Текст книги "Записки адвоката"

Автор книги: Дина Каминская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Голос Алика делается более глухим, слова менее разборчивы. Какой-то шум, сначала отдаленный, а потом усиливающийся, все время мешает слушать. Но вот это уже не просто шум – это музыка. Прекрасная мелодия полонеза Огиньского звучит в нашем судебном зале, и как-то через нее, еле слышно, пробиваются те страшные слова, которые мучили меня в первый день:

– Это ты первый! Зачем ты на меня наговариваешь? Это ты предложил.

И опять музыка, и никаких слов расслышать невозможно.

– Что это такое?

Это Кириллов обращается к прокурору.

– Да это проще простого. Следователь забыл выключить радио. Музыка играла очень тихо и не мешала вести очную ставку, а микрофон стоял как раз под репродуктором. Но это не важно. Есть ведь протокол этой самой очной ставки, записанный самим Юсовым. Он полностью соответствует магнитофонной записи.

Действительно, такой протокол есть. Именно его я читала, готовясь к делу. Показания мальчиков записаны там очень подробно, с множеством деталей изнасилования. Записано и как раздевали, и как тащили Марину, как уронили ее труп по дороге. Все это воспроизводится в обвинительном заключении как безусловное доказательство вины мальчиков. Но ничего этого – ни одной из этих деталей – не донеслось до меня сквозь бравурные звуки полонеза.

В перерыве решаем просить дать нам возможность еще раз прослушать эту пленку. В любое удобное суду время. В судебном заседании, или после него, или завтра рано утром. Но услышать, разобраться и записать этот текст для себя нам необходимо.

Процессуальный закон, разрешающий применение звукозаписи при допросе, содержит обязательное для следователя правило. Он категорически запрещает производить фрагментарную запись показаний. Только от начала и до конца. От первых слов следователя, объявляющего о дате и месте допроса, до последних слов допрашиваемого о том, что дополнений он не имеет.

Таким же обязательным требованием закона является одновременное со звукозаписью ведение следователем обыкновенного письменного протокола. Этот письменный протокол должен по идее полностью соответствовать звукозаписи. Однако все понимают, что практически это невозможно. Следователь не в состоянии дословно записать все сказанное на допросе. Поэтому фонограмма всегда полнее, а следовательно, и длиннее одновременно с ней ведущегося протокола.

Наше желание восстановить полный текст звукозаписи объяснялось необходимостью услышать все мельчайшие подробности, которыми сопровождались рассказы обоих мальчиков на этой очной ставке. Но не скрою, что было и другое. Мы хотели проверить, в какой мере соответствует рукописный протокол этой очной ставки тому, что действительно говорили Алик и Саша и что, несомненно, запечатлено на пленке. Наша подозрительность в данном случае подкреплялась еще и тем, что у Льва и у меня сложилось впечатление, что если читать этот протокол в том же речевом темпе, что и на фонограмме, то такое чтение займет больше времени. Значит, этот протокол длиннее. Значит, в нем есть что-то, чего нет в фонограмме и, следовательно, чего мальчики вообще не говорили.

Обсудить эти наши подозрения с Аликом и с Сашей у нас возможности не было. Когда еще Кириллов даст нам новое свидание? Самым разумным мы считали записать всю эту фонограмму на свой магнитофон и уже потом, не задерживая работы суда, самостоятельно ее расшифровать.

Такое ходатайство мы и заявили, как только возобновилось судебное следствие. Его обоснованность и законность очевидны. Адвокат имеет право знакомиться с любыми материалами дела и копировать их для себя.

И опять кивок Кириллова направо к одному заседателю и налево – к другому и потом секретарю:

– Запишите определение. В ходатайстве отказать.

Сколько раз на протяжении судебного разбирательства в Областном суде мы вновь возвращались к этому ходатайству. И устно с занесением в протокол, и с приобщением к делу письменного текста. Но опять были те же кивки головой в обе стороны и краткое определение: «Отказать».

А дни шли. И, мне кажется, несостоятельность обвинения должна была стать явной и для суда.

Уже допрошены подруги Алика и Саши, с которыми они играли в волейбол и с которыми потом встретились в доме Акатовых. Все они утверждали, что мальчики отсутствовали не больше пятнадцати минут. Девочки говорили, что согласились на следствии увеличить это время только по настоянию следователя. С каким пристрастием их допрашивали! И не только суд и прокурор, но и общественный обвинитель, их собственная учительница.

Защита делала заявление за заявлением, что применяются недозволенные меры воздействия на несовершеннолетних свидетелей. Что председательствующий не пресекает этого беззакония.

И все чаще Кириллов опять обрывал нас:

– Ваше заявление будет занесено в протокол. Товарищ общественный обвинитель, можете продолжать.

И уже всем было ясно, что «признание» мальчиков было подлинной «царицей дела». Формула «раз признался – значит, виновен» продолжала, как нам казалось, надежно цементировать в глазах суда эту дефектную постройку.

И только показания учительницы Саши и Алика Волконской не вписались в эту схему. Юсов пригласил ее участвовать в Сашином допросе в качестве представителя школы. В суде прокурор просила Волконскую подтвердить, что Саша во время этого допроса признавался добровольно, что Юсов не оказывал на него давления. После того как Волконская все это подтвердила, Волошина спросила ее:

– Ну, может быть, вы хотите добавить что-нибудь к своим показаниям?

– Когда допрос был закончен, – ответила Волконская, – Саша спросил Юсова: «Ну а теперь вы меня отпустите?» Этот вопрос показался мне совершенно абсурдным. Но еще больше меня удивил ответ Юсова: «Что ты, Саша. Как я могу отпустить тебя сейчас. Ты ведь знаешь, что здесь полно Марининых родственников».

Так неожиданно Сашино объяснение о том, что он признал себя виновным потому, что Юсов обещал ему за это отпустить его, получило важное подтверждение.

Из всего того, что происходило в последующие дни, расскажу лишь о допросах Бродской, Марченковой и понятых.

Берта Карповна вошла в зал судебного заседания уверенно и спокойно. Так же уверенно и спокойно отвечала на вопросы суда.

– Да, мне известно, что они (она ни разу не назвала мальчиков ни по имени, ни по фамилии, хотя знала их со дня рождения) убили Марину. Марина была исключительная девочка. Из таких потом вырастают герои. А они терзали ее, как фашисты. Они не только лишили мать любимой дочери. Они лишили весь советский народ прекрасного человека, которым по праву можно было бы гордиться. И от имени всех я требую от нашего суда, суда, избранного народом: никакой пощады этим убийцам. Им не место на нашей земле!

Аплодисменты. Не положенные в судебном зале аплодисменты. Это общественный обвинитель и Костоправкина. Но никаких вопросов. Ни суд, ни прокурор никаких вопросов Бродской не задают.

Сейчас наша очередь. На вопрос суда мы – Лев и я – отвечаем, что вопросы к свидетелю имеем.

– Я пришла сюда, чтобы выступить перед судом. Я свою обязанность выполнила. Больше мне здесь не с кем разговаривать, – уверенно и спокойно говорит Берта Карповна. Какое победоносное выражение у нее на лице!

– Товарищ председатель, вы предупредили свидетеля об обязанности говорить суду только правду. Но вы, видимо, забыли предупредить ее о второй обязанности – отвечать на вопросы. Я прошу объяснить это свидетельнице Бродской, предупредить ее, что отказ грозит ей уголовной ответственностью.

– Свидетельница Бродская, суд вас предупреждает, что вы не вправе отказываться отвечать на вопросы участников процесса, в том числе и адвокатов. Если их вопросы будут несущественны, суд их снимет. А сейчас слушайте вопросы и отвечайте.

И пошли вопросы. И после каждого Бродская спрашивает у судьи, обязана ли она отвечать. И Кириллов неизменно бросает:

– Отвечайте.

Ни один из наших вопросов суд не может снять.

– Видели ли вы сами, свидетель, что делали 17 июня от 10 часов вечера до 11 часов вечера Буров и Кабанов?

– Видели ли вы, свидетель, 17 июня Марину, Алика и Сашу на главной улице?

– Были ли вы 17 июня вечером в доме Акатовых?

– Видели ли вы приход Бурова и Кабанова во двор к Акатовым?

– Можете ли вы описать, в чем были одеты в этот вечер Буров и Кабанов?

И на каждый вопрос получаем ответ:

– Нет, не видела. Нет, не слышала.

И так по каждому пункту обвинения, пока разозленная и негодующая Берта Карповна почти кричит суду:

– Да ничего я не видела. Я пришла сюда, чтобы сказать суду свое мнение, мнение старого коммуниста.

Бродская не знает, что закон специально запрещает суду использовать мнения свидетелей как доказательства по делу. Каким бы ни был приговор по делу. Какими бы аргументами суд ни обосновал его, имя Бродской в нем уже фигурировать не должно.

Совсем по-другому проходит допрос Марченковой. Вся ее внешность как будто говорила: «Чего вы от меня хотите? Вы видите, какая я старая, какая больная, какая запуганная?..»

Ее одежда, походка, еле слышный голос – все подчеркивает старость и немощность. И трясущиеся от волнения руки, и палка, на которую она опирается, – все вызывает к ней жалость.

На первое обращение к ней суда Марченкова вообще ничего не отвечает. При повторении вопроса медленно сдвигает теплый шерстяной платок, которым завязана голова. Прислоняет ладонь к левому уху и просит:

– Говорите очень громко. Я почти не слышу.

Успеваю заметить, как переглядываются прокурор и судья, а потом Волошина вопрошающе смотрит на Костоправкину и та пожимает плечами.

Для нас со Львом вся эта сцена тоже неожиданность. Как могло случиться, что ни Алик, ни Саша, ни их родители никогда не говорили нам о том, что Марченкова почти глуха? Главная свидетельница обвинения, свидетельница «по слуху». Ведь все то, что она рассказывала, что послужило основанием для ареста и обвинения мальчиков, сводилось к одному. Из своей квартиры, со второго этажа, через полуоткрытую форточку она услышала и узнала голос Марины. Она услышала не только голос, но и слова: «Алька, отстань, не приставай. Сашка, как тебе не стыдно». И потом смех.

А сейчас она стоит в непосредственной близости к судейскому столу, почти вплотную к нему, наклонив голову и просит:

– Повторите. Не слышу.

– И давно это с вами? – как-то растерянно спрашивает Кириллов.

– Давно, очень давно. И не слышу ничего, а уж видеть и вовсе не вижу.

– Это она притворяется! Совсем не такая уж глухая, – громко шепчет Костоправкина прокурору.

А Марченкова не отвечает, только зло блеснули глаза под толстыми стеклами очков.

Действительно, впечатление некоторого наигрывания. Потому и допрашивать ее начали очень осторожно: где лечится? С какого времени? У каких врачей?

Сразу чувствуем, что попали на удачную тему. О болезнях отвечает охотно, с подробностями и с большими знаниями специальных медицинских терминов.

И показывает дальше:

– День запомнила потому, что не работала, была выходная. Занималась дома хозяйством. Голос Марины узнала. Но тогда никакого внимания на этот разговор не обратила. Подумала – идут себе ребятишки и балуются. Только потом уже, когда прошло много времени после гибели Марины, вспомнила о нем. Поэтому я и плакала на кладбище. Ведь, если бы я вмешалась, ничего бы и не было.

Как только закончили допрос, заявили ходатайство: запросить из санатория, где работает Марченкова, табель ее рабочих дней и дней отдыха за июнь месяц. Ведь 17 июня – это не воскресенье. Если окажется, что она в этот день работала, то не исключено, что весь этот рассказ относится к другому дню и к гибели Марины никакого отношения не имеет.

Запросить из поликлиники, где Марченкова состоит на учете, историю ее болезни. Это ходатайство очень важное. Когда ознакомимся с документами, можно будет решать вопрос и о судебно-медицинской экспертизе. Только судебно-медицинские эксперты могут твердо ответить, имела ли Марченкова возможность слышать из своей комнаты то, что говорили на улице.

Прокурор оставляет это ходатайство на усмотрение суда.

Опять кивки в обе стороны. Определение: «Ходатайство оставить открытым. Решить вопрос о необходимости запроса перечисленных в нем документов после допросов всех вызванных свидетелей».

Такой ответ адвокаты часто слышат в суде. И в подавляющем большинстве случаев это – завуалированная форма отказа. В нашем деле уже были такие определения. Оставлены открытыми до последующего в конце судебного следствия рассмотрения ходатайства о вызове и допросе солдат, о допросе в суде того самого Назарова, который признавал себя виновным в изнасиловании и убийстве Марины. Чем больше проходит времени, тем меньше у нас шансов, что их удовлетворят.

Более того, некоторые из удовлетворенных судом ходатайств остались нереализованными. Не получены до сих пор справки из камер предварительного заключения Звенигорода и Голицына.

Зато справка о погоде уже в суде. Дождь действительно был. И не только накануне – 16 июня, а в течение трех предшествующих дней. И допрошенные свидетели – сестры Акатовы и их мать – утверждали, что и одежда и обувь мальчиков были сухими и чистыми.

Допрос понятых, вызванных по ходатайству защиты, назначили на 25 и 26 марта.

Первым понятым был рабочий небольшого завода из близлежащего поселка Баковка. Алика он никогда не видел и при его выезде на место не присутствовал. Сашу впервые увидел в тот день 10 сентября 1966 года, когда в качестве понятого был приглашен следователем Юсовым выехать совместно с Сашей Кабановым в деревню Измалково.

Сомневаться в добросовестности и объективности свидетеля ни у суда, ни у защиты оснований нет. Он вызван по моему ходатайству, и потому суд, не задавая ему никаких вопросов, предоставляет право первого допроса мне.

Я проверяю, были ли разъяснены понятому его права и обязанности при выполнении этого следственного действия.

– Да. Следователь Юсов разъяснил, что я должен быть все время рядом с Сашей. Внимательно следить, как он показывает дорогу. Хорошо запомнить весь путь, по которому мы будем идти, и, главное, место, на которое Кабанов покажет как на место совершения изнасилования, и места, с которого сброшен был труп в воду.

– Можете ли вы сейчас воспроизвести этот путь и показать по схеме те места, на которые указывал Кабанов?

– Да, конечно. Я все это помню прекрасно.

Первую часть показания свидетеля слушаю спокойно. Волейбольная площадка. Колонка, у которой мыли руки. Главная улица, дом Акатовых, санаторский дом.

Постепенно чувствую, как не просто волнение – страх – охватывает меня. От того, что сейчас скажет свидетель, может зависеть вся дальнейшая судьба Саши и Алика. Ведь совпадение их показаний о месте преступления – одно из основных доказательств виновности. Я верю тому, что мне рассказал Саша. У меня нет причин сомневаться, что свидетель скажет правду, но все равно волнуюсь с такой силой, как будто это решается моя собственная судьба.

– Я хорошо помню, – продолжал свидетель, – с левой стороны улицы последний угловой дом. В протоколе мы записали фамилию тех, кто в нем живет. Сразу за ним мы повернули налево и пошли по небольшой пешеходной тропе, которая идет вдоль всего совхозного сада. Мы шли по этой тропе. Потом Саша остановился и сказал: «Здесь». И показал на яблоню. Я хорошо помню, что это вторая от края яблоня.

В этом ответе есть только намек, одно слово на то, что получу нужный ответ: «Шли». Та яблоня, на которую показал Алик, – в самом начале сада, как только свернешь с главной улицы.

– Можете ли вы найти эту яблоню на схеме?

– Конечно, ведь схема составлялась при мне. Я ее хорошо помню.

И свидетель подходит к столу суда, смотрит на лежащую там схему и уверенно показывает:

– Вот она.

Что он показал? С моего места я разглядеть не могу. Прошу разрешения суда тоже подойти к столу.

– В этом нет необходимости, товарищ адвокат. Товарищ секретарь, запишите: «Суд удостоверяет, что свидетель показал на вторую яблоню от противоположного деревне конца совхозного сада, примыкающего к оврагу и забору дачи Руслановой». Записали, товарищ секретарь?

Я удовлетворена этой записью и продолжаю допрос:

– Производилось ли хронометрирование времени, необходимого, чтобы преодолеть весь этот путь?

– Нет, не производилось.

– Измеряли ли вы длительность пути до совхозного сада и после того, как свернули на пешеходную тропу?

– Еще по дороге в Измалково Юсов сказал, что замерять расстояние будет только в совхозном саду. Но, когда мы свернули с улицы на тропу, обнаружили, что рулетку никто не взял. Юсов предложил мне замерить расстояние шагами. Я сосчитал количество шагов от начала тропы до того места, где Кабанов остановился и указал на яблоню. А результат записал на бумажке.

– У вас сохранилась эта запись?

– Нет. Я там же на месте передал ее Юсову.

– Чем объяснить, что в протоколе выезда вы не отразили эти замеры? Ведь вы подписывали протокол?

– Я предложил Юсову записать, но он сказал, что достаточно указать – «вторая яблоня от конца сада». Мне показалось, что этого действительно достаточно, поэтому согласился подписать протокол.

У меня вопросов больше нет. Нет вопросов и у Юдовича, не задают вопросов судья и прокурор, и свидетелю разрешают сесть и остаться в зале.

Вторым понятым тоже оказался рабочий из Баковки. Опять задаю ему те же вопросы, но уже меньше волнуюсь, когда жду ответов. Более уверена, что получу не просто благоприятный, но очень важный ответ.

Показания свидетелей абсолютно совпадают. Уже записывает секретарь в протокол судебного заседания: «Кабанов указал на вторую яблоню от конца совхозного сада, который примыкает к оврагу и даче Руслановой».

У меня вопросов больше нет. Но прокурор Волошина просит разрешения тоже задать несколько вопросов.

– Скажите, свидетель, с вами встречались родственники подсудимых перед этим судом?

– Нет. Я с ними незнаком.

– Вас никто не просил дать именно такие показания?

– Нет. Мне вчера принесли домой повестку, и сегодня утром я приехал в Москву. Со мной никто не разговаривал.

– А здесь, в суде, до начала судебного заседания на вас никто не пытался воздействовать?

– Да что вы! Я же объяснил вам, что я никого здесь абсолютно не знаю. Никого раньше не видел.

– Вы правду показали, свидетель? Вы ведь знаете, что за ложные показания вы можете быть осуждены на пять лет лишения свободы? Вы отдаете себе в этом отчет?

– Суд меня предупредил, что я должен говорить правду. Да я и без этого рассказал бы то же самое. Ведь так и было на самом деле.

Кириллов сидит задумавшись и, мне кажется, не слушает ни вопросов, ни ответов. Те же равнодушные, скучающие лица у наших двух заседателей. Я даже не могу вспомнить, кто они – мужчины или женщины, молодые или старые.

За все полтора месяца я не услышала звука их голоса. Даже в таком деле их ничто не заинтересовало. Только ответные кивки головой, выражающие согласие с мнением председательствующего.

– Скажите, свидетель, в вашем присутствии Юсов принуждал Кабанова рассказывать об убийстве? – продолжал допрос прокурор.

– Нет, не принуждал.

– Значит, он рассказывал добровольно?

– Юсов его не принуждал.

– А дорогу он показывал добровольно?

– Юсов сказал: «Иди так, как шли 17 июня». И он пошел от волейбольной площадки по главной улице.

– Скажите, свидетель, нам тут все уже рассказывали, что Кабанов был спокоен, когда рассказывал об изнасиловании и убийстве; вы подтверждаете эти показания?

Так задавать вопрос нельзя. Нельзя заранее сообщать свидетелю, какие показания давались до него, но судья не делает замечания прокурору.

– Отвечайте, свидетель.

– Мне трудно сказать, волновался Кабанов или был спокоен. Говорил он спокойно. Я даже помню, что меня это удивило; даже показалось, что он не спокоен, а как-то безучастен. Как будто рассказывает что-то, не имеющее к нему никакого отношения. Он ни на что не реагировал. Даже когда собралось много народу и кричали: «Негодяй! Убийца!», он продолжал оставаться таким же безучастным.

Прокурор закончил допрос. Сейчас свидетеля отпустят, но я решила задать еще несколько вопросов. Последние ответы этого свидетеля заинтересовали меня.

– Где составлялся протокол выезда?

– Все данные записывались прямо на месте. Окончательно оформляли уже в милиции в Баковке.

– С кем из участников выезда вы возвращались в Баковку?

– Со мной в одной машине ехали Юсов, Кабанов, фотограф и второй понятой, фамилии его не знаю.

– Спрашивал ли Юсов о чем-нибудь Кабанова в машине?

– Нет. Юсов молчал, выглядел очень усталым.

– А Кабанов? Он спрашивал о чем-нибудь Юсова?

– Это был даже не вопрос. Он просто сказал: «Скорее бы домой».

– Юсов что-нибудь ответил на это?

– Да. Он сказал: «Подожди, не так быстро».

– Вы хорошо это помните?

– Я помню это прекрасно. Этот разговор очень поразил меня, я ему не могу найти никакого объяснения.

Этот день для нас, адвокатов, был праздником. Как и день, когда допрашивали Марченкову.

Впереди не оставалось ничего, что могло бы хоть как-то подтвердить обвинение. По-прежнему только признание и показания Саши и Алика о его причинах.

29 марта эксперты дали ответы на вопросы суда и сторон. Высказали свои предположения: «Возможно, имело место изнасилование», «Возможно, труп мог переместиться в воде», «Возможно, что обнаруженные на теле кровоподтеки были прижизненными» и т. д. и т. п.

Закрывая в этот день судебное заседание, Кириллов сообщил:

– Объявляется перерыв на два дня. Следующее судебное заседание будет открыто 1 апреля в 9 часов 30 минут.

И уже нам – обвинителям и адвокатам:

– Приготовьте все дополнения (это значит справки, характеристики, дополнительные вопросы). После этого перейдем к прениям сторон. Дополнительное время на подготовку к речам предоставлено не будет.

Стоим ошарашенные. Вот и ответ на все наши ходатайства, которые суд, так и не рассмотрев, оставил открытыми. Значит, 1 апреля он нам просто откажет в них. Сколько зияющих пробелов в этом деле! Их по-прежнему можно закрыть только одним: «Подсудимые признавали себя виновными, и у суда нет оснований сомневаться в достоверности этих показаний».

Мы решили соединить все наши ходатайства в одно развернутое большое ходатайство и одновременно просить суд о назначении судебно-медицинской экспертизы в отношении Марченковой. Мы решили рискнуть, просить об этом, не ознакомившись с медицинскими документами. Дело в том, что все наши ходатайства суд обсуждает устно. Удовлетворяет или отказывает в них почти без аргументации: «Находит обоснованным» или «Находит необоснованным». Ходатайство же о назначении экспертизы суд обязан обсуждать в совещательной комнате и вынести по нему подробно мотивированное письменное определение.

Мы понимаем, что после того, как записали в протокол судебного заседания, что Марченкова не слышит вопросов суда, что, с ее слов, у нее значительная потеря слуха, суд не может найти убедительных аргументов для отказа в таком ходатайстве.

Согласовали содержание ходатайства, а также кому выступать первым и как делить между собой те основные вопросы, о которых нужно говорить в речах.

По нашей договоренности моя речь должна быть посвящена психологическому и фактическому анализу причин признания. Анализу всех доказательств, относящихся к продолжительности времени, которое определяло возможность или невозможность совершить преступление, и к анализу заключения всех экспертиз: судебно-медицинской (способны или не способны были Саша и Алик в том – 1965-м – году к совершению полового акта), второй судебно-медицинской экспертизы (трупа Марины), экспертизы одежды Марины и, наконец, гидрологической экспертизы.

Потребность вновь разобраться и обдумать еще и еще раз велика. Для меня потребность даже как-то отстраниться от дела. Еще раз как бы со стороны, как бы посторонним взглядом оценить все «за» и «против», чтобы не слишком легко отбрасывать «против», чтобы не слишком доверчиво принимать все «за». В эти два дня я вновь, как при подготовке к делу, ставлю себя на место судьи. Судьи достаточно объективного, но требовательного.

Что произошло тогда со мной?

Я раскладывала бесконечные пасьянсы, курила сигарету за сигаретой, вставала и ходила по комнате. Меня распирало от количества мыслей. Но они оставались отдельными, не соединенными в необходимую непрерывную цепь. Они шли потоком, в котором не было подлинного объединяющего стержня. И тогда я решила перестать думать. Дать себе полный отдых. Заняться другими – отвлекающими – делами.

Я быстро делаю в уме расчет. При всех условиях 1 апреля я говорить не буду – на это время не хватит. А потом впереди будет целая ночь – прекрасное время для подготовки.

Так и прошли эти два дня в хозяйственных хлопотах, слушании музыки и полном умственном безделье. Я знала, что ничем не рискую. Не рискую даже в том случае, если бы вдруг случилось невероятное и мне пришлось произнести речь. Ведь фактически она – защитительная речь – уже давно готова. Что, как только начнет действовать сама атмосфера суда, что-то повернется и все встанет на свои места. На меня эта атмосфера судебного заседания, особенно в заключительной стадии судебных речей, всегда действовала безотказно. Как бы плохо я себя ни чувствовала перед этим – все уходило, даже зубная боль. Я часто сравнивала себя со старой цирковой лошадью, которая, понуро опустив голову, стоит где-то в глубине за кулисами. Но вот раздались звуки привычного циркового марша, и голова уже поднята и в нетерпении бьет она копытом.

Словом, я отправилась в суд без всяких тезисов речи.

Лев был абсолютно готов к произнесению речи. И ему ведь действительно говорить именно сегодня. Он показал мне свои наброски или, вернее, очень подробные тезисы – 80 страниц убористым почерком. Подготовил он и наше общее ходатайство. Он же и будет его заявлять.

Выходит состав суда. Мы садимся. Кириллов объявляет судебное заседание открытым. Сейчас Лев передаст наше ходатайство. Но Кириллов останавливает его и что-то тихо шепчет заседателю справа – кивок головы, заседателю слева – кивок головы, и объявляет:

– Суд удаляется на совещание для вынесения определения.

Что это может значить? Что это за определение, которое выносится по инициативе суда, без ходатайства прокурора, без ходатайства защиты? Мы смотрим друг на друга с недоумением. Такое же недоумение и на лице нашей прокурорши Волошиной. Я вижу, что секретарь суда складывает свои бумаги и собирается уйти из зала. Это она может себе позволить, если предупреждена судьей, что ушли они надолго, что впереди длительное совещание.

– С первым апреля, – говорю я Льву.

Он смотрит на меня с удивлением.

– С первым апреля! Тебя разыграл суд. Добродетель, как ей положено, наказана, а лень восторжествовала – они отправляют дело на доследование. Как хорошо, что я не готовилась к речи!

Суд вышел из совещательной комнаты через два с половиной часа. Они оглашают определение, по размеру равное приговору. В нем перечислены все основные дефекты следствия, основные нарушения закона, допущенные Юсовым. В нем дано указание разыскать и допросить тех, кто содержался вместе с Аликом и Сашей в камерах предварительного заключения, вновь передопросить солдат. Указано на то, что их показания были противоречивы и причину этих противоречий необходимо установить.

В определении суда повторяется формулировка, которую мы, адвокаты, так часто употребляли в ходе процесса:

…установить возможность для подсудимых совершить преступление еще не значит доказать, что преступление совершили именно они.

И предлагается провести судебно-медицинскую экспертизу для определения степени потери слуха у Марченковой; и указывается, что суд установил, что подсудимые указывали в период признания на разные места якобы совершенного преступления.

Разгромное для прокуратуры определение. Не только по длине, но и по содержанию это почти приговор. Только Алика и Сашу не выпустят на свободу. Они останутся в тюрьме. Сегодня – 1 апреля – ровно семь месяцев со дня их ареста.

Через несколько минут заседание было закрыто. Все еще толпились в зале. А я? Я уже, конечно, в коридоре, в положенном месте для курильщиков.

И вот Кириллов. Он, улыбаясь, удовлетворенный идет по коридору. Увидел меня и быстро подходит:

– Ну что ж, товарищ адвокат Каминская, был рад с вами познакомиться. Буду рад видеть вас и в других моих процессах. А сейчас хочу дать совет вам и Юдовичу. Передайте вы это дело другим адвокатам.

– Это, собственно, почему? Потому, что вы написали в определении и о возможном воздействии адвокатов? Вы действительно сейчас так думаете?

Кириллов молчит.

– Или мы были тем боярином, которого кидают с крыльца, чтобы успокоить народ?

– Может быть, в какой-то мере вы и правы. И все же уходите лучше из этого дела. Неприятностей с ним не оберетесь.

И не попрощавшись отошел.

Но мы в деле остались. И никогда не пожалели об этом, хотя неприятности действительно были. Да и у кого из адвокатов их не бывает!

Но, вспоминая много раз это дело не для мемуаров, не последовательно, а как часть моей жизни, я вспоминала Кириллова не когда он кричал: «Я вам запрещаю смотреть на Бурова! Не поворачивайтесь!» – я вспоминала его в те минуты, когда он читал это свое определение. Спокойно и с достоинством, как и подобает судье.