Текст книги "Преданное сердце"

Автор книги: Дик Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

– Вообще-то, да. Конечно, если вы перестанете быть членом команды, мы не сможем держать вас в лагере.

– И куда меня пошлют?

– После того как сбежал Уикс, у нас появилось свободное место в Берлине. Капитан Мак-Минз считает, что вы на него годитесь. Как у вас с немецким?

– Нормально. – Хотя я бегал по бабам во Франкфурте не для того, чтобы выучить немецкий, разговорной практики я получил достаточно. Девицы, как правило, болтали без умолку, а одна дородная и не первой молодости дама по имени Гудрун часто зазывала меня на чашку кофе. За день она произносила слов этак миллион. Немцу слушать ее, конечно, было бы скучно, а мне – очень полезно. У меня даже возникла идея: пополнить штат школы военных переводчиков иностранными проститутками – это бы здорово помогло.

– Сможете вести допросы по-немецки? – спросил сержант Хусак.

– Думаю, смогу.

– Тогда, хочешь не хочешь, а придется вам отправиться в Берлин. Понимаю, как вам жалко, что футбольный сезон пройдет без вас. Да и в караулы в Берлине не ходят, и одежду носят только штатскую.

Для всех в лагере «Кэссиди» берлинский разведцентр был чем-то вроде Валхаллы,[46]46
  Валхалла – в скандинавской мифологии – жилище богов, куда допускаются доблестные герои.


[Закрыть] но я и думать не смел, что могу оказаться в числе избранных. Сержант Хусак протянул мне руку и сказал:

– Что ж, поздравляю. Ну и везет же тебе, бродяга! Все, кому я сообщал эту новость, говорили те же самые слова.

Скотт Вудфилд воскликнул:

– Берлин? Да это же самое удачное место в Европе! Ну и везет же тебе, бродяга!

Капитан О'Киф, когда я явился к нему насчет жалованья, старался сохранить серьезный вид.

– Дэйвис, – сказал он, – в Берлине вам нельзя будет ходить в форме, придется носить штатское. Есть у вас штатская одежда?

– Так точно, сэр.

– А вы уверены, что вам хватит? Дам-ка я вам на всякий случай четыреста долларов – купите себе еще. Ну-ка отвернитесь, пока я буду открывать сейф.

Передавая мне деньги, он вдруг улыбнулся и сказал:

– Ну и везет же тебе, бродяга!

С этими деньгами я, не мешкая, отправился во Франкфурт, в американское ателье на Адикусаллее, и уже через неделю имел шесть новых костюмов.

Скотт Вудфилд приехал проводить меня на вокзал. Я высунулся из окна вагона, мы пожали друг другу руки, и он крикнул:

– Непременно заеду тебя навестить! Это ведь самое злачное место в Европе!

Из репродукторов громко неслось: "Bitte, alle einsteigen! Türen schliessen! Vorsicht an der Bahnsteigkante!"[47]47
  Проходите на посадку! Двери закрываются! Отойдите от края платформы! (нем.).


[Закрыть] Поезд тронулся, Скотт помахал мне рукой, и я отправился в самое злачное место в Европе.

ГЛАВА V

По идее, в поезде я должен был бы поспать. Все треволнения остались позади, а французский спальный вагон, в котором я ехал, был прямо-таки роскошный – меня поразила полированная отделка купе, граненая бутылка для воды, выдвижной умывальник и унитаз. Да и выпитое на дорогу могло бы, казалось, нагнать сон. Перед отъездом из лагеря мы со Скоттом уговорили почти целую бутылку коньяка, а остаток я потихоньку прикончил уже в поезде. Но, как я ни старался, заснуть не удавалось. В ушах у меня все время звучали слова Скотта про «самое злачное место в Европе», а в голове вертелась мысль о том, что через считанные минуты мы въедем в коммунистическую страну.

Я смотрел в окно, потом решал, что все-таки надо поспать, ложился, снова вставал и садился к окну, и так без конца. Выехав из Западной Германии, поезд медленно прополз через нейтральную зону и остановился в Мариенборне – первой станции на восточной территории. Вокзал весело сверкал свежей краской, а вдоль платформы висели ящики с цветами – должно быть, кто-то очень старался доказать, что коммунизму чуждо унылое однообразие. Однако после Мариенборна от этого уже было никуда не деться: Восточная Германия оказалась страной серой и угрюмой, расцвеченной лишь кумачовыми транспарантами, которые украшали Магдебург, Бранденбург и Потсдам. Авторов лозунгов определенно отличала склонность к парадоксам, поскольку надписи на транспарантах гласили: "МЫ БОРЕМСЯ ЗА МИР", "СОКРУШИМ ПРОТИВНИКОВ СОДРУЖЕСТВА" и тому подобное. У железнодорожных переездов стояли хмурые жители с велосипедами и ждали, пока пройдет поезд. Время от времени за окном мелькали убогие деревушки. Несколько раз попадались советские военные эшелоны, причем внешность русских солдат привела меня в недоумение: вместо грозных вояк, которыми я себе их представлял, я увидел каких-то недоростков в потрепанных гимнастерках. Было даже странно думать, что при первом же сигнале к боевым действиям мы собираемся от них улепетывать. После Потсдама поезд нырнул в какой-то лесок и выскочил из него уже в Западном Берлине, и – удивительно – дома вдруг сразу как-то приосанились, газоны стали ухоженными, а улицы заполнились автомобилями и нарядно одетыми людьми. На вокзале Лихтерфёльде-Вест, куда мы приехали, в зале ожидания для военнослужащих разгуливали несколько англичан и французов, но в основном публика состояла из американских солдат. Мимо меня прошел красавец-негр в форме сержанта, который все время повторял: "Дэйвис! Где тут Дэйвис?" Я отозвался, он пожал мне руку и сказал: "Слушай, парень, тебе крупно повезло, что ты умотал из этого лагеря «Кэссиди». У нас тут самое злачное место в Европе".

Была суббота, так что когда мы с Вильямсом добрались до нашего дома, он был пуст – никто не работал. Проводив меня в мою комнату, Вильямс тут же убежал на свидание со своей девушкой, а я пошел осматривать дом. Надо сказать, что увиденное меня поразило. Это был не дом, а какой-то дворец: у каждого была отдельная комната с балконом, а сквозь листву деревьев можно было различить людей, живших по соседству, которые играли в бадминтон и чистили свои «опели». Так никого и не встретив, я подумал, что в доме больше никого нет, но тут натолкнулся на дверь в служебное помещение и, войдя, увидел немецкого вахмистра в синем кителе и американца в майке.

Вахмистр встал и отдал честь, а американец протянул мне руку и сказал:

– Будем знакомы. Меня зовут Манни Шварц.

– Хэм Дэйвис, – представился я. – Переведен сюда из лагеря "Кэссиди".

– Ну и повезло же тебе! – сказал Манни. – Я ведь там тоже отсидел срок. Из меня хотели сделать бегуна на длинные дистанции. Ничего у них не вышло. А тебе как удалось оттуда вырваться?

– А из меня хотели сделать игрока футбольной команды. Ничего у них не вышло.

– Читал эту книжку? – спросил Манни, взяв со стола "Тихого американца", и, не дожидаясь, когда я отвечу отрицательно, продолжал: – Это Грэм Грин. Про одного американца по фамилии Пайл. Отвратительно говорит по-французски и ни шиша не смыслит ни в еде, ни в женщинах. Для контраста к нему приставлен некто Фаулер, англичанин. Этот свободно жарит по-французски, настоящий гурман и трахает всех баб напропалую. Вряд ли у меня хватит сил дочитать это до конца. А вот действительно классная вещь. – И он протянул мне "Мир одобрения" Энтони Пауэлла. – Это роман из цикла "Музыка времени". Хочешь взять почитать?

Так состоялось мое знакомство с Манни. Весь следующий год он снабжал меня книгами. Теперь же он только было собрался поговорить об Энтони Пауэлле, как вдруг посмотрел на меня повнимательнее.

– Нет, – сказал Манни, – тебе нужна не книга. Тебе нужен сон. Ты что, в поезде совсем не спал?

– Совершенно – всю ночь смотрел в окно.

– Ну так отдохни как следует, а потом отправляйся в город. Это ведь самое злачное место в Европе.

Я послушался этого совета и, проснувшись уже ближе к вечеру, почувствовал прилив новых сил. Я вовсе не считал себя каким-нибудь гулякой – даже несмотря на свои похождения во Франкфурте и на то, что у меня было с Надей, но все эти разговоры про самое злачное место в Европе запали мне в душу. Впечатление было такое, что все кругом только и ждут, когда я наконец пойду в Берлине по бабам, и я решил не обманывать ничьих надежд. Стоя под душем, а затем одеваясь, я казался самому себе неким фаллическим символом. Время от времени я спрашивал себя: возможно ли, чтобы плотские утехи в Берлине были слаще, чем во Франкфурте? Ответа на этот вопрос я пока не знал, но узнать его не терпелось страшно.

О том, где в Берлине нужно искать девушек, я имел весьма смутное представление. Конечно, настоящий американский солдат просто спросил бы: "Слушай, друг, где тут можно найти бабу?", но мне так поступать было почему-то неловко. Я решил, что в Берлине, наверно, все устроено так же, как во Франкфурте, а, значит, проститутки должны околачиваться где-то возле вокзала. Выйдя из метро на Виттенбергплатц, я сверился с картой города и направился к вокзалу «ЦОО», но никаких девиц я там не обнаружил. Я походил по Кантштрассе и Харденбергштрассе, обрыскал прилегающие переулки, ко так никого и не нашел. Наконец возле какой-то стойки я заметил четырех женщин, которые стояли и разговаривали между собой. Все они были густо накрашены. После того как я прошел мимо них в третий раз, одна женщина отделилась от остальных, подошла ко мне и спросила:

– Kommst mit?[48]48
  Пойдешь со мной? (нем.).


[Закрыть]

Что ж, хоть это мне было знакомо. Женщина сказала, что стоить все будет десятку, и я подумал, что при таких ценах – всего два с половиной доллара – Берлин по праву считается злачным местом. Женщина направилась вглубь стройки и, пока я вертел головой в поисках гостиницы, завела меня за какой-то стоявший там бульдозер. Сунув мою десятку в сумочку, она стащила с себя подштаники и застыла, раскорячившись над колеей. Что мне было делать? Сначала я попробовал подойти к ней спереди, потом со спины, потом снова спереди, но женщина оказалась такого могучего телосложения, что приладиться к ней никак не получалось. Наконец совсем уже отчаявшись, она согнулась до самой земли, будто студент-новичок, приговоренный товарищами к порке, и я завершил дело, зайдя сзади. Когда мы шли обратно к воротам, она, улыбнувшись, спросила: "War schön, wahr? Kommst wieder?",[49]49
  Хорошо было, правда? Еще придешь? (нем.).


[Закрыть] на что я, улыбнувшись, ответил: «Na, klar»,[50]50
  Ну конечно (нем.).


[Закрыть] а про себя подумал, что если и вернусь, то лишь тогда, когда рак на горе свистнет. Два с половиной доллара были определенно выброшены на ветер.

Я снова пошел слоняться по улицам и в конце концов сообразил, что, должно быть, в Берлине проститутки стоят совсем не там, где во Франкфурте. А где бы я сам стоял, будь я проституткой? Наверно, я выбрал бы себе какой-нибудь темный уголок возле людного места со множеством гостиниц. Основной поток прохожих двигался в сторону Курфюрстендамма – значит, я притаился бы где-нибудь рядом в переулке. Придя к такому выводу, я обшарил все переулки по одну сторону от Курфюрстендамма, но, дойдя до вокзала «Халензее», понял, что здесь мне ничего не светит и надо перебираться на другую сторону. Уже к полуночи, решив, что у нас с берлинскими проститутками разные взгляды на вещи, я свернул на Аугсбургерштрассе и сразу увидел то, что искал. И сама улица, и переулки были буквально запружены девицами. За четверть часа мне их встретилось никак не меньше сотни, причем некоторые были весьма привлекательные. Наконец я остановился на одной блондинке в бежевом платье, которая сообщила, что стоить это будет пятнадцать марок и что, конечно же, у нее есть комната – кто же занимается таким делом прямо на улице? Она повела меня к какому-то дому за углом, и тут я заметил, что ее шею украшает солидная бородавка. Когда же мы вошли в квартиру, в нос шибанул такой смрад, что первым моим желанием было выскочить обратно за дверь. Впрочем, там сидели какие-то женщины и курили, и я решил, что если им по силам терпеть этот запах, то и я тоже смогу. В комнате, куда я проследовал за блондинкой, воняло еще хуже. У меня даже возникла мысль, что у этих женщин не все в порядке с обонянием, но тут блондинка сказала: "Hier stinkt's aber, nicht wahr?"[51]51
  Здесь страшно воняет, правда? (нем.).


[Закрыть] Я согласился, надеясь, что, может быть, она откроет окно, но блондинка только рассмеялась – очевидно, со зловонием полагалось смириться, забыв про всякие глупости вроде свежего воздуха и биде. Тут девица спросила, не выпить ли нам, и, вспомнив франкфуртские правила игры, я отстегнул еще пять марок. Не знаю как, но ей удалось осушить свой стакан, я же к своему не притронулся. Все мои мысли занимала бородавка – неужели нельзя было хотя бы выщипать торчащие из нее волосы? Я понял, почему не заметил бородавки с самого начала: девица нарочно подошла ко мне другим боком. Пока она раздевалась, меня одолевали сомнения, смогу ли я пройти всю процедуру. Мы легли в постель, но из-за тяжелого духа и из-за этой бородавки ни о каких эротических мыслях и речи быть не могло. Наконец я догадался представить себе, что насилую в сарае доярку. Это помогло, и через какие-нибудь пять минут я уже жадно глотал ртом воздух на улице.

Два прокола подряд – такое со мной случалось редко, и поэтому идти домой как-то не хотелось. Не может быть, чтобы здесь нельзя было найти стоящую девочку. На Йоахимштрассе мне приглянулась одна брюнетка. Пока мы разговаривали, я успел осмотреть ее с обеих сторон и убедиться в отсутствии бородавок. Кроме того, она была хороша собой, сказала, что у нее приличная комната и что никакой спешки не будет – и все это за двадцать марок. Я согласился. Комната и вправду оказалась проветренной и по-своему уютной. Пока мы раздевались, я все время гадал: какая неприятность ждет меня на этот раз? Фигура у девушки была красивая, под стать лицу. Она даже сдержала свое слово и не поторапливала меня. И неважно, что она не притворялась страстной, что смотрела куда-то в потолок, – она была такая прелестная, что меня это не волновало. Когда все кончилось, она не спеша стала одеваться. Мне с ней настолько понравилось, что я уже был готов назначить новое свидание, но тут она натянула на себя свитер, и я увидел на рукаве черную повязку, которую раньше то ли не заметил, то ли решил, что это такое украшение.

– Надеюсь, что это не траурная повязка? – спросил я.

– Траурная, – ответила она.

– А можно узнать, по кому траур?

– Муж у меня умер на прошлой неделе.

До этой минуты я был целиком поглощен ее красотой и ни на что другое просто не обращал внимания, но теперь я вспомнил, что девушка не сказала за все время и двух слов, ни разу не улыбнулась. Я-то подумал, что она вообще такая вялая, а, оказывается, это у нее от горя.

– Уже надо уходить или еще есть время, чтобы выпить? – спросил я.

Она безразлично пожала плечами, и я налил две рюмки коньяку.

– Как это случилось? – спросил я.

– Ну, что тут рассказывать? Белокровие у него было. К концу так ослаб, что я таскала его на себе в уборную. Похудел он сильно, иначе б не смогла. Вот, посмотри, – и она вынула из сумочки две фотографии. На одной она стояла рядом с молодым мужчиной на морском берегу, на другой сидела у его постели, только теперь мужчина этот был худ как щепка.

– Где он скончался?

– Дома. Из больницы его выписали – врачи уже были бессильны. У нас в доме живет медсестра, она делала ему уколы. Когда он умирал, мы с мальчиками были рядом.

– С какими мальчиками?

– С детьми. У нас их двое – Манфред и Эгон. Одному восемь, другому десять. Они мужественно держались – старались при мне не плакать. А я старалась не плакать при них. А вот когда они пошли в школу – тут уж я разревелась.

Ее речь показалась мне вполне интеллигентной, и я спросил:

– Это все, чем ты зарабатываешь?

– Нет, – ответила она, – я еще работаю в книжном магазине – в Шонеберге, на Хауптштрассе. Когда Хорст лежал в клинике, мне хотелось, чтобы лечили его как следует, в частной клинике, а страховки на это не хватало. Вот я и сказала ему, что мне повысили зарплату, а сама стала ездить сюда. Хорст умер, и мы вместе с мальчиками поехали покупать ему гроб, и там стоял один за тысячу марок, и мальчики захотели именно его. Сперва я решила, что нет – куплю подешевле, а потом передумала: ведь отца-то хоронишь один раз в жизни. Похороны вышли хорошие. Перед тем как бросить в могилу землю, Манфред с Эгоном сказали несколько прощальных слов. Потом они еще спрашивали меня: как я думаю, доволен ли был бы папа? После похорон я подсчитала все свои расходы – выяснилось, что я должна пять тысяч марок. Так что теперь приходится работать здесь каждый вечер.

– И сколько времени тебе потребуется, чтобы расплатиться?

– Не знаю. Живем мы скромно. Наверное, год-два. Мне пришло в голову, что, может быть, она рассказала все это нарочно, чтобы разжалобить клиента и выманить побольше денег, но сочувствие мое было совершенно искренним, и я решил: что ж, если это и обман – пускай будет обман. Я вытащил пятьдесят марок и спросил:

– Может, это тебе пригодится?

– Не надо, – ответила она. – Я не прошу милостыни.

– Да возьми же.

– Нет, не надо.

– Может быть, встретимся еще раз?

– Если хочешь. Но я не советую. Со мной не очень-то повеселишься.

Прощаясь на улице, она сжала мне руку и слабо улыбнулась. Я долго смотрел ей вслед.

Когда я проснулся на следующее утро, на душе у меня было муторно. Увидев с балкона, как люди, живущие в соседних домах, целыми семействами отправляются в церковь, я подумал, что нуждаюсь в некоем руководстве свыше. Но обратился я не к Богу, а к маленькому божку. Этот божок был со мной с самой моей юности. Я звал его Великим Счетчиком Очков. Это он заведовал моими вожделениями, это он следил, чтобы я ни на минуту не расслаблялся, хотя сам я с удовольствием занялся бы чем-нибудь еще; чтобы я потратил две тысячи, которые дал мне Саша Савицкий, на шлюх, а не положил их в банк. Это он вчера подсчитывал мои очки. Вот уже лет десять я чувствовал, как он парит надо мной, но понял, чего он от меня хочет, лишь тогда, когда узнал в Монтеррее ту самую русскую поговорку: "Всех баб на свете не перетрахаешь, но к этому нужно стремиться". Вот почему он стегал меня хлыстом и в церкви, и в библиотеке, и на занятиях. "Что ты здесь прохлаждаешься, Дэйвис? – обращался он ко мне. – Вон, смотри, сколько там девочек. Иди к ним. На чтении книг много очков не заработаешь". А когда я отправлялся к тем женщинам, он откладывал в сторону свой хлыст, доставал Великий Протокол, куда заносил все мои очки, и что-то писал там – например, следующее: "Задал Дэйвису хорошего кнута, чем привел его в возбуждение".

Но теперь – с меня довольно. Я устал от Великого Счетчика и решил объясниться с ним напрямую.

– О Великий Счетчик Очков, – обратился я к нему, – вот уже много лет я терплю твои выходки, слушаясь тебя во всем и никогда не жалуясь, честно путаясь со всеми девками. О Великой Счетчик, я знаю, мне никуда от тебя не деться, но не можешь ли ты дать мне передышку хоть на день, хоть на неделю, а может, и на месяц? У меня ведь еще ни разу не было отпусков. Обычно я и сам не прочь поволочиться, но вчерашний вечер был последней каплей. Первые две шлюхи были омерзительны до тошноты, а последняя – жалостлива до слез. Знаешь, чего бы я так хотел? Я хотел бы повстречать девушку, с которой было бы о чем поговорить и которая была бы мне дорога. С тех пор, как я расстался с Сарой Луизой, я вел себя как последний кретин. Когда ты найдешь мне такую девушку, обещаю снова начать бегать по бабам. Пока же я буду поступать согласно собственным желаниям. А если это не устраивает тебя, о Великий Счетчик, можешь катиться куда подальше.

Впервые в жизни я высказал своему божку все, что я о нем думаю, и, надо сказать, немного испугался, что сейчас он меня как следует взгреет. Но Великий Счетчик только повертел в руках хлыст и сконфуженно удалился.

Главным моим желанием было посмотреть Берлин. От проведенного накануне вечера остался такой неприятный осадок, что от Курфюрстендамма я решил держаться подальше. Свой поход я начал ни больше ни меньше как с Далемского музея, который находился рядом с нашим домом. Там я познакомился с творчеством как французских художников – начиная с Фуке и кончая Ренуаром, – так и немецких – начиная с Фридриха и кончая Коринтом. Потом, сам тому удивившись, я отправился на Кёниген-Луиз-платц и совершил экскурсию по ботаническому саду, где пожалел, что со мной нет Нади – она объяснила бы мне, как называются разные деревья. Пожалел я об этом и час спустя в зоопарке – там она могла бы посмеяться над зверями. Выйдя из зоопарка, я прошел через Тиргартен до Колонны Победы и вскоре оказался у Бранденбургских ворот. Прямо перед ними находился советский памятник: бронзовая статуя солдата, окруженная танками и пушками, принимавшими участие в битве за Берлин. Пока я глядел на памятник, началась смена караула, и я подумал, что вряд ли у меня получился бы такой же гусиный шаг, как у этих русских солдат. Затем я осмотрел ярмарочный комплекс, радиобашню, олимпийский стадион и замок Шарлоттенбург.

Вечером, сидя в пивной на Унтер-ден-Айхен, я подсчитал, что отмахал, наверно, миль восемнадцать. Мне подали вареную свинину, и это было первое, что я съел за весь день. За второй кружкой пива я понял, что влюблен в Берлин. На подставке для кружки я попробовал было записать, почему так случилось, и, надо сказать, некоторые из соображений показались мне вполне разумными. Однако, допивая четвертую кружку, я зачеркнул все от начала до конца. Я не знал, почему мне так хорошо в Берлине. Просто было хорошо – и точка.

На следующее утро, готовясь приступить к работе, я ожидал, что на то, чтобы войти в курс дела, у меня уйдет один-два месяца, что, может быть, даже придется пройти какой-нибудь специальный курс. Мистер Суесс, однако, только рукой махнул.

– Ничего сложного в этом нет, – сказал он, оторвавшись от юмористической странички в "Старз энд страйпс".[52]52
  «Старз энд страйпс» – популярный американский журнал для военных.


[Закрыть] – Допрашивать умеет кто угодно.

– Но, сэр, я ведь совсем ничего не знаю.

– Ну, вы, я вижу, человек сообразительный, быстро разберетесь, что к чему. Попросите Маннштайна, чтобы он дал вам какого-нибудь источника, и задайте ему несколько вопросов. Штука нехитрая.

– Какие именно вопросы я должен задавать, сэр?

– Ну там, о танках, об орудиях – о чем хотите. Иногда полезно использовать какой-нибудь предыдущий отчет – тогда на ответы уходит меньше времени и почти весь день остается у вас свободным.

– Сэр, нельзя ли мне сначала поприсутствовать на нескольких допросах?

– Пожалуйста, если хотите. Поговорите с Бекманном и Колем – это хорошие работники. А завтра приступайте к допросам. Вам у нас понравится, Дэйвис. Мы тут дружно живем.

– Не сомневаюсь, сэр.

– Если свободны в следующее воскресенье, милости прошу ко мне на завтрак. Все наши будут.

– Благодарю вас, сэр.

Он протянул мне свою мягкую, пухлую руку и внезапно заторопился: "Ну, мне пора". Времени было полдевятого, и все анекдоты были уже прочитаны.

Кроме Маннштайна, занимавшегося отбором перебежчиков, Бекманн с Колем были единственными сотрудниками, которые знали свое дело. Американцы – Дарлингтон, Шварц и Остин – попали в Берлин лишь на несколько месяцев раньше меня и были, в общем-то, такими же новичками.

Когда я представился Бекманну, тот спросил:

– Правильно ли я понимаю, что никакой подготовки у вас нет?

– Совершенно правильно.

Он взялся руками за голову – совершенно так же, как капитан Мак-Минз в лагере "Кэссиди".

– Господи, как же вам удалось выиграть войну?

– Просто, наверное, нас тогда было больше.

– М-да, наверное. А теперь послушайте, какой должна была бы быть ваша подготовка.

И он рассказал мне о том, как начал работать в разведке – в 213-й германской пехотной дивизии под началом Рейхарда Галена. Находясь в Польше, Бекманн участвовал в разработке плана нападения на Россию. Вместе с Галеном он перешел в Восточный отдел военной разведки, потерявший свое былое положение, которое он имел во время первой мировой войны, когда во главе его стоял полковник Николаи. Им удалось снова поставить его на ноги. Не обошлось, правда, без трений с абвером и Шестым управлением СС, но в конце концов эта размолвка с Канарисом и Гейдрихом завершилась полюбовно. Бекманн рассказал, как Восточный отдел собрал огромный архив сведений о русских, который Галену удалось спасти после войны. Вот, оказывается, какие вещи я должен был знать.

– Значит, за десять минут я должен научить вас вести допрос? – сказал Бекманн. – Это приблизительно одно и то же, что попытаться за десять минут научить играть в теннис. Ладно, приступим.

Он сказал, что свет должен быть направлен источнику в глаза, что необходимо наблюдать за выражением лица источника, приспосабливаться к источнику психологически, не задавать вопросов, на которые можно ответить «да» или «нет», и снова подходить с разных сторон к ответам, вызывающим сомнение, – и так далее.

– Если будете следовать этим правилам, то через несколько лет из вас, может, что-нибудь и получится, – закончил Бекманн. – А теперь идемте, посмотрите, как это делается.

Мы зашли к Маннштайну за источником, взяли карты Эрфурта и его окрестностей и вернулись в кабинет Бекманна. Бекманн угостил источника сигаретами и пивом, и некоторое время они сидели и беседовали о том о сем. Источник, совсем еще зеленый мальчишка из Коттбуса, вел себя вызывающе-развязно. Когда он, стряхнув Бекманну пепел на стол, рыгнул, Бекманн встал.

– Как ты ведешь себя, мерзавец?! – заорал он. – Назад захотел, в Восточный Берлин! Так я это тебе мигом устрою! Желаешь рассказать в «Штази» о том, что делал в Западном Берлине? Желаешь сгнить в тюрьме? А может, и правда, там тебе и место? Может, в тюрьме тебя хоть немного научат себя вести? Нет, придется отправить тебя обратно!

– Да что я такого сказал? – Было видно, что паренька прошиб пот. – Спрашивайте, я вам все-все расскажу.

– Учти, если хоть что-то в твоих ответах мне не понравится, тут же вызову полицию.

– Понял, сэр.

Бекманн начал с бронетанковой части близ Эрфурта, в которой служил парнишка, и в течение полутора часов сердитым голосом задавал один вопрос за другим. Когда ничего нового добиться от источника было уже нельзя, Бекманн, грозно помахав пальцем, сказал:

– Если выяснится, что ты все врал, – отправишься в Восточный Берлин, ясно?

– Так точно, сэр.

Мальчишка утер пот со лба и вышел из кабинета. Когда мы остались одни, Бекманн усмехнулся.

– Это я не всегда такой. Просто их нельзя распускать. Обычно я веду себя вполне мирно. Вон как он – слышите? – и Бекманн показал на стену. Из соседнего кабинета доносился чей-то успокаивающий голос. – Это Коль. Советую пойти и послушать.

Я так и поступил. Действительно, Коль играл роль этакого доброго дядюшки, а паренек, сидевший перед ним на стуле, казалось, из кожи вон лез, чтобы ему угодить. Всякий раз, когда паренек задумывался, стараясь вспомнить подробности, Коль улыбался ангельской улыбкой. Еще бы – ведь источник снова сделал все как надо, – значит, и дядюшка доволен. Коль кивал и улыбался, а источник вспоминал все больше и больше. Это был прямо какой-то праздник любви. Окончив допрос, Коль поднялся и похлопал паренька по плечу.

– Молодой человек, – сказал он, – вы неплохо поработали, и мы хотим вас за это отблагодарить. Пойду скажу Маннштайну, чтобы он дал вам талон в один ресторанчик неподалеку – там вы сможете хорошо пообедать. И еще вот вам бутылка шнапса. Как, не помешает?

– Конечно, нет, сэр. Большое вам спасибо! – Паренек прямо-таки расцвел от удовольствия.

Вернувшись, Коль дал мне те же советы, что и Бекманн, а кроме того, рассказал, как работал с адмиралом Канарисом в германской разведке. В 1938 году Канарис возглавил отдел «Заграница» в абвере, в Верховном командовании вермахта, и Коль под видом коммивояжера выполнял разные его задания в США. Во время войны Коль вместе с известным своей бесстрастностью Шахом допрашивал летчиков союзников в пересыльном лагере «Оберурзель». После войны ему и Шаху предложили учить американских следователей искусству допроса. С тех пор он работал на нас.

– Так, значит, вам с Бекманном попался крепкий орешек? – спросил он. – Я уже слышал, как Бекманн разорялся. Что ж, иногда и это необходимо. Но у меня лучше получается по-доброму. Просто удивительно, сколько источников считают меня этаким симпатягой. Знали бы они, каков я на самом деле! Ну, желаю удачи. – Он пожал мне руку. Лицо его светилось благодушием.

Весь день я читал старые отчеты. Мне быстро стало ясно, что отчеты, составленные следователями-немцами, лучше составленных американцами. Вечером же я занялся штудированием пособий по советскому вооружению, которые сохранились у меня еще со времен Монтеррея. На странице с рисунками, изображающими разные виды пехотного оружия, я обнаружил цитаты из Библии, написанные моей рукой. Неужели мое религиозное обращение зашло тогда так далеко? Над револьвером системы «наган» и ружьем образца 1891 года черным по белому было написано: "Если лишь в этой жизни веруем мы во Христа, то мы несчастнейшие из людей". Откуда это? Из Послания коринфянам? И что, интересно, двигало мною? Стремление перековать мечи на орала? А на странице с рисунком полевых орудий, прямо между гаубицами 152 и 203-го калибра, я, оказывается, начертал: "Вот, восхожу я в Иерусалим, не зная, что выпадет мне на долю". Это еще к чему? Полевые орудия мы проходили как раз тогда, когда поступил приказ отправляться в Европу, и все мы знали, что, может быть, дело кончится войной. Неужели мне вздумалось уподобить Европу Иерусалиму? Пролистав книжки до конца, я пришел в изумление. Посередине плана обустройства военного участка я увидал следующее: "Если вы будете пребывать во мне, а слова мои будут пребывать в этот вечер в вас, просите, что желаете, и воздастся вам". Укладываясь спать, я чувствовал, что оружие усвоено мною довольно неплохо, но одновременно было такое ощущение, будто я только что прочитал чужой дневник.

На следующее утро мистер Суесс, оторвавшись от анекдотов, решил, что я полностью готов к допросам.

– Я знаю, вам это понравится, – сказал он. – Попросите Маннштайна дать вам кого-нибудь полегче. В таком деле торопиться не следует.

Легкий источник, которого подобрал Маннштайн, оказался работником птицефермы, расположенной рядом с танковым полигоном вблизи Грейфсвальда. Мне было велено убедиться в том, что наши сведения о границах полигона верны. С этой задачей я справился. Источник рассматривал карту не торопясь, тщательно проверяя, все ли на месте. Потом мы поболтали о том о сем, и мой первый допрос завершился. Днем мне дали какого-то северного корейца, который так плохо говорил по-немецки, что я почти его не понимал. Вместе с ним была его подружка, хорошенькая немка с восточной стороны, которая, вообще-то, могла бы рассчитывать на кого-нибудь получше, чем уже не первой молодости кореец, к тому же с кривыми зубами. Работала она в еженедельнике, называвшемся "Народная армия". Я спросил ее о тираже, о том, откуда поступает информация, о редакторах и так далее. Когда вопросы иссякли, я ее отпустил, и она отправилась к своему приятелю. Через несколько минут я вдруг вспомнил, что забыл спросить, сколько людей работает в газете и сколько смен, и пошел за девушкой на первый этаж, но ее там не было.