Текст книги "Серебряный лебедь"

Автор книги: Дина Лампитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Дина Лампитт
Серебряный лебедь

И снова —

Биллу Лампитту, Жаклин Гетти

Филипс и Жофрею Гласбороу,

а также

Роджеру Шаббу, Ене Даниэлз,

Эрике Локк, Кэрол Ресторик

и Ширли Рассел

за их бесконечную доброту и энтузиазм

Как лебедь умирающий поет

На зыбкой глади озера лесного,

Когда впервые скорбно и сурово

На жизнь глядит уже с иных высот…

О, если б он часов замедлил ход,

О, если бы расправил крылья снова!

Но славит он конец пути земного,

Освобожденье от земных забот.

Бсрнардин Рибейро

(ОК.1482-ОК.1552)

ПРОЛОГ

В ночь накануне пятидесятилетия ей приснился сон. Она блуждала по запретной стране, где летают павлины и громко смеются обезьяны барбари, где земля мерцает изумрудами и топазами, где сквозь деревья, налитые соками, мелькают озера с заснеженными берегами и удивительные белые лошади бьют копытами и встряхивают гривами, глядя в сапфировое небо.

И в этом месте, вызывающем исступленный восторг, где добро и зло радостно идут рука об руку, она увидела свою жизнь, распростертую перед нею. Что-то заставляло ее против воли идти к тому месту, где белоснежные вершины светятся на солнце, где ожидает искупление, где все ее поступки, хорошие или дурные, ничтожно малы пред высоким мировым алтарем.

Она чувствовала, что если не проснется, то умрет – душа вознеслась слишком высоко, чтобы вернуться в земную оболочку, и бросилась под водопад, сонно стекающий с гор и рассыпающийся миллионами бриллиантовых капель, образующих над рекой целое облако. Вода накрыла ее, она в последний раз печально вздохнула и проснулась, все еще слыша звуки страны смерти и красоты, так растревожившие душу.

Некоторое время она ничего не видела, кроме сверкающего каскада воды, а затем медленно обрисовалась драпировка над кроватью, а за ней и знакомые очертания комнаты. Она была в безопасности, она очнулась от страшной ночной фантазии и вернулась домой. Но от одного воспоминания об этом сне ее бросало в дрожь. И легкое пугающее движение, заставившее покачнуться полог над кроватью, живо напомнило о том, о чем она больше всего боялась думать: о неком зле, которое мучило ее с двенадцати лет, превращая все существование в непрерывный ужас.

Она лежала, наблюдая, как рассвет окрашивает стены спальни в розовый цвет, и думая о Гиацинте. Все эти долгие годы он был с нею – и в минуты пробуждения, и когда она собиралась отходить ко сну. Однако, рассматривая иногда старый растрепанный альбом, она с трудом вспоминала его лицо. И портрет Сибеллы тоже был там – прелестное ангельское личико причиняло ей нестерпимую боль.

Небо становилось оранжевым, и мысли опять вернулись к дню рождения и к гостям из Лондона, которые скоро обрушатся на дом в несметном количестве, чтобы выпить за самую знаменитую хозяйку графства Суррей, за ее пятидесятый день рождения. И поэтому она должна встать и омыть лицо и тело в воде из родника, бьющего из глубины Малвернских холмов.

Впервые она увидела его с матерью и мистером Поупом, а в девятнадцать вернулась туда и приникла к таинственному источнику. И теперь лицо сорокадевятилетней Мелиор Мэри было таким же молодым, а тело таким же гибким, как тогда, словно она нашла Фонтан Вечной Молодости.

Она никогда никому не открывала тайну этого источника, хотя в глубине души сомневалась в его магической силе.

Когда Гиацинт был рядом, она часто купалась в нем, а в день, когда он ушел, огонь, согревающий тело, огонь, известный под названием «жизнь», погас. И, хотя она очаровывала, увлекала, позировала для портретов Джошуа Рейнолдса и молодого Гейнсборо, была предметом восхваления, лести и любви, ее ничто не трогало.

Ее прозвали Снежной Королевой, и это было правдой.

Но, тем не менее, один из ее лакеев каждый месяц отправлялся к Малверну, в тишине проходил среди холмов и набирал воды.

Она не беспокоилась о том, что он ездил в одиночестве, хотя для слуги богатой наследницы, владелицы великолепного знаменитого замка Тюдоров и поместья Саттон такое путешествие было небезопасным. Он часто менял маршрут и темп, но даже самая скромная ее карета и серебристая ливрея, отличающая слугу Мелиор Мэри Уэстон, могла привлечь внимание разбойников, например Джека-Шестнадцать Стрел или Тома Кинга.

Мелиор Мэри встала с постели, накинула на плечи шелковый цветастый халат, и от предвкушения предстоящего ритуала омовения в животворной воде ее сердце, как всегда, забилось немного быстрее. Изысканные линии белой в серебре комнаты ласкали глаз каждое утро – с самого детства. Когда было изгнано зло и появилась Сибелла Харт, все вокруг очень изменилось. Старая мансарда, которую, очевидно, использовали леди Уэстон, ее прабабушка и жена человека, построившего замок Саттон, была переделана в спальню для Мелиор Мэри. Маленькую комнату, ведущую из мансарды, приготовили для сироты.

Теперь она превратила ее в туалетную комнату, заполненную нижними юбками на огромных кринолинах, сшитых из самых богатых тканей, французскими нарядами, касторовыми шляпами, шляпками, чепцами, шарфами, длинными испанскими материями, Дамаском, бархатом, шелком, множеством пар туфель на высоких каблуках, доверху набитыми коробками для париков, шкатулками с драгоценностями, турецкими носовыми платками вперемешку с разноцветными перьями, подносами с жемчужными булавками и головными уборами. Проходя к окну мимо большого зеркала, украшенного золотым единорогом, она увидела, как отражение повторило ее жесты. Она повернулась, осмотрела себя и нашла, что ничто не изменилось. Ее лицо с высокими скулами, расходящимися к огромным глазам, обрамленным черными как смоль ресницами – часть ее славы, – было таким, как обычно. Мистер Поуп сравнивал ее глаза с апрельскими фиалками, омытыми дождем, но он был поэтом и на все смотрел взором человека, любящего красоту природы.

Теперь волосы… В двенадцать лет, когда она впервые столкнулась с невидимым злом, преследовавшим ее в собственном доме, ее густые черные волосы поседели. И хотя у нее было множество париков, она предпочитала свои локоны аu naturel, в официальных случаях зачесывая их наверх в массу колечек и убирая драгоценностями. Но, оставаясь одна, она распускала волосы по плечам, и ореол вокруг ее головы напоминал серебряное облако.

Она приблизилась к зеркалу и нежно провела пальцем около глаза. Невероятно, но очевидно. Подобно великой куртизанке Диане де Пуатье, Мелиор Мэри открыла секрет вечной молодости.

Поддавшись минутной прихоти, она сбросила на пол халат и посмотрела на свое отражение холодным, бесстрастным, оценивающим взглядом. Все так, как она и думала, – само совершенство. В этом драгоценном камне не было ни малейшего изъяна, кроме холодности души. Мелиор Мэри встряхнула головой, рассматривая серебристое сияние волос, струящихся по плечам. Она готова была пренебречь всей своей прелестью и превратиться в жирную, неряшливую женщину, если бы Гиацинт мог принадлежать ей.

Она подняла халат и накинула его на плечи, вдруг озябнув на прохладном утреннем воздухе. Подойдя к окну, она распахнула его и наклонилась вперед, облокотясь на подоконник, чтобы удобнее было смотреть. По обширным газонам величава вышагивали, красуясь, павлины, завезенные в Саттон ее матерью Елизаветой, и их странные крики «силл! силл!» разрушали тишину.

Высунувшись из окна, она могла видеть заднюю часть замка, возвышающуюся в глубине садов, посаженных ее предками. Оконные витражи сверкали перед ней в лучах утреннего солнца, как последние угольки костра, еще теплые на ощупь. Переводя взгляд то вправо, то влево, она думала, что этот настороженный дом сочетает в себе величие и старину.

Она любила его и не могла представить себе жизнь где-нибудь еще. Пусть Лондон живет по-своему, но ей не вынести разлуки с этим величественным зданием. Этот дом знал, что она любила и ненавидела, что ее радовало и ужасало. Он был свидетелем ее зачатия и рождения, а со временем увидит и ее смерть.

Так Мелиор Мэри стояла в утреннем свете, погруженная в воспоминания.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Под небом, тяжелым от выпавшего снега, через заиндевевший парк, мерцающий, как кристалл, вниз по дороге из Саттона медленно и неслышно ехала карета. За окнами виднелись два нетерпеливых лица – женское и детское. Женское смотрело так, словно вся жизнь зависела от ворот перед нею; девочка, подавшись чуть назад, пыталась разглядеть дом, который только что возвышался над зимним ландшафтом, но вдруг скрылся за изгибом дороги.

Повсюду стояла тишина, как всегда в середине зимы. В лесу Саттон не было видно птиц, кролики не подрагивали нервно ноздрями, только откуда-то издали доносился говор охотников, и было слышно, как облаивают голодную лису и высоко и бесстыдно звучит рожок, раздирая заледенелый воздух.

От этого далекого трубного звука женщина побледнела и приказала кучеру ехать быстрее, но тот же звук вселил надежду в душу девочки – спасение все еще было близко: Мелиор Мэри Уэстон любила свою мать Елизавету, но больше всего в мире обожала замок Саттон, принадлежавший ее семье около двухсот лет, на который она, совсем еще девочка, имела право как единственная наследница.

Достаточно было тайного взгляда на неподвижное лицо матери при виде медленно открывающихся перед подъезжающим экипажем ворот, чтобы прочесть на нем мысль о том, что отец еще мог появиться и остановить их побег, что даже сейчас, в этот последний и отчаянный момент, его огромная шатающаяся фигура в красном плаще может внезапно возникнуть перед ними, что он занесет руку с хлыстом и выкрикнет: «Что, черт побери, ты делаешь, Елизавета?»

Несмотря на весь свой страх перед перепадами настроения отца, Мелиор Мэри обрадовалась бы ему. Он был символом образа жизни знакомого и приятного ей, более того – символом поместья Саттон. Отец любил дом не меньше, чем его дочь, и всегда с благоговением говорил о семье и ее традициях.

И все же у него не было физического сходства с Уэстонами, что могло вызвать сомнения в его родстве с ними. Отец совершенно не походил ни на один из семейных портретов, висевших в Большой Зале, он был больше шести футов ростом, с массивными плечами и темным, смуглым лицом, с которого смотрели два блестящих глаза.

Когда он злился – это бывало довольно часто, – его зрачки так возбужденно расширялись, что радужная оболочка глаз казалась совершенно черной. Слуги прозвали его Сатиром.

В жилах Джона Уэстона текла цыганская кровь. Его мать – бабушка Мелиор Мэри – была всего лишь дочерью хозяина гостиницы. Она была глупейшим созданием, но ее изумительная красота привлекла внимание Ричарда Уэстона из Саттона – пятого, и последнего, носящего это имя, – и он взял ее в жены. Такая адская смесь и породила Джона Уэстона, унаследовавшего свирепый нрав и цыганский огонь в крови от хозяина гостиницы Невилла.

И Мелиор Мэри взяла от предков их необузданность, хотя была еще слишком мала, чтобы эта черта характера могла проявиться в полной мере. С самого рождения она была непоседлива и беспокойна, всегда с беззаботной настойчивостью что-то исследовала, а это не подобало девочке. Оба ее родителя по разным причинам хотели мальчика. А сейчас она и сама желала этого, понимая, что мальчику проще было бы выпрыгнуть из кареты и свободно жить в лесу. Ее движение, должно быть, привлекло внимание Елизаветы Уэстон, так как она прервала увлеченное созерцание открывающихся ворот и положила руку на плечо дочери, печально и серьезно посмотрев на нее. Она была настолько полной противоположностью отца Мелиор Мэри, что их женитьба казалась жестокой шуткой природы и общества. Елизавета не походила на Джона абсолютно: невысокая – неполные пять футов – ростом, изящно сложенная, со светло-голубыми глазами цвета незабудок, а манера ее обращения с людьми была столь мягкой, что, казалось, ей проще умереть, чем проявить жестокость.

В отличие от мужа она была дочерью аристократа Джозефа Гейджа и его жены и наследницы Елизаветы Пенруддок; ее братьями были сэр Томас Гейдж из Ферла и богатый светский щеголь Джозеф Гейдж-младший. Она, несомненно, принадлежала к высшему обществу.

Но сейчас, вопреки воспитанию, она покидала своего мужа, потому что между Джоном и Елизаветой Уэстон никогда ничего хорошего не было. Супругов объединяли только ребенок и поместье Саттон, на этом их общие интересы заканчивались. Ее любовь к музыке, поэзии и искусствам была для него анафемой, она же презирала его пристрастие к охоте и бурные увлечения вне дома. С самого начала их женитьба – по уму и без любви – была обречена.

И все же ради спокойного сосуществования они оба – вплоть до этого ужасного момента – прожили несколько лет как подобает владельцам большого состояния.

Джон отдавал распоряжения, охотился, кутил, иногда уезжал в Лондон, где покровительствовал заведению «Ледиз ов Друри», посещал кафе и отбивал поклоны королеве Анне. Елизавета следила за ежедневным управлением поместьем, заказывала новую одежду, играла в карты с другими знатными дамами, живущими по соседству, вышивала и пела. Их дочь Мелиор Мэри, согласно традиции, была еще слишком мала, чтобы воспитываться гувернанткой, – она училась верховой езде, выводила буквы, сидя перед матерью, играла в игрушки и чувствовала себя очень одинокой. Не было и намека на брата или сестру, которые могли бы утешить ее.

Но, тем не менее, в течение этих относительно спокойных лет жизнь не была скучной – в Саттон приезжало множество гостей. Наиболее частой гостьей была мать Джона Уэстона. К огромному удивлению Мелиор Мэри, карета пожилой дамы обычно появлялась во дворе с регулярностью работы часов, и оттуда выходила бабушка. Когда-то красивое лицо ее теперь заплыло жиром, и в дополнение ко всему она одной рукой прижимала к себе такого же толстого мопса. Оба они располагались в зале Елизаветы и, как казалось девочке, в течение всего визита сидели на одном месте, чашку за чашкой вливая в себя горячий шоколад (или блюдце за блюдцем, если говорить о собаке) и с пугающей скоростью поглощая джем. Животное переняло неприятную привычку своей хозяйки освобождаться от газов. Но Мелиор Мэри была обязана проявлять уважение к бабушке, что ей удавалось только из страха, иначе она громко рассмеялась бы и заслужила удар тяжелой отцовской руки. Елизавета спокойно наблюдала за всем этим, часто выходя из комнаты под предлогом домашних дел, пытаясь заставить Джона развлекать свою мать самостоятельно.

В один из таких дней Елизавета, находясь за дверью, рассмеялась и бросилась к подоконнику, зажимая руками рот. Мелиор Мэри присоединилась к матери, выбежав следом. Она любила смех , и веселье, и было очень приятно прижаться в солнечном свете к матери, вдыхая ее сладкий запах. Елизавета обняла дочь, и они предавались беззвучному хохоту, пока огромная фигура Джона не нависла над ними. Его темные глаза, казалось, пронизывали их насквозь.

– По какому поводу веселье? – холодно спросил он.

Елизавета тихонько вздохнула. Она не боялась мужа, но настолько ненавидела всякие споры, что по телу пробежала неприятная дрожь. Она лихорадочно выдумывала объяснение, но ничего не приходило в голову, поэтому пришлось монотонно говорить правду.

– Собака вашей матери…

– Она постоянно выпускает газы, сэр, – добавила Мелиор Мэри.

К счастью, это показалось Джону забавным, и он, тряхнув головой, громко, раскатисто рассмеялся. Елизавета и Мелиор Мэри присоединились к нему, и на какое-то мгновение между ними троими все было так, как и должно быть. Муж положил руку на плечо жены, а она в ответ провела пальцами по его плечу; ребенок, глядя на них снизу вверх, широко улыбался.

Другой посетитель – его Мелиор Мэри встречала с особым энтузиазмом – был младший брат Елизаветы, Джозеф Гейдж. Приезд дяди всегда возвещался огромным слугой-негром, с ног до головы одетым в пурпур и золото; он подбегал к центральному входу, словно его преследовали гончие из преисподней, и бил по двери кулаком с грохотом, подобным раскатам грома. Через несколько мгновений на пределе скорости подлетала карета и следовало появление самого Джозефа, одетого по последней моде – бриллианты сверкали на эфесе шпаги, на пальцах и повсюду вокруг него, а на голове красовался парик, напудренный, увенчанный шляпой с колышущимися перьями. Он нигде не появлялся без слуги, который всегда шел на десять шагов позади хозяина.

Ходили слухи, что Джозеф, когда ему было всего двенадцать лет, а негру чуть больше, купил его за одну гинею. Тощему черному мальчику позволяли спать у очага на кухне, где Джозеф кормил его объедками со стола семьи Гейджей. Негритенок рос и рос и в конце концов перерос шесть футов; он мог пойти на все ради хозяина, который спас его от смерти на улицах Лондона. А Джозеф называл его Черномазый и относился к нему с бездумной привязанностью, обычно предназначенной собакам.

Старший брат Елизаветы, Томас, который тоже часто приезжал в их дом в те годы, был абсолютно не похож ни на свою сестру, ни на Джозефа. Худой, с хитрым, как у лисы, лицом и змеиными глазками, он был типичным карьеристом. Губы чаще всего были неодобрительно сжаты, а улыбка казалась холоднее льда.

Но еще ужаснее был сэр Уильям Горинг – опекун братьев и сестры Гейдж, которого назначили в связи с ранней смертью их родителей. Он постоянно подмигивал молодым хорошеньким служанкам своим карим бусинкой-глазом и не произносил ничего, кроме проклятий. Если верить его беспрестанным поучениям, то в мире нет более греховного места, чем двор. Весь свет развратничает, играет в азартные игры и пьет. А тем временем его жена не спускала с мужа глаз. В них обоих было что-то нездоровое, и Джозеф прямо говорил, что его бы не удивило, если бы они убили друг друга.

Другая часть светской жизни в поместье Саттон проходила среди католических семей, живших по соседству и образующих тесное сообщество – Беркширский комплект, как называл их Джон: Инглфилды, Блаунты, Рэккеты и овдовевшая миссис Нельсон.

Самыми хорошенькими, после Елизаветы, разумеется, были сестры Блаунт: одна – темноволосая и дерзкая, а другая – любезная блондинка. Самой неприятной женщиной была миссис Рэккет, которая носила огромный парик с множеством перьев; у нее были толстые губы и широкий нос, и она всегда громко и грубо хохотала. Она устраивала страшную суматоху из-за своего знаменитого сводного брата, известного молодого поэта Александра Поупа, но Мелиор Мэри все-таки думала, что она втайне его недолюбливала. Слышали даже, что она несколько раз восклицала: «Честно говоря, у моего брата совершенно ненормальный взгляд на жизнь!» Правда, потом понижала голос и выражала мнение, что эта странность вызвана его эксцентричностью. Она сплетничала за спиной Поупа по поводу его миниатюрной фигуры, причем говорила об этом, сморщив губы, словно он специально родился таким маленьким.

И именно он, человек, про которого драматург Уичерли писал, что у него «немного сумасшедшее сложение», послужил причиной того, что Елизавета Уэстон уходила сейчас от мужа, покидая Саттон. Дело в том, что хрупкий поэт с красивым лицом, самый умный человек Англии, давным-давно любил ее. Или просто ей хотелось в это верить.

– О Мелиор Мэри, – наконец сказала она, внезапно испугавшись за ребенка. – Ты будешь очень скучать по отцу? Тебе нравится мистер Поуп? О моя дорогая!

Дочь серьезно посмотрела на нее. Девочке было всего семь лет, но в ней уже угадывался бурный темперамент, который никогда в жизни не оставит ее в покое. Смесь кровей владельца гостиницы и древнего грозного рода Уэстонов была действительно очень горяча. Она даже сейчас знала, что всегда будет любить свой дом больше всего на свете.

А еще она нежно любила отца. Мелиор Мэри помнила, как он сажал ее на свои сильные плечи, когда она была еще совсем маленькой, чтобы ей было лучше видно цветные витражи Большой Залы.

– Посмотри на эти окна, – обычно говорил он, – когда-нибудь они станут твоими. Если, конечно, судьба не распорядится иначе и у тебя не появится брат.

Тон отца всегда был безразличен, словно ему все равно, будет ли у ее матери второй ребенок.

Но в глубине души Мелиор Мэри знала, что он любил бы сына, который, унаследовав Саттон, носил бы великое имя Уэстонов, почти исчезнувшее в связи с сонмом странных и жестоких смертей и существовавшее только благодаря Джону.

Сидя у него на плечах, она представляла себе, что лицо отца – это удивительный пейзаж, раскинувшийся под нею; а его возвышения и впадины – особенности ландшафта. Темные волосы, коротко остриженные – под парики, – были для нее лесом; сверкающие глаза, украшенные загнутыми темными ресницами, – таинственными озерами; шея, такая мальчишеская и беззащитная, – склоном горы.

И, находясь так близко к отцу, она могла вдыхать свежесть его кожи и одежды после прогулки верхом и слышать биение его сердца под бархатным сюртуком. На нее вдруг накатывала волна любви к отцу. Она обнимала его за шею и хотела поскорее вырасти, чтобы видеть не только пару ботинок или туфли с чулками.

– Ну, что же ты молчишь?

Мать смотрела на нее глазами, полными слез. Ворота Саттона были почти открыты.

– Да, я буду скучать по нему, но придется остаться с тобой, мама. Вы с мистером Поупом кажетесь такими маленькими.

– Значит, милая моя девочка, тебе нравится мистер Поуп?

– Конечно.

Мелиор Мэри вспомнила свою первую встречу с этим человеком, к которому все относились по-разному. Одни говорили, что он с причудами, другие считали чуть ли не богом, кто-то жалел его, а некоторые завидовали, и при всем при этом его везде узнавали и еще при жизни обращались с ним как с гением.

Он был сводным братом миссис Рэккет, однако никогда не бывал в Саттоне, но на прошлое Рождество, в 1710 году, все-таки принял приглашение. Мелиор Мэри спряталась на одной из галерей Большой Залы, чтобы лучше видеть компанию, прибывавшую на ежегодное торжество. Хозяин Саттона распахнул двери своего дома для сливок общества из трех графств. Приглашенные дамы проплывали мимо друг дружки, как украшенные драгоценностями кораблики: их палубы – юбки на огромных кринолинах, а паруса – волосы, уложенные на проволочные каркасы высотой в два или три этажа и убранные шелком и бриллиантами.

Прямо под ней стояла Елизавета. Она была одета в голубое с серебром платье на огромном кринолине, на шее и в ушах горели фамильные бриллианты Уэстонов, а светлые локоны были напудрены и украшены цветами. Рядом с ней стоял Джон, и с того места, откуда подглядывала дочь, виднелись только кончики его туфель.

Небольшой оркестр, расположенный в галерее напротив Мелиор Мэри, только что ударил в барабаны, когда объявили о прибытии мистера и миссис Чарльз Рэккет и мистера Александра Поупа. Поскольку он был знаменит и, конечно, из-за слухов о его небольшом росте все головы повернулись в сторону двери, а Мелиор Мэри даже встала на цыпочки в своем укрытии. Сначала она подумала, что произошла какая-то ошибка и миссис Рэккет привезла с собой ребенка, но потом увидела, что это очень маленький мужчина.

Но его лицо, как бы в компенсацию, поражало красотой. Совершенной формы нос, рот, созданный только для слов о красоте и страсти, глубокие голубые глаза и, насколько она могла слышать, очень приятный голос. На голове у него был длинный завитый парик, сам он был одет в модный коричневый бархатный сюртук, отделанный атласом и вышитый серебром, зауженный с обеих сторон и округлый в плечах.

И несмотря на все это Мелиор Мэри видела, как ее мать, делая реверанс перед этим хрупким молодым человеком, сильно покраснела. А он склонил свою красивую голову, целуя ее руку. Их голоса долетали до девочки сквозь звуки музыки:

– Я никогда не танцую, миссис Уэстон, но, если вы не постыдитесь кружиться бабочкой рядом с пауком, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем присоединиться с вами к танцующим.

Мать в знак согласия пробормотала что-то неразборчивое, а отец переступил с ноги на ногу. И когда музыка заиграла сдержанный менуэт, а ее отец отправился выпить пунша, Александр Поуп подал Елизавете согнутую в локте руку, и она положила на нее свою ладонь.

Мелиор Мэри никогда потом не забывала это первое соединение их рук – его, столь совершенной, с длинными пальцами и красивыми ногтями, столь противоречащей телу, и ее, такой маленькой, почти детской. Было что-то особенное в том, как пальцы мужчины и женщины неподвижно лежали рядом в течение одной-двух секунд перед тем, как они вступили в танец. Если бы Мелиор Мэри попросили одним словом описать это первое соприкосновение их рук, она бы выбрала слово «мирно».

Шум за спиной заставил девочку обернуться.

У входа стоял ее дядя Джозеф, придерживая рукой драпировку, прикрывающую галерею. Он был ослепителен: в черном бархатном сюртуке и брюках, богато украшенных золотом; жилет сверкал драгоценными камнями, на ногах были черные лаковые туфли, а на пряжках туфель мерцали бриллианты. Голову венчал огромный парик. И, несмотря на так и распиравшее его высокомерие при полном отсутствии мыслей, он, ни на минуту не забывая о своей внешности, сузил глаза, глядя поверх головы Мелиор Мэри туда, где его сестра танцевала с мистером Поупом.

– Он что, карлик? – спросила его племянница.

– Нет.

– Тогда почему он такой? Что с ним?

Джозеф отпустил занавес, вошел на галерею и стал рядом с Мелиор Мэри, сверху глядя на Большую Залу, построенную придворным Генри VIII, сэром Ричардом Уэстоном.

– Наверное, чем-то переболел в детстве, – сказал он каким-то далеким голосом. – Но вместо физических достоинств природа наделила его талантом. Ты веришь в это, Мелиор Мэри? Ты веришь, что в мире существует закон компенсации?

– Вы имеете в виду Бога, дядя?

Он, наконец, посмотрел на нее:

– Не знаю, но в любом случае мистер Поуп рожден для величия.

– Мне кажется, я бы лучше согласилась быть не очень умной, но правильно сложенной.

– О, и он тоже! Даже не сомневаюсь, что он пожертвовал бы любым своим стихотворением, чтобы быть таким же стройным и высоким, как твой отец. Особенно сейчас.

Он еще раз взглянул на танцующих, а Мелиор Мэри с любопытством посмотрела на маленького поэта.

– А почему именно сейчас?

Глаза Джозефа еще больше позеленели, а взгляд сделался вкрадчивым, как у кошки.

– Потому что кое-что зашевелилось в его сердце – то, что волнует любого человека, и неважно, высок он или низок, красив или уродлив.

После рождественского бала мистер Поуп стал посещать Саттон довольно часто. Сначала он приезжал со своей сводной сестрой и ее мужем или с Инглфилдами, но потом стал приходить один, гулял с Елизаветой в саду или расхаживал по Длинной Галерее. Чтобы никто не подвергался опасности, Джон закрыл проход, ведущий в разрушенное крыло дома – Гейт-Хаус, но Поуп и Мелиор Мэри рука об руку пробрались через заграждение, чтобы исследовать то место, где после визита королевы Елизаветы к Генри Уэстону произошел пожар.

– Что здесь было раньше? – поинтересовался Поуп.

– Кажется, винтовая лестница, ведущая в Гейт-Хаус из галереи, считавшейся самой длинной в Англии. Слуги говорят, что здесь есть привидение.

Глубокие голубые глаза Поупа загорелись почти на одном уровне с ее глазами:

– Расскажи мне о нем. Ты его видела?

Мелиор Мэри покачала головой.

– Нет. По слухам, это тень шута сэра Ричарда Уэстона.

– А кто он?

– Мой предок, который построил замок Саттон.

– Так это его инициалы украшают наружные стены?

– Да. Высокого был мнения о себе, правда?

Подавив улыбку, Александр кивнул головой. Вечером, когда Мелиор Мэри ушла спать, он сидел в зале на втором этаже и пересказывал эту историю Елизавете:

– Она настолько одержима всякими взрослыми мыслями, что над ней невозможно не смеяться.

Елизавета улыбнулась, а Джон холодно посмотрел на него и спросил:

– Почему?

– Потому что она похожа на точную копию взрослого, только уменьшенную, и это довольно забавно.

Только произнеся эти слова, Поуп понял, что то же самое можно сказать и о нем, и униженно замолчал. В комнате воцарилась неловкая тишина. Джон ногой подталкивал чурбан ближе к огню, Елизавета еще более сосредоточенно склонилась над вышиванием, а Александр залпом допил свой стакан портвейна. В конце концов Джон произнес:

– Мне все равно, что вы сказали о моей дочери, сэр.

Он поднялся и вышел из комнаты. Поуп испуганно последовал за ним.

– Он подумал, что я хочу уподобить ее своей уродливой внешности, – прошептал он и прежде, чем Елизавета успела остановить его, выбежал из комнаты, довольно сильно прихрамывая от расстройства.

Он нашел Джона в Большой Зале, уставившегося в огонь; его большие квадратные плечи сгорбились от гнева на свою судьбу. Окажись на месте Поупа кто-нибудь другой, он бы на какое-то мгновение почувствовал жалость к этому всеми покинутому человеку, но Александр просто тихо пробормотал: «Тиран», а вслух сказал:

– Мистер Уэстон, не уделите ли вы мне одну минуту?

Джон обернулся и подчеркнуто наклонил голову, глядя на молодого человека с голубыми глазами и задранным подбородком, стоящего перед ним подобно пришельцу из рая.

– Да, сэр.

– Я прошу прощения, если вы неверно истолковали мои слова, относящиеся к Мелиор Мэри. Я не хотел никого обидеть.

Джон стиснул зубы.

– Приберегите свои милые разговоры для моей жены, сэр. Изящные фразы и сладкие речи на меня не действуют.

Поуп немного побледнел, но не отступал.

– Вы принимаете мои извинения?

– Нет, не принимаю, мистер Поуп. Мне кажется, вы злоупотребляете моим гостеприимством.

Александр искоса посмотрел на него и произнес:

– Но, мистер Уэстон… Я только выражаю свое восхищение вами и вашей семьей.

– Мне кажется, это относится только к моей жене.

– Помилуйте, что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, мистер Поуп, ваше жалкое извинение – извинение мужчины, которым вы могли бы быть, но, очевидно, налет разврата все же затронул вашу убогую душонку.

Мягкий голос Александра задрожал, но он выговорил эти слова:

– Я бы хотел стоять на одном уровне с вами, чтобы иметь удовольствие ударить вас по лицу.

В ответ Джон три раза дернул за шнурок звонка.

– Уходите немедленно, сэр. И если я услышу что-нибудь об этом деле от вашей замечательной сестры или ее друзей, то не побоюсь сказать им всю правду.

– Какую правду? Что Елизавета мечет перед вами бисер, как перед свиньей? Что вы знаете о ее внутреннем мире столько же, сколько дикарь об изящных манерах? Скажите им вашу правду, мистер Уэстон, но будьте уверены, я обязательно скажу свою!

– Я не слышу твоего писка, жалкая мышь.

– А я – твоего карканья.

Ситуация выглядела бы очень трогательно, если не была бы столь нелепой: крошечный щеголь и лишенный всякого воображения сквайр ссорятся из-за любви к женщине, чья страсть беспробудно спит.

Но их несчастливые тайные встречи начались случайно, у входа в книжный магазин в Гилфорде. Елизавета уже вышла из кареты и хотела войти внутрь, когда перед ней вдруг появился поэт, как будто ждал там целый день. Он бросил на нее такой страстный взгляд, что она отпрянула.