Текст книги "Преданное сердце"

Автор книги: Дик Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Твоя карьера начинается столь удачно, что мне бы очень не хотелось хоть как-то повредить ей. Ты ведь знаешь – мы с папой всегда старались не вмешиваться в твою жизнь. Ты уже мужчина и можешь принимать собственные решения. Ответственнейшим из них будет выбор жены. В твоих сердечных делах мы никогда не стремились навязывать тебе свои вкусы и всегда гордились тем, что у нашего сына такие славные девушки. В последних своих письмах ты часто упоминаешь Эрику; на Колдуэллов она произвела впечатление привлекательной и разумной девушки. Поскольку Сара Луиза питает к тебе некоторый интерес, с твоей стороны было бы тактичнее не знакомить Эрику с Колдуэллами, однако что сделано, то сделано. Подозреваю, что твои отношения с Эрикой серьезнее, чем ты об этом пишешь. Искренне надеюсь, что ты не совершил ничего такого, о чем мог бы впоследствии жалеть; поверь, эти мои слова продиктованы исключительно заботой о твоем благе.

И я, и папа в течение долгого времени старались ни о чем тебя не просить, но сейчас у нас есть одна просьба, и идет она из глубины души. Пожалуйста, не связывай себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), пока не вернешься домой и мы вместе все не обсудим. Нам нужно столько сказать друг другу, что переписка здесь бесполезна, а нужен откровенный разговор. Пойми, мы не настаиваем на том, чтобы ты вообще никогда не связывал себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), мы только просим, чтобы ты не делал этого, не поговорив с нами. Мы очень надеемся, что ты выполнишь эту нашу просьбу. Уверены, что, если мы с папой так же дороги тебе, как ты нам, ты не станешь нас огорчать".

И лишь после этого мама наконец добралась до своего общества книголюбов и до новостей о давно усопших предках. В конце письма была приписка:

"Увидимся через несколько месяцев. Прежде чем отрезать, давай-ка семь раз отмерим. То, что ты получил место в "Камберленд Вэлли", – просто отлично. С приветом – твой папа".

Письмо это повергло меня в глубокое уныние. Было ясно, что меньше всего родителям сейчас хотелось бы увидеть меня с беременной женой-немкой. Настроение было хуже некуда, но я тешил себя мыслью, что умело его скрываю, – тешил до тех пор, пока однажды не столкнулся в коридоре с Маннштайном.

– Дэйвис, – поразился он, – вы ужасно выглядите! Что с вами?

– Неужели заметно? – спросил я.

– Еще как заметно!

– Родители не хотят, чтобы я женился.

– Ну и что? Не они же женятся, а вы.

– Да, это верно.

– Будете сегодня на проводах?

– Чьих проводах?

– Вильямса.

– Я думал, это завтра.

– Нет, их перенесли на сегодня. Приходите.

– Может, и загляну.

Но я отнюдь не был в этом уверен. С одной стороны, мне не хотелось обижать Вильямса – ведь он так много для меня сделал, и я, конечно, найду способ с ним попрощаться, – но, с другой стороны, зрелище повального веселья было бы сейчас невыносимо. В мыслях я уже видел, как мы с Эрикой бьемся как рыба об лед посреди ставшего вдруг враждебным Нашвилла. Сначала от нас отвернутся родители, а потом и Симс откажет мне в месте. Любой мало-мальски влиятельный человек в Нашвилле был знаком с отцом или с Симсом, и вряд ли хоть один из них захочет взять на работу сына, вставшего на порочный путь. "А, так это сынок Хэма Дэйвиса, – скажет один другому, – обрюхатил какую-то немку – ясно, пришлось жениться. Родителей чуть до инфаркта не довел, теперь они его знать не желают. А что – все правильно. Надо же так обращаться с собственными родителями! Нет, нам такие не нужны".

Смогу ли я привыкнуть к необеспеченному существованию, когда придется вкалывать то официантом, то шофером? Сможем ли мы с Эрикой обрести счастье в какой-нибудь хибаре на северной окраине Нашвилла? Может, лучше вообще не возвращаться? Ведь и в Европе можно устроиться на работу. Манни вот устроился и говорит, что свободных мест еще полно. Но стоило мне представить, что я не вернусь домой, как я испытал щемящую тоску по Нашвиллу, и чем больше я думал, что мне там больше не жить, тем роднее и ближе становился этот город. Так я и сидел за своим рабочим столом, погруженный в мрачные мысли, как вдруг зазвонил телефон. Это была Эрика.

– Извини, что звоню тебе на работу, – сказала она, – это в первый и последний раз.

– Как ты узнала номер телефона?

– Через армейскую справочную. Когда у тебя обед?

– Через час.

– Куда ты пойдешь – в американский ресторан?

– Да.

– Можешь зайти за мной в библиотеку?

– Конечно.

Когда я пришел, Эрика накинула жакетку, и мы пошли пешком по Клейаллее.

– А у меня новости, – сообщила Эрика. Это уже был некоторый перебор: имевшихся новостей мне хватило бы еще надолго. – Даже не знаю, как это лучше выразить… В общем, когда ты в первый раз сказал, что хочешь, чтобы у нас был ребенок, я восприняла это просто как желание меня утешить. Но потом я тебе поверила. Я хотела ребенка так же сильно, как и ты. Знаешь, иногда мне казалось, что он уже родился. Я все время ловила себя на мысли, что пора его кормить, пора менять пеленки. – Она замолчала и грустно вздохнула. – Хэмилтон, ничего этого не будет.

"Господи, неужели она сделала аборт, или, может, случился выкидыш?"

– Вчера вечером у меня снова началась менструация. Просто я пропустила один месяц, вот и все.

Я начал целовать ее заплаканное лицо, не обращая внимания на спешивших мимо нас американских солдат. Я говорил ей, что у нас еще родятся чудесные дети, что худа без добра не бывает. Когда мне показалось, что Эрика наконец успокоилась, она снова разрыдалась.

– Прости меня, пожалуйста, – сказала она сквозь слезы, – я так перед тобой виновата.

– Эрика, милая, что же тут прощать?

– Нет-нет, я знаю, что виновата.

Я проводил Эрику до библиотеки, и мы договорились встретиться завтра, потому что сегодня, объяснил я ей, мне нужно идти на проводы Вильямса.

Проводы, надо сказать, удались на славу. Я пришел первым и ушел последним. Мистер Суесс выставил бочонок пива, а виски было – хоть залейся. Собрались все без исключения. Пару часов мы занимались тем, что ели и пили, а потом начались застольные песни – американские и немецкие вперемешку. Когда дошли до середины "Ca, са geschmauset",[68]68
  Рефрен с оттенком непристойности (нем.).


[Закрыть] я задумался – откуда у меня такое прекрасное настроение? За весь день я узнал одну-единственную новость – то, что Эрика не беременна, но это вряд ли могло быть причиной моего ликования, потому что я, как и Эрика, настолько свыкся с мыслью о будущем ребенке, что было ощущение, будто он уже родился. Чья очередь греть бутылочку, чья очередь менять пеленки? Допевая «Твои глазки – словно сказки», я пришел к выводу, что в столь игривое состояние духа привело меня все-таки сказанное Эрикой. Когда же затянули «Du kannst nicht treu sein»,[69]69
  «Ты не можешь быть верной» (нем.).


[Закрыть] меня вдруг осенило, что со свадьбой, которая была назначена на следующую неделю, теперь можно и подождать. Почему бы не отложить ее на месяц-другой? Потом мы пели «Спокойной ночи, Ирэн», и моя будущая жизнь постепенно приобретала все более ясные очертания. Эрике надо будет сказать, что родители настаивают на том, чтобы мы поженились в Нашвилле. Помолвка-то ведь прошла без них, так что на свадьбе они хотят быть во что бы то ни стало. Они уже договорились и насчет церкви, и насчет клуба, и знакомым всем сообщили. Не захочет же Эрика ставить их в глупое положение. Разумеется, когда я вернусь домой, все это сразу же будет исполнено в действительности, а тут и Эрика приедет. Ну вот, прямо камень с души свалился! Все запели «Freut euch des Lebens»,[70]70
  «Радуйтесь жизни» (нем.).


[Закрыть] и тут ко мне подсел Вильямс.

– Ну, Дейвис, жалеешь, что я вас оставляю?

– Спрашиваешь! – ответил я.

– Как тебе Олсон?

Олсона прислали к нам на место Манни. Он был из Миннесоты, носил короткую стрижку – даже короче, чем требовалось по уставу, и имел ровно два галстука, на одном из которых были изображены взлетающие над болотом утки, на другом – бороздящий волны парусник.

– Галстуки у него – будь здоров.

– А Элрод?

Сержанту Элроду предназначалось место Вильямса. Он, как и Вильямс, был родом из Алабамы, но Элрод, во-первых, был белый, а во-вторых, слыл поборником крутых мер. Он уже успел сообщить нам, что многое теперь будет по-новому.

– Чем больше я думаю про Элрода, тем сильнее жалею, что ты от нас уходишь.

– Подожди, вот уеду – тогда поймешь, кто был твоим настоящим другом.

– Да я и сейчас понимаю.

Вильямс оказался пророком. Он еще не успел сесть в поезд на Бремерхавен, а Элрод уже созвал нас всех для беседы.

– Нечего и говорить, – сказал он, – что дисциплина у вас явно хромает. Я и раньше слышал, что вы тут живете, словно на гражданке, а теперь и сам вижу – факт. Так вот, этому будет положен конец. Хотите, чтобы между нами все было тихо-мирно, давайте соблюдать правила.

А мы их не соблюдали, что ли? Вся беда была в том, что Элрод начал изобретать новые правила. Перво-наперво он заявил, что ходить все время в штатском – сущее безобразие, и для устранения этого изъяна стал устраивать субботние проверки: утром обходил все наши комнаты, а мы должны были встречать его стоя, в полном обмундировании, предварительно открыв настежь шкафчики с вещами. На нем всегда были белые перчатки, чтобы проверить, нет ли где пыли, и если таковая обнаруживалась или если он находил, что у кого-то плохо начищены башмаки или пряжка, то провинившемуся запрещалось весь день выходить на улицу. Однажды, разглядев на галстуке у Эда Остина пятнышко от соуса, он оставил его дома еще и на воскресенье.

Потом Элрод сказал, что наша военная подготовка никуда не годится, и для устранения этого изъяна начал крутить нам по субботам, после своих проверок, учебные фильмы военного времени. Любимый его фильм назывался "Гибель роты «Б». Эта рота находилась где-то в южной части Тихого океана и была полностью уничтожена из-за того, что солдаты недостаточно строго выполняли правила распорядка: один не менял каждый день башмаки, другой слишком много ел и так далее. Также по субботам перед обедом Элрод любил показывать фильмы про всяческие гнойные и венерические заболевания; время от времени, когда на экране возникала крупным планом чья-то почерневшая нога или какой-либо иной пораженный орган, он говорил: "Вот видите?" Раз в месяц Элрод возил нас на стрельбище. Это тоже бывало по субботам после проверки и просмотра фильмов. Мы натягивали на себя гимнастерки, заезжали в штаб за оружием и отправлялись в Грюнвальд, где все как один старались как можно быстрее сделать положенное число выстрелов. Исключение составлял лишь Олсон, который считал себя обязанным каждый раз показывать все более высокие результаты и поэтому часами вкалывал как проклятый. Элрод хвалил Олсона и ставил нам его в пример.

Можно было, конечно, считать, что Элрод исправляет вред, нанесенный Вильямсом, но нам вовсе не хотелось совершенствоваться в солдафонстве. Нам вскоре предстоял дембель – Дарлингтону, Остину, мне – в этом порядке. Мы полагали, что выполнили свой долг перед отечеством, и желали лишь одного: чтобы и отечество, и Элрод оставили нас в покое. У Элрода, однако, было другое мнение. Как раз перед увольнением Дарлингтона он вдруг решил ввести в распорядок дня побудки. В дом был доставлен патефон и пластинка с записью сигналов горна, и эта чертова труба будила нас каждый день в шесть утра. Именно Дарлингтон, которому успел до смерти надоесть южный выговор Элрода, присвоил ему кличку «Хлопкорот», после чего мы с Остином только так его и называли. Когда же подошел черед демобилизоваться Остину, Хлопкорот решил, что надо ввести в распорядок дня еще и отбой, и каждый вечер в одиннадцать часов дежурный делал обход, проверяя, все ли лежат под одеялами, и записывая нарушителей.

Подбирая замену Тони и Эду, армейское начальство превзошло само себя. Нам прислали двух немецких парнишек, фамилии которых отличались только на одну букву: Ганс Биндер и Рольф Линдер. Родители у обоих погибли во время войны, а сами они каким-то образом попали в американскую армию, где умудрились подзабыть немецкий, не выучив при этом английского. Диалоги между ними живо напоминали реплики персонажей некогда популярной серии комических рисунков:

– Ганс, ты прибывать машина?

– Нет, Рольф, я прибывать нога. Машина находиться домой.

У обоих был сильнейший немецкий акцент – наверно, именно поэтому кто-то в лагере «Кэссиди» решил, что они еще помнят свой родной язык. На самом же деле они, произнеся пару фраз по-немецки, моментально переходили на английский. Даже допросы они вели наполовину по-английски, так что источники выходили из их кабинета с несколько ошарашенным видом. Но Биндер и Линдер могли хоть что-то сказать. Олсон же говорил по-немецки со скоростью три-четыре слова в минуту, чем доводил источников до полного отупения. Бекманн с Колем относились ко всему этому достаточно легко – американцы уже давно перестали их удивлять, – а Маннштайн в отчаянии хватался за голову.

Незадолго до моего увольнения Хлопкорот решил, что, поскольку у нас в доме есть целых две кухни, совершенно необязательно ходить обедать в американский ресторан, а можно питаться армейскими пайками. Запасов этих пайков хватило бы еще лет на сто, так что армия была бы нам только благодарна, если бы мы уничтожили хоть малую их часть. За неделю до моего отъезда Хлопкорот распорядился давать сигнал к обеду и к ужину, и мы по зову трубы отправлялись поглощать консервы многолетней давности.

Хлопкорота я ненавидел отчаянно, но в то же время чувствовал к нему некоторую признательность. До его прихода я с трудом представлял себе, как расстанусь с Берлином, но теперь точно знал, что просто радостно щелкну каблуками, когда увижу Хлопкорота в последний раз. Он сумел превратить нашу славную обитель в какой-то сумасшедший дом, благодаря чему предстоящее расставание казалось даже немного приятным. Справедливости ради надо признать, что ни Хлопкорот, ни эта бригада клоунов в составе Олсона, Биндера и Линдера не были единственными, из-за кого хотелось уехать. С Эрикой стало очень трудно общаться. И дело было не в том, что не сработал хитрый план, задуманный мной на проводах Вильямса: он-то как раз превзошел самые смелые мои ожидания. Как я и предполагал, предложение повременить со свадьбой Эрику в первое мгновение ошеломило.

– Хэмилтон, – сказала она, – пожалуйста, не надо ничего от меня скрывать. Ты просто передумал. Ты не хочешь на мне жениться. Не надо играть в игры.

Именно это я и ожидал от нее услышать.

– Эрика, милая, – ответил я, – пойми же, это не я придумал отложить свадьбу. Это родители хотят, чтобы она состоялась в Нашвилле. Они уже пригласили и мэра, и губернатора, и вообще, наша свадьба должна стать свадьбой года. Им будет страшно неловко, если мы вдруг заявимся уже женатыми и все придется отменять.

– Но ведь никто их об этом не просил.

– Разумеется, но таково их желание.

– Мне кажется, что ты все это выдумал.

– Ну, если ты не веришь мне, то, может быть, поверишь маме?

С этими словами я вытащил из кармана письмо, которое сам только что отстукал на машинке, изобразив в конце мамину подпись. По счастливой случайности в нашем доме нашлась машинка, шрифт на которой был совершенно такой же, как на маминой, поэтому можно было воспользоваться маминым конвертом. Я протянул Эрике конверт вместе с письмом.

– Но ведь оно адресовано тебе, – сказала Эрика. Эрика вздохнула, взяла письмо и начала читать. Первые несколько абзацев я предоставил маме для всяких слов о том, что ей с отцом будет страшно интересно познакомиться с Эрикой. Затем следовало детальное описание того, как идет подготовка к знаменательному дню 25 июля. С церковью и с клубом уже договорились. Приглашений, разумеется, еще не высылали, но она недавно виделась с мэром и с губернатором и попросила их не занимать делами торжественный вечер. (И к мэру Уэсту, и к губернатору Клементу в нашей семье относились довольно прохладно, но, будучи старыми знакомыми отца, они все-таки могли прийти на свадьбу. Во всяком случае, я посчитал, что в Германии их должности должны произвести впечатление.) Кроме того, они договорились насчет оркестра, официантов и автомобильной стоянки. Впечатление было такое, будто на свадьбу соберется весь город. Знакомые тоже не сидели в стороне, и мама перечислила всех, кто приглашал нас в гости – и на торжественные приемы, и на кофе, и на обеды, и на коктейли. Печатая все это, я не испытывал никаких угрызений совести. Чем больше я фантазировал, тем более правдоподобным мне казалось, что, поскольку Эрика не беременна, именно это нас и ждет. Я пошел навстречу родителям – не женился в Германии. Теперь они, конечно, тоже пойдут мне навстречу – и они, и все наши знакомые. Я не врал, я просто предвидел события. Кончив читать, Эрика еще раз просмотрела письмо. Истинное положение вещей постепенно доходило до нее. Отказаться устроить свадьбу в Нашвилле, когда проведена такая подготовка, было бы примерно тем же, что отказаться от высадки в Нормандии. Эрика выглядела грустной, но сквозь эту грусть пробивался лучик надежды.

– Сколько же им пришлось взвалить на себя хлопот! – сказала она.

– Ну, для них это приятные хлопоты, – ответил я. – Им очень хочется, чтобы ты почувствовала, как тебе рады.

– Но они так мало обо мне знают.

– Да что ты, я им столько про тебя написал!

– А в чем я буду ходить на все эти приемы? У меня же ничего нет.

– Кое-что купим здесь, а когда приедешь в Нашвилл, первым делом пойдем по магазинам.

– Званые вечера, гости – со мной такого еще не бывало.

– Тебе точно понравится.

– Будем надеяться. Но я боюсь.

Отец и брат Эрики тоже были неприятно поражены известием о переносе нашей свадьбы и тоже успокоились только тогда, когда узнали, какая к ней ведется подготовка. Я сфотографировал всех троих, чтобы потом показать карточки дома, и попросил родителей прислать свои фотографии. Через пару недель пришла пачка цветных снимков, на которых были изображены и мама, и папа, и наш дом, и виды Нашвилла – и все это выглядело солидно и богато. Было видно, что на членов семьи Райхенау фотографии произвели должное впечатление – во всяком случае, смотрели они на них широко раскрыв глаза. Особняки с колоннами и лужайками напомнили им фильм «Унесенные ветром», а клуб «Бэл Мид» поразил их своими размерами – неужели для нашей свадьбы снимут его целиком? Даже здание нашей церкви им понравилось, потому что в нем ощущался готический дух. Я попросил всех троих написать письма моим родителям и вызвался отправить их по армейской почте. Письма эти я продержал у себя недели полторы, после чего напечатал ответы на той самой машинке, которая была похожа на мамину. К лету между семейством Райхенау и родителями установились самые приятельские отношения.

Я совершенно не думал, что занимаюсь обманом: ведь в письмах, написанных мною якобы от имени родителей, говорилось то же, что – я ни минуты в этом не сомневался – родители сами бы написали, если бы знали столько, сколько знал я. Сразу по приезде домой я все им объясню, и они еще скажут мне спасибо. А раз родители будут на моей стороне, то и Симс Колдуэлл сдержит свое слово насчет работы. Со временем и Сара Луиза бросит обижаться, и все мы заживем в мире и согласии. Я даже представил себе, как Сара Луиза подружится с Эрикой, как они вместе будут ходить по магазинам и вести между собой всякие женские беседы.

Однажды в субботу, купив Эрике три платья на Курфюрстендамм, я повел ее в отделение "Пан Американ", где заказал ей билет на самолет. На это дело у меня было отложено пятьсот долларов, и на оставшуюся сумму Эрика открыла в банке собственный счет на случай непредвиденных расходов. Насколько она раньше была подавленной, настолько теперь выглядела возбужденной. Фотографии, присланные из дома, она помнила до малейших подробностей, а о моих родителях и знакомых говорила так, будто знала их долгие годы. Она даже откопала в библиотеке какую-то книгу про штат Теннесси и, прочитав ее, стала таким специалистом, что мне даже и не снилось.

О майоре Холлоране, известном также под именем Майк, уже давно ничего не было слышно, и я как-то спросил о нем Эрику. Я полагал, что эта фигура выпала из нашей жизни.

– Майк? – переспросила Эрика. – Как странно, что ты спрашиваешь: он как раз сегодня ко мне заходил.

– Значит, вы продолжаете встречаться?

– Нет, все кончилось, когда я сообщила ему о нашей помолвке. Но Майк иногда заглядывает в библиотеку – узнать, как у меня идут дела. Посмотри, что он сегодня принес.

И она достала набор из двенадцати серебряных стаканчиков. К стаканчикам была приложена открытка, на которой четким почерком было написано: "Эрике и Хэмилтону, с искренней симпатией и наилучшими пожеланиями. Пусть та неприятность, которая возникла из-за меня, окажется самой серьезной в вашей жизни. Майкл Холлоран." И за этим человеком я шпионил, не давая ему покоя! Определенно, жест Майка был добрым знаком. Кто устоит при виде двух людей, любящих друг друга так горячо, как мы с Эрикой? Мысленно я уже представлял, как жители Нашвилла, идя по стопам Майка, при встрече желают нам всего самого лучшего.

Последние недели в Берлине оказались страшно хлопотными, мы с Эрикой целыми днями были в бегах. Я рассчитывал, что накануне отъезда мы сможем спокойно посидеть вечерок-другой вдвоем или вместе с ее отцом и с Юргеном. Мы будем пить за здоровье друг друга, произносить всякие речи и предаваться мечтам о том, как увидимся снова. Но не успел я оглянуться, как до отъезда осталось только три дня, а ничего из задуманного так и не было выполнено. Напоследок мы с Эрикой решили покутить: в пятницу поужинать в ресторане «Абен», в субботу – в ресторане «Борзенштубен», а уж воскресенье провести с отцом и с Юргеном. В понедельник я должен был уехать.

Выяснилось, однако, что у Хлопкорота совсем другие планы. В четверг он надумал провести проверку всех помещений в доме. По мне, все у нас было в лучшем виде: и уборщица прибиралась на совесть, и мы сами, чтобы не попасться при осмотре, содержали комнаты в чистоте. Но Хлопкорот отнюдь не считал, что лучшее – враг хорошего. Он-таки нашел себе занятие – стал лазить по всяким подсобкам, в которые уже много лет никто не заглядывал, и даже обнаружил какое-то чердачное помещение, о существовании которого я и не подозревал. Разумеется, там царил чудовищный беспорядок, при виде которого Хлопкорота едва не хватил удар.

– За все время службы, – сказал он, – я никогда не видел такой запущенной казармы.

Хлам в подсобках, по его мнению, мог в любую минуту привести к пожару. Гневался Хлопкорот, правда, недолго, так как быстро понял, что создавшаяся ситуации сулит заманчивые перспективы. Он вообще был великим мастером превращать свободное время в рабочее, а тут подвернулась такая возможность, которая, быть может, уже никогда не повторится.

– Дом находится в таком безобразном состоянии, – сказал он, – что мною отменяются все отпуска на выходные дни. Объявляется общий аврал, и если в эту субботу и воскресенье работа не будет сделана, в следующую субботу и воскресенье будет объявлен еще один аврал.

Что он там собирался объявлять в следующую субботу и воскресенье, меня не касалось – в это время я должен был быть уже далеко, – но аврал в эти выходные меня касался и даже очень. Когда я спросил у Хлопкорота, нельзя ли мне получить отпуск хотя бы на воскресенье, он только брезгливо прищурился.

– Просто удивительно такое слышать, – сказал он. – Я-то считал, что для настоящего южанина воинский долг превыше всего. Сейчас наш долг – обеспечить пожарную безопасность. Ты будешь развлекаться с девушкой, а тут дом загорится – как я тогда буду выглядеть? Уклоняться от выполнения воинского долга – позор, особенно для солдата, который мог бы служить примером другим.

Вот дубина!

– А для несогласных, – продолжал Хлопкорот, – есть пятнадцатая статья. Вот схлопочешь ее – и неизвестно, когда еще попадешь домой.

Было ясно, что человек, способный подстраивать такие подлости, какие подстраивал Хлопкорот, не остановится перед тем, чтобы за день до демобилизации подвести меня под пятнадцатую статью. Я сдался. Два дня без перерыва я, Олсон и Линдер-Биндер таскали мусор из затхлой подсобки на чердаке. После того как нагрузили последнюю машину, нам еще пришлось эту подсобку отдраить и покрасить, чтобы, как выразился Хлопкорот, "сделать из нее конфетку". К концу воскресного дня мы еле волочили ноги. Только я рухнул на кровать с бутылкой виски в руке, как в дверь просунул голову Хлопкорот.

– Просто удивительно, – сказал он, – что тебе не известно правило, запрещающее употребление в казарме спиртных напитков. Солдат, хранящий у себя спиртные напитки, попадает под действие пятнадцатой статьи. Но раз у тебя кончается срок, я поступлю с тобой по-хорошему – просто заберу бутылку.

Сперва я подумал, что он шутит или, быть может, напрашивается на глоток-другой, но услышав, как живительная влага с бульканьем полилась в унитаз, понял: все это было сказано всерьез. Хлопкорот был начисто лишен всего человеческого. Самое большее, на что я мог надеяться, – это успеть убраться, пока он меня не посадил. Полтора года моего пребывания в Берлине – упоительнейшее время в моей жизни – закончились на тихой ноте. Зная, что за компания соберется на проводы, я попросил ничего не устраивать. Напоследок наши немцы и мистер Суесс вручили мне по бутылке (которые на следующий же день у меня отобрали в порту в Бремерхафене). Было неловкое прощание на перроне вокзала «Лихтерфильде-Вест». Пришли Эрика, ее отец и Юрген. Мы стояли, сбившись в кучку, и улыбались сквозь слезы. Нас толкали солдаты. Хотелось сказать что-нибудь важное, но на ум шли одни пустяки.

– Ничего, раньше расстанемся – скорее свидимся.

– Пиши.

– Да, каждый день. И ты тоже.

– Обязательно. Но не волнуйтесь, если какое-то время писем не будет. Почта часто задерживается.

– И фотографии пришли.

– И ты тоже.

– Всем вашим привет.

– Приезжайте к нам в Штаты.

– А вы – в Берлин.

Так продолжалось минут десять, потом по радио заиграла пластинка "Auf Wiedersehen",[71]71
  «До свидания» (нем.).


[Закрыть] и кондуктор зычно крикнул: «Посадка закончена!» С Эрикой мы поцеловались, с ее отцом и с Юргеном обнялись. Эрика еще успела сунуть мне в окно какую-то книжку. Поезд тронулся, мы замахали платочками. И тут я понял, что остался совсем один. Других солдат в вагоне явно тянуло в Штаты, а меня вдруг потянуло обратно в Берлин. В Бремерхафене я уже начал испытывать нечто вроде симпатии и к Олсону, и к Биндеру-Линдеру. Они ведь хотели как лучше, думал я, и надо было бы относиться к ним так же, как Манни, Тони и Эд относились ко мне. Стоя на палубе, я глядел на исчезающие за горизонтом берега Альбиона и пытался понять, что сделало Хлопкорота таким, как он есть. Я вспомнил, что он долго воевал в Корее, на передовой, и их части там ой как несладко пришлось. Определенно, он просто не понимал, что творит. И потом: такая уж у него работа – пытаться сделать из человека солдата, даже если тот этого не хочет. Где-то посередине Атлантического океана и Хлопкорот, и Олсон, и Биндер-Линдер полностью улетучились из моей памяти: теперь они казались вполне безобидными, так что не стоило о них думать. Их место заняло то хорошее, что было в Берлине: Курфюрстендамм, Тиргартен, Ванзее и, конечно, Эрика – Эрика повсюду. На подходе к Канаде Берлин уже виделся мне окутанным в какую-то золотистую дымку, и каждое новое воспоминание было сладостней предыдущего. И зачем только я уехал? Наверняка в Германии можно было бы найти работу – на худой конец в ЦРУ. А что, собственно, мешает мне вернуться в Берлин – теперь ведь я уже не в армии? Если нам с Эрикой не понравится там жить, всегда можно будет переехать в Штаты. Стоит ли всю оставшуюся жизнь мучиться вопросом: а правильно ли я поступил, уехав из того единственного места на свете, где был счастлив? Пусть Симс Колдуэлл делает со своим местом в банке, что хочет. Я, конечно, поблагодарю его, но объясню, что все равно не мог бы работать как следует, постоянно вспоминая Берлин. Родители же перестанут беспокоиться, удачно ли я женился. И вообще, я не буду смущать их своим присутствием. Как мне раньше это не пришло в голову? Решено – через несколько недель возвращаюсь к Эрике. Денег у меня достаточно, чтобы продержаться какое-то время. Мне не терпелось добраться до дому, развернуться и уехать назад.

Мы прибыли в Нью-Йорк на закате, когда докеры уже кончили работать. Корабль пришвартовался у Кони-Айленда, и солдаты столпились у борта и глазели на расцвеченный огнями Луна-парк. С берега их не было слышно, но они все-таки кричали, перегнувшись через поручни:

– Эй, ягодки, инструмент заржавел – надо смазать!

– Эй, телка, плыви сюда, у меня тут встал один вопрос!

– Эй, курва, давай попрыгаем!

Немного постояв, я спустился вниз, сел на свою подвесную койку и раскрыл подаренную Эрикой книжку. Это был томик стихов Рильке. За время путешествия я успел прочитать его дважды от начала до конца, несколько раз на дню возвращаясь к дарственной надписи на обложке – стихотворению все того же Рильке, которое Эрика переписала от руки. Сейчас, в одиночестве, среди опустевших коек я заново перечитал его.

"An Hamilton:

Liebes lied

Wie soll ich meine Seele halten, dass sie nicht an deine rührt? Wie soll ich sie hinheben über dich zu andern Dingen? Ach gerne möcht ich sie bei irgendwas Verlorenem im Dunkel unterbringen – an einer fremden stillen Stelle, die nicht weiterschwingt, wenn deine Tiefen schwingen. Doch alles, was uns anrührt, dich und mich, nimmt uns zusammen wie ein Bogenstrich, der aus zwei Saiten eine Stimme zieht. An welches Instrument sind wir gespannt? Und welcher Geiger hat uns in der Hand? О süsses Lied".

"Хэмилтону:

Песня любви

Как должен я сдерживать свою душу, чтобы она не коснулась твоей? Как мне поднять ее над тобой к другим вещам? О, как бы я хотел спрятать ее в нечто затерянное в темноте, в незнакомом тихом месте, которое не колеблется, когда колеблются твои глубины. Но все, что прикасается к нам – к тебе и ко мне, – соединяет нас вместе, словно движение смычка, извлекающее один голос из двух струн. На какой инструмент нас натянули? И какой скрипач держит нас в руках? О, сладостная песня".