Текст книги "В старой Африке"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Гай засмеялся.

– Не извольте смеяться, высокочтимый мсье: на месте нашего славного города и столицы Леопольдвиля когда-то была рыбачья деревушка Киншаса, поменьше моей. Стэнли и Чонга начинают с маленького, Стэнли и Чонга заканчивают великим! Время сделает свое!

Он опять сиял от гордости и самодовольства. И Гай решил поговорить с ним начистоту. Почему бы нет? Он не глуп, это ясно. Он поймет!

– Мсье Чонга, я иностранец, чужой человек в Конго.

Я – турист. Репортер. Все ваши дела меня не касаются. Но я очень интересуюсь людьми.

– Вы изволите писать портреты?

– Да. Но портреты плохо удаются, если художник не понимает человека, с которым имеет дело.

– Вы пожелали написать мой портрет?

– Ваш портрет будет написан на обратном пути из Итурийского леса.

– О, миллион раз благодарю вас, высокоуважаемый мсье художник! Я готов, абсолютно и бесповоротно, я готов! К вашим услугам, уважаемый мсье! – А пока мне хотелось бы познакомиться с вами как с человеком: я кое-что слышал о вас и вижу, что ваша деятельность уже делает вас человеком в общественном смысле.

– И будет мощно толкать меня далеко вперед и еще гораздо дальше – меня прекрасно знают в Стэнливиле, мсье художник!

– Я это слышал. И хочу задать в этой связи несколько вопросов. Вы знаете, как доставляются проклятые обрубки из концессии в порт?

– О, да. Я отвечаю за это: я связан контрактом.

– И вы видели своими глазами условия труда на шоссе?

– Да. Но я не понимаю, мсье, не понимаю, что вы хотите от меня.

– Я скажу яснее: как вы, негр, можете допустить такое обращение со своими единокровными братьями?

Мсье Чонга качнулся назад, одно мгновение изумленно смотрел на Гая, потом вдруг сообразил что-то и захохотал.

– Вы ложно информированы: мои единокровные братья не работают на шоссе! Я бы, конечно, не допустил этого! Кто-то оклеветал меня, поверьте! – Нет, вы не поняли, мсье Чонга: я хотел сказать, что негры – ваши собратья и вы знаете условия их работы и не только молчите, но и сами помогаете поддерживать этот дьявольский режим!

Опять мсье Чонга откинулся назад и уставился на Гая в крайнем удивлении. Он ответил не сразу.

– Я христианин, мсье, и не поддерживаю дьявола. Мсье Эверарт, власти в Стэнливиле и даже сам губернатор – все христиане. Я могу ошибаться, мсье, я недавно крещен, но ведь тысячи бельгийцев рождены от христиан и крещены после рождения. Почему же вы сразу обратились не к ним, а ко мне? – Оставим в покое христианство. Я говорю о культуре, понимаете ли, мсье Чонга, о культуре, которая всегда и обязательно связана с гуманностью! – Но ведь любой бельгиец, любой белый человек культурнее меня и всегда мне скажет это прямо в лицо. Я не знаю, что такое гуманность, извините, но до прихода в Конго европейцев здесь не было таких способов работы. Это ваша культура и ваша гуманность, мсье, и я тут не причем!

Гай едва сдержался от резких слов.

– Вы все-таки не понимаете меня, мсье Чонга.

– Извините, мсье ван Эгмонд.

– Вдумайтесь в мои слова: вы – конгомани, и эти ваши рабочие – тоже конгомани. Вы сидите в чистеньком костюме и пьете виски, а они катают лес по шоссе. Ну, что же здесь непонятного?

– Это я все хорошо понял, мсье. – И это вас не возмущает?

Мсье Чонга выпучил глаза и долго молчал, рассматривая Гая.

– Вы очень образованный человек, мсье ван Эгмонд, – медленно начал он, – и я вас очень уважаю. Я окончил только курсы при районном агрономе. Простите меня, многое до меня просто не доходит. Например, почему вас не возмущает, что вы сидите здесь в чистом белом костюме, а ваши братья единокровники (я говорю о всех белых, мсье!) сейчас обливаются потом в тяжелом и вредном труде?

– Где?

– В судовых кочегарках, мсье. На химических заводах, мсье.

– Где это? Что вы выдумываете?

– В Роттердаме, мсье.

Гай выпучил глаза, точь-в-точь как мсье Чонга.

– Вы были в Роттердаме?!

– Дважды.

Гай с удивлением посмотрел на мсье Чонга. Милые картины далекой родины поплыли перед его глазами.

– Разрешите предложить вам сигару, мсье Чонга! Гай протянул ему пачку. – Где вы их покупали? Здесь? В моем магазине? Я держу эту дрянь только для бельгийцев. Не могу курить других сигар кроме гаванских: Панч, Коронас, Партагас – вот мои марки!

Кряхтя, мсье Чонга поднялся и принес несколько коробок.

– Пожалуйста, мсье ван Эгмонд, они только что из Леопольдвиля. В первый раз я попал в Роттердам случайно и работал на нефтеперегонных заводах фирмы «Ройал-Шелл». Слышали о ней? Да? Ну вот, тем лучше. Тяжелейшая работа, мсье, немногим легче той, что на здешних шоссе!

– Ну, ну, мсье! Без палок, однако!

– С палкой безработицы, мсье!

– Но без лопнувшей от ударов кожи!

– С выхаркиванием легких, мсье! Гай не нашел подходящего ответа.

– Второй раз я заехал в Роттердам, когда недавно был по делам в Антверпене: захотелось взглянуть на старые места и измерить путь своих жизненных достижений.

Гай помолчал и потом сказал упрямо:

– И все же вы не поняли меня. Я хотел сказать, что не следует заимствовать у нас худшее: нужно брать лучшее и крепко держаться за свой народ.

– Что такое?

Мсье Чонга с наслаждением затянулся и насмешливо осклабился в ответ: —Расисты, мсье, – это люди, утверждающие, что белые лучше черных и поэтому только они должны пользоваться всякими преимуществами. Вы придумали эту культуру и навязали ее нам. При этом вы считаете, что только белые достойны хорошей жизни, а конгомани должны лишь работать и голодать. Не так ли, мсье ван Эгмонд? Вас раздражает, если негр хорошо одет, курит сигары, пьет с вами виски. Это оскорбляет вас, это кажется вам несправедливостью, покушением на ваши природные права?

Гай молча смотрел на толстое черное лицо, синие очки, сигару, наглую усмешку.

– Недавно в газете я читал, что один белый поэт, его зовут… (Мсье Чонга кряхтя полез в карман за записной книжкой.) его зовут мсье Гейне, – он сказал: «Они пьют вино, а другим советуют пить воду!» Ха! Хорошо сказано, мсье! Это и про вас, мсье!

Гай тряхнул головой.

– Я не расист, мсье Чонга. Но я полагаю, что в Конго и в Нидерландах люди труда заслуживают лучшей жизни. Вечное неравенство несправедливо. Улыбка медленно сползла с лица Чонга.

– Оно от господа бога, мсье. Вы против бога?

– Я не о боге говорю, а о властях.

Мсье Чонга положил сигару в пепельницу. Строго:

– Вы против властей, мсье?

– Власти приходят и уходят. Что вы будете делать, если бельгийцы уйдут из Конго?

Мсье Чонга не ожидал этого. Мысль эта глубоко поразила его, и мгновение он сидел недвижим. Потом вскочил и заглянул в сад и в комнаты. Они были одни.

– Бельгийцы не уйдут!

– Могут уйти.

– Придут англичане, и концессия будет, и Чонга будет. И рабочие будут, мсье ван Эгмонд! Ничего не изменится!

Он облегченно вздохнул и протянул руку к сигаре.

– А если никого не будет?

– Как никого?

– Если будут только они?

– Кто?

– Ваши рабочие.

Вот такая мысль уж действительно никогда не приходила в голову мсье Чонга, это было яснее ясного: какая гамма чувств отразилась на оплывшем, но очень подвижном лице! Удивление, волнение, страх – и осталось одно, только одно – злоба.

Мсье Чонга перегнулся через стол и одним духом выкрикнул:

– Сержант Эверарт имеет под командой двадцать стражников-жандармов, капитан Адриаанссенс в Банде – двести, полковник ван ден Борг в Стэнливиле – две тысячи солдат, самолеты, пушки, а генерал Слагер в Леопольдвиле – двадцать тысяч и все необходимое современное оружие. Они защищают культуру, которую Бельгия подарила нашему темному народу и которая нужна теперь нам самим: они защищают и себя, и нас, они не дадут в обиду верных королю конголезских патриотов! Мы все как один человек поднимемся на помощь! Сила за нами! То, что вы сказали, невозможно: этого не должно быть и никогда не будет! Никогда!

Он перевел дух и выпалил в лицо Гаю:

– Заметьте себе: золото связывает людей прочнее железа!

Глава 15. Маленькие люди в большом лесу

Типуа – это носилки с креслом. Их обычно тащат на плечах восемь человек, иногда и больше, если над сиденьем сделан навес от солнца. За носильщиками идет смена, на ходу подставляющая свежие плечи взамен уставших, так что европейцу только остается покачиваться, дремать и лениво подгонять палкой нерадивую упряжку. Так типуайеры несут своего господина через горы и леса, по труднодоступным, каменистым кряжам и через темную воду, где притаились крокодилы.

– Вы задержались, а я спешу. Прошу извинить, поезжайте со старшим учетчиком, он знает дорогу.

Плечистый сержант долго ворочался в кресле, потом буркнул: «Эй! Пошел! Ну!» – взмахнул хворостиной, и его двуногие кони тронулись рысью.

– Приветствую! – послышался голос с кресла. Тоненький бледный человек небрежно протянул Гаю узкую, очень белую руку.

– Слышал о вас. Фон Дален.

Гай поразился опрятности его тщательно выглаженного костюмчика и томной изысканности движений. Он изящно опустился в кресло и, не глядя, протянул руку в сторону. Молодой красивый негр подал странно изогнутую трость и шотландскую волынку.

– Не удивляйтесь: я коротаю время только с помощью волынки. Вы любите волынку? Нет? Этот инструмент требует особой настроенности: он чем-то напоминает мне лиричную туманность моей северной родины. О, да, я немного сноб, вы правы.

Его упряжка двинулась, Гай зашагал рядом.

– Совестно ехать на людях? – небрежно цедил граф. – В таком случае вы составили бы обо мне превратное представление и в другом отношении. Вы видели молодого негра, подавшего мне волынку? Он вам даже понравился? О, я польщен, польщен. Я дал ему кличку Гнедой. Ведь он меня возит на себе.

– Но почему лошадиное имя?

– Да потому, чтобы оттенить свое отношение к этим человекоподобным существам.

Гай промычал что-то неопределенное, потому что фон Дален явно рассчитывал на взрыв возмущения, а ван Эгмонд не хотел доставить ему такого удовольствия. Так граф болтал, и изящно покачивался в кресле, и передвигал зонтик из листьев, чтобы защититься от солнца, и играл узкими, странно белыми пальцами, от которых как будто бы исходило сияние. Несколько раз упряжка сильно качнула седока, и негры пугливо съежились, словно ожидая ударов, но граф даже не прикрикнул на них и, надо сказать, этим вызвал к себе некоторую симпатию Гая. Он шел сбоку, наблюдал и думал: «Все эти фокусы: белая кожа, волынка, Гнедой, – все это крик отчаяния человека, вынужденного медленно погружаться в слабоумие: старшина Эверарт – это просто следующая фаза, через десяток лет и граф станет таким же… И он сам знает это…»

Между тем фон Дален передал инструмент Гнедому, взял в руки свою странную трость и стал ждать. Как только упряжка снова резко тряхнула его, он плавным жестом вытянул руку, нацелился и царапнул спины идущих впереди носильщиков– одного, другого, третьего и четвертого… Носильщики прибавили шаг, потом понеслись рысью.

– Не отставайте, господин ван Эгмонд, и не ругайте меня: вы несете должное наказание за свою мягкотелость! – улыбался граф из-под плетеных ветвей навеса.

– Славно действует мое изобретение? Я хочу сделать на него заявку в бельгийское патентное управление. «Инструмент фон Далена для повышения энтузиазма типуайеров!» Звучит не дурно? Посмотрите-ка! Замечаете изгиб? О, я долго экспериментировал, пока нашел удобный угол наклонения!

И граф небрежно протянул Гаю конец своей трости: он был слегка изогнут и с внутренней стороны проколот мелкими гвоздями, концы которых чуть-чуть торчали, как щетина узенькой металлической щетки.

Бывшие моряки – хладнокровный народ, репортеры – легкомысленная братия, а уж о сдержанности голландцев и говорить нечего, и Гай был тем, другим и третьим и потому отправился в Африку вполне уверенный в себе. Но в пути что-то сдвинулось с места, и он потерял обычную власть над собой. В последние недели он сдерживал себя только усилием воли, непрерывно повторял заклинание: «Это меня не касается!» А тут вдруг увидел кривую палку с мелкими гвоздями и следами крови, кожи и волос – и не выдержал: правой рукой схватил трость, выдернул ее из белых холеных рук, левой рукой столкнул зонтик и ударил тростью графа по лбу, повыше холодных серых глаз, как раз туда, где светлые волосы были расчесаны на безукоризненный пробор.

Граф не вскрикнул и не сделал никакого движения для защиты. И это сразу привело Гая в себя: «Ведь это же меня не касается!» Упряжка остановилась, но носильщики держали кресло на плечах. Минуту белые смотрели друг на друга. Гай задыхался. Потом швырнул трость в кусты.

– Милостивый государь, – процедил фон Дален, глядя на Гая со своего трона, – вы находитесь в Африке без году неделю и уже позволяете себе так распускать нервы в присутствии туземцев. Я не отвечаю банальной дракой потому, что я – дворянин, а необходимые качества аристократа – самообладание и строгая разборчивость. Я переоценил вас, господин ван Эгмонд, и теперь равнодушно не замечаю вашей плебейской выходки. Ну! Носильщики рванулись вперед, а Гай остался на дороге один. Взволнованный и переполненный злобой, он зашагал на концессию…

Бельгийские текстильные фабрики выпускают для местного населения специальные ткани с упрощенным рисунком и ярчайшей расцветкой. Поэтому издали конголезская деревенская толпа производит праздничное впечатление. Вот и сейчас работающие на опушке напоминали огромный красочный хоровод. Носилки Далена уже давно исчезли, а Гай стоял на вершине небольшого холма и глядел вокруг.

Потом его слух стал различать слово, доносившееся с поляны. Над огромным пространством и сотнями людей витало только одно это проклятое слово:

– Скорей!

Гай долго бродил по участку лесных разработок. Это казалось ему просто невероятным.

К заранее выбранному обширному массиву с чрезвычайными усилиями и затратой труда подводится глинобитная дорога, позволяющая доставлять добытый лес к реке. Таким образом, выбор места порубки определяется не столько количеством и качеством леса (они здесь всегда превосходны), сколько транспортными возможностями. Казалось бы, это должно заставить концессионера быть рачительным хозяином: ведь истощение запаса товарной древесины неминуемо ускорит необходимость проведения нового шоссе к какому-нибудь другому массиву. Ничего подобного здесь не было. Бельгийский специалист по очереди объезжает участки и указывает неграм-инструкторам, где именно и какие нужно рубить деревья. Инструкторы натравливают на рабочих банду надсмотрщиков, и начинается зверская расправа над людьми и природой. Рабочие, вооруженные топорами, вгрызаются в джунгли.

– Скорей! Скорей! Скорей!

Надсмотрщики яростно работают палками, кулаками, ногами. Высунув языки, ошалелые рабочие кидаются на плотную зеленую стену. Так начинается прорубка коридора к намеченному дереву. Прежде всего распугивают ядовитых змей. Сотни лиан, твердых и упругих, как стальные тросы, и десятки папоротниковых деревьев и колючих кустов должны быть удалены, чтобы образовался узкий проход, куда потом стараются свалить дерево – могучий колосс в десятки метров высотой. А толщиной? Ведь чтобы такой великан прочно стоял на вечно сыром грунте, нужны исполинские корни, целая система твердых, как металл, корней толщиной в туловище человека и больше. У основания деревья очень толсты и прочны – корневая система поднимается до уровня двухэтажного дома. И вот голые люди, обливаясь ручьями пота, взбираются на высоту и, кое-как примостившись на корнях и лианах, начинают топорами долбить твердую древесину. Звук такой, как будто бьют топорами в железобетонный бык большого моста. Гай наблюдал, какие ничтожные результаты дает один удар повисшего в воздухе человека – зазубрину на колонне в пять-десять обхватов! Но топоров много, а людей еще больше: изнемогшего оттаскивают за ноги в кусты, и политый горячим потом топор подхватывает новый рабочий. И над всем этим стоит свист палок и истошный, надрывный вой:

– Скорей! Скорей! Скорей!

Но вот великан дрогнул, затрясся, качнулся и медленно рухнул. Падая, он ломает десятки ненужных концессионеру деревьев: на месте одного срубленного дерева образуется большой участок бурелома. Пустота. Но зачастую ствол не попадает в заготовленный просвет, и приходится производить дополнительную расчистку рабочего места.

Инструктор, как муравей, ползает по лежащему стволу. Он словно нюхает поваленное дерево, черная голова вертится туда и сюда. Вдруг он спрыгивает: дальнейший ход работы ему ясен. И снова: «Скорей!»

И снова хлопанье палок по голым спинам, удары кулаками и ногами, ручьи пота, искаженные от натуги и ужаса лица. Рабочие рубят ветви и оттаскивают их в сторону и сейчас же принимаются за разрубку ствола на части.

Время идет. Из обрубленной листвы и грязи торчат все больше и больше курчавых голов и тощих ног. На смену выбывшим из строя становятся новые и новые люди, и работа быстро продвигается вперед – невероятное, фантастическое нападение голых голодных людей на этот девственный лес, казавшийся таким неприступным. Гигантский ствол, лежащий на дне полутемного колодца, отливает голубизной далекого неба, он весь покрыт черными человеческими муравьями. Потом на нем появлялись глубокие борозды, и ствол на глазах распался на отрезки.

Надсмотрщики уже охрипли, они еле держатся на ногах: это безумие действует на всех, это опьянение свирепостью труда, его беспощадностью, бессмысленной беспощадностью, это пляска смерти, торжество истребления…

С невероятным усилием рабочие кольями разворачивают чудовищные обрубки и выкатывают их из леса. Вот крики, и стоны, и самое это проклятое слово «скорей» стихли. Тогда же ожило все вокруг: запели птицы, на ветвях начали скакать обезьянки. Только теперь стало видно опустошение, произведенное человеком из-за одного нужного куска древесины: сломанные или изуродованные деревья, лежащие в изнеможении люди. Точно ураган пронесся…

Гай наклонился над одним из лежащих. Жив или умер? С ним была фляга с крепким чаем, а один глоток мог помочь обессилевшему скорее восстановить силы. В зелено-серой полутьме Гай присел еще ниже.

Из листвы на него в упор глядели два глаза. Огромных от внутреннего напряжения. Слегка покрасневших от беззвучных рыданий. Минуту они смотрели друг на друга. «Фламани»… – прошептали побелевшие губы. Потом лежащий застонал, поднялся на четвереньки и пополз в кусты. Гай завинтил пробку фляги и вышел на дорогу.

– Разве это экономически выгодно? – спросил он Эверарта. – Из-за одного дерева портят десятки других!

– Выгодно. Это дерево будет продано, а те ничего не стоят.

– А когда нарастут новые деревья?

– Никогда. Девственная гилея не возобновляется. Вторичные деревья не бывают равноценны первичным: сначала вырастут деревья помельче, а потом захиреют и оставшиеся вокруг них экземпляры. Гилей заменяются только мелколесьем.

– А дальше?

– Мелколесье сменит кустарник, кустарник – саванна.

Они закусывали, сидя на стволе сломанной пальмы. С этого места хорошо была видна дыра в плотной стене леса и выползавшие оттуда обрубки, катившиеся по шоссе в деревню и дальше, в речной порт, к морю, в Европу. Зримо, почти осязаемо лес истекал древесиной, редел и отступал.

– И надолго этого хватит?

– Как сказать. Концессионеру нужны доходы сейчас, а не потом.

– А вместо саванны образуется сухая степь, вместо степи – пустыня. Сахара наступает на Конго. Здешние реки мелеют– Убанги, Шари и даже озеро Чад осуждено на скорое исчезновение. В должное время Сахара придет вот сюда, господин сержант.

Эверарт равнодушно покосился на пышную влажную стену леса.

– Я не лесной концессионер, а жандарм нужен и в Сахаре.

После еды они закурили.

– А что вы скажете о людях? После порубки одного дерева на месте осталось около десятка рабочих!

– Отлежатся…

– Но экономическое значение потери рабочей силы? Рабочего времени? – Его не существует. Пригонят новых рабочих. Расходы на доставку невелики, а жратва…

– Совсем ничего не стоит?

– Стоит. Мсье Чонга уже нажил свой первый миллион франков. Видели его дома? Завтра будете в Чонгавиле: банановые моторы – выгодные машины. Недаром негров еще у нас называют ходячими деньгами…

Гай не стал смотреть, как раздают рабочим бананы и отварные бобы: это была заправка моторов горючим, но преступная заправка. Количество затраченной энергии во много раз превышало калорийность этой жалкой пищи. Если в лесу рабочих грабила бельгийская концессионная компания, то сейчас их грабил мсье Чонга. В памяти возникли пылающие ненавистью глаза африканцев. «Я не знаю, каким образом и когда, но они обязательно победят, ведь дело только в понимании ими необходимости борьбы за свободу. Надо пробудить сознательность масс, и ничего больше: придет сознательность – придет и спасение, ибо тогда начнет действовать арифметический фактор числа. Их больше! Но как я могу содействовать пробуждению такого сознания?»

Доктор, конечно, так и не удосужился выдать старшине справку о медико-санитарном состоянии носильщиков, и поэтому поздно вечером Гаю все-таки пришлось, скрепя сердце, отправиться в домик, где жили эмигранты. В их окнах слабо светился огонек. У дверей сидели на траве и зевали во весь рот Машка и Гнедой. Гай толкнул незапертую дверь. Оба хозяина валялись голыми на пышной душистой зелени. Между ними путешествовала уже известная фляга. На гвоздях болталось грязное платье доктора и висел костюм графа. На подоконнике горела прилепленная стеариновая свеча, в углу аккуратно лежали рядышком щегольской футляр с музыкальным инструментом и опрятный сверток бумаги, видимо с утюгом и мылом.

– А-а, желанный гость! – приветливо закричал доктор при появлении Гая. – Скорей снимайте штаны!

Гай вопросительно поднял брови.

– Неужели не понимаете? Зеленые пятна испортят ваше западноевропейское великолепие. Эй, Машка! Иди сюда! Принеси охапку для господина! В два счета, ну! А вы сделайте для начала глоток, но предупреждаю: чистейший спирт, а на закуску – рукав! Вот так, смотрите! Поняли?

Гай отклонил столь радушное предложение и изложил суть дела.

– Вот оригинал. Ну-ну, удивили! Да ведь уже ночь. Бросьте эту чепуху, давайте выпьем и поговорим!

Девушка принесла охапку веток, и Гай, видя, что быстро справку ему не получить, присел, постелив под себя носовой платок.

– Эх, жалко, что я продал нашу мебель американским киношникам! – начал волосатый толстяк. – То есть не нашу, конечно, а прохвоста Чонга. Вы удивлены, мсье? Конечно, дом и мебель принадлежат этому пирату, мы с Даленом – только постояльцы. Обычные белые постояльцы у черного хозяина: не платим ни гроша, и нас не выгоняют. Раньше такое положение здесь существовало из-за того, что негр считал честью содержать белого человека. Теперь они делают это из-за идиотского добродушия. К тому же, белый человек никогда не отказывается платить вообще, он только не хочет платить именно сейчас. Но вообще – о, вообще он за оплату, таков непреложный принцип нашей морали, принцип белого человека. Не так ли, граф?

Граф не ответил. Доктор сделал большой глоток спирта, вытер губы сивой шерстью руки и вдруг захохотал:

– Хо-хо-хо! Вы бы только видели, дорогой мсье, рожу, которую хам Чонга состроил, когда увидел пустую комнату. Ему донесли, и он забежал сюда убедиться. Долго он смотрел на пустую комнату, сняв синие очки и протирая глаза шелковым платком. Потом изрек: «Я сам гениальнейший комбинатор весьма мирового значения, но продать чужую мебель в джунглях – это может сделать только иностранец». Хоть и бельгийский выкормыш, но далеко не дурак! Хо-хо-хо! Правда?

Дален молчал, упершись глазами в потолок. Толстяк не глядя подписал заготовленную Гаем бумагу, положив ее на волосатое пузо.

Высокий негр сидел на камне, поставив меж ног большой деревянный барабан. Он наклонил голову и закрыл глаза. Потом вдруг ударил колотушками, и в тяжелый мокрый воздух посыпался каскад звуков – мелкая дробь и сильные протяжные удары.

Вдруг барабанщик смолк и поднял голову. Издали, через лесные дебри, донеслась ответная россыпь звуков.

– Ну? – спросил старшина Эверарт.

– Все понял. Передаст в деревню. Можно выходить, начальник.

Это был гудугудист: на барабанах негры передают все новости из поселка в поселок. Промежуточные посты расставлены на нужных расстояниях, и барабанный язык гудугуду, тайна которого известна немногим туземцам, соединяет здесь людей как наш телефон.

Впереди цепочки людей, растянувшейся по тропинке, выступал капрал Мулай с боевым оружием наготове: он должен был не только вести, но и защищать отряд. Потом шли двадцать три носильщика с тюками на головах. Позади Гай с картой у пояса, компасом на груди и охотничьим ружьем в руках.

У капрала на груди висел второй компас. Позднее, когда они пошли без дороги, Гай давал Мулаю направление и затем проверял по своему компасу правильность продвижения, два-три раза в сутки определял местонахождение экспедиции по солнцу или звездам. Сзади Гаю была хорошо видна вся цепочка людей, падение тюка с головы или скольжение человека на сырой почве. Окрик – и все останавливаются, подтягиваются к головному, отдыхают несколько минут и затем снова вперед. Между Гаем и капралом была договоренность о сигналах свистками. Вскоре значение свистков стали понимать все, и это упростило и упорядочило управление. Выявились особенности характера – сварливость одних, лень других, безрассудность третьих. Через несколько дней механическое соединение двадцати пяти человек в одну цепочку превратилось во внутреннюю сплоченность трудового коллектива, и Гаю казалось, что так они могли бы идти месяцы и годы.

Носильщики получали мясную пищу с добавлением витаминов и белков, и вначале, когда шли по хорошей дороге, временами то здесь, то там вспыхивала песня.

Но глинобитная дорога кончилась за последним участком лесоразработок, и дальше они пошли по широкой и удобной дорожке, выбитой в мокрой земле сотнями босых ног. Лес как будто подвинулся ближе и раскинул над ними руки-ветви. Это был девственный лес. По сторонам он стоял стеной, и люди шли по узкому коридору из тысяч лиан и стволов. Стало значительно темнее – небо теперь глядело через решетку переплетенных ветвей. Усилилась и духота. Это было парное отделение бани, грязной и смрадной. Грунт дорожки оставался по-прежнему удобным для ходьбы, но скорость продвижения вдруг снизилась наполовину – нечем было дышать, люди истекали потом. Настроение тоже ухудшилось – впервые всем своим существом каждый почувствовал потерянность горсточки людей в страшной зеленой стихии.

Первая кочевка в лесу. Первые костры. Первый часовой. Далекое завывание и рычание. В ночной тишине издали доносится переливчатая дробь и гулкие удары, переданные с концессии по цепи гудугудистов.

– Гудугуду!

– Слышишь ты: гудугуду!

– Утром проснулись в холодном сером тумане. Кругом капало и журчало. Тело болело как после побоев. Температура + 23°. Глоток крепкого чая показался блаженством… К концу дня дошли до хижин Чонгавиля, деревушки, окруженной, лучше сказать, раздавленной лесом. Издали они услышали нечеловеческий вопль – раз, другой… Гай приказал ускорить шаг. Носильщики пустились рысью. Караван почти подбежал к первой хижине. Она оказалась пустой. Вторая – тоже. И третья. Среди кустов они увидели группу черных жандармов. Люди сбросили тюки, капрал Мулай занялся организацией отдыха и варки пищи, а Гай пошел к жандармам, чтобы узнать, где купить провиант – кур, дичь, просо, бананы. Это была его первая квартирмейстерская рекогносцировка и первое выступление в качестве начальника экспедиции. Раздобыть пищу для большого количества людей в маленькой африканской деревне – дело отнюдь не легкое, ибо местное население всегда голодает. Гай не спеша подошел к кучке жандармов.

– Кто старший? – процедил он, заложив руки за ремень пояса.

Капрал Ндола к вашим услугам, мусью.

Высокий негр с шоколадным лицом, украшенным рядами нарезок на коже, вытянулся в струнку.

– Это деревня – Чонгавиль?

– Да, мусью.

– Где жители?

– Бегать, мусыо.

– Что? Не понимаю!

– Они бегать лес. Там! – Капрал указал на угрюмо насупившуюся стену леса. – Ничего не понимаю. В чем дело?

– Они спрятать. Вся деревня.

– Почему?

– Ходить каучук лес нет-нет. Собирать мало-мало. – Почему?

– Говорить каучук хуже цеце: мужчины, женщины, дети – все умирать.

– А при чем здесь женщины и дети?

– Собирать надо много-много. Женщина вязать ребенок на спина, ходить-ходить, ночь на болото дышать трудно-трудно, воздух яд, утром ребенок умирал. Каучук хуже цеце, они говорить.

Гай не знал, что предпринять. Вот тебе и Чонга, черт его возьми вместе с Чонгавилем… Да, он прав: золотая нить прочнее железной цепи. И опаснее. Но все-таки что же делать? Кормить-то носильщиков надо!

Тут только Гай заметил то, вокруг чего толпились стражники.

На земле лежал старик, очевидно из местных жителей. Он был брошен на спину и привязан лианами к колышкам, вбитым в землю, за ноги и культяпки когда-то отнятых по локоть рук. Живот его был истерзан ударами, брюшная стенка лопнула, и внутренности над пупком вывалились наружу. Это произошло несколько минут тому назад, крики старика они слышали. Но теперь он был мертв, и сотни муравьев уже облепили рану. Тут же валялись кровавые обрывки сучковатых лиан.

И тут Гай снова потерял самообладание. Сначала он еще надеялся сдержаться и несколько раз повторил про себя свое заклинание: «Это меня не касается! Это меня не касается!» – но вдруг зарычал от ярости и схватил капрала за горло. Тот повис в его сильных руках, как мешок, и это привело Гая в себя. Он швырнул капрала наземь.

– Это меня не касается… Не касается, – потерянно повторял Гай, задыхаясь и не зная, что делать

– Господин капрал ван Богарт там! – лежа на земле, проговорил капрал Ндола и указал куда-то пальцем.

– Где?

– На река. Господин капрал ван Богарт мыть ноги! Гай поспешил к воде.

– Капрал ван Богарт?

– К вашим услугам, майн герр.

– Что вы болтаетесь здесь, когда там делаются такие безобразия?!

– Они подожгли деревню? Вот дурачье! Я же говорил… Молодой и бравый капрал с миловидным румяным лицом мгновенно натянул сапоги и рысью пустился прямо через кусты. Но через десять прыжков он остановился и обернулся к Гаю.

– Деревня цела, майн геер. Вы напрасно…

Но Гай схватил его за шиворот и ткнул носом в распластанный на земле труп. Капрал Ндола стоял с вытянутыми по швам руками.

– Ну?! – заревел Гай. – Ну?!

– Вы насчет старика? Ндола, что ты здесь натворил?

– Я давать урок, мой капрал.

– Э-э, дурачина. – Ван Богарт развел руками и повернулся к Гаю – Вот видите, майн геер, условия? Так нам и приходится мучиться здесь с этими скотами! Я распорядился дать жителям маленький урок и отлучился к реке сполоснуть ноги, а он наделал неприятности, болван!

Он строго посмотрел на своего помощника.