Текст книги "Гиблое место. Служащий. Вероятность равна нулю"

Автор книги: Димитр Пеев

Соавторы: Матти Юряна Йоенсуу,Штефан Мурр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Посмотрите, будьте любезны! Сыщик, смотрите же: все вдребезги! Все вдребезги расколошматил!

Харьюнпя остановился на пороге. На кухне царил хаос: разбитая посуда, разорванные мешки с мукой, висящие на петлях двери, разлетевшиеся во все стороны изюминки и зубочистки. Однако все это выглядело сущей ерундой по сравнению с тем, к чему приготовил себя Харьюнпя, когда ехал сюда. Он разглядывал грязь, покрывавшую пол и мебель, пытаясь сохранять непроницаемое выражение лица. Окно не было выбито – камни даже не попали в жилое помещение. Ни на стенах, ни на потолке не было видно щелей или трещин. Противоречивые чувства одолевали Харьюнпя. Этот, по сути дела, безосновательный вызов так раздосадовал его, что ему захотелось пнуть изо всех сил банку с кофе, чтобы она ударилась о стенку, и сказать Кольйонену что-нибудь эдакое. Но он знал, что не способен на такое, да к тому же испытывал огромное облегчение от сознания, что отделался легким испугом, тогда как мог ведь весь остаток ночи разыскивать обуглившиеся трупы среди развалин. Он лишь мысленно наказал Кольйонена. Представил себе, как бы тот выглядел распростертым на кухонном полу, с волосами, полными муки и изюма.

– Ну ладно. Значит, это все? – безразлично спросил Харьюнпя.

– Все? Какого черта! Да разве этого... этого не достаточно? Господи помилуй! Человек поднимает на воздух чужой дом, а полиция спрашивает, все ли это! Ну и ну! А ну-ка... все сюда... куда это мир идет? Всё дерьмо! О, господи, помоги!

Турман и Харьюнпя возвращались в отдел молча. После долгих раздумий Харьюнпя решил все-таки взять это дело в производство, хотя возмещение убытков в результате взрыва и выяснение причин входило в компетенцию отдела по поддержанию порядка.

Обычно, возвращаясь с расследования, сотрудники пребывали в хорошем настроении, вызванном разрядкой нервного напряжения. Теперь же они ехали молча. У Харьюнпя было неприятное чувство, что его провели за нос. Ему стыдно было за свой напрасный страх. Стыдно и за суету, за спешку и излишний шум при отправлении. Стыдно и неловко, и он злился на себя, вспоминая, как они мчались через весь город под рев сирены. Харьюнпя избегал смотреть в глаза Турману. Он не мог знать, что настроение Турмана мало чем отличалось от его собственного. Турман попытался первым поставить точки над «и», но и то лишь в начале автострады.

– Ну и взрывчик был. Ха! Сведений о человеческих жертвах нет, – начал он.

Харьюнпя по интонации попытался определить, куда тот клонит, но не обнаружил издевки, по крайней мере в отношении себя.

– Да-а-а. Ну и ну... – протянул он.

– Однако одна жертва все же могла быть – тот мужик. Он меня здорово взбесил. Пришел советовать, что фотографировать, ну и зануда, – продолжал Турман, и Харьюнпя счел возможным согласиться с ним.

– Да, он и мне осточертел. Он, дьявол, и сам не понимал, что делает. Меня так и подмывало дать ему пинка, когда он метался и показывал: вон там и вон там еще макароны...

Они посидели с минуту молча, как бы прощупывая друг друга.

– Немножко лишнего сыграли на трубе...

– Да... но откуда мы тогда могли знать. Ложная тревога бывает даже у пожарных.

– Что и говорить. Уж лучше ехать открыто, с шиком – при сирене и огнях, чем втемную плестись вместе с остальными.

Турман был прав. Полиция пользовалась сигналами тревоги гораздо реже, чем того требовала необходимость. К сирене и световым сигналам относились стыдливо. Считалось, что включать их – мальчишечья суета, и поэтому даже в спешных случаях шли с погашенными огнями. Большинство аварий с полицейскими машинами происходило именно потому, что они лишь частично пользовались системой тревоги – включали малозаметную сигнальную лампу на крыше. Отсюда понятно, почему Турман и Харьюнпя так досадовали на себя.

Турман отогнал «вольво» в гараж, Харьюнпя не стал помогать ему. Он спешил войти в помещение.

ГЛАВА 6

Просмотрев вечерние сообщения, Харьюнпя пошел в свой отдел и присел к столу. Он прочел составленные им отчеты и с удовлетворением отметил, что в них не было ни одной ошибки. Расследование взрыва он оставил на конец. Придерживая рапорт кончиками пальцев, он трижды просмотрел его и, вспоминая это дело, почувствовал еще раз стыд. Хуско и дежурному комиссару он доложил о происшествии поверхностно и с облегчением вздохнул, когда ни тот, ни другой не стали расспрашивать о подробностях. Турман тоже помалкивал. Он не стал вопреки обыкновению рассказывать о головоломном маршруте, мгновенных разворотах и панике, которую он посеял среди водителей.

Вечер для Насилия был тихим. Харьюнпя выезжал всего на три вызова, но ни один из них не повлек за собой расследования. Харьюнпя решил посидеть еще некоторое время, а затем пойти прилечь. Обычно во время дежурства он дожидался закрытия ресторанов и, если ничего не случалось, отправлялся прикорнуть до шести-семи часов утра, когда, как правило, происходило два-три происшествия. Люди просыпаются обычно около шести, и заботливая жена, расталкивая супруга, вдруг ощущает отяжелевшее, неподатливое, холодное плечо. Испуганно проведя рукой по лицу мужа, она понимает, что смертельный холод уже сковал его. В другом случае взрослый сын находит мать во фланелевой пижаме уже закоченевшей на полу кухни или замечает торчащую из дверного проема ванной неподвижную ногу или руку, означающую начало долгих лет тоски и одиночества.

Харьюнпя выпустил рапорт из рук, только когда почувствовал, что бумага прилипла к его вспотевшим пальцам. Он встал и пошел вымыть руки. В ночные дежурства его особенно одолевала потребность тщательно мыть руки с мылом.

Что-то тревожило Харьюнпя. Он не видел никакой тому причины, лишь предчувствовал приближение чего-то угрожающего и, выглянув на улицу, заключил, что виной всему – густой туман, который обволок молочной пеленой собор Туомиокиркко. Харьюнпя попытался прикинуть, могут ли его вызвать на очередное происшествие до окончания дежурства. Он знал, что в море, у Хельсинки, в прибрежных водах наверняка плавает сейчас по крайней мере с десяток утопленников. Совершенно очевидно, что умершие есть и на суше, только об этом пока никто еще не знает и даже не догадывается. С минуту Харьюнпя смотрел на дежурный телефон – сигнальный свет не зажигался.

Харьюнпя внезапно поднялся и без всякой цели сделал несколько шагов. Ожидание становилось невыносимым хотя бы из-за неизвестности этого ожидания, а ждал он, собственно, чтобы ожидание продолжилось до утра, а с ним и окончание ожидания. Но иногда в нем пробуждалось и противоположное желание – да свершись же хоть что-нибудь и положи конец этому кажущемуся, обманчивому безделью. Сумятица в мыслях и заставила Харьюнпя встать. Он не в состоянии был ни смотреть телевизор, ни сосредоточиться на чтении, он мог лишь ждать и изводить себя, гадая, что в данную минуту происходит где-то там.

Детективная литература и полицейские фильмы уже не интересовали Харьюнпя. Он не ощущал неприязни к ним, но и не питал интереса. Ему случалось иногда смотреть телевизионные фильмы на полицейские сюжеты, но ничего общего с его работой они не имели. И все-таки его интриговало, когда Коломбо, или Кэннон, или какой-нибудь другой полицейский герой выковыривал складным ножом из ствола дерева застрявшую там пулю или обертывал орудие убийства носовым платком, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Поступая в полицию, Харьюнпя жил в воображаемом мире, созданном прочитанными книгами и фильмами, а реальная действительность оказалась иной, это он понял в течение первой же недели. Работа его состояла в основном из расследования дел с разных сторон, а также из вечного ожидания, предвосхищения событий, пребывания в малоприятной рабочей комнате и бесконечного заполнения бумаг и анкет.

Тем временем остальные подразделения работали вовсю. Стрекотали пишущие машинки, люди входили и выходили. Кто-то прокручивал магнитофон, только что изъятый у преступника, кто-то складывал в пластмассовый мешок вещи задержанного. Харьюнпя передвигал бумажки на столе, стремясь показать, что и он занят. Однако терпения на это у него хватило лишь на несколько минут. Вскоре он обнаружил, что сидит, опершись щекой на руку, и смотрит на фотографии, висящие под стенными часами. Их было три, все в темно-коричневых деревянных рамках, и если присмотреться, то было ясно, что это увеличенные служебные фотографии. В нижней части каждой стояли имя и фамилия, затем – маленький крестик и дата. Это были фотографии работников уголовной полиции Хельсинки, погибших при исполнении служебных обязанностей. Со дня смерти последнего прошло уже около двух десятков лет, и, по мнению Харьюнпя, подкрепленному статистикой, фотографии четвертого уже давным-давно следовало занять свое место. Харьюнпя вдруг представил на месте четвертой фотографии свою. Она хорошо бы вписалась здесь, ибо на служебной фотографии у него было такое же хмурое выражение лица, как и у остальных. Вот только рамка, пожалуй, будет другая, ибо дерева такого оттенка теперь уже не достать.

Харьюнпя уже раскаивался, что дал волю воображению: теперь, бросая взгляд на стену, он видел и себя в числе погибших. Энергично помассировав затекший затылок, он вышел из служебного кабинета. В проходной остался один-единственный посетитель – бородатый босяк с расквашенным носом, который, очевидно, ждал сотрудников отдела по ограблениям. Хотя окно наружу было открыто, в комнате все же чувствовался крепкий запах табачного дыма. Со двора доносился стук: кто-то колотил в дверь камеры.

Харьюнпя сел на скамейку позади Хуско. В дежурной комнате, где принимали сообщения о происшествиях, также царила спешка, но такого гама, как в служебных помещениях, здесь не было.

– Так, так. Значит, этот вызов со взрывом оказался вроде бы с гнильцой, – сказал Хуско как бы между прочим.

– Гм... Да... Совершенно верно... но все же пришлось произвести осмотр, – безразличным тоном ответил Харьюнпя. Ему не хотелось обсуждать этот случай.

– Я вообще-то намеревался проверить сообщение, но разговор оборвался... откуда ж было знать. Говорил ведь он вполне серьезно.

– Откуда же заранее знать. Мы ведь и находимся здесь для того, чтобы разбираться в таких делах, – отозвался Харьюнпя, ибо ему показалось, будто Хуско защищается от обвинения, которого никто ему не предъявлял, и потому чувствует себя неловко. А Хуско и в самом деле чувствовал необходимость покаяться, ибо он удовлетворился слишком поверхностными сведениями о взрыве.

– Хорошо хоть, я не вызвал туда еще и пожарную команду. А собирался, хе-хе. Когда произошел взрыв газа в квартире по улице Кёуденпуноя и на место выехал Кари Хяуринен... Уголовная полиция. Алло? Да? – произнес Хуско, сняв телефонную трубку. – Да. Да... в какой части города? Ага, и вы хотите сделать по этому поводу заявление. Да, так, что там? – Хуско надолго замолчал, потирая указательным пальцем висок. Харьюнпя слышал в трубке женский голос, доносившийся до него лишь как писк. – Да, цветочный перегной. Но послушайте, ведь это всегда... да-а-а. Нет, нет, конечно, но ведь в перегное всегда есть комья. Да, даже в первосортном... нет, нет, тут, насколько я понимаю, никакого обмана нет. Комки величиной со спичечную коробку? Но это же естественно. Конечно. Подумайте об этом спокойно, по крайней мере до утра. Да. Ничего... так, пожалуйста. До свидания. – Хуско положил трубку и вдруг резко крутанулся на своем вращающемся стуле. – Вот, что называется, божий дар с яичницей. Она собиралась сделать заявление о мошенничестве ввиду того, что в заказанном ею перегное для цветов есть комья. – Хуско тряхнул головой, на его лице появилась слабая улыбка. – Да-а-а, – с силой выдохнул он и стал перебирать копии заявлений.

Харьюнпя взглянул на поседевший затылок Хуско, на рукава его свитера. Локти протерлись почти насквозь. Харьюнпя вспомнил, что Хуско любит копчушку; что на рассвете он ложится прикорнуть на эту скамейку, на которой Харьюнпя сейчас сидит. Он почему-то постеснялся спросить у Хуско, почему тот больше не возобновляет разговора о взрыве. Харьюнпя тихо сидел на скамейке. Когда стрелка часов дошла до половины двенадцатого, он решил пойти прилечь, поднялся, потянулся и как-то неестественно зевнул.

– Да-а-а. А что, если пойти вздремнуть, – сказал он, видимо, для того, чтобы Хуско знал, где он и при необходимости мог вызвать его по телефону.

Рядом с Насилием находилось помещение, заставленное шкафами для одежды сотрудников. В дальнем его конце была дверь в комнату отдыха, там же находился санузел, где пахло мылом, туалетной бумагой и березовыми вениками, сложенными у стены под окнами. Харьюнпя прошел к постелям. Комната была длинной и узкой. Она была заставлена заимствованными у армии двухъярусными железными кроватями, лишь посредине оставался узкий проход. Из глубины доносилось легкое дыхание. Харьюнпя не стал зажигать электричество: через оконные шторы пробивался отсвет уличных фонарей, и в этом сумеречном свете он видел достаточно хорошо.

Харьюнпя сбросил с себя одежду. Он пытался не замечать специфического запаха, образовавшегося в комнате за многие десятки лет. Однако запах всегда присутствовал, поскольку окна никогда не открывались.

Харьюнпя сложил одежду у изголовья в таком порядке, чтобы можно было быстро одеться в темноте. Забрался под серое одеяло – деревянные доски под матрасом отчаянно заскрипели. Поворочавшись с минуту и так и не найдя удобного положения, он смирился с тем, что к утру поясница опять даст о себе знать. Лежа на спине, он разглядывал доски верхней кровати, но не смог в темноте различить сучков на них.

Двери приглушали и отдаляли шум в рабочей комнате, отчетливо слышалось лишь позвякиванье ограничителей пишущих машинок да телефонные звонки. Ручные часы тикали под самым ухом Харьюнпя. На Софиянкату хлопнула дверца автомобиля. Наверно, это дверца «воронка» – уж очень глухой был звук. Харьюнпя чувствовал усталость, но не мог уснуть. Он знал, что причиной тому – разыгравшиеся нервы, ожидание вызова по дежурному телефону, когда загорится зеленый сигнал и голос Хуско вопросительно произнесет: «Харьюнпя?» Обычно не успевал он лечь, как его вызывали. На этот раз было иначе. Харьюнпя ждал, сжимая пальцы ног, – они терлись друг о друга в жестких носках. Было как-то странно лежать в чужой кровати, дышать спертым воздухом. С таким же успехом кто-либо другой мог быть на его месте, а он – дома, в своей кровати, ощущая боком теплое тело жены, слыша, как дочка ударяет ручонкой о кровать, и видя на потолке полоски света, просачивающегося сквозь жалюзи. Вместо этого он лежит под казенным, дурно пахнущим одеялом и ждет, когда кто-нибудь помрет и телефон сообщит ему об этом.

А лежит он на этой дощатой кровати, потому что это кровать в полицейском учреждении, и затхлая комната – это комната полицейского учреждения, и сам он – полицейский. Да, полицейский, старший констебль, который никогда не собирался стать полицейским, в молодые гады даже и не помышлял об этом. Харьюнпя закончил прохождение воинской службы так поздно осенью, что поступать куда-либо учиться было уже поздно. Он проболтался с месяц в Бюро по найму и получил место в Бюро регистрации актов гражданского состояния. Бюро это находится в подчинении полицейского ведомства. Харьюнпя получил там место исполняющего обязанности младшего констебля. С полгода он занимался выдачей метрических свидетельств, затем познакомился с Элизой, безуспешно попытался поступить на юридический факультет, после чего продолжал выписывать свидетельства о рождении. Женившись, Харьюнпя почувствовал, что необходимо пробиваться в жизни, и по совету Элизы подал заявление на подготовительные курсы, по окончании которых его и приняли на работу в полицию. И вот однажды, январским слякотным днем, он оказался в полицейской форме на Техтаанкату, на посту возле здания Советского посольства. В школе Харьюнпя никогда не мечтал о том, чтобы кем-то стать. Максимум, что подсказывало воображение, – это профессия журналиста или свободного художника, который, почувствовав потребность в деньгах, может взять и продать свою картину.

Харьюнпя повернулся на живот. Он попробовал пальцами торец кровати – поверхность была шершавая. На прошлой неделе он сказал одному из своих школьных товарищей, что работает оператором в Центре по обработке информации. Он соврал не потому, что стыдился своей профессии, а потому, что уже не видел в ней ничего своеобразного или особенного, как это было еще несколько лет назад. Тогда он с удовольствием рассказывал всем, что работает в полиции, если кто-либо из знакомых просил, то с гордостью показывал свое официальное удостоверение – жалкую карточку в пластмассовой окантовке. Теперь же он сказал, что работает оператором в информационном центре. Это никого не интересовало, а вот если бы он назвался старшим констеблем, к нему бы сразу появилось настороженно-уважительное отношение, как к священнику, который неизменно окружен какой-то особой атмосферой святости.

Харьюнпя пытался заснуть или хотя бы погрузиться в дремотное состояние, когда уже не различишь, где действительность, а где сон. Он уткнулся лицом в подушку и почувствовал под щекой комки. Тогда он снова повернулся на спину и опять увидел свою фотографию в ряду фотографий погибших сотрудников. Он сжал руку в кулак и задержал дыхание. Попытался думать о чем-то другом. Подумал, как утром пойдет на рынок, глубоко вдохнет в себя запах моря и овощей, купит кусок мясного пирога и выпьет чашечку кофе со сливками. Без двадцати три Харьюнпя наконец забылся легким сном, пробуждаясь всякий раз, когда раздавался звонок дежурного телефона или кто-то в комнате начинал двигаться.

ГЛАВА 7

Харьюнпя быстро поднялся и сел. Он слишком поздно вспомнил, что над головой у него – кровать, и ударился, о ее дощатое дно. Черт возьми, до чего больно. Он стал быстро одеваться, боясь, как бы снова не задремать после вызова Хуско. Он тщетно пытался натянуть штаны – мешали ботинки, которые он сначала надел, да кроме того, он стоял на левой штанине. Темнота и сонная одурь еще больше осложняли дело. Выйдя из себя, Харьюнпя схватился за пояс, рванул вверх штаны, но они выскользнули из пальцев и съехали на щиколотки. Только тогда он присел на край кровати, снял ботинки и начал все сначала.

Поднеся руку к окну, он выждал, пока глаза не привыкли к брезжившему за окном свету. Было двадцать четыре минуты пятого. Для утренних происшествий слишком рано. Но Харьюнпя знал, что Хуско не будил людей в это время из-за мелких дел. Он уже не помнил, что сказал Хуско по телефону, ему запомнилось только, что дело имело отношение то ли к морю, то ли к матросу, или к Меримиехенкату, то есть Матросской улице.

Сигнал на телефоне вспыхнул, когда Харьюнпя пробирался в темноте к двери.

– Харьюнпя? Ты идешь?.. Постарайся проснуться, – сказал Хуско, в его голосе нельзя было различить ничего, кроме усталости.

– Да, иду, – тихо ответил Харьюнпя, но и этого было достаточно, чтобы разбудить других. Зашелестели простыни – люди под ними перевернулись на другой бок. Кто-то позевывал, из глубины доносилось почесывание. Харьюнпя вновь повернулся в сторону двери и задвигался быстрее. Он ударился боком о последнюю кровать и не догадался, что раздавшийся при этом хруст произошел от того, что маленький коричневый слоненок, находившийся в кармане его пиджака, сломался.

В рабочем кабинете сидел в одиночестве здоровяк Хухтанен из отдела по кражам, угловатый и тихий: он всякий раз краснел, когда начинал говорить. Упершись локтем в стол и положив голову на руку, Хухтанен смотрел на блестящие куски дверного стекла, лежавшие у его ног на полу. Видно было, что он составлял в уме рапорт в таком примерно плане: «...преступление, которое по полученным сведениям произошло между 01.00 и 03.20 часами, было совершено таким образом, что дверное стекло упомянутого магазина размером 70×150 см и толщиной 5 мм, находившееся на высоте 30 см от земли, было выжато из пазов каким-то металлическим предметом, очевидно, 20 мм шириной, покрытым синей краской, в результате чего...»

При появлении Харьюнпя Хухтанен поднял взгляд и опустил кисть руки. На его щеках возле ушей проступили красные пятнышки.

– Послушай, Харьюнпя. Как это называется... багет... багет, что ли? Как это точно называется? – повторил он рассеянно. Видимо, в этот ранний час происходит сбой в мыслях, когда самые обыденные и знакомые вещи оказываются вдруг неизвестными.

– Багет? Нет... обрамление. Обрамление, насколько я понимаю.

– Ну конечно. Обрамление... как же я сам... Спасибо. Обрамление, да. – Красные точки на лице Хухтанена превратились в пятна. Харьюнпя вышел. В пустой проходной он щелкнул пальцами и повернул обратно – совсем как вечером... Он распахнул дверь и просунул в неё голову.

– Эй, Хухтанен. И все же не то... это рама.

– Рама? Что? А... обрамление? Вот дьявольщина, рама, конечно...

Даже с порога Харьюнпя заметил, как краска расползлась по шее и затылку Хухтанена.

Хуско придвинул кресло к самой дежурной стойке. На спинке лежала подушка, на которой выделялась вмятина, оставленная его головой. Хуско сидел на самом краю. Очки он сдвинул на лоб. За окном грохотал поливомоечный фургон.

– Ну? – коротко, но не резко спросил Харьюнпя. И оперся о стойку. Хуско крутил в пальцах сигарету, другой рукой перебирал спички.

– Гм-м-м... тут, в сущности, несрочное дело... Звонил дворник из восьмого дома по Меримиехенкату. Рассказал, что его разбудил почтальон, который подозревает, что в одной из квартир – покойник. Заметил, что в дверном ящике квартиры полно почты. В этом еще нет ничего странного, но он уверяет, что из квартиры тянет смрадом.

– Да-а-а... маловато, на одних лишь этих основаниях... А почему дворник сам не пошел посмотреть?

– У него нет ключей. Нужно, видимо, взламывать дверь. Там живет некий Континен, человек веселого нрава. Он пенсионер и живет один, сообщил дворник; его тоже немного удивило, что этот весельчак не появляется уже несколько дней. Обычно он подолгу не пропадает, если только не заберут в вытрезвитель прямо с улицы. – Хуско говорил медленно, словно хотел показать, что на этот раз он ничего не забыл.

– Да. Видно, надо поехать туда, – сказал Харьюнпя явно без энтузиазма, потому что этак с месяц назад он проник в квартиру, где, как уверяли родственники, лежит бездыханным их дедушка. Покойник же оказался очень даже живым – правда, с похмелья, после трехнедельного запоя – и грозил подать в суд за нарушение домашнего покоя. Харьюнпя подошел к большой карте на стене и стал блуждать по ней пальцем в районе Пунавуори.

– Меримиехенкату, восемь... восемь. Куда она подевалась? А, вот она. Да. Отходит от Фредерикинкату. Мне придется взять с собой Турмана: придется, видно, взламывать дверь. Он в помещении?

– Да. Спит. Сообщений о кражах со взломом еще не поступало. Надо полагать, что скоро и они посыплются.

Харьюнпя внимательно, наверно, впервые в жизни так внимательно посмотрел на Хуско и увидел бесконечно уставшего, сильно потрепанного временем человека, в свитере с протертыми почти до дыр рукавами, в дешевых стеганых штанах; пальцы его, окрашенные никотином, мяли сигарету. Харьюнпя сглотнул. Он сомневался, что Хуско, выйдя на пенсию, проживет тот год, что обещан статистикой полицейским. Вероятнее всего, его, Харьюнпя, вызовут как-нибудь ночью расследовать происшествие в собственной дежурке. Харьюнпя переступил с ноги на ногу.

– Мы съездим туда. Вызови по-радио Ристо, если за это время случится что-то важное, – добавил он.

Харьюнпя позвонил в комнату отдыха по телефону из служебного кабинета; ему не хотелось идти в темноте будить Турмана. Он знал по опыту, что нужный человек будет лишь десятым, а если он зажжет свет, то с кроватей на него посыплется буря проклятий.

– Турман. На выход, – произнес он коротко, но ответа из комнаты не последовало. Он повторил вызов и расслышал на этот раз, как кто-то будил Турмана. Через минуту по телефону донеслось его бормотание, которое, видимо, означало, что он принял вызов. Харьюнпя надел пальто и водрузил на голову берет. Он проверил свою служебную сумку и удостоверился, что резиновых перчаток достаточно. Ожидая Турмана, Харьюнпя подумал, что едва ли он теперь успеет покофейничать. Он достал из сумки термос с кофе. Кофе был даже не теплым, а скорее холодным и ничем не пах. Надо было обернуть пробку пергаментом вместо туалетной бумаги, подумал Харьюнпя. Он налил темной жидкости в два картонных стакана и выпил один из них залпом. По мере того как кофе проходил через горло, он с удовлетворением констатировал, что не чувствует никакого волнения, пожалуй, лишь небольшое любопытство. Его спокойствие объяснялось тем, что приближалось утро, дежурство подходило к концу и, помимо этого происшествия, дел больше не возникнет, во всяком случае, серьезных. Невзирая на сильно развитое чувство долга, Харьюнпя подумал, что, если он задержится на Меримиехенкату, забота об утренних покойниках уже перейдет к дежурному отдела по борьбе с мошенничеством.

Турман выполз из комнаты отдыха, протирая глаза. Он прошелся, разминая спину и поясницу, расправляя плечи и покачивая бедрами, чтобы высвободить застрявшие между ягодицами кальсоны.

– Выпей кофе, – предложил Харьюнпя и объяснил, в чем дело.

– А, вот как. Вот как... Ох-хо-хо... Значит, покойник, – позевывая, произнес Турман. Он взял стаканчик с кофе, тотчас скрывшийся в его могучей ладони, и отхлебнул. – Тьфу! Тьфу, дьявольщина! Что это, кошачья моча, что ли? Тьфу, тьфу! – Турман выплюнул кофе в стаканчик и выбросил в мусорную корзину. – Тьфу! – плюнул он еще раз и будто в ознобе передернул плечами. Харьюнпя ничего не ответил, но почувствовал себя оскорбленным.

Турман снял ключи от «вольво» с дверного косяка. Следуя к выходу, они не обменялись ни словом. Утро было темным, воздух серым и влажным. Лобовое стекло тотчас затянуло испариной, хотя отопительная система и выдувала на него застоявшийся воздух с примесью моторной гари. Продавцы устанавливали навесы на затянутой туманом Кауппатори[13] 13
  Место, где в Хельсинки находится Центральный рынок.


[Закрыть], по Эспланаде двигалось лишь несколько человек да два-три автомобиля. Город пробуждался. Харьюнпя открыл боковое стекло, и пронизывающий ветер заставил его еще не проснувшееся тело вздрогнуть от холода. Он попробовал убедить себя, что почтальон и дворник ошиблись и что человек по фамилии Континен находится в каком-нибудь санатории, а дурной запах исходил от остатков сгнившей пищи. Однако объяснение показалось неубедительным. Харьюнпя нехотя примирился с мыслью, что какое-то время придется быть в одной квартире с трупом. Его пробирал озноб, но сознание того, что по крайней мере через четыре часа он будет дома, в своей кровати, подбадривало его.

На протяжении пути, длившегося всего несколько минут, мужчины хранили молчание. В основном потому, что было раннее утро и оба они устали, но отчасти и потому, что Турман прикидывал, сумеет ли он без особого труда открыть дверь, а Харьюнпя возмущался тем, что Турман выплюнул кофе в стаканчик. Было без десяти пять, когда они проехали мимо здания полиции по надзору уличного движения и низкого деревянного строения лабораторий уголовной полиции. Автомобиль медленно пересек пустынную Фредерикинкату, и, еще не доехав до конца перекрестка, оба они, вытянув голову, принялись разглядывать номера домов.

Восьмерка стояла на первом доме слева – обветшалом каменном здании, верхняя часть которого исчезала в тумане.

– Вот здесь, – коротко буркнул Харьюнпя.

Турман зевнул в ответ. И остановил автомобиль как раз напротив подъезда. Они вышли из машины. Воздух был свежим – выхлопные газы еще не отравили его. Из водосточных труб скупо падали капли, а сгустившийся туман полз понизу. Сверху, над водосливами, слышалось голубиное воркование. Вообще же было тихо. Харьюнпя посмотрел вверх, в черные окна дома, и подумал, что за какой-то из этих рам, возможно, лежит мертвец.

– Я прихвачу с собой только фотокамеру. Поглядим сначала... потом, если понадобится, возьмем электропилу. Идет? – сказал Турман, проверяя, закрыты ли дверцы автомобиля.

– Да-а. Если понадобится. Возьмем позже, – ответил Харьюнпя.

Голоса у обоих звучали безразлично. Они пересекли улицу, и Харьюнпя заглянул в стоявший у подъезда крошечный «фиат». Автомобиль был желтый, с одним только сиденьем для водителя, все остальное пространство было заполнено кипами «Хельсингинсаномат»[14] 14
  Одна из ведущих газет в Финляндии.


[Закрыть]. Из открытого окна доносился запах газетной бумаги и типографской краски.

– Интересно, этот автомобиль куплен, чтобы развозить газеты, или же газеты развозятся, чтобы оплатить автомобиль?

– Ха-ха-ха...

Дверь подъезда была распахнута настежь. Харьюнпя и его товарищ вошли под арку. Харьюнпя быстро шагнул в сторону и чуть не выронил служебную сумку. К подъезду вели четыре каменные ступеньки, двери были обиты проржавевшей жестью. В дверном проеме подъезда «С» стоял моложавого вида мужчина в спортивном костюме, на ногах – кроссовки, на голове лыжная шапочка. Харьюнпя и Турман направились к нему.

– Доброе утро. Вы дворник? – издали спросил Харьюнпя.

– Нет. Я старший сержант Каннисто. Пертти Каннисто. Это... я развожу газеты, поскольку нужно расплачиваться за автомобиль, который купил в рассрочку. Хе-хе. Государственное жалованье – сами понимаете. Это на третьем этаже. Вторая дверь слева. На дверной табличке увидите – Континен. – Каннисто произносил слова громко и четко, и Харьюнпя показалось, что старший сержант стесняется своих почтальонских обязанностей.

На лестнице было сыро. На стенах – грязные потеки, узкие трещины, сползающая лоскутами со стен краска. На нижней площадке стояла женщина в утреннем халате. Она стояла, сложив на груди руки, на изъеденном стиркой пальце болталось кольцо со связкой ключей.

– Доброе утро...

– Доброе утро. Я здесь дворничиха, – сказала женщина. Голос у нее был низкий и густой, почти бас. Некоторое время все четверо стояли, словно дожидаясь чего-то. Неподалеку раздалось кошачье мяуканье.

– Послушайте, может, я могу идти? – спросил Каннисто. – У меня три района... только на один подъезд уходит от пятнадцати секунд до минуты – в зависимости от количества газет. В этом подъезде получают всего семь газет, на это уходит обычно пятнадцать секунд, а я здесь уже полчаса. Пожалуй, я поеду – у меня ведь еще столько работы. Я ведь только считал своим долгом сообщить о возникшем у меня подозрении. Вообще-то я не вмешиваюсь в людские судьбы и дела, но долг остается долгом...

Харьюнпя занес в свою записную книжку сведения о Каннисто и уточнил примерно, с каких пор почту перестали вынимать из почтового ящика и когда появился запах. Вопросы были короткие, отрывистые. Харьюнпя успел уже подняться на несколько ступенек вслед за Турманом и дворничихой, когда Каннисто закричал ему вслед: