Текст книги "Граница. Таежный роман. Карты"

Автор книги: Дмитрий Алейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 6

– Двадцать тысяч! С ума сойти! – потрясенно произнесла Галя.

Они лежали в полной темноте, и Галина, слушая мужа, невольно подтянула одеяло к подбородку, глядя на холодно белеющий свод потолка. Пустая темнота, натянутое по горло одеяло, жуткая история, услышанная только что, на секунду принесли Гале ощущение, что она вновь стала маленькой девочкой и лежит на панцирной кровати в палате пионерского лагеря, слушая страшилку про нечистую силу. Поверить в то, что Лешка проиграл кому-то в карты, не составляло труда, но мозг отказывался воспринять двадцать тысяч как сумму собственного долга. Двадцать тысяч при Лешкиной зарплате – это как бесконечность вселенной, как молекулы в капле воды…

Алексей осторожно заговорил, щурясь и пытаясь различить в темноте выражение Галиного лица:

– У нас есть триста. Можно еще телевизор продать. У ребят перехвачу… – Алексей замолк, прикидывая в уме, что на «перехвачу» нужно всего ничего: собрать по тридцатке с личного состава части. Включая рядовых, прапорщиков и командный состав. Еще немного – и останется на обмыв удачного предприятия. Со свойственной ему инфантильностью Алексей тотчас принялся обмозговывать реальность этого плана. Тридцать рублей – небольшие ведь деньги. Но собрать по тридцатке с офицеров – куда ни шло, а вот для рядового это почти годовое денежное довольствие, для «замка» (замкомвзвода) – полугодовое.

– Не говори ерунды, – сказала Галя, не дав Алексею подсчитать и прикинуть. – Даже если мы продадим все до последнего ржавого гвоздя, у нас не будет таких денег. За всю жизнь не заработать.

Алексей не нашел, что ответить. Какое-то время они лежали молча, и каждый думал о своем. Алексей размышлял, как хорошо, как славно было бы, если бы все люди жили мирно, дружно, помогая друг другу в случае любой напасти. Тогда только брось клич «По тридцатке для Лехи Жгута!», и все сбежались бы, снесли деньги в общий котел, выручили бы из беды. Еще, конечно, сильно помогло бы, если бы завтра или послезавтра объявили по центральному телевидению, на худой конец, по «Маяку», что коммунизм в СССР наконец построен и деньги отменяются раз и навсегда…

Галя думала о своем.

Карты и карточные игры в их доме были не в чести. Сколько Галя себя помнила, и отец, и мама, и ближайшие друзья семьи крайне скверно отзывались о карточных играх и об игроках, даже о тех, кто просто перекидывался от скуки в дурачка или коротал время на пляже за партией кинга. Даже такие безобидные игры, как акулина или такса, считались пусть и не преступлением, но явлением чуждым и делом недостойным. Карт в доме не держали, и если случалось наткнуться на группу играющих, скажем, в парке или на том же пляже, то мама непременно отворачивалась, словно игроки занимались чем-то совершенно непристойным. В школе Галя твердо выучила, что Бога нет, а джаз, кибернетика и секс – оружие мировой буржуазии. Дома она уяснила, что карты – это очень плохо, с чем соглашался и их куратор, готовивший старшеклассников для вступления в ряды ВЛКСМ.

К четырнадцати годам окружающий мир для Галины был ясен, разложен по полочкам, поделен на белое и черное, а точнее, на наше и «их». Добро и зло разделялись не упадническим идеалистическим пунктиром, а жирной сплошной линией, обмотанной для верности колючей проволокой, чтобы какая-нибудь мелочь не перебежала эту незыблемую границу.

И тут умер папа. И не просто умер. Папу убили.

Галине возбранялось даже спрашивать, кем работает ее отец. Он уезжал куда-то, пропадал неделями, чтобы потом появиться с кучей подарков и всяких вкусностей, отдохнуть недельку и снова уехать. Как-то само собой у Гали сложилось представление, что папа ее – секретный работник. Она уже знала, что многие умные советские люди являются секретными работниками и работают на всяких секретных объектах, оборонных заводах ив закрытых институтах. Воображение само дорисовывало картину: то папа строил метро от Москвы до самого Ленинграда; то папа изобретал самый мощный во всем мире танк, который помог бы трудящимся всех стран победить империалистов, как Гулливер из фильма помог лилипутским рабочим одолеть своих эксплуататоров; то помогал Советской власти ловить внутренних врагов и шпионов.

Правда, открывшаяся Галине после внезапной смерти отца, оглушила, ослепила новоиспеченную комсомолку, расколов хрустальный купол, который отделял плохое от хорошего, перемешала все, вывернула наизнанку.

Отец оказался не инженером, не летчиком-испытателем и не тайным борцом со шпионами. Отец оказался обыкновенным карточным шулером. Правда, шулером он был, если судить по обрывкам слышанных на поминках разговоров, первоклассным, но какое это имеет значение, если все жулики, воры, расхитители и картежники стояли для Гали на самой низшей ступени социальной пирамиды.

И убили ее отца отнюдь не враги Родины. Убили его такие же шулера, как и он сам. Менее удачливые, но более сообразительные и ловкие, чтобы раскусить папу и расправиться с ним.

От таких открытий голова пошла кругом.

С одной стороны, мама всю жизнь твердила, что картежники – кровопийцы и отщепенцы, с другой – постоянно говорила о своей любви к папе, превозносила его и поддерживала хлипкий, если задуматься, миф о его сверхсекретной работе.

Галя с детства считала, что живет в мире, где все ясно и просто, где нет полутонов, и ее место – на той стороне, где Правда. А оказалось, что все – ложь. Буквально все, во что она верила, оказалось ложью, все, кому она верила, ей лгали. Мир перевернулся.

Со свойственной настоящей комсомолке прямотой она так и сказала об этом матери. Сразу после похорон, прошедших странно, не по-советски и даже не по-людски: молчаливые незнакомые люди, какая-то обстановка таинственности, спешка…

Мама перестала плакать. Она подняла на дочь лицо с опухшими от слез веками и протянула руки, чтобы обнять ее, прижать к себе, но Галя не далась.

– Сначала ответь! – потребовала она. – Ответь! Почему все вы мне врали? Почему все неправда? Почему?

Мама покачала головой.

– Не все так просто, Галюня. И не все ложь. Самое главное-то ведь правда…

Самое главное? Галина растерялась. Она не вполне представляла себе, что такое это «самое главное». Что вообще главное в ее жизни? Верность идеалам? Вера в правое дело? Преданность Идее?

– А что главное? – спросила она, так и не определившись.

– Главное, что папа тебя очень любил, – просто ответила мама, и в голосе ее проступило даже удивление, что ее дочь сама не могла ответить на этот простой вопрос. – Он очень любил тебя и в этом никогда тебя не обманывал. И я люблю тебя. А что же до остального… В реальной жизни не все так просто. Даже самые мудрые могут ошибиться, самые идейно правильные могут сбиться с пути…

И Галя поняла. Она знала, что в свое время Генеральный секретарь товарищ Сталин боролся за счастье народа, но потом сбился с пути. Тяжелая болезнь подтачивала его силы, а чрезмерная народная любовь и ошибки соратников привели к значительному отклонению от намеченного курса на всеобщее счастье. Отклонение было значительным, об этом сказал Никита Сергеевич. Потом оказалось, что и Никита Сергеевич не во всем был прав. Ее отец, конечно, не был столь мудр, как руководители страны, и уж если они ошибались на своем тернистом пути, то простой смертный мог ошибиться и подавно. Вот только понять и простить заблудившихся секретарей было много проще, чем собственного отца. Пусть они обманулись сами и обманули еще миллионы идущих за ними, Партия извлечет уроки, сделает выводы. Но отец не имел права на ошибку, не имел права лгать ей, Гале. Потому что его она любила совсем не так, как Родину и Партию. Она любила его совсем по-другому: не за роль и не за вклад, без оговорок и торжественных построений. Она не носила на груди его маленький портрет и не клялась его именем, если хотела, чтобы ей поверили. Она любила его слепо и эгоистично, не желая делить эту любовь со своим классом, комсомольской ячейкой или колонной демонстрантов, которые вечно «в едином порыве». Это был ее папа, папка и папочка, и он не имел права ее обманывать, быть с ней нечестным!

– …и он сбился, – продолжала мама, отрешенно глядя на портрет в черной рамке, стоявший перед ней на столе.

– Но почему?

Мама ответила не сразу:

– Мы никогда не рассказывали тебе всего. Думали, когда подрастешь… Или лучше бы тебе этого никогда не узнать. Такие вещи очень портят жизнь в наше время…

Галина слушала, затаив дыхание, ловя каждое слово.

– Карты всегда были проклятием нашей семьи. Наших семей. Моей и твоего папы. Хотя сам он считал, что меня карты как раз спасли.

Галя с беспокойством следила за лицом мамы: не помутился ли ее рассудок? О чем она говорит? При чем здесь их семьи? Какое проклятие может висеть над семьей потомственного революционера и… А вот о маминой биографии она и впрямь не слишком много знала. Мама была не пролетарского происхождения, но и не дворянского. «Из разночинцев», – говорила она о себе.

– Твой дед…

По той версии, которую слышала и которой гордилась Галина, ее героический дед в годы войны помогал сотрудникам СМЕРШа вылавливать затесавшихся на оборонный завод диверсантов. Он погиб, пытаясь задержать одного из них, и имел за это медаль, лежавшую в ящике стола, а папа хранил табличку, снятую на память с именного пистолета: «…награждается… за заслуги перед Родиной…»

Теперь же оказалось, что деда застрелил майор СМЕРШа, после того как тот просадил ему в три карты конфискованный подсвечник. Майор был здорово пьян, поскольку кроме подсвечника и прочей ерунды конфисковал у «затесавшихся диверсантов» около пяти литров самогона и успел собственноручно уничтожить почти целую бутыль. Про задержание и все остальное начальство майора придумало уже потом, чтобы списать еще один труп и замести следы.

Галина была просто ошарашена услышанным и не нашлась, что сказать.

– А твой прадед…

Прадед Галины, если верить семейной легенде, был достоин стать персонажем героического эпоса. Сидел еще при царском режиме, потом работал на таможне, потом был назначен в продотряд, где и погиб, сражаясь с кулаками. При чем тут карты? При чем тут проклятие? История гибели отряда, в который входил прадед, описана и подтверждена документально, а фотография деда даже есть в районном музее. В школе на Галину как-то указали заезжему начальству: «Вот правнучка известного героя революции…»

– Он не входил в продотряд? – спросила Галя.

– Входил. Еще как входил, – покачала головой мама.

– А на каторге он был? – Галя немного успокоилась.

А зря. Как оказалось, ее прадед действительно был на каторге, однако совсем не потому, что боролся с царизмом. Он имел неосторожность обыграть в карты самого пристава. Пристав не поймал его за руку, но попытался отходить нагайкой, за что и получил табуретом повыше козырька. Там же, на каторге, прадед сошелся с одним известным уголовником, которого сделали потом комиссаром по снабжению… Какое-то время они крепко дружили. А потом начпрод взял его с собой в экспедицию – якобы за провиантом для города. На самом деле они поехали вышибать долг у одного революционного матроса. Дальше можно только догадываться…

А второй Галин дед, отец матери, был, оказывается, самым натуральным графом – с титулом, имением и всей причитающейся мишурой. В пятнадцатом году его старший брат проиграл в карты все их состояние и даже родовое имение. Он не застрелился, как принято было поступать в таких случаях, и не бежал, как поступали изредка, а предпочел рассчитаться по векселям, оставив брата, по сути, нищим. Деду пришлось даже скрываться, выправив паспорт и устроившись инженером в какую-то геологическую экспедицию. То, что дед был нищим графом, а потом еще и женился на женщине с подходящим происхождением, спасло его от преследования, и Галина мать избавилась от «дворянского» клейма.

Галя слушала мать, и ей хотелось ущипнуть себя, дабы убедиться, что все это не дурной сон. Она предпочла бы, чтобы в тот момент остатки дворянской крови вскипели в ее жилах, взяли верх над здоровыми пролетарскими генами, и она шлепнулась бы в неприличный для комсомолки обморок. Меньше чем за час Галина успела лишиться революционных предков, своей безукоризненной пролетарской биографии, а потом и знатного происхождения вместе с состоянием.

Несмотря на полный сумбур в голове, она успела понять: карты – это их крест, проклятие семьи.

ГЛАВА 7

Вскоре после похорон, а точнее, на следующий день, они с мамой уехали в Геленджик. И отъезд их напоминал скорее бегство. Оглушенная давешними откровениями Галина не задавала вопросов. Ей было все равно, куда они едут, зачем, почему так спешно и что делать со школой.

Геленджик– курортный город, напоминающий, если смотреть из иллюминатора самолета, огромного дракона, который приполз на водопой, сунул морду и передние лапы в Черное море, да так и застыл, окаменел. «Так себе легенда, – думала Галина, вполуха слушая словоохотливого таксиста. – Очень уж похожа на байку о происхождении Медведь-горы в Крыму». Она-то сразу заметила это сходство, но промолчала, задумчиво глядя на открывавшийся морской пейзаж.

– Здесь бухта, – продолжал расписывать преимущества геленджикских пляжей таксист, – вода как в корыте, нагревается на солнышке – милое дело! Если, конечно, ветер сильный с моря, то нагоняет холодной водички. Но и то, как правило, только на глубине холодно. Плывешь, плывешь – тепло, а зависнешь поплавком, опустишь ноги в глубину– холодит…

Под эту болтовню Галя постепенно отходила. Солнце, море, лето, юг. Не хотелось думать; о плохом.

Поселились они не в пансионате, а в частном секторе, где у мамы оказались друзья. Сняли тесный душный сарайчик по сходной цене. Зато море было совсем рядом. Если по прямой, то вообще рукой подать. Можно было доплюнуть до полосы прибоя прямо с порога. Неудобство заключалось в том, что домик стоял над высоким обрывом. Галя даже затруднялась припомнить, сколько крутых истоптанных ступенек приходилось преодолевать, чтобы спуститься к пляжу или подняться потом обратно, – целое путешествие. Так что плевать в море можно было сколько угодно, а вот для того, чтобы искупаться, приходилось сначала изрядно попотеть.

Но все равно Гале нравились эти нежданные каникулы. Она часами просиживала на пляже и постепенно оживала после перенесенного. Солнце, воздух и вода делали свое дело.

Только на людей, играющих в дурачка и козлика, девушка смотрела уже без прежнего презрения и брезгливости.

Однажды город накрыло градом. Огромные, с голубиное яйцо, ледяные ядра падали на землю, зарываясь в мягкую землю, уходя в песок на два-три пальца. Отдельные шальные экземпляры прошивали насквозь подгнившую дранку и разбивались о дощатый пол. Одна такая градина ударила по железной спинке Галиной кровати и разлетелась, обрызгав колючими осколками ее и маму. Они забились под панцирную сетку, забаррикадировались матрасами и пережидали стихию, обнявшись и дрожа от страха.

Обошлось без жертв, но лестница оказалась засыпана льдом так, что никто не рискнул ступить на нее, пока град не растаял. На целый день жители домов над обрывом оказались отрезаны от моря. Мама отправилась в город за покупками, Галя осталась в сарайчике с книгой Дефо наедине.

Злоключения известного островитянина, уже однажды прочитанные, не вызывали особого интереса, и девушка решила прогуляться по этому «шанхаю», может быть, познакомиться с кем-то, а то дни, проводимые на пляже, стали уже походить на монотонные школьные будни.

Заблудиться здесь было сложно: вдоль обрыва, примерно в пяти метрах от него, проходила узкая улочка, по которой едва ли мог проехать «Запорожец», не говоря уж о более крупной машине. По правую руку, на той стороне улочки, которая была дальше от моря, а следовательно, и от обрыва, стояли довольно приличные дома коренных жителей, на фундаментах, с крыльцами, окнами, телевизорами и холодильниками. По левую руку, кое-где нависая над обрывом, как брови над веками, громоздились понастроенные изо всего, что попало под руку, сараюшки и будки, которые эти самые местные жители сдавали отдыхающим «дикарем».

Собственно бродить имело смысл только по левой стороне, ибо правая отгородилась от сторонних глаз заборами и, чуть что, отбрехивалась собачьими глотками.

Галина брела вдоль неказистых построек, большинство из которых было закрыто на пустяковые навесные замки, – отдыхающие кто подался в город, кто двинулся в обход обрыва на море. Знакомиться было не с кем.

И вдруг Галя увидела глаз.

Она сделала шаг, и глаз скрылся за доской, прежде чем девушка сообразила, что именно успела увидеть. Определенно, это был человеческий глаз, смотревший на нее из какой-то щели. Только он был очень большим, просто-таки огромным.

В великанов, циклопов и прочую чудь комсомолка Галина не верила, но глаз-то она видела!

Она остановилась и сделала шаг назад, стараясь не выпустить из поля зрения то место, откуда смотрели на нее секунду назад. Ничего такого. Еще шаг – мимо. Но в какой-то момент сквозь жидкий кустик мелькнуло что-то белое.

Галина осторожно, чтобы не вспугнуть нечто и не испугаться ненароком самой, двинулась в замеченном направлении.

Миновав кустик, она увидела приоткрытую дверь домика, построенного из старых теннисных столов, и почти сразу же из этой щели вновь глянул на нее огромный вытаращенный глаз. Глянул – и тут же исчез.

Лазить по чужим домикам, конечно, возбранялось, но любопытство взяло верх. Галина сделала еще шаг, еще, взялась за ручку двери…

Тут глаз снова выглянул из своего укрытия и на сей раз замер на месте, уставившись на Галину. Она вскрикнула, подалась назад, оступилась и упала, уронив какие-то доски, дырявую шайку и еще всякий хлам, издавший жуткий грохот и лязг.

Из загадочной двери тотчас выглянул мужчина. Пожилой мужчина в растянутой, серой от небрежной стирки майке. Половина его лица была покрыта пышной мыльной пеной, другую он успел побрить.

Но Галина, вытаращив глаза, смотрела не столько на него, сколько ему за спину, ожидая, что следом выскочит обладатель страшного глаза.

– Что за шум? – довольно миролюбиво для потревоженного хозяина спросил мужчина. – Что за испуганный вид?

Галя не сразу пришла в себя. А когда пришла, то кивнула на сарай:

– Там у вас глаз!

– Глаз? – удивился тот. – Какой еще глаз?

В Галине проснулась комсомольская бдительность, а этот человек явно что-то скрывал, корчил сейчас из себя простачка.

– Я видела, – сказала она, поднимаясь. – Там у вас огромный глаз.

Мужчина озадаченно посмотрел себе за спину, потом расплылся в улыбке:

– Точно! Глаз! И еще ухо, горло и нос. Желаете посмотреть?

Галина еще не успела принять решение, стоит ли заходить в подозрительный сарай сейчас же или вызвать подкрепление, но мужчина распахнул дверь сарая шире и продемонстрировал глаз.

На стене каморки висело огромное круглое зеркало с круглой же дыркой в середине. При всем том зеркало было вогнутым. Мужчина брился, глядя в эту сферу, и потому фрагмент отражения его лица – глаз, который так встревожил Галину, – казался очень большим. Кривое зеркало, как в комнате смеха. Галя засмеялась.

– А что это? – спросила она.

– Зеркало, – тоже улыбнувшись, ответил не-добритый хозяин. – Там, внизу, есть маяк, и это старое зеркало с маяка, гиперболическое. Лучше, чем никакого, а по мне, так и бриться удобнее…

– Здорово, – кивнула Галина, делая шаг в сторону, чтобы увидеть в зеркале и свое отражение.

– Еще бы не здорово. Ты местная?

– Нет. Мы из Москвы.

– Из Москвы? – немного удивился обладатель гиперболического зеркала. – Обычно московские гости по пансионатам отдыхают. Или вы… – Он указал рукой в сторону правой стороны улицы.

– Нет, – поспешно замотала головой Галя. – Мы тут, в сарайчике.

– В сарайчике… – улыбнулся мужчина сквозь мыльную пену. – Значит, не из графьев будете? Такие же пролетарии, как и я?

Галя кивнула, смеясь, потому как с полным правом могла возразить, что они с мамой как раз из графьев, хоть и разорившихся и женившихся на женщинах пролетарского происхождения.

– Тогда заходи в гости. – Мужчина сделал приглашающий жест. – Чай с мармеладом станем пить. Я ведь тоже в некотором смысле москвич.

По здравом разумении, заходить в дома к незнакомым людям не стоило, и Галина твердо помнила это с детства наравне со множеством других правил, указывающих, что говорить, что делать, что думать. И в той, прошлой жизни она нипочем не вошла бы, но теперь что-то изменилось в ней, прежние границы и пределы отступили, размылись, а новые еще не наметились.

Незнакомец жил в еще более тесной каморке, чем они с мамой. Строго говоря, тут и заходить-то было некуда. Кровать, табуретка и тумбочка, служившая, надо понимать, заодно и обеденным столиком, занимали почти всю площадь, оставляя лишь узкий проход вдоль стены. Жилец вынужден был забиваться в этот проход, чтобы побриться, любуясь в замечательное гиперболическое зеркало.

– Садись, землячка, – указал мужчина на табурет, – устраивайся. Тебя, кстати, звать как-нибудь или ты думаешь, что звать тебя некому?

Шутка была чуть сложноватой, громоздкой, и Галина даже не сразу поняла, о чем ее спрашивают, не говоря уж о том, чтобы засмеяться.

– Галя, – ответила она, когда распутала этот узелок.

– Милое дело! – чему-то обрадовался «земляк». – А меня – Валя. Валентин. Можешь звать как угодно, даже дядей Валей, если тебя больно хорошо воспитали. Ты не против, если я добреюсь? Достань пока чайник и мармелад. – Он кивнул на тумбочку. – Только осторожней: горячий!

Галина нагнулась, думая, что это очередная странная шутка, но в тумбочке и впрямь оказались алюминиевый чайник, три кружки и коробка с мармеладом, и от чайника исходил жар.

– Наливай, наливай, – подбодрил хозяин. – Я прямо в чайник завариваю, не возражаешь? Только ложек у меня нет, и сахара тоже не водится. На сахар сбегаются муравьи. У вас в домике есть сахар?

Не далее как вчера Галина мама в очередной раз вытряхивала муравьев из пакета, перекладывая белые кубики на новое место.

– Мармелад не слишком свежий, я его с собой привез, но попробуй на всякий случай, – продолжал Валентин, добриваясь.

– Спасибо.

Мармелад, как и ожидалось, оказался не первой свежести, тягучий, но вкусный.

– Ну, Галина из Москвы, – хлопнул в ладоши Валентин, когда они покончили и с чаем, и с остатками мармелада, – чем же тебя развлечь? Ты, кстати, чего не на море?

– Лестницу градом засыпало.

– А в обход лень пройтись?

– А! – отмахнулась она. – Один день можно и отдохнуть.

– Ну-ну. Судя по твоему загару, один день уж точно можно пропустить. Так чем же тебя развлекать?

– А зачем меня развлекать?

– Ну, как же! Гостей ведь принято развлекать. Ты моя гостья, а я, как гостеприимный хозяин… Хороший тон, короче. Или в Москве за последнее время все изменилось?

– А вы давно из Москвы?

По лицу Валентина пробежала тень.

– Давненько… – Вдруг лицо его просветлело. – Ты фокусы любишь?

– Фокусы? Как в цирке?

– Ну, примерно.

– Люблю.

– Тогда закрой-ка глаза…

Галина добросовестно сомкнула веки, хотя соблазн оставить небольшие щелочки был велик.

– Открой!

Валентин стоял на том же самом месте, в той же позе. И хотя сдвинуться в сторону было проблематично из-за тесноты, Галина все же рассчитывала на какие-то перемены.

– Итак. – Валентин Продемонстрировал своей гостье совершенно пустые руки. Даже растопырил пальцы для наглядности. Правда, делал он это теми самыми по-кошачьи плавными движениями, которыми демонстрируют свои руки цирковые иллюзионисты. Но в отличие от цирка или летней эстрады, где артисты находятся на почтительном расстоянии, а потому стоит усилий рассмотреть, что там у них в руках, не то что заметить метаморфозы, руки Валентина крутились менее чем в метре от носа единственной зрительницы и шельмовать было куда труднее.

Продолжая свои манипуляции, Валентин протрубил губами цирковой марш, хлопнул трижды в ладоши и взял из пачки папиросу. Он повертел ее так и эдак, показывая, что в руках у него обычная «беломорина». Потом поднес папиросу к самому лицу Гали, ловко крутанул между пальцами, резко прихлопнул второй рукой.

От неожиданности Галя даже моргнула. Руки фокусника медленно разошлись в стороны и были совершенно пусты. Папироса исчезла.

Галина посмотрела на пол, на потолок, на майку Валентина: не забросил ли он папиросу каким-нибудь чудом туда? «Беломорина» пропала.

Валентин замер, разведя руки в стороны, и наслаждался произведенным эффектом, созерцая озадаченное лицо своей зрительницы.

– А еще раз? – спросила Галина, так и не найдя ответа.

– Пожалуйста! – Валентин взял вторую папиросу. – Все просят повторить. Это в Московском цирке вы можете обораться и вас не услышат за громом оркестра, но здесь – другое дело. Сколько угодно, пока не кончится пачка!

Он повторил трюк, папироса исчезла. Потом еще одна, еще одна, еще одна. Пачка почти опустела, а Галина так ничего и не поняла. Как он это делает? Несколько раз ей даже удавалось не моргнуть, но это ничего не меняло: «беломорины» бесследно исчезали в руках Валентина.

– Еще два фокуса, – предупредил хозяин, доставая две последние папиросы.

Оставаться в дураках не хотелось, и Галя решила схитрить. Тем более что это ведь игра, а в игре не возбраняется немного сжульничать.

Валентин, не подозревая о коварном плане своей зрительницы, поднес папиросу к ее лицу, нарочно стараясь делать это даже медленнее, чем в предыдущие разы, и Галина без труда поймала его запястье как раз в тот момент, когда вторая рука фокусника уже накрывала «беломорину».

Всего на мгновение Гале удалось удержать сильную загорелую руку. Всего на четверть секунды лицо хозяина перекосилось от злости, и Галине показалось, что он ее ударит. Но потом гримаса исчезла без следа, и трудно сказать определенно: была ли то злость, или гримаса мимолетного испуга, или просто напряжение мышц.

А папироса все-таки исчезла. Исчезла столь же бесследно, как и все остальные. Вот досада! Только крупинка какого-то сора упала на Галину щеку. Девушка машинально сняла ее со щеки. Это оказалась крупица табака.

Галина машинально подняла глаза. Табак упал сверху, значит, Валентин просто подбрасывал свои папиросы. В момент хлопка левая рука кидала «беломорину» под потолок, а отвлеченная нисходящим движением правой руки Галя даже не могла уловить момент броска. Но куда же папиросы девались потом? Гладкий фанерный потолок не оставлял им шанса зацепиться, а по законам физики папироса должна когда-нибудь упасть…

Галина резко обернулась. Хозяин, внимательно наблюдавший за ней, успел ухватить хитрую зрительницу за уши, но не сильно, в шутку. Секрет фокуса был уже разгадан, и не имело смысла оттягивать финал.

Тряхнув головой, девушка высвободилась и посмотрела себе за спину. Прямо за табуретом валялись на полу «беломорины». Фокусник действительно подбрасывал их прямо перед носом у гостьи, не оставляя ей шанса заметить хитрость. Папиросы падали за спиной девушки, и громкий хлопок с успехом перекрывал легкий, невесомый звук падения.

– Ты – нечестный зритель! – Театрально обидевшись, Валентин скрестил руки на груди.

Галя радостно рассмеялась. Первый раз с того момента, как переступила порог своего дома в день смерти папы.

– А покажите что-нибудь еще, – попросила она сквозь смех.

– Дудки!

– Ну, пожалуйста! Я буду хорошо себя вести! – Галя демонстративно уселась на свои руки. – Вот!

– В другой раз, – устало ответил хозяин.

– Вы обиделись?

– Нет, не обиделся. Нечестных зрителей – большинство. Просто много сладкого, холодного и интересного сразу и натощак – вредно. – Он примирительно улыбнулся. – Мама когда-нибудь покупала тебе больше одного мороженого за раз?

– Нет. Второе мороженое растает, пока ешь первое, и накапает на платье.

– Правильно. Так что новый фокус будет в следующий раз. Будешь случайно поблизости – заходи.

Следующий раз был уже на другой день. Галина просто не утерпела бы дольше. До полудня они с мамой промаялись на пляже, а после обеда, когда ходить на пляж не рекомендовалось из-за слишком яркого солнца, она направилась к знакомому домику.

– Вот тебе и здравствуйте! – сказал Валентин, заметив ее. – А мармелад у меня кончился. Вчерашний шоколад будешь?

– Буду! – бодро ответила Галина.

– Тогда приходи завтра.

Это была шутка. Шоколада у Валентина не нашлось, но ванильные сухарики – тоже веселая штука, если хрумкать их под интересный разговор.

Валентин рассказывал о себе. Окончил цирковое училище, потом – война, потом, когда наши войска вступили в Европу, – концерты для бойцов, в госпиталях и для местного населения. Потом – контузия и частичная потеря зрения. Оказывается, зеркало с маяка особенно было удобно фокуснику: левый глаз его почти не видел. Рассказывал Валентин интересно, с юмором. Оставалась непонятной только полоса в его жизни с сорок седьмого до пятьдесят четвертого, в которую он сам так ни разу и не заступил и собеседнице своей не позволил.

Галя приходила в маленький домик каждый день. Каждый раз они с хозяином пили чай с чем-нибудь вкусным, а потом он показывал ей фокусы. Разные фокусы: с бумажками, со спичками, с веревочками. Он повторял их сколь угодно долго, давая возможность зрительнице угадать, в чем секрет, и пару раз ей это почти удалось. Она понимала суть фокуса, и Валентин объяснял ей остальное. Но он никогда не возвращался к фокусам, которые уже показывал.

На курортах, несмотря на распорядок дня, время течет не так размеренно и точно, как в городе, и определить, сколько действительно прошло, крайне сложно, особенно если не смотришь каждый день в календарь и не делаешь зарубки, как Робинзон Крузо.

Где-то через неделю Валентин показывал Гале очередной фокус. Продемонстрировав, как обычно, пустые руки, он вдруг протянул одну к виску гостьи и, чуть коснувшись ее волос, извлек игральную карту. Валета пик.

Галина вскрикнула и вскочила с табуретки. Она непременно убежала бы прочь, если бы не оказалась запертой в углу.

Валентин растерялся.

– Что стряслось? Что такое? – Он недоуменно вертел в руках потертую карту, решительно не понимая, что могло вызвать такой ужас.

Галина, не сводя взгляда с валета, лихорадочно ощупывала голову.

– Что… что это? Откуда у меня это? Почему?

Валентин, как мог, пытался успокоить ее, напоминая, что появление валета – всего лишь фокус. В конце концов ему удалось успокоить свою гостью. Но, придя в себя, девушка быстро попрощалась и ушла, так ничего и не объяснив.

Она снова появилась в домике Валентина на следующий день и, отказавшись от чая, рассказала свою историю. Рассказала о папе, который долгие годы притворялся важной персоной, а потом приехал из очередной командировки в закрытом гробу. Девушка выложила все о своей семье, включая революционных предков и недобитого графа. Ей нужно было рассказать это кому-то, и вышедший в тираж фокусник оказался самой подходящей, а главное, единственной кандидатурой для этого.