Текст книги "Записки адвоката"

Автор книги: Дина Каминская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Дина Исааковна Каминская
Записки адвоката

«Кто устоял…» (адвокат Дина Каминская)

В несвободной стране мы старались жить как в свободной.

Дина Каминская. «Записки адвоката»

Новое издание книги Д.И. Каминской «Записки адвоката» – счастливая возможность еще раз воздать должное ее ораторскому дару, виртуозному мастерству судебного исследователя и гражданской отваге. Д.И. Каминская принадлежит к славной плеяде выдающихся российских защитников, чьи талант и нравственные принципы определяли профессиональное и общественное лицо отечественной адвокатуры на каждом этапе ее истории. Таких этапов всего четыре: это золотой век, черные годы унижения, короткое, но яркое возрождение и, наконец, современный период.

Золотой век нашей адвокатуры – время от учреждения в Российской империи сословия присяжных поверенных в 1864 году и до Октябрьского переворота 1917 года. Это эпоха признания выдающейся роли адвокатуры в правосудии и в общественной жизни. В ту пору адвокаты лидировали не только в судах, но и во влиятельных общественных организациях, в демократических партиях и в Государственной думе. Адвокатуру золотого века олицетворяли имена Александрова и Спасовича, Плевако и Андреевского, Урусова и Карабчевского, Набокова и Керенского.

После Октябрьского переворота и до конца 60-х годов ХХ века – черные годы профессии, время ее унижения государством. Тоталитарный режим истребил практически все сословие присяжных поверенных и уничтожил самоуправление адвокатских коллегий. Лишенная свободы адвокатура не могла полноценно исполнять свое предназначение. На месте непокорного, исполненного чувства собственного достоинства института гражданского общества образовалась «советская адвокатура». Чистки и репрессии вынудили ее принять унизительные условия существования. Само слово «адвокат» в советское время приобрело презрительный оттенок и чаще всего употреблялось с прилагательными «непрошеный», «незадачливый», «самозваный». Открытые политические процессы конца 30-х годов стали демонстративным унижением адвокатуры. Своих оппонентов Сталин не судил, он их уничтожал. Слово «суд» в общепринятом значении неприменимо к политическим процессам конца 30-х годов. В первую очередь это относится к фарсу, инсценированному в Октябрьском зале Дома Союзов в августе 1938 года, – делу «Об антисоветском правотроцкистском центре» (дело Бухарина, Рыкова и других). Для этого и подобных процессов не нужны были адвокаты, честно выполняющие профессиональный долг. Требовались юристы, согласные на роли лакеев, раболепно поддакивающих обвинению. Опубликованная стенограмма процесса по делу Бухарина – убийственное тому свидетельство. Поражает чудовищность и бездоказательность возводимых на подсудимых поклепов. Адвокаты, люди с репутациями знаменитых защитников, несмотря на очевидную абсурдность обвинения не осмелились даже слабо возражать прокурору Вышинскому, который вел себя как распоясавшийся визгливый хулиган. Они лишь униженно пролепетали просьбы о снисхождении к их подзащитным. Недостойные роли, сыгранные адвокатами в этих процессах, разумеется, не столько вина их, сколько беда. Неизвестно, перед каким, возможно роковым, выбором поставила их власть, прежде чем они согласились войти в зал суда. Но даже при этом, оценивая роль адвокатов – участников показательных процессов 30-х годов, приходится признать, что с их именами связано время исторического позора российской адвокатуры. Этот трагический период, длившийся почти сорок лет, сменился коротким, но ярким ее возрождением.

С конца 60-х и до начала 90-х годов ХХ века российская адвокатура вновь завоевала доверие общества. Профессия адвоката, как и столетие назад, стала не только уважаемой, но и почетной. Возвращением высокого престижа она обязана политическим защитникам нового времени – Д.И. Каминской, С.В. Каллистратовой, их коллегам и единомышленникам.

Во второй половине 60-х годов прошлого века возникло общественное явление, названное Демократическим движением. Горстка отчаянных смельчаков, которых нарекли «диссидентами», открыто заявила о попрании в СССР прав человека, записанных в Конституции. Особенность Демократического движения состояла в том, что его участники действовали открыто, подписывали самиздатские публикации своими именами и даже указывали домашние адреса и номера телефонов. Власть, ошеломленная такой дерзостью, незамедлительно ответила единственно известным ей способом – арестами. Но о репрессиях против диссидентов всему миру немедленно сообщали московские корреспонденты западных СМИ. Скрывать политические судебные процессы стало невозможно. Для защиты смельчаков-диссидентов понадобились и отважные адвокаты. Первыми из них стали Д.И. Каминская и С.В. Каллистратова. Конечно, все без исключения политические процессы по-прежнему оставались фарсами. Роли для этих судебных спектаклей сочиняли в КГБ, а финалы писали в ЦК КПСС. Но если суд – это фарс с заранее известным приговором, то какова в нем роль адвоката? Ответить на этот вопрос, и прежде всего для себя самих, должны были политические защитники нового времени. Ответ Д.И. Каминской в ее книге звучит так: «У меня никогда не возникала мысль, что обреченность дела может позволять работать хуже, чем я умею, и, следовательно, хуже, чем обязана». Это означало, что каждая защита, принятая Д.И. Каминской, будет принципиальной и бескомпромиссной, чем бы это ни грозило ей самой. Защитительные речи становились обличением государственного беззакония. Сторонники подсудимых, пробивавшиеся на процессы, старались записывать и распространять ее выступления. В пишущую машинку вместо обычной бумаги закладывалась папиросная, чтобы получилось как можно больше копий. А затем они расходились по Москве и многим крупным городам. Речи Д.И. Каминской и ее коллег-адвокатов можно было найти в высших учебных заведениях, в курилках публичных библиотек, в многочисленных НИИ, в клубах творческих союзов. Их обсуждали, о них спорили на кухнях – единственно возможных островках свободомыслия. Они были источником правды о политических процессах и одновременно уроками мужества. Открытая гражданская позиция адвокатов испугала власть. Деятельность адвокатов обсуждало высшее политическое руководство страны. 10 июля 1970 года глава КГБ СССР и будущий Генеральный секретарь ЦК КПСС Андропов обратился с секретным письмом в ЦК КПСС о «неправильном поведении» в судебных процессах некоторых адвокатов, и в первую очередь Д.И. Каминской и С.В. Каллистратовой. Председатель КГБ доносил в ЦК КПСС о том, что адвокаты в судебных процессах отрицают наличие состава преступления в действиях подсудимых, «нередко действуют по прямому сговору с антиобщественными элементами, информируя их о материалах предварительного следствия и совместно вырабатывая линию поведения подсудимых в процессе следствия и суда». По этому письму было принято решение Секретариата ЦК КПСС. Спустя несколько недель Московский горком партии сообщил в ЦК КПСС: «…адвокаты Каминская, Каллистратова, Поздеев и Ромм впредь не будут допущены к участию в процессах по делам о преступлениях, предусмотренных ст. 190-1 УК РСФСР» («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»).

Такой была реакция власти. В то же время множество людей отдавало должное честности и мужеству адвокатов. Никогда еще в российской истории престиж профессии не был так высок.

 
Ах, честное русское слово —
луч света в кромешной ночи. —
 

пел замечательный бард Юлий Ким в «Адвокатском вальсе», который он посвятил С.В. Каллистратовой и Д.И. Каминской.

А Давид Самойлов, друг Д.И. Каминской, в стихотворении, обращенном к ней, написал:

 
Кто устоял в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадежный и нагой.
Вся наша жизнь – самосожженье,
Но сладко медленное тленье
И страшен жертвенный огонь.
 

Д.И. Каминская и С.В. Каллистратова олицетворяли период возрождения российской адвокатуры так же, как Александров, Спасович, Плевако и их именитые коллеги – ее золотой век.

Современный, четвертый этап истории российской адвокатуры ведет отсчет с начала 90-х годов, когда руководство Минюста по недомыслию и безответственности позволило практически любой группе юристов объявлять себя коллегией адвокатов. В адвокатуру хлынул поток людей, скомпрометировавших себя на работе в милиции, прокуратуре и в суде. Прежде доступ к профессии адвоката этой публике был закрыт. Новый «призыв» не мог не оказать влияния на нравственный и профессиональный уровень адвокатуры. Хочется надеяться, что этот период истории нашей адвокатуры окажется не слишком продолжительным, тем более что нужда в отважных адвокатах уже появилась.

В конце 60-х годов Д.И. Каминская прочно занимала место в числе лучших московских адвокатов. Мастерство и талант ее были столь очевидны, что получили признание даже на государственном уровне. В книге о советской адвокатуре, вышедшей не только на русском, но и на иностранных языках, содержалась высокая оценка ее работы. Но настоящую славу Д.И. Каминской принесли политические защиты.

Д.И. Каминская участвовала практически во всех самых громких процессах конца 60-х-начала 70-х годов. Ее подзащитными были Владимир Буковский, Юрий Галансков, Илья Габай, Павел Литвинов, Лариса Богораз, Анатолий Марченко, активисты движения за возвращение на родину крымских татар, высланных Сталиным в Среднюю Азию. Об этих делах Д.И. Каминская рассказывает в своей книге, и, разумеется, излишне ее пересказывать. Однако об одном из дел нельзя умолчать. Это ее первый политический процесс – дело Владимира Буковского.

22 января 1967 года около 6 часов вечера в центре Москвы, у памятника Пушкину, несколько десятков молодых людей провели демонстрацию с требованиями освободить арестованных КГБ Добровольского, Галанскова, Лашкову и Радзиевского и пересмотреть статьи Уголовного кодекса об антисоветской агитации и пропаганде и о «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Руководил демонстрацией двадцатичетырехлетний Владимир Буковский. О готовящемся выступлении молодежи в КГБ знали заранее. Участников демонстрации схватили, едва они развернули лозунги. На скамье подсудимых рядом с Буковским оказались два его товарища.

С первых шагов следствия Буковский занял непримиримую позицию. Он признавал все фактические обстоятельства: и то, что он был инициатором демонстрации, и то, что сочинял и изготавливал лозунги, и то, что вывел своих друзей на площадь. При этом обвиняемый настаивал на своем праве устраивать демонстрации, критиковать действия властей, вступаться за арестованных, требовать отмены законов – словом, открыто заявлять и отстаивать гражданскую позицию, поскольку это право записано в Конституции СССР. На самом деле Конституция СССР, по остроумному замечанию одного зарубежного советолога, была «документом, не рассчитанным на применение». Требование соблюдать эту Конституцию, принимать ее всерьез означало потрясение основ советского строя. Кто настаивал на соблюдении фальшивой Конституции, объявлялся врагом режима, его ждали Мордовские лагеря.

Перед Д.И. Каминской и ее коллегами, адвокатами двух других обвиняемых, возник роковой для советской адвокатуры вопрос о пределах дозволенного в политическом процессе. Традиция состояла в том, чтобы просить суд о снисхождении, поскольку спорить с обвинением было опасно для адвоката. Однако Д.И. Каминская, вступая на путь политической защиты, сразу установила для себя высшую планку – требование полного оправдания подзащитного. Признавать вслед за Буковским, что он совершил все вменяемые ему действия, и при этом утверждать в суде, что он невиновен, и требовать его оправдания, означало, что адвокат защищает не только «преступника», но и преступление. В глазах власти такой адвокат немедленно превращался из защитника подсудимого в соучастника преступления, поскольку защищал «право на преступление». Но именно это сделала Д.И. Каминская, потребовав оправдания Буковского.

Из всех возможных вызовов, которые адвокат способен бросить власти, этот самый дерзкий и опасный.

Два других адвоката, участвовавших в деле, последовать примеру Каминской не решились.

К сожалению, сегодня мы лишены возможности читать судебные речи Д.И. Каминской. Сама она не готовила их для издания. Никто не собирал этот бесценный для истории адвокатуры материал. Немногочисленные сохранившиеся стенограммы разрознены и недоступны читателю. Но, кажется, еще не потеряна надежда отыскать и опубликовать их. КГБ, следя за рассмотрением в судах дел, изготовленных в недрах ведомства, вел звукозапись процессов. Расшифрованные стенограммы речей должны храниться в архивах госбезопасности, и извлечение их оттуда со временем вполне возможно.

Защитительные речи выдающихся адвокатов – всегда самая яркая и наиболее впечатляющая часть судебного процесса. Но речь – только финал, венец работы защитника до суда и во время судебного следствия. Как часто, перечитывая судебные выступления ораторов Античности, знаменитых французских мэтров или корифеев золотого века российской адвокатуры, досадуешь на невозможность проследить за подготовительной работой мастеров. Узнать, как они добывали материал для своих шедевров, как это удавалось им в борьбе с противниками, стремившимися утаить или исказить правду. И если речи Д.И. Каминской сегодня еще недоступны нам, то благодаря «Запискам адвоката» у нас появилась редкая возможность пройти рядом с выдающимся защитником весь путь от первого знакомства с обвиняемым до приговора и побывать, как говорится, в его мастерской. Эту возможность дала нам Д.И. Каминская, описывая нашумевшее в свое время «Дело мальчиков».

В июне 1965 года в районе подмосковного писательского поселка Переделкино исчезла пятнадцатилетняя школьница Марина К. Через несколько дней ее труп нашли в местном пруду. Экспертиза установила, что Марину изнасиловали, а затем утопили. Спустя два месяца арестовали человека, раньше судимого за изнасилование и другие преступления. Он «чистосердечно» сознался, что изнасиловал и убил Марину ножом, а потом сбросил в пруд. После получения заключения судебно-медицинской экспертизы, не обнаружившей на теле Марины никаких ножевых ранений, арестованного освободили. «Чистосердечное» признание оказалось самооговором, вырванным у него в результате так называемых незаконных методов следствия.

Писательская общественность поселка, обеспокоенная продолжительной безнаказанностью преступников, освобождением «признавшегося убийцы», по тогдашнему обычаю обратилась в ЦК КПСС, откуда последовал свирепый окрик в областную прокуратуру. Немедленно назначили другого следователя, который арестовал двух одноклассников Марины. Через несколько дней после ареста следователь передал родителям мальчиков записки, где они почти одинаковыми словами писали, что изнасиловали и убили девочку. Потом подростки от признания отказались. Правда, один из них после бесед с новым следователем вернулся к признанию. Он утверждал, к отказу его склонил адвокат. Защитник был немедленно отстранен от дела.

В таком положении, по просьбе коллег-адвокатов, защиту этого мальчика приняла Д.И. Каминская.

Читатель узнает, как Д.И. Каминская и ее товарищ по защите, замечательный адвокат Л.А. Юдович, преодолели последствия ложного самооговора подсудимых и разоблачили изощренную фальсификацию доказательств. Как вывели на чистую воду лжесвидетелей. Как общественный обвинитель, постепенно убеждавшийся в невиновности подсудимых, превратился в общественного защитника. Как, наконец, после блестящих защитительных речей свершилось полное оправдание мальчиков.

Работа защиты по «Делу мальчиков» – это школа адвокатуры, которая не только показывает образцы профессионального мастерства, но, что особо актуально сегодня, утверждает нравственные начала профессии.

Блестящую деятельность Д.И. Каминской в российской адвокатуре власть прекратила в 1977 году. Под угрозой неминуемого ареста Д.И. Каминскую и ее мужа К.М. Симиса, известного ученого и адвоката, вынудили эмигрировать из СССР.

Советская власть могла отнять у Д.И. Каминской судебную трибуну, но не заставила замолчать. В эмиграции Д.И. Каминская нашла новое применение своим дарованиям. На протяжении многих лет Д.И. Каминская и К.М. Симис вели передачи на «Голосе Америки» и на «Радио Свобода». Просто и увлекательно рассказывали они о сложных проблемах права и делали поистине просветительскую работу. Миллионы людей в нашей стране стали поклонниками их знаменитого радиодуэта.

Там же в годы эмиграции Д.И. Каминская написала свою замечательную книгу. Ее «Записки адвоката» останутся примером отважного и бескорыстного служения подлинному правосудию в России.

Борис Золотухин

Посвящаю эту книгу памяти тех, кому обязана всем лучшим,

что есть во мне, – моим родителям Ольге Карловне

и Исааку Ефимовичу Каминским

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит,

Шумит, не умолкая, память-дождь,

И память-снег

Летит и пасть не может.

Давид Самойлов

Часть первая

Глава первая. Почему я решила стать адвокатом

Огромное старинное здание. Высокие сводчатые потолки. Такие высокие, что кажется, они уходят в небо. На стенах большие портреты, как в Большом зале консерватории. Люди на них в черных мантиях и белых париках. Их лица полны внутреннего достоинства и внутренней силы. И вокруг меня – тоже люди в таких же черных мантиях и белых париках.

И мне не смешно, что сейчас – в XX веке – так запросто ходят в завитых париках и что на женщинах не пестрые платья с короткими рукавами и декольте, а черная мантия и белая манишка. Мне не кажется это несовременным и смешным, как не может казаться несовременным или смешным религиозный обряд. Ведь я в храме. И одежда эта – символ извечной важности великого дела, которое они вершат.

Так я ощутила Лондонский суд – английский храм правосудия.

Я шла впервые в моей жизни в суд не работать, а только смотреть и слушать.

Ошеломляюще точно, ровно в два часа, как и было назначено, распорядитель объявил открытым судебное заседание. Судья занял место на высоком помосте. Один, возвышающийся над всеми. И процесс начался.

Я слушала процесс, который велся по чужим для меня законам, по чужим для меня правилам, на чужом для меня языке. Слушала вопросы, которые задавал прекрасный адвокат Макдональд. И мучительно ему завидовала. Завидовала тому, что он, а не я, стоит в этом суде, что на нем, а не на мне, эта черная мантия, что он, а не я, задает эти вопросы.

Я вспоминала часы и дни, которые проводила в темных и грязных комнатах, отведенных в лучших судах Москвы для работы адвокатов.

Вспоминала я все это потому, что и грязь, и ожидание, и грубость секретарей, и яркие туалеты женщин-адвокатов – это тоже наши советские парик и мантия, тоже символ и показатель отношения к великому институту правосудия.

И завидовала я не только потому, что мне нравилась вся обстановка суда и это здание, такое великолепное, где все дышит уважением к правосудию. И не потому, что сама одежда адвоката казалась мне свидетельством его высокого престижа.

Завидовала потому, что очень люблю свою профессию, которой посвятила 37 лет своей жизни.

Мне было 17 лет, когда я решила поступить в юридический институт. Несомненно, на мой выбор повлияло то, что моя старшая сестра в это время заканчивала юридический институт. Отец тоже был юристом по образованию, и дома часто обсуждались разные правовые вопросы. Сестра после окончания института хотела поступить в аспирантуру и стать научным работником. Она осуществила эту мечту и защитила последовательно кандидатскую и докторскую диссертации и до дня своей смерти работала в научно-исследовательском правовом институте. Я же, строя планы своей дальнейшей жизни, считала, что после окончания учебы пойду работать в прокуратуру.

С таким намерением в 1937 году я подала заявление о приеме в Московский юридический институт и успешно сдала вступительные экзамены. На третьем курсе института предстояла первая студенческая практика. Нам была предоставлена возможность выбирать место прохождения этой практики в системе судебной или следственно-прокурорской. Подавляющее большинство моих сокурсников просили направить их в прокуратуру, несколько человек попросили направить их в суд. Но я не помню никого, кто бы тогда пожелал ознакомиться с работой адвоката. Объяснялось это, конечно, и тем, что все мы были увлечены лекциями любимого профессора, читавшего курс уголовного процесса. А если в этих лекциях и упоминался адвокат, то лишь в роли жалкого и поверженного противника. Но уверена, что в не меньшей степени это объяснялось и тем, что, не понимая еще до конца всей непрестижности адвокатской профессии в советском государстве, мы уже очень хорошо понимали ее непопулярность.

Я была среди многих, кто хотел работать в прокуратуре, и меня направили для прохождения курсовой практики в прокуратуру Ленинградского района Москвы. Я работала под руководством опытного следователя, который учил меня методике расследования уголовных дел, тактике допроса свидетелей и обвиняемых, проведению всех следственных действий от осмотра места происшествия и обыска до составления обвинительного заключения. Вместе с прокурором я участвовала в судебных процессах. Так появился подлинный интерес к практической деятельности, интерес к изучению дела, к выработке позиции.

Но романтический ореол, который был создан кинофильмами, книгами и, особенно, лекциями, от сопоставления с повседневной работой следователя значительно потускнел. Я поняла, что основная масса дел, которыми занимаются следователи прокуратуры, вовсе не увлекательные загадочные происшествия. Следователи были завалены делами о незначительных кражах с предприятий нашего Ленинградского района. Дела эти очень несложны. Как правило, обвиняемыми по ним были те рабочие и служащие, которых задерживала охрана завода или фабрики в проходной. Неумело спрятанное похищенное тут же изымалось, и работа следователя по этим делам превратилась в простое оформление необходимыми протоколами материалов, которые поступали в прокуратуру от предприятий.

Больше всего меня привлекал азарт состязательности судебного процесса. А выступления в суде в качестве стажера-прокурора убедили меня, что я смогу стать неплохим судебным оратором. Поэтому, оканчивая институт, я выбирала между двумя привлекательными для меня возможностями специализации. Прокурора-обвинителя, от имени государства поддерживающего обвинение в суде, или адвоката, защищающего человека от обвинения.

Я благодарна тому, что тогда, в юности, наверное, какое-то шестое чувство помогло мне найти эту, такую необходимую для меня работу. Работу, которая позволила мне защищать человека от жестокой и часто противозаконной мощи советского государства.

Два месяца студенческой практики были достаточными, чтобы я увидела и поняла, сколь незавидно было положение адвоката в советском суде. Его не пытались скрывать в разговорах. Оно проявлялось во всем. Часто во время судебного заседания судья грубо обрывал адвоката, запрещал ему задавать вопросы, необходимость которых была для меня очевидна. Но тот же самый судья никогда не позволял себе этого в отношении прокурора. Я видела, как во время перерыва прокурор свободно и уверенно направлялся в кабинет судьи, куда адвокату заходить не разрешалось. Я присутствовала при том, как в этом кабинете во время перерыва прокурор, судья, а часто и следователь обсуждали рассматриваемое дело. Вместе оценивали доказательства, а зачастую тут же решали и судьбу человека – вопрос о его виновности и даже то, какой срок лишения свободы ему нужно определить.

Установленное законом равенство сторон в суде, равенство прав прокурора и адвоката не только никогда не соблюдалось, но не было даже попытки замаскировать, сделать не таким явным преимущество, оказываемое представителю государственного обвинения.

Чем же объяснялась в те годы абсолютная непрестижность адвокатской профессии?

В системе советского государства сталинского периода, когда нарушение советских законов было не эксцессом отдельных должностных лиц, а партийной и государственной политикой, сама профессия адвоката, защищающего от государственного обвинения, а в тех условиях-от государственного произвола, была чужеродной.

Адвокатуру терпели как некий необходимый для государственного престижа вовне, за пределами страны, анахронизм, но не признавали за ней пользы для внутренней жизни страны.

Структура адвокатуры – самоуправляющейся организации – в государстве с тотальной регламентацией тоже определяла ее чужеродность и, следовательно, непрестижность. И, наконец, коллегии адвокатов пришли на смену разрешенной после Октябрьской революции частной адвокатской практике.

В коллегии объединились бывшие присяжные поверенные, в подавляющем большинстве беспартийные, чье общественное и политическое лицо, с точки зрения государства, было весьма сомнительным.

Государство не уважало адвокатскую профессию и не доверяло адвокатуре.

Но в то же время я увидела и другое.

Я уже тогда поняла, что унижаемый самодовольными и часто совершенно некультурными судьями и прокурорами адвокат, как правило, и почти без исключений, был гораздо образованнее. Его профессионализм был значительно выше.

Это объяснялось тем, что следователями, прокурорами и судьями в те предвоенные годы работали так называемые выдвиженцы – представители партийной прослойки рабочего класса. Многие из них не имели не только специального юридического образования, но даже не окончили десятилетней школы. Они совмещали свою ответственную правовую работу с занятиями на курсах усовершенствования или в специально для них организованной юридической школе. В адвокатуре же тех лет было много старых адвокатов с блестящим еще дореволюционным образованием.

Я поняла тогда и то, что унижаемый в суде адвокат был гораздо свободнее этих судей и прокуроров. Он сам определял позицию по делу, он ни с кем не должен был ее согласовывать. Поняла я и то, что такие независимые в судебном заседании государственные обвинители обязаны были предварительно доложить как само дело, так и свою позицию по нему прокурору района; что мнение начальства было практически для них обязательным. Я уже знала, что, если версия обвинения в судебном заседании будет опровергнута или поколеблена, выступающий в суде прокурор, обязанный в силу закона отказаться от обвинения, фактически это сделать не мог. И если в такой ситуации он просил объявить перерыв перед своей речью, то все понимали, что он идет согласовывать свою позицию с прокурором района.

Студенческая практика дала мне и другие знания, выходящие из круга чисто профессиональных. Она оказалась для меня первой жизненной школой – не только полезной, но и необходимой.

Семья, дружеское окружение и школа поставили меня в первые годы моей сознательной жизни в исключительное (по сравнению с основной массой подростков) положение. Условия моего воспитания были благоприятны для того, чтобы я стала интеллигентным, образованным человеком, но в то же время они изолировали меня от реальной жизни, лишили знания ее и, следовательно, и возможности понимать ее.

Какой я была к девятнадцати годам, когда произошла эта моя первая встреча с жизнью? О чем думала? Во что верила?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, мне придется сделать отступление назад-в детство и юность. В те условия жизни, которые определили мои склонности и характер, выбор профессии и весь мой дальнейший жизненный путь.

Много раз, уже зрелым человеком, оглядываясь назад, я не уставала удивляться тому, как счастливо складывалась моя жизнь. Мои родители дожили до глубокой старости, не узнав ни тюрьмы, ни лагеря. Это было исключительным счастьем в той среде интеллигентов-специалистов, к которым они принадлежали. Это было поразительно еще и потому, что отец еще до революции, молодым человеком, был сначала членом партии эсеров, а затем стал активным деятелем партии конституционных демократов. Свою прошлую партийную деятельность он никогда не скрывал и неизменно во всех анкетах писал в графе о партийной принадлежности – бывший эсер, бывший кадет.

Еще более поразительно было то, что в советское время, вплоть до осени 1937 года, он – беспартийный специалист – занимал очень высокое положение, являясь директором Промышленного банка СССР, который в те годы осуществлял финансирование всего капитального строительства в стране.

Оба они – и отец и мать – происходили из бедных еврейских провинциальных семей, но оба они, каждый по-своему, были людьми высокой духовности и безупречной порядочности. Мама – в силу природной доброты и какого-то особого врожденного благородства, для которого не нужно ни образования, ни специальных познаний. Все мои друзья любили ее и восхищались ее красотой. Ее лицо было действительно прекрасно какой-то спокойной, я бы сказала, пастельной красотой. Она была хороша не только в молодости. Меняясь с годами, старея, она и в 80 лет поражала всех, приходивших в наш дом, «лица необщим выражением», выражением доброты и благородства, аристократической простотой. Очень мягкая по своей натуре она с удивительной стойкостью и силой характера переносила любые невзгоды и болезни. Единственное, чего она боялась, – это старческой беспомощности. Мама умерла счастливой мгновенной смертью, когда ей было 86 лет, сохранив до последнего дня живой ум и достаточную физическую работоспособность.

Я не знаю, был ли добрым человеком мой отец. Чрезвычайно замкнутый и суровый, он не имел друзей и не только не искал человеческой дружбы, но и избегал ее. Отец обладал фантастической работоспособностью и целеустремленностью и никогда не только не жаловался на усталость, но и не уставал. Я уверена, что, если бы не Октябрьская революция, он достиг бы очень высокого положения, так как его яркие способности в сочетании с характером рано дали ему возможность продвинуться на политической и деловой арене.

Мой отец, окончив юридический факультет Харьковского университета, начал работать в Южном отделении Русско-Азиатского банка и очень скоро стал его вице-директором. Ум, общественный темперамент и ораторские способности обусловили выдвижение его кандидатуры в депутаты от партии кадетов в первое Всероссийское учредительное собрание.

Революцию он не принял не потому, что она лишила его положения и богатства (богатства никакого и не было). Он не принял ее за кровь и насилие, за беззаконие и ложь. И это осталось навсегда, до самой смерти.