Текст книги "Преданное сердце"

Автор книги: Дик Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Из Вандербилтского университета, – ответил я. – Это на юге, в Нашвилле. Там поют народные песни и угнетают негров.

– Это что, шутка? – спросила Глория.

Прощаясь, она сказала:

– Вы вполне милые мальчики, хотя немного чудные, – и подставила мне щечку для поцелуя. Уже войдя в подъезд, она обернулась и крикнула:

– И не забудь, что я говорила про Индию! Обязательно туда съезди! Такого вы еще не видели!

– Наверняка не видели! – крикнул я в ответ.

Сев в машину, Уэйд вперил взгляд в руль и, вздохнув, сказал:

– И на старуху бывает проруха.

Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: "Кто это?" Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.

– А почему так рано? – спросила она. Мы объяснили.

– Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.

– Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет – слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.

– Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!

Мы вошли и сели.

– Что вы будете пить?

Не успели мы ответить, как она громко позвала:

– Эй, Миша, что ты делаешь?

– Мою посуду, – донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.

– Водка у нас есть? – спросила Вера Петровна.

– Есть, – ответил Миша.

"Выпить водки сейчас было бы в самый раз", – подумал я.

– Принеси!

Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан-Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. "Так бывает", – говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, – эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.

– Мы из Тулы, – ответила Вера Петровна без тени смущения. – То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.

Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?

– Как вам это удалось? – спросил я.

– Мой отец работал там управляющим.

– А Толстого вы знали? – спросил Уэйд.

– Я видел его почти каждый день.

– Ну, и какой он был?

– Как когда – то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.

Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.

– Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, – сказала Вера Петровна.

Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.

– За ваше здоровье! – Он поднял свою рюмку. – Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…

Он помолчал, потом заговорил снова:

– Надо вам сказать, что Толстой – разумеется, мы называли его Лев Николаевич – любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил их посещать, хоть я и не был из крестьян. В классе было пятнадцать учеников, Толстой роздал всем по своей брошюрке, которая называлась "Христово учение в изложении для детей", и мы вместе изучали ее. Он читал что-нибудь из этой книжки или беседовал с нами, а мы повторяли за ним. Толстому все это доставляло удовольствие – он считал, что так он спасет нас. Мы, конечно, старались как могли. В конце концов, он был для нас барином, а значит, высшим авторитетом.

Однажды – помнится, это было весной 1907 года – я играл с крестьянскими детьми позади зарослей акации. Вообще-то, эти дети были поставлены следить за лошадьми, но большую часть времени проводили в разных забавах. Мы только что научились всяким нехорошим словам и в тот день, разумеется, упражнялись в них изо всех сил. Сейчас я не буду их повторять, но вы легко можете себе представить, что это были за слова. Мы соревновались в том, кто кого хуже обругает. Неожиданно из-за кустов акации вышел Толстой. "Я слушал, – сказал он. – Я вас слушал. Как же вы можете ходить ко мне на уроки и в то же время говорить такие слова?" Наверное, он обращался ко всем, но я был уверен, что он смотрит на одного меня. Мы стояли и молчали. Толстой повернулся и пошел прочь. Ни раньше, ни потом я не видел, чтобы кто-нибудь был так удручен и подавлен.

Миша снова наполнил рюмки.

– Расскажи про Софью Андреевну и Черткова, – попросила Вера Петровна.

– Не хочу сплетничать, – сказал Миша.

– Что значит сплетничать? Толстой умер еще в 1910 году.

– Все равно, эта история показывает Толстого с такой стороны, о которой мне неприятно говорить.

– Потому-то она и интересна, – сказала Вера Петровна. – Случилось это незадолго до смерти Толстого. В Ясной Поляне тогда гостил некто Чертков, и Софья Андреевна, жена Толстого, почему-то решила, что у графа с этим Чертковым любовная связь. Своими опасениями она поделилась с доктором Маковицким и вообще рассказывала об этом направо и налево. Кто знает, может быть, в ее фантазиях и была доля истины. Как бы то ни было, она стала за ними следить и выяснила, что Толстой с Чертковым встречаются в сосновом лесу. Поэтому всякий раз, когда Толстой уходил на прогулку, она отправлялась его искать. Она спрашивала детей, не видели ли они графа и был ли Толстой один или с каким-то мужчиной. Однажды она и у тебя спросила, Миша.

– Она была просто вне себя, – сказал Миша. – Казалось, она потеряла рассудок. Возможно, между Толстым и Чертковым и вправду что-то было. Мне неприятно думать об этой стороне их жизни.

– А где вы были, когда Толстой умер? – спросил я.

– В Ясной Поляне.

– Вы присутствовали на похоронах?

Миша кивнул.

– Большие были похороны, таких я никогда не видел. Они длились целый день. Толстой умер в Астапове, и когда поезд с его телом подошел к нашей станции, еще не рассвело. На перроне уже ждала толпа: жители Ясной Поляны и Тулы, студенты из Москвы, разные делегации. Когда сыновья Толстого вынесли гроб из поезда, мы пропели "Вечную память". Женщины плакали. Тысячи людей пошли за гробом к дому. Вокруг было полно фоторепортеров и полицейских в штатском. Гроб установили в кабинете Толстого. Прощание началось около полудня, и в течение трех часов мимо гроба шли люди. Когда подошла моя очередь и я оказался рядом с Толстым, меня поразила его худоба и какое-то вытянутое, восковое лицо. Он не был похож на того Толстого, которого я знал. Примерно в три часа дня вся процессия вновь последовала за гробом на опушку леса, к месту, где Толстой завещал себя похоронить.

Когда гроб опускали в могилу, мы стояли на коленях и пели "Вечную память". Священника не было – ведь Толстой уже давно порвал с Церковью. Появились полицейские – посмотреть, не творится ли тут что-нибудь запрещенное. Им начали кричать, чтобы они обнажили головы и встали на колени, что они в конце концов и сделали. Несколько человек произнесли надгробные речи, но их было плохо слышно. Когда весь народ разошелся, мы, окружив Софью Андреевну, пошли назад в усадьбу. Наша семья продолжала жить в Ясной Поляне до 1914 года, когда меня призвали в армию, а отец пошел работать на тульский оружейный завод. Говорят, что старая Россия умерла в семнадцатом. Но для меня она умерла в 1910 году, когда похоронили Толстого.

Когда мы вернулись к себе, Уэйд только и делал, что повторял: "Он знал Толстого! Миша знал Толстого!"

Уэйд уже давно заснул, а я все лежал и думал: как странно, что в Калифорнии мы ближе всего сошлись именно с этими двумя русскими. Просто ли они к нам хорошо относятся и умеют рассказывать интересные истории? Или, может быть, причина в том, что все мы вчетвером тоскуем по цивилизациям, унесенным ветром, – по старой России и старому Югу, – все мы живем здесь в изгнании?

Пока я так размышлял, ко мне на огонек заглянула Сара Луиза.

– По-моему, все ясно без слов, – сказала она.

– Согласен, поэтому, будь добра, придержи их при себе.

– Ты, конечно, знал, что рано или поздно это должно было случиться?

– Да, знал. Я сам поставил себя в глупое положение – и поделом.

– Сколько ты просадил на эту куклу?

– Не считал. Примерно половину того, что получу за месяц.

– Приятно, что деньги потрачены не зря. Этот сладостный поцелуй в щечку!

– Исчезни.

К моему удивлению Сара Луиза послушалась. «Чао», – бросила она, и больше в Калифорнии я ее уже не видел.

Я снова подумал о Мише. То, что он почувствовал тогда, когда был застигнут Толстым за непотребным делом, было мне близко и понятно. Разве сам я весь последний год не занимался тем же самым? Встречаясь с Сэнди, Джейн, Соней и многими другими, я издевательски попирал те законы, которым меня учили с детства. Оглядываясь на свою жизнь в школе, я вдруг увидел, что вся она – сплошная ложь и распутство. Каким же я оказался подлецом! Как низко я пал! Есть ли еще хоть какая-нибудь надежда? Миша оскорбил Толстого, но разве сам Толстой не оскорбил свою семью? Означает ли это, что Бог разочаровался в Толстом и не пустил его в рай? Возможно ли, чтобы Толстой попал в ад? Я так не думал, но полной уверенности все-таки не было. Подобно Толстому, я грешил, подобно Толстому, я презрел Церковь. Но в отличие от него, я увидел всю ошибочность содеянного мною, а значит, возможно, еще успею исправиться. И я начал молиться.

– Милостивый Боже, – говорил я, – восемь месяцев я делал то, чего нельзя было делать. Тебе известны все мои проступки и прегрешения. Сделай так, чтобы я избавился от порока и возлюбил истину и добродетель. Сделай так, чтобы я всегда исполнял свой долг и был хорошим сыном и солдатом. Аминь.

Когда на следующий день мы ехали в Монтеррей, я чувствовал себя гораздо лучше. Я сделал шаг в верном направлении, и теперь оставалось только ждать, пока Бог не решит сказать мне Свое слово. "Чьим же голосом заговорит Он со мной?" – думал я. Как вскоре выяснилось, Бог выбрал для этой цели голоса Сэнди и Джейн.

Уэйд окончил школу неделю спустя, а мне еще оставалось два месяца. Проводив его, я остался один и подумал, что сейчас самое время испытать себя. Интересно, насколько я переменился, начал ли жить новой жизнью? Все это можно было проверить, увидевшись с Сэнди и с Джейн. Стану ли я снова их обманывать, снова ли погрязну в похоти или буду вести себя как добропорядочный христианин?

Когда я позвонил Сэнди, она сперва не поняла, кто я такой. Я сказал, что все время вспоминаю ее, что мне очень стыдно за свой тогдашний поступок. Нельзя ли встретиться и поговорить? Мы договорились, что я заеду на следующий вечер. Подойдя к двери ее квартиры, я увидел конверт. В конверте лежала записка: "Ушла по срочному делу. Не сердись. Может, так и лучше. Долго думала и решила, что нам не надо встречаться. На тебя не в обиде. Сэнди".

Дозвониться до Джейн было сложнее; поймать ее удалось только через неделю.

– Хэмилтон Дейвис? – переспросила Джейн. – Ну как же, прекрасно помню. Разве можно тебя забыть?

– Смеешься?

– Я? Смеюсь? Да Боже сохрани! Просто у меня голова идет кругом от всех твоих открыток и писем. Ты ведь такой внимательный – настоящий кавалер!

– Извини, Джейн. Я, конечно, виноват. – И я сказал, что все время вспоминаю ее, что мне очень стыдно за свой тогдашний поступок. – Нельзя ли встретиться и поговорить? Я мог бы заехать в субботу.

– Это было бы замечательно, но, увы, в субботу у меня стирка.

– И в следующую субботу у тебя, конечно, тоже стирка?

– Нет, в следующую субботу я буду вязать себе свитер.

– Извини, Джейн. Ты права – так мне и надо.

– Не стоит извиняться. Просто у меня куча дел. Итак, Господь Бог сделал первый шаг, оградив меня от искушения. Вскоре Он снова обратился ко мне, на этот раз в лице майора Гаффни. Однажды, придя на занятия, мы увидели объявление: всем собраться в актовом зале. Там нас ждал майор Гаффни. Поднявшись на сцену, он хмуро оглядел аудиторию и произнес речь.

– Мне не хотелось бы об этом говорить, – начал он, – но я как староста курса обязан заявить вам следующее. То, что я сейчас скажу – ни для кого не новость. Начиная с Рождества, большинство из вас только и делало, что било баклуши. Это видел я, это видели преподаватели. Так дальше продолжаться не может. Задумывались ли вы над тем, во сколько обходится ваша учеба государству? Здесь работают двести русских преподавателей – знаете ли вы, сколько это стоит? Армия требует от вас только одного: чтобы вы каждый день трудились шесть часов в классе и еще три часа тратили бы на самостоятельную работу. Это самое малое, что вы можете сделать для страны. Так вот, если, начиная с этого дня, ваше отношение к учебе не изменится, кое-кого придется отчислить. И не мне вам говорить, куда их направят. Один пинок под зад – и вы уже в пехоте. Так что решайте сами: или вы исполняете свой долг здесь, или занимаетесь физподготовкой в Форт-Беннинге. У меня все.

После этой выволочки мы вернулись в класс. Целый день все ходили как в воду опущенные, но к вечеру многие повеселели и разошлись настолько, что даже стали передразнивать Гаффни. Особенно они прицепились к "физподготовке в Форт-Беннинге", и в столовой сообщали всем подряд, что ждет каждого, кто не подтянется в учебе. Я смеялся, но позднее, сидя над домашним заданием, не мог отделаться от мыслей о том, что сказал майор. Я и правда не задумывался над тем, во сколько обходится мое обучение в школе. И баклуши я бил – это точно. И долга своего перед родиной я, конечно, не исполнял как следует. И пусть я считался одним из лучших на курсе, а майор Гаффни плелся где-то в хвосте, но ведь я три года учил русский в университете, а он нет. В Калифорнии я не выказал себя с лучшей стороны, и чтобы загладить эту свою вину перед Богом, мне требовалось оставшиеся два месяца трудиться не покладая рук. Время еще было.

Заключительная часть программы была посвящена военной лексике, и преподавали ее нам люди, когда-то служившие в Советской Армии. Я зубрил как проклятый. В классе я шпарил наизусть по-русски так, что все только поражались. Что сталось с прежним Хэмом, куда девались беспечность и безалаберность? Их больше не было. На занятиях по устному переводу я стремился получать самые трудные задания и бывал счастлив, если мне доставалось что-нибудь в таком духе: "Это легкие танки Т-70. Их главной функцией является проведение разведывательных действий и обеспечение безопасности, но они могут также использоваться как огнеметные установки". Или: "Это 45-миллиметровые противотанковые орудия, обладающие пологой траекторией выстрела и высокой скоростью стрельбы, составляющей до пятнадцати выстрелов в минуту". Чтобы все выглядело по-всамделишному, я вечерами проигрывал диалоги в лицах, а когда оставался в классе один, представлял себе, будто нахожусь на поле боя. Какой-то генерал, как две капли воды похожий на Джорджа Паттона, кричит: "Где, черт возьми, переводчик?!" Перед ним понуро сидит русский офицер, ошеломленный быстротой нашего наступления. Меня спешно проводят к генералу; я встаю у него за спиной, и мы вдвоем раскалываем съежившегося от страха пленного. Мое знание русского языка может повлиять на ход истории.

Что с того, что мои товарищи стали все больше и больше отдаляться от меня? Я поступил в школу не для того, чтобы ублажать их, а чтобы служить Богу и родине. Как бы в ответ на мои грозные замыслы «Правда» опубликовала полный список нашего курса, при этом обозвав школу переводчиков "логовом шпионов". Когда я увидел этот номер газеты, у меня глаза полезли на лоб. Подумать только, до окончания школы осталось каких-нибудь две недели – и вот вам, пожалуйста, все наши фамилии напечатаны на первой полосе, а в пятой строке сверху стоит: "Дэйвис, Гамильтон, ефрейтор". Как им удалось заполучить этот список? Может быть, они узнали о произошедшей во мне перемене? И почему они считают, что школа переводчиков готовит шпионов? Но, как бы то ни было, а "логово шпионов" – это звучало здорово и поражало воображение. Уже на следующий день один из наших остряков сочинил нечто вроде школьного гимна:

 
Там, где волны бьют у мола,
Среди горных склонов,
Гордо встала наша школа,
Логово шпионов.
 

Целиком отдавшись изучению русского языка, я тем не менее понимал, что Бог ждет от меня чего-то большего. Когда-нибудь мне придется отчитаться за каждый свой поступок, и я начал менять привычный образ жизни. Теперь я все реже заглядывал по вечерам в пивную, что находилась в двух шагах от школы. Однажды, когда я все-таки туда зашел, меня окликнул один курсант из нашей казармы:

– Эй, Хэм, хочешь пива?

– Угощаешь? – спросил я.

Он призывно махнул мне рукой, и я подошел к его столику, за которым сидело еще трое курсантов. Все были уже немного навеселе.

– Видишь вон ту доску? – спросил меня мой знакомый, понизив голос. На стене за стойкой висела доска, на которой мелом были выведены фамилии посетителей, набравших больше всего очков на электрическом бильярде, а рядом было указано, сколько бесплатных кружек пива им за это полагается. – Скажи официантке, чтоб она принесла тебе пиво из выигрыша Уотсона. Сам он пива не употребляет, а когда его выигрыш кончается, кто-нибудь берет и ставит спереди единичку.

Я посмотрел на доску: Уотсону причиталось 113 кружек пива, причем 13 было написано одним почерком, а начальная единица – другим. Иными словами, мне предлагалось попросту украсть пиво. В ту же минуту Бог повелел мне отказаться, но отказаться тактично, и я, улыбнувшись, произнес: "Спасибо, но лучше я заплачу сам".

Мой знакомый только пожал плечами, а мне было интересно, произвела ли на него моя новая улыбка должное впечатление – ведь я специально разучивал ее перед зеркалом. Улыбка должна была выйти такой, чтобы всем людям сразу стало ясно: я сострадаю им всем сердцем и никогда не осмелюсь судить их – пусть это делает Тот, Кто стоит над нами. В казарме, как и в классе, меня сторонились все больше и больше. Что же, и одиночество – это тоже удел праведников. Зато я был способен оказать помощь тем, кто в ней нуждался. Когда Мак-Нейл, негр из Нового Орлеана, как-то предложил поменяться дежурствами по кухне – к нему должна была приехать его девушка из другого города, – у всех северян нашлись в этот день какие-нибудь дела.

– Мак-Нейл, – сказал я, улыбаясь, – давай, я заменю тебя.

– А мне когда тебя заменить?

– У меня уже больше не будет дежурств, но это не имеет значения.

Как и курсант в забегаловке, Мак-Нейл только пожал плечами. Чтобы он мог убедиться в искренности моих побуждений, я стал вечерами помогать ему делать домашние задания. По школе пошел слух, что я занимаюсь с отстающими, и вскоре у меня появилось человек десять новых учеников – совсем еще молодых парнишек, называвших меня, двадцатитрехлетнего, "дядя Хэмилтон". Я и вправду чувствовал себя дядей, ведя их сквозь дебри падежей существительных и видов глаголов. Мало-помалу я начал замечать, что просто делаю за них упражнения, которые они должны были бы делать самостоятельно. Когда я, по Божьему велению, в конце концов сообщил своим ученикам, что больше не буду с ними заниматься, они все тоже пожали плечами, а один, из штата Аризона, сказал: "Ладно, не хочешь помочь своим корешам – не надо".

"Почему, – задумывался я, – христианину так трудно найти себе друзей? Возможно, я ищу не там, где следует?" Я начал ходить в местную епископальную церковь – к воскресной службе и к вечерне, а потом вступил в Кентерберийский клуб.[21]21
  Клуб, где собираются люди, принадлежащие к епископальной Церкви.


[Закрыть] Там было еще с десяток молодых людей, мы стояли и пили сок или воду, но общий разговор как-то не клеился. Когда оканчивались выступления и объявлялся час бесед, те немногие, кто родился и вырос в Монтеррее, тут же образовывали свою группку, а остальные начинали бесцельно бродить по комнатам. Пару раз я провожал домой девушек. Попрощавшись с ними за руку, я улыбался своей коронной улыбкой, которая должна была означать: конечно, я отнюдь не прочь заняться чем-нибудь более легкомысленным, но мы-то с вами знаем, что это было бы дурно. Бог все видит. Больше эти девушки в клубе не появлялись.

Выпускные экзамены я сдал лучше всех на курсе. Получив назначения, мы все сияли: сбылись наши мечты – нас направляют в Европу! Сбор – через месяц в Форт-Диксе. Но, несмотря на всеобщую радость по поводу удачного назначения и предстоящего отпуска, лишь немногие подошли ко мне попрощаться, а на капустнике один остряк прочитал стихотворение, в котором выражалась надежда, что в Москве мне удастся спасти больше заблудших душ, чем в Монтеррее. Все это я воспринял достаточно спокойно.

Садясь в самолет в Сан-Франциско, я твердо решил, что дома чистосердечно расскажу обо всем, что со мной случилось, – это был мой моральный долг и перед родителями, и перед Сарой Луизой. Но когда во время остановок в Техасе и в Арканзасе самолет стал наполняться людьми, говорившими с южным акцентом, в меня начали закрадываться кое-какие сомнения. Подлетая к Нашвиллу, я пришел к выводу, что лучше не создавать волны: ведь если я расскажу о своем перерождении, меня могут спросить, чем оно было вызвано, и тогда откроются всякие гадкие подробности моей жизни, и праздник Благодарения будет испорчен. Весь следующий месяц я усердно играл роль прежнего Хэмилтона Дэйвиса.

Та Сара Луиза, с которой я беседовал в Калифорнии, стала для меня гораздо более реальной, чем настоящая, и когда мы с ней приехали на нашу просеку, я все ждал, что она заговорит о распутных девицах, за которыми я гонялся. Но Сара Луиза как ни в чем не бывало болтала о друзьях и родных, а потом расстегнула мне брюки. Тут Бог сказал мне, что это можно, потому что я ей предан. Слово «предан» тогда только начинало входить в повседневный обиход, и мне показалось интересным, что Бог изъясняется на современном языке.

Колдуэллы устроили прием в нашу честь, на котором я так увлекся виски и всякими пошлыми песенками, что на следующий день долго молился. В День Благодарения Колдуэллы пришли к нам в гости; родители наняли на этот вечер четырех слуг и купили ящик «Моэ» и "Шандона".[22]22
  Сорта шампанского.


[Закрыть] Я зашел в университет повидаться со своими старыми учителями и получил истинное наслаждение от общения с ними. Спрашивать у них, не преувеличивают ли они значение Юга, было бы то же самое, что спрашивать у папы римского, не преувеличивает ли он значение Церкви. Покидая Нашвилл, я помахал из иллюминатора Саре Луизе и всем родителям и подумал, что бы ни происходило вокруг, здесь царствует Бог, и вообще мир в полном порядке.

В Форт-Диксе мои товарищи по школе не сторонились меня, но и не проявляли особого желания общаться. Когда мы узнали, что нас продержат здесь около недели и будут посылать в наряды, один из курсантов подсуетился и нашел нам непыльную работу. Рано утром мы отправлялись в какой-то заброшенный барак топить печь. Сама работа занимала минут пятнадцать, а остальное время мы просто сидели без дела, читали и ели бутерброды, запивая их пивом. В пять часов вечера мы вскидывали на плечи свои лопаты и с усталым видом брели домой, мыча хором походную песню. Однажды утром, когда мы только встали и лениво ворчали спросонья, дверь казармы распахнулась и чей-то голос громко произнес: "Что, порядка не знаете?! Велено было – никаких писем! Нам что ль делать больше нечего, как их разгребать? Кто тут Хэмилтон Дэйвис? Где он?"

– Я здесь, сержант, – ответил я.

– Держи письмо. Надо было б порвать его к чертовой матери. Больше чтоб никаких писем из дома – всем ясно?!

Письмо было от Сары Луизы. Вообще-то я не просил ее писать, но сообщил по телефону, что пробуду здесь еще с неделю, и объяснил, как в случае необходимости меня найти. Если бы случилось что-нибудь серьезное, она бы позвонила или прислала телеграмму. Значит, это просто обычное ее письмо – парочка сентиментальных фраз, а в основном всякие сплетни. Я сунул письмо в карман, не распечатав, и пошел завтракать.

В бараке, который мы отапливали, я улегся на матрас и развернул "Нью-Йорк таймс". Времени на то, чтобы прочитать газету от корки до корки, было впритык – всего девять часов. На первой полосе красовалась фотография Эйзенхауэра с подаренным ему трактором. Я прочитал про это событие, а также про Эдгара Фора, про заседание французского парламента, про Западный Берлин, про русских, про Эдлая Стивенсона и про снижение темпов жилищного строительства. Проштудировав таким образом несколько полос, я вспомнил про письмо от Сары Луизы и решил, что оно хорошо пойдет под закуску. Но когда принесли бутерброды, я с головой ушел в бой между Карменом Базилио и Тони Де-Марко: Базилио победил в двенадцатом раунде и сохранил звание чемпиона во втором полусреднем весе. Потом еще были сообщения о баскетбольных и хоккейных матчах, а также о турне нью-йоркской футбольной команды по Японии.

К середине дня я стал все чаще вспоминать о письме, но каждый раз, когда лез в карман, чтобы достать его, мое внимание обязательно привлекала какая-нибудь новая заметка. Компания "Минит мейд" за последний год увеличила сбыт до 376,4 %. Мисс Ширли Сирина Дакворт выходит замуж за Джека Нортона Дитера. Ее отец – бывший член британского парламента, ее отчим – известный кларнетист Бенни Гудман, а бабушка по материнской линии была в родстве с Вандербилтами и Слоунами. Вот это да! Кто бы мог подумать, что Вандербилт и Бенни Гудман связаны родственными узами! Потом я ознакомился со статьями про русских в Антарктиде и про объединение американских профсоюзов.

Когда пришла очередь письма от Сары Луиза, было около пяти часов, и кое-кто уже начал приводить себя в порядок, готовясь уходить. В течение дня я несколько раз задумывался, что сообщает Сара Луиза на этот раз? Что она пошла к гинекологу с какой-нибудь новой болячкой? Что ее брат и сестра поссорились? Или что ее бабушка снова упала в ванной? Наконец, распечатав письмо, я прочитал следующее.

"Дорогой Хэмилтон!

Поверь, мне придется труднее, чем тебе. Когда ты приезжал, то, наверное, заметил, что между нами что-то переменилось. Разумеется, мы механически продолжали вести себя как прежде, делая вид, будто все в порядке, но я уверена, ты тоже понял, что это не так. Я надеялась, ты проявишь инициативу и скажешь, что нашел в Калифорнии какую-нибудь потрясающую девушку – у тебя, вероятно, отбоя не было от них. Возможно, ты боялся меня огорчить. Так что мне снова придется сказать обо всем первой – как тогда, на танцах.

Так вот: я люблю другого. Может быть, ты его помнишь – это Фред Зиммерман из Сан-Луиса. Два дня назад мы с ним обручились, официально о помолвке будет объявлено весной. Я решила не рассказывать Фреду о том, что было у нас с тобой, поэтому не буду писать тебе о нем – надеюсь, ты меня поймешь.

Пока об этом знают только наши родители. Думаю, что твоим родителям ты сообщишь сам. Передай им, пожалуйста, от меня поклон и скажи, что я благодарна им за доброе отношение.

Ты можешь спросить, почему я не рассказала все при встрече, а пишу об этом в письме. Дело в том, что я должна была убедиться в своих чувствах. Когда ты уезжал, я, в общем-то, уже была вполне уверена, но все-таки решила сперва еще раз повидаться с Фредом, когда он вернется после праздников. И вот теперь, проведя с ним неделю, я окончательно поняла, что мне нужен только он. Прости, если это мое признание оказалось для тебя неожиданностью. Но, как я уже говорила, после всех девушек, с которыми ты наверняка встречался в Калифорнии, я вряд ли могу что-нибудь для тебя значить. Возможно, это письмо снимет камень с твоей души.

Я благодарна тебе за те два года, что мы были вместе. Мне хочется, чтобы мы остались друзьями и не чувствовали бы себя неловко, когда увидимся снова.

Желаю тебе всего наилучшего. Папа с мамой шлют привет.

Сара Луиза".

Я перечитал письмо несколько раз, прежде чем заметил, что мои товарищи уже взяли свои лопаты и двинулись из барака. У меня хватило сил на то, чтобы присоединиться к ним, но петь я не мог. Мучительная боль разрывала мне грудь, я шатался как пьяный. Она была обручена с другим, скоро будет официальная помолвка. Да, я помнил Фреда Зиммермана. Это был тот самый неуклюжий студент, с которым она танцевала в наш первый вечер. Мы вместе окончили университет, но он потом поступил в школу права. В чем же, черт возьми, он меня обскакал? Подумав, я понял, что во многом. Он и ростом был выше, и лицом посимпатичнее, и говорить умел лучше, чем я. Отец его, то ли пивной, то ли обувной магнат, был богат как Крез. Чем дольше я размышлял, тем больше недоумевал, зачем я вообще понадобился Саре Луизе. Может, Фред тогда увлекся кем-нибудь еще? Помнится, была у него какая-то студентка. Возможно, Сара Луиза закрутила со мной роман, чтобы заставить его ревновать?

Моя руки перед ужином, я напряженно думал, как мне теперь сообщить родителям, что брак, которого они так сильно желали, не состоится? И впервые мне в голову закралась мысль: а что хорошего в этой новой, добродетельной жизни? Покаяться можно и перед смертью – так есть ли смысл торопиться? А как славно можно было бы погулять эти два месяца в Калифорнии! Сколько пива не выпито, сколько девочек пропало! Я ненавидел самого себя. В один прекрасный день, когда явится старуха с косой, я, конечно, покаюсь изо всех сил. Но до этого дня еще жить и жить, а сейчас-то я молод, сейчас-то мне хочется чего-нибудь плотского. Если Бог желал уберечь меня от неправедной жизни, зачем Он тогда вложил в мое тело все эти гормоны? Чтобы искушать и мучить меня? Тогда какой же Он друг?

У дверей столовой нас поймал сержант и отправил дежурить на кухню. Я мыл и тер бесчисленные кастрюли и сковородки, и тут ко мне в последний раз заявилась Сара Луиза. Для разнообразия она пришла не одна, а с Фредом Зиммерманом. Сначала они разыграли сцену на переднем сиденье его машины. Как только Сара Луиза расстегнула на Фреде брюки и вытащила его напрягшийся член, она тут же пустила в ход свой язык. Она жадно сосала этот член, и изо рта у нее текла слюна. Взглянув на меня, Сара Луиза сказала: "Видишь, как я ублажаю Фреда? Но это еще не все, правда, Фред?" И она взяла руку Фреда и погрузила ее в черноту между своими ногами. "М-м-м, как хорошо…" – проговорила она, не выпуская член изо рта. Зад ее начал изгибаться, и тогда она сказала: "Но это только начало, правда, Фред?" И сразу возникла новая сцена: Фред лежал на спине в постели, между его ногами торчал пенис, а голая Сара Луиза ползла к нему. Тут она опять обернулась ко мне. "Мы с Фредом можем делать все, что хотим, – ведь мы помолвлены. Гляди, что мы будем делать, – у нас с тобой такого не бывало". С этими словами она села верхом на пенис и медленно ввела его в себя. "Это может долго продолжаться, – сказала Сара Луиза, – потому что Фред такой большой, но, уверяю тебя, Хэмилтон, мне на это времени не жалко!" Тело Сары Луизы двигалось вверх и вниз, ее лицо пылало. Пока я наблюдал за ними, они испробовали все известные мне позы – извиваясь, задыхаясь, ловя ртом воздух, – и вдруг оба забились, застонали в оргазме.