Текст книги "Граница. Таежный роман. Карты"

Автор книги: Дмитрий Алейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 5

Алексей Жгут вставил обойму и загнал патрон в патронник. Потом перевел предохранитель и положил пистолет перед собой на кухонный стол. Рукояткой к себе, стволом в сторону окна.

В принципе не имело значения, как класть табельное оружие, если собираешься через минуту использовать его столь нетривиальным способом, как загнать пулю в собственный лоб. Какие уж тут требования безопасности! Но на этот раз Алексей, в жизни не жаловавший ни один из параграфов Устава, четко последовал инструкции, предписывающей отвернуть от себя смертоносное жерло, исключить любую возможность случайного выстрела. То ли хотел гарантированно прожить эту последнюю, отведенную им самим себе минуту, то ли боялся, что напоследок судьба подкинет ему еще один сюрприз, вроде случайного выстрела, после которого он очнется в госпитале с дыркой в легком, жалкий, беспомощный. Все сбегутся ему сочувствовать, появятся полковник и Ворон, станут составлять протокол, проводить внутреннее расследование, Галя будет рыдать у постели.

Галя, Галчонок…

Алексей живо представил себе заплаканное лицо в изголовье своей койки. Белый халат, накинутый на плечи, капельница, запах хлорки из коридора… Галя, Галчонок! Иногда Алексею, как мальчишке, обделенному материнской лаской, хотелось заболеть, заболеть очень сильно, пусть даже смертельно опасно, ради того, чтобы все неприятности, сутолока служебных дней отступили, отгороженные стенами палаты, оставив только их двоих, его и Галку. Вот она сидит, бледная, держит руку мужа и не сводит глаз с его сомкнутых век. В эту минуту он, Алексей Жгут, наконец будет бесконечно дорог, нежно любим, жалеем, нужен, все его промахи, головотяпство, разгильдяйство, непрактичность и неспособность сделать карьеру отойдут на задний план.

Потом воображение заботливо подбросило ему сочувственно улыбающееся из-за Галиного плеча лицо капитана Голощекина. Этот-то будет очень доволен, что Жгут остался в живых.

Алексей налил в стакан водки, выпил тремя шумными глотками, поморщился., но закусывать не стал. Пока приходил в себя и сквозь выступившие на глазах слезы смотрел на рукоятку табельного оружия, в голову пришла интересная мысль: а не выпустить ли заготовленную для своего лба пулю в Голощекина? Хороший выход! Лучше, чем расставаться с собственной жизнью.

Но спустя секунду Алексея уже одолели сомнения. Во-первых, какой бы сволочью ни был Никита, не он проигрывал казенные трубы заезжим ловкачам. Даже если он и был с ними как-то связан, что представлялось не вполне реальным, он не заслуживал смерти. В любом случае Голощекин выручил его. Выручил, пересадив из одного силка в другой, но все же выручил. И неизвестно, как стали бы разворачиваться события, если бы он, Алексей Жгут, не бросился на капитана с кулаками, – может, долг этот рассосался бы как-нибудь…

Алексей вздрогнул и выпрямился на табурете. О чем это он думает? Жалеет, что заступился за честь своей жены? Или он – наивный ребенок и не понимает, что Никита не отвязался бы от Галины, не получив своего? Капитан верно рассчитал, что расплатиться с ним завклубом не сможет. Не сможет иначе, чем уступив собственную жену. Да и этого будет мало. Придется

распродавать все, что есть в доме, отрабатывать как-то эти деньги. Алексей не сомневался, что способ отработки Никита найдет быстро. За ним не заржавеет. Он наверняка даже придумал этот самый способ отработки. Иначе нипочем не дал бы денег. Все просчитал, все предусмотрел…

Все, да не все. Алексей протянул руку и взял со стола пистолет. Вот этого варианта Никита Голощекин никак не предвидел. Забавно было бы посмотреть на его перекошенное от злости лицо, когда вместо своих денег он получит приглашение на скромные поминки по самоубийце. Нищему самоубийце, у которого всего-то и есть за душой, что триста рублей, да двадцатка, заначенная на кухне, за банкой крупы. Надо бы достать эти два скрученных в трубочку червонца. Пригодятся они Галке…

Стоп! Почему же они пригодятся Галке, если пуля достанется подлецу, гаду, насильнику и прочее Голощекину?

Алексей с тоской посмотрел на вороненый затвор. Не придется ему убивать Никиту. По большому счету, не за что его убивать. Всех подлецов стрелять – никаких патронов не хватит, а разве Никита виноват, что офицер Жгут дожил до своих лет и остался дураком и неудачником, неспособным держать себя в руках, отвечать за свои поступки, думать прежде, чем делать что-то? Нет, не Голощекин тут виноват. Выпутайся Алексей сейчас, он непременно вляпается в новую историю, еще похлеще. Это даже не загадывай!

Вляпаться в историю Жгут большой мастер. Вот только выпутываться никак не научится, а уж о том, чтобы научиться не вляпываться, и речи не идет.

Эх, если бы можно было все вернуть! Не все, но хоть чуточку, хотя бы последние сутки! Если бы можно было отработать этот долг, искупить как-нибудь, отсидеть за него на «губе» хоть год, хоть два. Но поздно, ничего уже не поправишь.

Нет, это – его пуля, и только его. Он мужчина, он какой-никакой, но офицер, а потому должен отвечать за свои ошибки. И ведь важно отвести беду от Галины. Ну убьет он Голощекина, и что? Следствие, суд. Долго ли, коротко ли, но всплывут истории и с картами, и с попыткой изнасилования. Алексею впаяют по полной программе, а Галкино имя вываляют в грязи, оповестят всех и каждого, и слухи потянутся за ней, расходясь пыльным шлейфом и обрастая все новыми подробностями. Как ни крути, но вдова офицера-самоубийцы все-таки лучше, чем жена уголовника, застрелившего своего сослуживца за то, что тот то ли приставал к ней, то ли спал с ней, то ли она сама за ним бегала… Злые языки могут повернуть эту историю и так, и этак… Алексей двинул пальцем и снял пистолет с предохранителя. Развернув ствол к себе, он приставил его ко лбу. Рука дрожала. Скосив глаза наверх, он попытался придать стволу более или менее перпендикулярное своему лбу положение. Зачем? Для верности. Чтоб наверняка, без всяких там госпиталей, реанимаций, ком, чтобы– бабах! – и нету Лешки Жгута. Чтобы вынесло, к чертовой матери, все непутевые мозги…

Алексей опустил пистолет и медленно обернулся. За спиной стоял холодильник.

Пуля пробьет холодильник. И Галка останется разом и без мужа, и без холодильника. Снявши голову, по волосам не плачут, но все-таки…

Алексей чуть переместился и вновь прикинул траекторию полета пули. Аккурат в стену. Взгляд задержался на этой стене. Вот сюда брызнут кровь и мозги. Тут все будет в жутком месиве. И Галине придется сначала увидеть эту жуть, потом еще пережить допрос дознавателя, а потом оттирать тут засохшие брызги.

Нет, хватит уже с Галки!

Алексей решительно разрядил пистолет, вернул патрон в обойму, убрал пистолет в кобуру. Принес из ванной бельевую веревку. Встав на табурет, снял люстру, приладил петлю.

Конечно, не слишком благородный способ, но иного он, если разобраться, не заслужил.

Усевшись. под петлей, Жгут долил в стакан остатки водки, выпил.

– Ничего, – сказал он самому себе. – Ничего.

Потом встал на табурет, просунул голову в петлю, затянул узел и оттолкнулся.

* * *

…Голощекин прогуливался. Так определял свое занятие он сам.

Капитан просто шел по территории воинской части, лениво обмахиваясь от мошкары сорванной веточкой, и поглядывал по сторонам. Без ясной цели поглядывал. Цель появлялась тогда, когда замечал капитан нечто интересное или просто достойное внимания. Не далее как вчера, на подобной прогулке, он заприметил ефрейтора Семегу, как-то странно, огородами, в тени деревьев пробиравшегося к казарме. Под мышкой Семега нес объемистый сверток – нечто, завернутое в мешковину.

– Стой! Ко мне!

Краснея и потея от страха, ефрейтор подошел к капитану. В свертке оказалась трехлитровая банка с самогоном. Сразу целый букет: и самовольная отлучка, и спиртное на территории части, и опять же самогон, нарушающий монополию нашей Родины на производство алкоголя и подрывающий ее экономическое могущество посредством перевода продуктов. В итоге в тайничке у капитана прибавилось три литра самогона, а ефрейтор Семега переквалифицировался из просто отличника боевой и политической подготовки в отличника той же подготовки, за которым числится должок, ибо капитан не посадил солдата на «губу», не стал поднимать шум, да и от поездки домой на дембель тридцать первого декабря под вечер уберег. Любил полковник Борзов такую педагогику: добрый-добрый, а потом возьмет да устроит какому-нибудь дембелю отправку за шесть часов до Нового года. Из воспитательных соображений, чтоб другим была наука.

Попавший под горячую руку бедолага мало того что отслужил все, что только можно, так еще и Новый год встретит, шагая по сугробам к станции. Вот что бывает за самогон, принесенный в расположение полка. Вот от чего спас ефрейтора капитан Голощекин, и за что этот ефрейтор будет теперь бесконечно капитану признателен.

А три дня тому назад повстречались Голощекину на такой прогулке два бойца с ящиком угля.

– Что такое? Куда уголь? Откуда?

А уголь – с кочегарки. И несут его бойцы на дом лейтенанту Окуленко. Зачем? Лейтенант так приказал. Вот тебе и раз! Лейтенант ворует принадлежащий части уголь. А раз принадлежащий части, значит, государственный. И ведь мало того что ворует, но еще и солдат для этого подрядил, пользуясь своим служебным положением.

Конечно, Окуленко сразу недопонял всей серьезности своего проступка. По-человечески жаль парня: только прибыл в часть, не обжился, не обустроился. Никита Голощекин вошел в положение, не стал никому докладывать и бойцам велел языки свои засунуть подальше да поглубже. А Окуленко? Окуленко выставил бутылку «Пшеничной» и долго клялся сослуживцу в вечной дружбе. Голощекин против клятв не возражал, дружбу вечную от лейтенанта принял, как монетку в копилку бросил.

Много чего интересного находил Никита во время своих прогулок. Что-то подмечал, что-то узнавал, с кем-то заводил такую вот вечную дружбу. Недаром врачи говорят, что прогулки на свежем воздухе весьма полезны. Тут капитан с врачами соглашался на все сто.

Многие старожилы в части смотрели на эти променады с опаской, именуя их меж собой не иначе как вылазками.

В тот день Голощекин прогуливался в приподнятом расположении духа. Во-первых, очень легко и радостно было на душе оттого, что так ловко подловил он Лешу Жгута, не оставив ни лазеечки, ни надежды выпутаться. Еще день-два, и приползут Жгуты к его ногам. Помоги, Никита! Не погуби, Никитушка! Научи, товарищ капитан, уму-разуму, как от ярма непосильного избавиться? Как беду лютую нам избыть-отвести?

И тогда завертятся-закрутятся давно смазанные и ждущие своего часа колесики, заработает дивно сработанный механизм, наполняя новый чемоданчик, надежно запрятанный в капитанском тайнике. Опять же Галина, Галка, Галчонок. Эх, непрактично это, но часть долга им можно будет списать. Все равно, запутавшись, они никуда не денутся, будут работать уже не за долг, а за страх. А страх– куда надежнее, чем кем-то там придуманная совесть.

С другой стороны, было у Никиты какое-то предчувствие, какое-то светлое чувство, что наступивший день готовит для него еще один приятный сюрприз. Какой? Это еще предстоит выяснить, но сюрприз будет непременно. Чутье никогда еще не подводило капитана.

Так, в радужном настроении прогуливаясь, Голощекин дошел до городка и оказался возле дома, где жили Жгуты. Жили они, как и положено семье советского офицера-раздолбая, на первом этаже.

Движимый то ли природным любопытством, то ли естественным интересом рачительного-хозяина – как-никак Жгуты были теперь почти его собственностью, в них был вложен капитал, и немалый, – Голощекин приблизился к дому и заглянул в окно.

Сначала он не понял того, что увидел. Скверного качества оконные стекла сильно мешали разобрать происходящее в комнате, вдобавок выглядело это происходящее столь необычно и нелепо, что осмыслить увиденное требовало усилий.

Сначала капитан разглядел что-то зеленое, извивающееся в середине кухни. Приблизившись к окну и прикрывшись рукой от света, он различил, что это нечто облачено в армейскую форму. А в следующий миг Голощекин понял, что видит болтающиеся в воздухе ноги, принадлежащие Алексею Жгуту, который висит под потолком вместо пыльного абажура и крючится в агонии. На глазах капитана двадцать тысяч и грандиозные планы превращались в пять пудов бесполезного мяса.

– Стой! Эй! – Голощекин бросился в квартиру.

Дверь не отличалась особой крепостью, и капитан с первой попытки, налетев всем телом, вышиб ее, выворотив простенький замок. Влетев в кухню, он подхватил дрыгающиеся ноги Алексея и приподнял самоубийцу, чтобы ослабить натяжение веревки. Дотянувшись до ящика с кухонными приборами, Голощекин выхватил нож и споро перерезал веревку. Тело завклубом обрушилось на капитана, сложившись пополам, и Никита опустился на пол.

Привалив Жгута к дверце холодильника, Голощекин растянул петлю и встряхнул свое капиталовложение.

– Лешенька! Что ж ты удумал?! А? – Он пальцем затолкнул начавший уже вываливаться язык и шире раскрыл рот Алексея. – Дурачок, что ж ты делаешь-то?

Грудь старлея судорожно содрогнулась, с шипением и свистом втянув воздух. Сухой туберкулезный кашель вырвался из раскрытого рта, замутненные глаза ожили, ошалело задвигавшись по своим орбитам.

– Дыши, дыши! – Голощекин с облегчением похлопал его по щеке. – Дыши!

Он схватил со стола чайник и опрокинул на голову Алексея. Вода полилась по лбу, по щекам, попала в рот, в нос; Жгут снова закашлялся, поперхнувшись, забился, отмахиваясь от воды и от державшего его за грудки капитана. Непутевый старлей неумолимо возвращался к жизни.

– Поплыли, родной! – приговаривал Голощекин, вытряхивая на темечко Алексея последние капли и глядя на спасенного с таким умилением, словно это был близкий и нежно любимый родственник. Так смотрит на свое лучшее произведение художник, так смотрит хирург на ладно наложенный шов, венчающий сложную операцию, так смотрит мать на новорожденное дитя. – Живой, Лешка! Живой!

Взгляд Алексея остановился на лице капитана, рука поднялась с пола и потянулась к его горлу, но Голощекин легко отбросил эту руку в сторону и отвесил сослуживцу звонкую оплеуху.

– Да что ж ты делаешь! – Еще одна оплеуха, и капитан потрепал Алексея по мокрой голове, будто собаку приласкал. – Ну все, живой, живой. Ну-ка, глянь на меня, парень, – Голощекин обхватил голову Алексея и направил его рассеянный еще взгляд на свое лицо, – глянь! Я это, Никитка Голощекин.

Жгут прохрипел что-то и отвернулся было, но сильные руки опять возвратили его голову в прежнее положение.

– Что ж ты, сука, делаешь? – спросил капитан, уже зло глядя в глаза старлея.

Жгут попытался освободиться, заерзал на полу, отталкиваясь дрожащими руками, пытаясь подобрать под себя разбросанные по полу ноги.

– Я тебе сейчас кое-что на ушко скажу, – продолжал Голощекин, удерживая лицо завклу-бом перед собой, – а ты меня послушай, понял? Так вот, долг твой на Гале повиснет. Ты понял?

Протестующий всхлип вылетел из груди Алексея, он рванулся, но капитан тотчас ударил его в грудь кулаком. Колючая боль рванулась из легких, обдирая горло, Алексей забился в судорогах, хватаясь за грудь, за шею, хрипя и разбрызгивая слюни.

– А вот когда она сначала продаст все из дому, – продолжал Голощекин, – потом пойдет себя продавать… – Предупреждая новый выпад старлея, капитан загодя еще раз двинул ему в грудь, вызвав новую серию судорог. – Так вот, ее никто не пропустит. И ее румяные щечки очень быстро испекутся.

В завершение этой короткой и страшной речи последовало еще два удара, после которых Алексей уже совершенно обмяк и лишь корчился, зажмурившись от боли и скривив посиневшие губы.

– Ну все! – бодро сказал Голощекин, отряхивая с рук воду и слюни. – Так что, Леха, жить надо! Чтобы не было мучительно больно. В школе ж проходили мы, помнишь? – Он потрепал Жгута по щеке.

В этот момент в прихожей раздались чьи-то шаги. Не цоканье подковок солдатских сапог, но гулкий стук острых женских каблучков. Капитан обернулся.

* * *

Галина попрощалась с Мариной, сойдя возле магазина. В магазин ей не требовалось, все, что нужно, она купила возле станции. Просто хотелось немного пройтись до дома, обдумать сложившееся положение, собраться с мыслями и сложить в них некоторые обрывки правды.

Алексей вернулся на рассвете изрядно пьяный, хотя явно не настолько, чтобы потерять способность разговаривать. Тем не менее он не ответил ни на один вопрос жены, пряча взгляд, молча разделся, забрался под одеяло и отвернулся к стене.

Из того, что сказал Голощекин, и еще из кое-каких обрывочных сведений Галина поняла главное: ее муж проиграл цирковым артистам казенный оркестр, а Голощекин выкупил инструменты, и теперь Алексей должен капитану какую-то немыслимую сумму. Насколько Галя знала Голощекина, тот никогда и ничего не делает просто так, по доброте душевной. Потому трудно себе вообразить, что Алексею он вздумал помочь, руководствуясь соображениями воинской чести и духа взаимовыручки. Сам факт, что Никита без проблем выложил какую-то заоблачную сумму, какая наверняка и не снилась большинству пограничников, живущих от зарплаты до зарплаты и ютящихся в служебных квартирках, если не в бараках и палатках, уже наводил на черные мысли.

Так какой же толк Голощекину от Алексея? Зачем понадобилась всемогущему капитану душа такого бестолкового грешника, как Лешка?

Что первое сделал Никита, едва получив власть над Алексеем? Помчался к его жене и попытался ее изнасиловать. Неужели, одалживая деньги, он хотел таким образом добраться до Галины? Мешок денег за то, чтобы залезть чужой жене под юбку? Версия лестная, но неправдоподобная. Не тот Голощекин человек, чтобы широким жестом разбрасывать хрустящие купюры ради покорения женского сердца. Тогда что же? Какой резон капитану в ее муже? Жгут назначен заведующим клубом. Так себе должность, но с материальной ответственностью. Может быть, здесь собака зарыта? Но что такого можно украсть из клуба или какую аферу провернуть через клуб части? Зачем Голощекин заварил всю эту кашу с долгом?

Так ни к чему и не придя в своих размышлениях, Галина добралась до дома. Вошла в подъезд, поставила ногу на первую ступеньку лестницы и замерла, взглянув на дверь своей квартиры. Она была нараспашку. Более того, не составляло труда понять, что она не просто открыта, а выломана самым варварским способом. У Гали похолодело в груди.

Из квартиры доносились голоса. Вернее, один голос. До боли, до ужаса знакомый голос Голощекина. Слов было не разобрать, но ясно, что капитан говорит с кем-то, только голоса собеседника не разобрать: какие-то всхлипы, шипение, хрюканье.

Галина сделала еще один шаг, поднявшись на ступеньку выше и напряженно прислушиваясь к происходящему. А потом что-то толкнуло ее вперед, и она побежала, ворвалась в квартиру.

– Леша!

* * *

Алексей привалился спиной к холодильнику– мокрый, растерзанный, бледный, с багровыми губами. Рядом на корточках сидел Голощекин. Первой мыслью Галины было, что мужики подрались, но ни синяков, ни крови она не увидела. Не заметила она и беспорядка; в пылу схватки не перевернуть вверх дном тесную кухоньку было сложно. Только люстра почему-то лежала на столе, вполне, впрочем, целая. Правда, табуретка опрокинута и чайник валяется на полу…

– Леша! Лешенька! – Галина бросилась к мужу, тесня Голощекина. – Что с тобой?

Никита посторонился, с готовностью уступая место.

– Леша, Лешенька, что с тобой?

Галя осматривала, ощупывала мужа, вслушивалась в его хрип. Почему он хрипит? Почему прячет глаза и только вяло отмахивается от нее?

Почему так странно, будто боксер, прячущий подбородок, нагнул голову?

Голощекин взялся прояснить ситуацию.

– Да ничего, Галчонок! – сказал он чересчур радостно, и этот нарочито бодрый тон прозвучал фальшиво. – Мужик перебрал. Ну, перебрал, бывает. От нервов. – Никита осторожно погладил Галину по голове, успокаивая как ребенка. – А он больше не будет. Да ничего, Галчонок, ничего!

Заметив, что Голощекин протянул руку к жене, Алексей протестующе вскинул голову, и Галя охнула, увидев шею мужа, которую он так старательно прятал. Снятая люстра, опрокинутая табуретка, фальшиво-счастливый Голощекин, темно-красная полоса на горле – все это вдруг вспыхнуло, взорвалось одной страшной догадкой.

– Ты вешался? – чуть слышно прошелестела неслушающимися губами Галина.

Алексей снова уронил голову на грудь.

Голощекин выпрямился и бодро, как громкоговоритель на столбе в день выборов, произнес:

– Да не будет он, Галчонок, не будет! Ну, Леха, не будешь ведь больше? Надо жить, Леха, чтобы… Ну, ты помнишь!