю Томме отвести Нину к Мульке…

Так продолжалось две недели. То с перерывом в несколько дней, то каждый день Лингардт вызывал девушку на допрос, часами добивался от нее фамилий участников подполья и после безрезультатного допроса отдавал ее в руки фашистского палача.

Но Нина словно окаменела… С откровенным презрением и ненавистью она встречала каждый раз вопросы озверевшего гестаповца. Девушка понимала, что живой ей не уйти из этой тюрьмы. Сжав зубы, вся уйдя в ожесточенную ненависть к врагу, она молчала, и молчанье ее доводило до исступления офицеров гестапо.

До сих пор Нина еще позволяла своим подругам по камере кое-как постирать, зашить, заштопать свое платье после каждого пребывания в «кабинете» Мульке. На этот раз, когда ее вызвали на допрос, она пришла в грязном, изорванном, с засохшими пятнами крови платье. Пусть видит ненавистный фашист, что она не собирается сдаваться и выходит на допрос заранее готовая на любые муки.

Как и рассчитывала Нина, Лингардт и Краузе удивленно посмотрели на нее.

– Почему ты явилась в таком растерзанном виде? – спросил Лингардт.

Девушка пожала плечами:

– Все равно будете бить. Зачем подставлять под ваши палки починенную одежду? Бейте уж по тому, что сами изодрали.

Немцы затеяли довольно долгий разговор между собой. Переводчик молчал. Краузе, видимо, что-то доказывал Лингардту в довольно раздраженном тоне. Наконец он резко обратился к переводчику, и тот быстро сказал Нине:

– Господин офицер приказывает, чтобы ты привела себя в приличный вид. И чем быстрее ты это сделаешь, тем скорее пойдешь домой.

– Домой? – Нина удивленно и подозрительно взглянула на следователя. – Правда? Вы намерены отпустить меня домой? Вы убедились, что я говорю правду, что я больше ничего не знаю и отпускаете меня домой?

– Вон! – не выдержал наконец Лингардт.

Надзиратель открыл дверь, и она почти бегом устремилась в камеру.

Увидев радостно-растерянное лицо Нины, женщины обступили ее и наперебой стали расспрашивать: что именно говорил этот палач Лингардт, кто именно из следователей сказал, чтобы она собиралась домой, чем это можно объяснить?

– Это не Лингардт сказал, а переводчик, со слов второго следователя, Краузе, – ответила Нина. – Он сказал еще, что, чем быстрее я приобрету приличный вид, тем скорее буду дома… А объяснить этого не могу пока ни себе, ни вам.

– Да боже ж мой! – обрадовались девушки. – Разве за этим дело станет? Сейчас мы за пару часов постираем и починим твое платье да и самое тебя хоть как-нибудь помоем. Впрочем, платье это ты можешь оставить тут, одень мое, – добавила София. – Оно хоть и великовато, но самую малость, зато чистое и целое.

Нина со всеми и во всем соглашалась. Неотступно билась только одна мысль в голове: «Неужели домой, неужели домой?»

Около трех часов Нина постучала в дверь и просила надзирателя передать следователю, что она готова. Вскоре явился переводчик и сказал:

– Сегодня ты домой не пойдешь. Оберштурмфюреру сегодня некогда.

Нина вздрогнула:

– А разве…

– Да, да, – не давая ей договорить, ответил переводчик, – он тоже пойдет с тобой.

Девушка, пораженная, замерла у порога… Так вот какое ждет ее освобождение! Она должна пойти домой под конвоем, в сопровождении Лингардта… Что они задумали?