Текст книги "В старой Африке"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Откуда этот старик?

– Там сидеть, мой капрал.

Ван Богарт не спеша закурил толстую сигару.

– Видите, майн геер, жители этой деревни – сброд, переселенный с одной плантации… Работают из рук вон плохо. Нормы систематически не выполняют. Хозяин давно жаловался капитану Адриаанссенсу, и последний распорядился при обходе района преподать им маленький урок порядочного отношения к своим обязанностям.

– И это в бельгийской колонии называется маленьким уроком?

Капрал отвел в сторону нежно-голубые глазки и ответил голосом доброй бабушки, терпеливо разъясняющей надоедливому внуку общеизвестные истины:

– Вы же сами видели, что меня здесь не было. Я лично тут не причем. Виновный будет наказан, поверьте, я с него самого спущу шкуру! Не сомневайтесь, прошу вас! Но порядок должен быть: если с черномазых ничего не требовать, то они немедленно перестанут работать. Выгоните меня с работы– я тысячу раз пожалею: у нас достать работу трудно, а негр только и мечтает, как бы уклониться от выполнения нормы – он живет за счет природы, ему ни мы, ни наша работа не нужны.

Отвернувшись словно для того, чтобы сбросить пепел, упавший на рукав, ван Богарт глазами дал знак жандармам, и они ринулись к трупу, выдернули колышки и потащили замученного за угол ближайшей хижины. Остался только широкий кровавый след да связка окровавленных лиан.

– Скоты, что с них спросишь? – примирительно журчал ван Богарт. – Вы уж учтите эти обстоятельства, майн геер.

– А почему старик без рук, как вы думаете?

– Откуда мне знать… На охоте попал в лапы зверей, наверное!

– Нет, я говорить, я знать! – шагнул вперед черный капрал и опять вытянулся. – Ему солдаты резать руки за налог. Он не платить налог.

– Что ты мелешь, верблюд!

– Да. Я знать. Король Леопольд…

– Заткнись, идиот! Пошел вон, черная собака!

Капрал Ндола шагнул назад и вытянул руки по швам, капрал ван Богарт заслонил его спиной" и весьма мирно объяснил:

– Такие наказания у нас давным-давно отменены, майн геер. Не сомневайтесь, прошу вас. Этот старый обрезок не сдох потому, что черномазые чтят жертвы и кормят их сообща. Когда мы подходили к деревне, жители уже получили извещение по гудугуду и заранее скрылись. Старик остался, понадеялся на свои обрубки. А этот дуралей добил его, как не имеющего практической ценности: на сбор каучука безрукого не пошлешь, да и стар он очень. Ндола хотел только попугать: ведь вся банда сидит рядом в кустах, они нас видят и слышат. Устроил им такой концерт, скот! Будете в Леопольдвиле, не вспоминайте про этот инцидент, майн геер: мне влепят выговор, а при чем же я здесь? Я только мыл ноги!

Остаток дня ушел на охоту. Ночевали опять на широкой тропе, разбившись на группы с тремя кострами. Ночью сильный вой и рычанье зверей раздавалось где-то совсем близко. Уныло шуршала непрерывная капель, нестерпимо досаждали москиты, клещи и пиявки. На рассвете все почувствовали холод и страшную усталость.

Дорога заметно сузилась. Теперь носильщики спотыкались в полутьме среди густой зелени, закрывавшей ноги. Духота стояла невероятная. Люди истекали потом. Это было похоже на путешествие сквозь горячие ассенизационные трубы. Негры были уроженцы этой страны, но они тащили тяжелые тюки, Гай шел только с ружьем, но он был европейцем. А каждый европеец здесь – больной.

Скользя, падая, поднимаясь и опять падая, люди шли безостановочно вперед и вперед. Отшумела полуденная гроза. Отряд продвигался все дальше в глубину леса, иногда по колена в горячей грязи. Потом капрал остановил цепочку и свистком подозвал Гая к себе.

Перед ними ширился огромный зеленый шатер с куполом, как у собора: высоко-высоко сплелись кроны гигантских деревьев, и люди стояли под ними как жалкие карлики – грязные, безмерно уставшие.

– В чем дело? – задохнулся Гай.

– Вот, – жестко каркнул Мулай.

В липкой зловонной жиже навзничь лежала молодая женщина. Она умирала: грудь редко и судорожно вздымалась, глаза были полузакрыты, у рта собиралась розовая пена. Рядом копошился годовалый ребенок, он сосал материнскую грудь. Его маленькие пальцы скользили в грязи, он беспрерывно ронял сосок, ворчал, плевался и чмокал. Из грязи торчала корзина с листами сырого каучука.

Гай наклонился к умирающей, механически стал считать пульс. К чему?.. Носильщики сняли тюки и кое-как пристроили их на пригнутых ветвях папоротника.

– Пусть кто-нибудь отнесет ребенка в деревню.

– Ночь приходит, далеко бежать.

– Я понимаю, Мулай. Мы теряем время. Но я не могу бросить ребенка. Понимаешь – не могу.

– А ты можешь двадцать четыре человека голодные ждать?

Гай бросил безжизненную руку, и она шлепнулась в грязь. Это был почти единственный звук. Лишь плевался и чмокал ребенок. Все молча ждали. Гай поднялся. Капрал был ниже его ростом, но шире в плечах, кряжистый. Они стали друг перед другом. «Первая проба сил. Еще как следует не вошли в лес – и уже начинается… А что будет дальше?» – думал Гай, глядя в горячие, как уголь, глаза Мулая.

– Капрал, не забывай про это! – Гай грязным пальцем коснулся медали на его груди.

– Про что?

– Про дисциплину. Береги дисциплину, капрал. Упустишь– погибнешь первым.

Оба перевели дух. Потом Мулай вынул ребенка из грязи, завернул его в папоротниковые листья и подал носильщику.

– В деревне нет люди. Это есть напрасно.

– Люди вернутся и найдут ребенка!

Потянулись томительные часы ожидания. Носильщики сели в грязь и не отрываясь смотрели на умирающую.

– Раздай пищу из неприкосновенного запаса, капрал. Здесь охотиться негде, и патроны надо экономить не меньше, чем пищу. Корми людей!

Молча жевали молочно-мясной порошок. Потом вдруг один сказал что-то, и тихий говор пошел по цепи понуро сгорбившихся людей.

– Что это они?

– Гудугуду нет. Мы есть одни.

Гай прислушался. Действительно, дробь гудугуду, слабо слышавшаяся еще сегодня утром, теперь смолкла. Они оторвались от обжитых мест.

– Он не вернется? Убежал от нас? – шепотом спросил капрала Гай.

– Куда бежать? Одно место – отряд, другое – концессия. Лес – звери. Он вернется.

И они продолжали сидеть в грязи. Женщина стала совсем плоской, труп погрузился в жижу и вскоре совсем исчез.

Наконец вернулся носильщик. Он вынырнул из листвы. Оставалось часа три светлого времени. Быстро вскинули тюки на головы и выстроились.

Капрал с палкой в руках вытянулся около черной дыры в листве и толкал в нее носильщиков одного за другим. Придерживая тюки на голове, те приседали и ныряли куда-то.

– Полезай, бвана, – указал рукой капрал Мулай.

Придерживая руками высокий шлем, Гай нагнулся и нырнул в нестерпимо жаркую вонь, потом невольно опустил руки в грязь и на четвереньках побежал вперед.

Глава 16. Этажи гилеи

Трудно коротко выразить впечатление, которое человек испытывает, войдя вглубь гилей, и еще труднее то, которое получает при выходе. Эти впечатления так сильны, многообразны и противоречивы, что возникающие чувства можно только перечислить. Легче всего это сделать в том порядке, в каком они возникают.

Так что же такое гилея? Ослепительная красавица?! Да. (Первая минута). Подавляющий великолепием дворец?! Безусловно. (Первый день). Дикое нагромождение кричащих красок и вычурных форм?! О, конечно! (Первая неделя). Приторно благоухающий клозет?! К этой мысли человек приходит через месяц. Каторжная тюрьма! Застенок в подвале! Зеленый ад! Ага, наконец-то! Ну, теперь видно, что вы пересекли большой лесной массив под экватором и знаете, о чем говорите.

Вы помните, что спутники Колумба закричали «Земля!» при виде какого-то острова и, сойдя на берег, опустились на колени и поцеловали землю. Перебравшись через Танезруфт, пустыню в пустыне длиной в пятьсот километров, люди при виде первого оазиса также кричат «Земля!» и испытывают желание поцеловать первый зеленый листок. Ну, так знайте же: при выходе из Итурийских трущоб, после пятисот километров пути, вы также испытываете этот взрыв чувств. Стоя спиной к зловещей черной стене леса, от которого до вас еще будут доноситься удушливые испарения, вы в первый раз выпрямитесь во весь рост и будете вдыхать полной грудью здоровый воздух саванны и жадно глядеть вдаль.

Экваториальный лес постоянно в цвету и в плодах. Лист живет два-три года, на дереве одни листья в почках, другие – в разных стадиях развития, третьи – в разных стадиях увядания; тут вечная весна и осень. Лес всегда многоцветен и богат. Верхний этаж – это жилище мелких птиц, которым не страшны орлы. Они окрашены природой под прелестнейшие цветы: куда ни глянь, они стайками носятся меж стволов и лиан. С утра и до вечера здесь неумолчно гремит тысячеголосый радостный хор – кажется, что все кругом не только играет красками и благоухает, но и чирикает, посвистывает, прищелкивает. Огромные бабочки порхают звездными скоплениями: меж стволов плывут и крутятся длинные изумрудные и рубиновые облака. После дождя взовьются первые сверкающие бабочки – и кажется, будто дождь смыл немножко краски с безумно ярких цветов и теперь они плачут разноцветными слезами. А потом солнце заиграет на бесчисленных капельках, птичий хор дружно грянет свою кантату, цветы яростно выбросят запахи, и они повиснут плотной стеной – и тогда экваториальный лес предстанет во всем своем великолепии перед очарованным человеком, который стоит, умиленный, восхищенный, пораженный, и думает: «Не волшебный ли это сон? О, какое счастье жить в этом мире!»

С самолета джунгли кажутся травяным ковром, над которым изредка возвышаются невысокие редкие деревья. На самом же деле это кроны высоченных деревьев. Они сдвинулись тесно, но все же не касаются друг друга. У подножья стволов – лианы, свои и «чужие», то есть те, которые проходят насквозь и уходят вверх, в невидимый отсюда солнечный санаторий. Здесь же колеблющиеся снопы лучей, которые прорываются сверху и шарят в прозрачной зеленой тени, и случайное дуновение ветерка, и умеренная приглушенность звуков. Раздается голос кукушки, глуховатое воркование голубей. Изредка каркнет большая птица, и снова тихо, жужжат осы, пчелы и шмели. Тишину нарушают резкие вопли обезьян и их неугомонная возня. Где-то высоко дунет ветер, а здесь зашевелятся и поползут в зеленом полумраке золотые снопы солнечного света и выхватят из тени то летящую по воздуху маму-обезьяну с детенышами на спине, то висящего на хвосте папу с крупными плодами в руках, то детишек, которые уселись на длинной ветви и деловито ищут насекомых друг у друга. Потом вдруг крик, смятение, бегство – и солнечный луч обнаруживает пятнистую спину крадущегося хищника.

Стволы в этом этаже извилисты и богаты ветвями, буквально из каждой неровности торчат бесчисленные пучки сочной зелени – эпифиты; паразиты пробрались сюда и прочно закрепились, как передовой отряд той лохматой зеленой армии, основные силы которой вы увидите ниже. Со всех сторон глядят прекрасные орхидеи, их ядовитый аромат повис в спертом воздухе. Лианы достигают двухсот метров длины, взбираются на самые высокие деревья и оттуда спускаются опять до земли; они перекинулись с дерева на дерево, кружевами и кольцами вьются по ветвям, узлам и спиралями повисли в воздухе, осыпанные цветами и птичьими гнездами, около которых хлопочут пестрые попугаи, и сами похожие на цветы. Вокруг так много пышной зелени, что цветов как будто меньше– они прикрыты буйной порослью эпифитов. Спускаемся ниже.

Здесь уже темнее. Зеленая прозрачная тень стала зелено-серым сумраком, снопы света превратились в одиночные лучи, которые золотыми стрелами проткнули неясные контуры леса, на этом уровне создающего впечатление тесной и серой коробки. На каждом листке повисла капля испарины, и листья изменились: они не протянулись лодочкой-ладошкой в погоне за дождевой водой, а стоят ребром или торчком, потому что тут влаги более чем достаточно и каждая лишняя капля – нагрузка. На стволах и ветвях – зеленый мох. Тихо. Но, прислушавшись, вы вдруг замечаете новые голоса – стрекотание насекомых.

Спускаемся еще ниже. Густой сумрак. Неподвижные вертикальные полосы серо-зеленого света, неясные пятна черно-зеленой тьмы. Вокруг только стволы деревьев и лиан, бесчисленные темные полосы, натянутые как струны и легко повисшие, змеевидные и ломаные, одиночные и завязанные в пучки – в отчаянном порыве вверх, к свету! Всюду серо-зеленый мох, и лианы кажутся седыми и лохматыми. Вдруг глаз замечает нечто новое – серую дымку испарины. Невероятная, удушающая жара, мокрая слизь вокруг. Нос щекочет тлетворный запах разложения – где-то совсем близко гниют трупы животных и птиц, остатки древесины и листьев. Тихо. Набежит волна оглушительного скрежета, скрипа и треска, потом насекомые стихнут, и опять воцарится глухое и давящее безмолвие. Стукнет дятел, что-то грузно плюхается в полутьме. Что это? Жирная летающая собака сослепу ударилась о дерево или свалилась с ветки ужасная кобра, которая на два метра плюет яд в глаз наткнувшемуся на нее животному. Экваториальные дебри молча потеют и роняют свой ядовитый пот на пышные и нежные ветви высоких папоротников и плаунов. Спускаемся.

Теперь мы на дне семидесятиметрового колодца. Посмотрите вниз, да не шевелитесь, будьте осторожны: под вашими ногами метровый слой опавших листьев и цветов – сверху свежих, а ниже разлагающихся. Не верьте в прочность этого горячего мокрого матраса: он прикрывает и камни, и липкую грязь, и глубокие ямы, наполненные черной водой, в которой нежатся крокодилы, змеи и пиявки, поджидающие вас с голодным нетерпением. Вокруг густая чаща стволов, лиан и воздушных корней толщиной с человеческую ногу, которые десятками свешиваются с раскидистых ветвей и служат подпорками для огромного дерева, растущего на зыбкой почве пото-пото. А великаны семидесятиметровой высоты сохраняют устойчивость другим путем – их корни расходятся от ствола в виде высоких образований, напоминающих доски, поставленные ребром; у ствола такие упоры достигают высоты в два человеческих роста, а то и больше. Между бесчисленными воздушными корнями и доскообразными упорами, преграждающими движение, как высокие стены, плотно стоят папоротники и лежат мертвые стволы.

Слышите протяжный грохот? Это, задушенный беспощадными лианами, отстоял свой век и повалился наземь лесной колосс, ломая по пути десяток деревьев нижних ярусов, сбивая сотни ветвей и обрывая множество лиан. Вот он лежит в липкой грязи, покрытый обрывками и обломками, украшенный пышной зеленью и яркими цветами. Оба конца ствола скрыты справа и слева в непроходимой чаще, вы набрели на какое-то место посредине. Перелезать? Это невозможно: мокрый и скользкий ствол в десять обхватов покрыт ворохом ветвей – взобраться на него и не получить увечья было бы чудом, это долгий и небезопасный труд. Вы слышите странный непрерывный звук – еле слышный, не похожий на все другие звуки. Что это? Это насекомые жуют растительную и животную падаль. Миллионы челюстей движутся и перерабатывают останки старой жизни на удобрение для жизни новой.

Мулай скомандовал: «Полезай, бвана», и Гай спустился на четвереньки и полез в смрадную трубу. Через несколько минут он смог встать. И уже стоя начал пробираться, раздвигая папоротниковые деревья, протискиваться между лианами, лезть вверх на гигантские стволы упавших деревьев, карабкаться по вывороченным корням и падать, падать несчетное число раз – то в мерзкое гнилое месиво, то в ямы, то на острые сучья и камни. Отряд продвигался за день километров на восемь-девять по прямой, хотя фактически проходили вдвое больше потому, что часто приходилось обходить препятствия. За каждым участком особенно плотной растительности лес начинал редеть, появлялись сначала лучи, а потом и снопы солнечного света. Но полянки тянулись недолго. Потом лес опять сгущался, становилось больше лиан, воздушных корней (признак высоких деревьев) и доскообразных упоров. Иногда попадались ручейки, и караван брел по колено в воде.

На пути то и дело встречались тропинки. Их тысячи в самых «непроходимых» дебрях. Иногда они были попутными и облегчали продвижение вперед, но чаще их приходилось пересекать. Гай смотрел, как убегает в зеленый сумрак дорожка шириной в одно животное – бесспорное доказательство обитаемости леса. Каждодневные ливни смывали следы, но в начале пути Гай не раз с волнением видел отпечатки босых ног. Кто эти люди?

Когда-то Конго населяли многочисленные народы, объединенные в большие и могущественные государства. В те времена люди жили на берегах рек, а леса пустовали – их оставили зверям, насекомым и болезням. Но потом начался первый акт африканской драмы: вглубь Черного континента на поиски людей, которых можно было бы продать на вывоз, ринулись работорговцы. Они двигались по рекам и выжигали прибрежные деревни, где как раз и обитало местное население. Так было добыто пятнадцать миллионов рабов и попутно уничтожено сто миллионов человек – женщин, детей, стариков – всех, кто был не нужен. Тогда целые народы снялись с обжитых мест и побрели по лесам куда глаза глядят, опрокидывая другие народы и вызывая общее великое переселение африканского населения сначала на юг, а потом обратно на север. Люди шли во всех направлениях, устилая трупами звериные тропы.

Затем грянул второй удар: началась колонизация. Европейцы выгнали работорговцев и объявили африканские земли своей собственностью. Завоеватели создали армии из африканцев, и солдат одного племени посылали на земли другого племени. Теперь переселяться стало некуда: Африку вдоль и поперек пересекли колониальные границы. И поскольку принудительный набор означал неминуемую смерть, то оставалось одно – бежать. На этот раз населению пришлось оторваться от берегов и долин и попытаться скрыться в лесу: за пятнадцать лет бельгийского господства число жителей Конго уменьшилось наполовину. «Гибнуть в зеленом или белом аду – не все ли равно?» – думали обезумевшие люди и протоптали в лесу первые людские тропинки, взамен тех, по которым раньше крались только звери…

Итурийская лесная тропинка… Если она оказывалась попутной, то караван шагал вперед быстро и за день удавалось пройти до двадцати километров. В таких случаях рано или поздно отряд выходил к деревне, отдыхал, закупал продукты и снова углублялся в джунгли. Так можно было бы без особого труда и без потерь пройти Итурийские леса из конца в конец, если бы у Гая не было точной цели: не вообще пересечь лес, а отыскать определенную точку – факторию № 201. Он не мог петлять по светлым долинам или едва заметным тропинкам: в условиях гилей это неизбежно привело бы к самому страшному – потере направления. Этого Гай опасался больше всего. В конце концов через этот лес для него проходила дорога в кабинет Ла Гардиа. И, сжавши зубы, он вел караван напрямик – пересекая горные кряжи и долины, реки и пото-пото, черные дебри и удобные тропинки.

Гай проснулся от холода. Минут пять лежал скорчившись: болела голова, как вчера и позавчера. Температура +22°. Отекшие ноги с побелевшей от постоянной сырости кожей Гай едва-едва всунул в грязные мокрые сапоги. Выковырнул из кожи впившихся за ночь клещей и побрел умываться. Меж кустов стояла бурая вода. Лужа не широка и не глубока, но вода непрозрачна, и это пугает: что таится в этой теплой грязи? Палкой провел туда-сюда и увидел, как две черные змеи и десяток жаб метнулись в сторону; вынул палку – на ней повисли крупные пятнистые пиявки и бегали какие-то жирные насекомые: вода кишмя кишела всякой гнусной тварью. Рядом дневальный набирал воду в два котла для утреннего супа.

После завтрака груз перераспределили по весу, тюки увязали. По свистку сержанта носильщики выстроились в ряд и взвалили поклажу на головы. Гай дал направление, и караван тронулся. Гай открывал шествие, замыкал его Мулай с охотничьим ружьем на голове. За Гаем шагал богатырь Тумба, ходячий арсенал отряда: у него на голове запас патронов. Минут пятнадцать караван бодро шел по тропинке среди благоухающих кустов. Прошли два километра. Вдруг на пути возникло препятствие. Гай дал свисток Мулаю. Носильщики сбросили тюки и перевели дух. Впереди лежал огромный ствол, запутавшийся в невообразимом количестве лиан.

Гай вскарабкался по сучьям наверх и, держась за лианы, посмотрел на компас. Впереди только лианы и пышные листья. Минут десять отдыхали. Потом образовали цепочку и стали передавать тюки через ствол с рук на руки. Дальше идти стало еще труднее: лес становился выше, появлялись воздушные корни, которые нельзя ни срубить, ни отодвинуть, ни согнуть. Гай протиснулся туда, куда можно протиснуться, и вместе с Мулаем они кое-как растянули корни, а в образовавшуюся узкую щель полезли носильщики, держа на руках тюки. Прошли? В сумраке Гай пересчитал людей. Все!

– Вперед! – скомандовал он и рукой указал направление. Ему казалось, что он – офицер, ведущий свою часть на штурм крепости. Вперед!

И в то же мгновение ноги его соскользнули со ствола, и он упал сначала на вонючую горячую груду гнилья, а потом провалился по горло в черную слякоть… Держась за лианы, Мулай подал приклад винтовки. Гай подтянулся на руках, люди со всех сторон захватили его лианами, и с невероятным усилием он выдернул ноги из смердящей слизи. Пот ручьями бежал по лицу, груди и спине. Присев на корточки, Тумба снял с него пиявки.

– Еще удачно отделался, – силясь улыбнуться, проговорил Гай дрожащим голосом. – Вот в такой яме могут быть…

И слова замерли… Через темную дыру, оставшуюся после его тела, переползала гроза и несчастье здешних лесов – мамба, змея толщиной в два пальца и невероятной длины. Он смотрел на дыру, а черное тело ползло и ползло через нее, слегка извиваясь, и казалось бесконечным.

– Эй, черт побери! Марш! – скомандовал Гай. – Нечего пялить глаза!

И снова работа, тяжелый физический труд, добывающий жалкие метры пути. По всем признакам они углубились в недра высокого леса, и искать обходные тропы здесь было бесполезно. Люди спотыкались, падали, собирали рассыпавшиеся вещи, перепаковывали их и снова взваливали тяжелые тюки на головы, чтобы опять споткнуться или поскользнуться через десять или двадцать шагов.

Нити лиан резали лицо, хватали за ноги; случайно дернешь обрывок лианы, висящей перед глазами, и вдруг высоко вверху что-то загудит, зашевелится – и тяжелейший пучок лиан, сорванных вчерашним ураганом, сбивая при падении тысячи веток, падает на голову.

Гай посмотрел на светящиеся стрелки: 12 часов. Сейчас начнется гроза, ежедневное представление в этом театре ужасов.

Люди собрались в кучу, тюки уложили на высокое место и укрыли прорезиненной материей. Симфония начиналась fortissimo.

Внезапно темень прорезалась полосками ослепительного света. В то же мгновение небо от края и до края лопнуло с таким треском, что все невольно вобрали головы в плечи. Лес загудел, затрясся. Снова взрыв, невероятный треск, грохот и ответный рев леса, в безумном страхе вставшего на дыбы. Потом на отряд обрушилась вода – не дождь, не капли или струи, а сплошной столб воды с грохотом проламывал крышу леса. Сверху посыпались ветви, обрывки лиан, цветы и листья. Мгновение полной тьмы, потом адский взрыв, белые столбы воды среди белых столбов растительности, треск, грохот, тьма и снова новый взрыв. Вобрав голову в плечи и прикрывшись руками, люди жались к земле, ясно сознавая, что это не может продлиться долго, что сию секунду всему конец, что следующий взрыв будет последним – небо не удержится, рухнет на землю, и настанет конец мира.

Вдруг что-то сверкнуло совсем рядом. Гай увидел сквозь пальцы рук, защищающих лицо, и сквозь толстые слои воды, низвергающейся сверху, фиолетово-белые шары. Они легко и плавно скользили в черной сетке лиан, дробясь в диком танце. Потом грянул сильный взрыв, и рванулся хлещущий вихрь изорванных в клочья лиан, пошатнулся сломленный на корню великан в десять обхватов, вой, свист и слепое метание сотен летающих мышей и собак, глухой рев леса, больших и малых деревьев, которые крепко-накрепко обхватили друг друга ветвями и стояли перед лицом этой фантастической грозы как единое целое, как ревущее миллионноголовое животное.

И внезапно потоп кончился. Без перехода, без предупреждения. Гай раскрыл глаза – ливня нет, ветра нет. Звонкое журчание, потом ровная капель. Наконец тишина, в которой всем телом слышен один ровный звук. Это насекомые с сильными челюстями беспощадно ринулись на уничтожение того, что сбито ливнем.

А потом раздалось радостное птичье пение. Какая свежесть! Как легко дышится! Гроза и ливень длились четверть часа. Казалось, что солнце осветит лишь кладбище и леса уже не будет, но вот он стоит, герой и победитель, в грозном великолепии, во всей своей исполинской силе, и проскользнувший тоненький золотой луч освещает синюю стрекозу, грациозно присевшую на нежную бледную орхидею.

– Вперед и вперед! Чего встал, черт побери! Клади свой тюк и пошел, собака! – орал Мулай.

И снова свистки и падения в грязь, ручьи пота и пинки капрала, и хриплая ругань, и опять свистки, и так без конца.

Какой нечеловеческий труд! Постепенно люди вышли из себя: конечно, это бой, ибо только в бою можно видеть такие озверелые глаза, оскаленные зубы, искаженные яростью лица. Теперь все бессмысленно лезли вперед, не глядя ни на что, падали, подымали тюки и снова продирались дальше и дальше. Вперед! Только вперед!

Лес стал ниже – исчезли досковидные корни-подпорки, потом корни-ходули. Заметно посветлело. Вот и бледное предвечернее небо, по которому лениво ползут розоватые тучки. Пора на привал: ночевать в гуще леса слишком опасно – ведь там нельзя разжечь огонь.

Полчаса караван брел по мелкой воде пото-пото. Воодушевление прошло, усталые люди едва передвигали ноги. Ни одного слова, только глухой кашель, вялый крик, чтобы спугнуть небольшого и юркого лесного крокодила, который одним взмахом челюстей перекусывает ногу. Гай прыгал по камням и кочкам, пока одна из кочек не сделала под ногой судорожное движение и не обдала его фонтаном грязи из-под бронированного хвоста.

Кустарник и мелколесье! Все так устали, что готовы повалиться на первом пригорке. Вот он! Гай раздвинул ветви и отскочил: на сухом холмике собрались змеи и грелись в лучах заходящего солнца. Сотни змей лежали грудой – зеленые, золотистые, бурые, черные, полосатые, узорчатые, матовые и блестящие… Было что-то гипнотизирующее в этом ужасном зрелище, и люди стояли молча, не имея силы оторвать зачарованных глаз. Потом вяло поплелись дальше.

Пригорок найден, вещи разложены кольцом, в середине его устроились люди. Запас хвороста собран, и суп уже булькает в двух котлах. По дороге сержант застрелил крупную антилопу, и теперь мясо разделено на равные куски и каждый может сам его поджарить.

Воздух медленно остывает, но пока не стало холодно, люди сидят у костра в приятной истоме.

Разговор не клеится потому, что все говорят на разных языках. После выступления из Леопольдвиля Гай обнаружил в одном из тюков портативный граммофон полковника Спаака с одной пластинкой – «На моем жилете восемь пуговиц». Как этот ящичек попал в вещи Гая, было ясно: в ярости убегая из номера гостиницы, Спаак забыл его. Гай представил себе печаль полковника, но исправить дело было нельзя, и граммофон отправился в Итурийские леса. Люди с нетерпением ждали момента, когда Гай выкурит сигарету и вынет из тюка чудесный ящичек. Гай заводил его не спеша. Носильщики, вытянув шеи и выпучив глаза, смотрели прямо в маленькое отверстие рупора. Накручивания пружины и установки пластинки они не замечали, в их сознании это не было связано со звучанием голоса. Они слышали пластинку каждый вечер, но неизменно повторялось одно и то же: при первых звуках оркестра все вздрагивали и пятились назад, потом, локтями отпихивая друг друга, лезли вперед и замирали. Они знали, что маленький человечек, сидящий в ящике, сейчас запоет живым голосом, и ждали. Бравурная часть песенки вызывала оцепенение и испуг: медленно кольцо людей раздвигалось, задние вставали на ноги. Сквозь кусты Гай видел светящиеся зеленые точки. Это слушали звери. Они тоже встревожены и поражены. Но когда тот же голос делал паузу и потом вдруг трагическим шепотом произносил последние слова тоски и отречения, раздавался взрыв хохота. Все смеялись до слез, указывая пальцами на ящик и одобрительно кивая головой. Маленький человечек, запертый белым начальником в коробке и жалующийся оттуда, не вызывал ни малейшего сочувствия!

Желая укрепить свое влияние на носильщиков, Гай объяснял им, что это добрый дух, пока он жив, все будут живы и поход окончится счастливо.

Носильщики осматривали ящик самым тщательным образом– заглядывали в рупор, прикладывали к крышке уши и даже нюхали. «Музунга?» – спрашивали Гая хором. Он важно кивал головой. Тощий парень по имени Ламбо добродушно протягивал кусочек жареного мяса и жестом давал понять – это для него, для пленника! Гай не брал подаяние, и все начали спорить – чем он кормит человека? Когда? Как дает ему пить?

Однако усталость взяла свое. Носильщики улеглись. Холодная сырость поползла по кустам, потянуло в сон. Только капрал и Гай одеты, им не холодно. Они зажгли последние на сегодня сигареты и начали тихую беседу.

– Ты какого племени, Мулай?

– Бамбара.

– Но ведь бамбара живут во французской колонии, далеко отсюда.

– Да, бвана, на реке Нигер. Это Франция.

– Как же ты попал сюда, на границу Уганды?

– Служил на границе у французский офицер. Раз его проиграл карты все деньги бельгийский офицер. Сказал на бельгийский офицер: «Меня деньги нет. Тебя бери мой солдат. Хороший солдат. Все знает». Хороший французский офицер, морда толкал мало.

– И сколько же он задолжал денег?

– Много. Сто франков. Я слышал. Лицо его выражает гордость.

– Ну, а бельгийский офицер?

– Он скоро болел, ехал домой. Мне записал новый срок на эта граница.

– А подданство? Ты же не бельгийский подданный?

Мулай смотрит на Гая. Чешет затылок.

– Не понимать.

– Ты помнишь родную деревню? Жизнь там? Свою семью?

– Аллах сотворить мужчина для война и женщина для дом: мужчина держать оружие, женщина – мотыга. Я мужчина.

– Ну, и что же было дальше?

– Жил в Дакаре. Учил стрелять. Солдаты получать мазанка и женщина. Она день приготовлять пища, ночь спать с солдат.

– Как же ты ее нашел?

– Французский сержант давать каждый солдат. Старые солдаты нам оставлять, мы тоже молодым давать, когда ехать Париж.

Гай поворачивается к Мулаю: Париж! Вот в гуще Итурийских лесов сидят два человека, которые видели Париж.

– Мулай, расскажи скорей о Париже! Ты видел Париж?

– Мой хорошо знать Париж. Хорошо знать.

– Ну, так говори же, говори!

– В Париж очень твердый спать. Полы казарма – камень. Здесь – вот, трава, мягкий. Париж – твердый, очень твердый. Бок болит день, бок болит ночь. Париж холодный: зуб з-з-з. День з-з-з, ночь з-з-з.