Текст книги "Преданное сердце"

Автор книги: Дик Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Я отправился в бар в надежде, что Эрика, избавившись от Мальманна, будет искать меня именно там. Только я присел, как в бар ввалился Мальманн, ведя перед собой жену и Эрику; Симона замыкала шествие. "Шампанского! – выкрикнул он и, обратившись к Эрике, пояснил: Лучшее лекарство от головной боли – это шампанское". Должно быть, Эрика сказала, что ей нездоровится. Она что-то тихо ответила, но Мальманн возразил: "Поспать можно и утром, а вечернее время – для друзей". Поняв, что сопротивление бесполезно, Эрика сложила оружие, а Симона опять взглянула в мою сторону и пожала плечами. Я сидел и размышлял, не пойти ли на палубу прогуляться, как вдруг ко мне обратился мужчина за соседним столиком:

– Послушайте, вы случайно не говорите по-английски?

Мужчина представился: Гарри Пирсон, из Австралии. Гарри и его жене Шейле было за пятьдесят, лица их выражали потерянность и тоску.

– Бред какой-то, – пожаловался Гарри. – Чтобы на всем пароходе никто не говорил по-английски! Такое нам и в голову не могло прийти! Вы для нас прямо спасение.

Сначала я отделывался стандартными, ничего не значащими фразами, потом вдруг понял, что мои собеседники – исключительно приятные люди, Гарри занимался страховым бизнесом в Мельбурне, причем, по всей видимости, вполне успешно, хотя у него и была манера умалять себя в чужих глазах. Мы по очереди угостили друг друга виски.

– Я ведь первый раз в Европе, – сказал Гарри. – Бред какой-то: европеец, а Европы никогда не видел. Сидишь себе, понимаешь, в Австралии, а вокруг, куда ни кинь, – одни азиатские рожи. Нет, нет, я согласен: сам живи и другим не мешай – все это, конечно, правильно. И среди азиатов есть хорошие люди, а Сингапур – так это просто мечта, – а все-таки они не наши. А вот эти, которые тут сидят, – они свои, хоть я и не понимаю ни единого их слова.

– Перестань, пожалуйста, – сказала Шейла, – а то этот господин подумает, что ты расист.

– Не подумает, – ответил Гарри. – Он прекрасно знает, что я имею в виду. – И мы выпили еще по одной.

Надо сказать, что хотя я исколесил целый свет, но в Австралии почти не бывал: по паре дней в Сиднее и в Мельбурне – вот и все, и мне вдруг захотелось узнать об этом материке побольше. Пирсоны знали свою страну вдоль и поперек. Я засыпал их вопросами: что из себя представляет Перт? А Брисбэйн, Канберра? Доводилось ли вам бывать в Алис-Спрингс? Правда? Ну расскажите же, расскажите. И Пирсоны рассказали – мило и непринужденно, с их уст слетали экзотические названия, и хотя я понимал, что экзотическими они мне кажутся только потому, что я никогда не бывал в тех местах, их звучание завораживало. Когда Мальманн увел свой дамский табунчик, я не обратил на это событие особого внимания. У нас с Пирсонами все шло как по маслу, и расстались мы, когда уже начало светать. Пошатываясь, я добрел до своей каюты, и то ли заснул, то ли просто вырубился: во всяком случае, наутро я обнаружил, что лежу в постели в полном параде.

По всем законам, мне полагалось бы мучиться от похмелья, но была только жажда да легкий шум в голове. Я представил себе, в каком плачевном состоянии находятся, наверное, сейчас Пирсоны, и искренне их пожалел. Каково же было мое удивление, когда первые, кого я увидел, поднявшись на палубу, были Гарри и Шейла; бодрые и свежие, они уже сидели в своих шезлонгах, не забыв занять место и мне. И в последующие дни они от меня не отходили – точно так же, как Мальманн не отходил от Эрики. Они были рядом, когда мы проплывали через Железные ворота, когда причалили в Оршове – по той единственной причине, что наш капитан был из этого города, когда прибыли в Белград. И Белград мы тоже объездили вместе – от крепости Калемегдан до башни Небойши, от здания Скупщины до Барьяк-мечети. Вечера же мы просиживали в баре, откуда уходили позже всех. Иногда мне на глаза попадались Эрика с Симоной – мы приветственно махали друг другу рукой и даже обменивались пустыми, невинными фразами, вроде "А вы видели, как женщина стирала на берегу свои вещи – абсолютно голая?", или "Это все еще Румыния или уже Югославия?", или "Видите вот те руины? Мне говорили, что это турецкие дозорные башни шестнадцатого века". Я не сомневался, что так оно будет идти и дальше, но однажды Симона отозвала меня в сторону и спросила:

– Почему по вечерам тебя не бывает в каюте?

– А какой смысл мне там сидеть?

– Эрика заходила к тебе три дня подряд и ни разу не застала.

– Я и понятия об это не имел. Почему она мне ничего не сказала?

– Ты так хорошо проводил время в баре, что непонятно было, хочешь ли ты с ней увидеться.

– Будь добра, попроси ее сделать сегодня еще одну попытку.

Вечером после ужина мы с Пирсонами выпили по коктейлю, после чего я извинился и сказал, что, пожалуй, пойду спать. Было всего лишь около десяти часов.

Гарри хитро подмигнул мне:

– Будь я вольной пташкой, я бы тоже не просиживал здесь все время. Идите, не обращайте на нас внимания.

– Наверняка это вон та симпатичная румынка, – сказала Шейла, кивнув на хорошенькую девицу в другом конце бара, которая, казалось, была занята одним-единственным делом: старалась очаровать окружающих, и которая, как мы понимали, была из КГБ, или как там это учреждение называется в Румынии.

– Все возможно, – ответил я.

Вернувшись в каюту, я приготовился к долгому ожиданию: лег – приличия ради не раздеваясь – на койку и от нечего делать начал крутить ручку приемника. Эфир был наполнен голосами, говорившими наперебой на десятках языков и прерываемыми время от времени бешеным ревом турецкой музыки. Поймав последние известия на сербско-хорватском, я решил было попробовать разобраться, о чем там идет речь, но тут раздался легкий стук в дверь. Кто это может быть так скоро? Уж не задумали ли Пирсоны устроить мне проверку? Боже мой, а что если это румынка? Что если Пирсоны шутки ради послали ее ко мне? Я открыл. На пороге стояла Эрика. Она тут же прошмыгнула в каюту и заперла за собой дверь. Ни слова не говоря, мы бросились друг к другу в объятия, и среди поцелуев я ощутил, как ее язык жадно тянется к моему. Гладя Эрику, я заметил, что под платьем у нее ничего нет. Через минуту мы уже катались нагишом по койке, и вот уже Эрика приняла меня в себя, и вот уже, сладко застонав, она кончила, и еще через минуту ее примеру последовал и я. Лежа в сплетении ее рук, я пытался вспомнить, когда в последний раз кончал в женщину, которая была бы мне по настоящему дорога. Сколько лет прошло: пять, десять, пятнадцать? Да и была ли у меня вообще после Эрики хоть одна такая женщина? Может быть, Сара Луиза – короткое время? Нет, ни единой минуты. Не было такой женщины. Любуясь разметавшимся по кровати восхитительным телом, я заметил, что Эрика не сняла своих туфель-лодочек. Разумеется, это был своего рода порнографический трюк, но трюк этот, надо сказать, сработал: в мгновение ока я снова очутился на Эрике, и все пошло по второму кругу.

Чего мы только не вытворяли в ту ночь, как только не развлекались: и сидя, и лежа, и стоя на коленях, и как-то там еще, и на нас обоих живого места не осталось от поцелуев. Оно и понятно: мы ведь ждали этой ночи целых двадцать лет. Столько нужно было успеть сделать, что времени на разговоры почти не оставалось, но когда Эрика, кончив в четвертый или пятый раз, раскинулась в полном изнеможении, я все-таки не удержался и заметил:

– Помнится, ты говорила, что испытываешь чувство вины.

– Да, испытываю. И тогда испытывала, и сейчас. Но это еще не значит, что я тебя не хочу. И зачем ты только уходил из каюты все эти дни?

– Я больше не буду.

– Да уж, пожалуйста. – И мы снова принялись целоваться. Ближе к утру наши ласки начали прерываться короткими промежутками забытья. Впрочем, наверно, они мне только казались короткими, потому что в какой-то момент вдруг раздался стук в дверь, и, взглянув на часы, я увидел, что уже десять. Я пошел открывать, а Эрика спряталась. Предосторожность была излишней: оказалось, это Симона принесла нам завтрак. Ни слова не говоря, она передала мне поднос, послала воздушный поцелуй и умчалась. Та же процедура повторилась и в обед, и еще через какое-то время Симона снова постучалась в дверь. На этот раз у нее был немного смущенный вид.

– Страшно извиняюсь, – сказала она, – но скоро уже Венгрия, и всем велено быть в своих каютах для таможенного досмотра.

Эрика отсутствовала часа два, не больше, но как только она вернулась, мы набросились друг на друга с таким жаром, словно прошло еще двадцать лет. Симона продолжала приносить нам еду, я продолжал отвечать стюардессе, что каюту убирать не нужно, а мы с Эрикой продолжали заниматься любовью. Я совершенно потерял счет времени и не соображал, где мы сейчас плывем, но тут в иллюминаторе показались какие-то строения, и теплоход начал причаливать к берегу. В дверь заглянула Симона и объявила:

– Будапешт – если, конечно, вас это интересует.

– Передай Будапешту привет, – ответила Эрика.

– Обязательно. На, держи, может, пригодится, – и Симона протянула бутылку шампанского.

Лежа с закрытыми глазами, с бокалом шампанского в руке, Эрика произнесла:

– Будапешт оказался еще лучше, чем я ожидала.

– В жизни не видел такого прекрасного города, – отвечал я, целуя ее в живот.

На другой день, принеся обед, Симона сказала:

– Будапешт очень красивый, красивее Вены. Так жалко, что он достался коммунистам.

На ужин Симона принесла две бутылки токая.

– Мы сегодня ездили на конный завод, – сообщила она. – Обещали какое-то представление с лошадьми, а потом выяснилось, что у всех у них ящур. Так что день прошел скучновато.

– Посиди с нами, – позвала ее Эрика.

Эрика надела мою пижаму, я накинул на себя халат, и мы втроем сели пить вино.

– Мальманн в полном недоумении, – сообщила Симона. – Все время говорит, что Эрике надо вызвать врача, а я отвечаю, что никакого врача не требуется. "Но как же так? – спрашивал он. – Она ведь не выходит из каюты с самого Белграда. Просто необходимо, чтобы ее кто-то осмотрел". "Не волнуйтесь, – говорю я, – ее уже осмотрели". – И Симона расхохоталась.

Потом она рассказала, что происходит на пароходе, поговорила немного про Будапешт и, обняв нас, ушла.

Будапешт был последней остановкой перед Веной, и, когда мы отчаливали, Эрика сказала:

– Завтра все это кончится.

– Почему? – спросил я. – Неужели нам нельзя будет как-нибудь повидаться в Мюнхене?

– А охрана?

– Она что, действительно необходима? Тебе действительно кто-то угрожает?

– Не мне – Максу. Разве ты не читаешь газет?

– И кто же эти люди? "Красные бригады"?[102]102
  Террористическая организация крайне левой ориентации.


[Закрыть]

– Именно. В прошлом году они убили трех человек, у которых охрана была еще лучше, чем у нас.

– Да, знаю, Шлейера, – а еще кого?

– Первый был Зигфрид Бубак, главный федеральный прокурор. Он ехал на работу с шофером и с телохранителем, и по дороге их нагнали двое на мотоцикле и открыли огонь из автомата. Бубак был обвинителем на процессе Баадера-Майнхофа. Три месяца спустя убили Юргена Понто, председателя "Дрезднер банка". Убийц было пятеро – четверо женщин и один мужчина. Их провела в дом Понто дочь его приятеля. Вообще-то они собирались его похитить, но Понто стал сопротивляться, и тогда они его пристрелили. Потом люди из "Красных бригад" похитили Ханса Мартина Шлейера, президента "Союза предпринимателей" и "Германского промышленного союза". Они убили его шофера и трех охранников и потребовали, чтобы из тюрьмы были освобождены одиннадцать террористов, в том числе Андреас Баадер, Ян Карл Распе и Гудрун Энсслин – последние, кто остался из банды Баадера—Майнхофа. Чтобы оказать давление на правительство, четверо арабов угнали западногерманский пассажирский самолет. Немецкая служба безопасности освободила заложников в Могадишо. Сразу после этого случая Баадер, Распе и Энсслин покончили с собой в тюрьме. "Красные бригады", конечно же, решили, что это было не самоубийство, а убийство, и, чтобы отомстить, они пристрелили Шлейера и перерезали ему горло. Его труп нашли в брошенном автомобиле где-то во Франции.

– Чего добиваются эти "Красные бригады"?

– Ты ведь знаешь немцев: если за что возьмутся, то уж меры не знают. Много лет после войны только и было слышно, какая Америка замечательная и какие коммунисты плохие. Потом был Вьетнам, и выяснилось, что американцы ничуть не лучше остальных. Молодежь увлекалась Марксом. "Красные бригады" поносят западную меркантильность и считают, что американцы и западные немцы хуже русских. По-моему, они верят в свои идеалы не меньше, чем мы в свои. Некоторые говорят, что они просто хотят пощекотать себе нервы, но ведь для этого есть много других способов.

– А тебе с Максом они угрожали?

– Они вообще никому не угрожают. Но, похоже, они нами интересуются. Одна из наших служанок познакомились с каким-то типом, который водил ее по ресторанам, подробно о нас расспрашивал, а потом бросил ее и как в воду канул.

– Возможно, он просто хотел поддержать светскую беседу?

– Возможно.

– Или, может, это был обыкновенный квартирный вор?

– Тоже возможно.

Чем ближе была Вена, тем быстрее, казалось, работали двигатели на теплоходе и тем отчаяннее мне хотелось, чтобы в них вдруг что-нибудь сломалось. Когда мы летели из Вены в Румынию, у меня было такое чувство, что эта неделя никогда не кончится, и вот, пожалуйста, остались считанные часы.

– Значит, сделать ничего нельзя? – спросил я. – Значит, кроме как посреди Дуная я нигде не могу с тобой встретиться?

– Я этого не говорила.

– Как же ты сбежишь от охраны?

– А ты этого хочешь?

– Больше всего на свете.

– Просто так, ненадолго?

– Навсегда.

– А ты можешь сбежать, если я сбегу?

– Да, чего бы это ни стоило.

– А твоя работа?

– Брошу работу. Для меня это даже будет вроде как избавлением.

– А семья?

– Без меня им, по-моему, будет куда лучше.

– Я хочу сообщить тебе одну вещь, о которой знают только Макс, я и врачи. По Максу этого не видно, но он очень болен. Начиная с прошлого Рождества, у него регулярно бывает высокая температура, он стал худеть. Сперва врачи не могли решить, в чем дело; потом выяснилось, что у него рак поджелудочной железы. Максу осталось жить полгода, может быть, даже меньше. Пока хватит сил, он хочет жить так, как будто ничего не случилось. Когда он дома, я не отхожу от него ни на минутку, когда он куда-нибудь едет, еду вместе с ним. В конце концов, Макс решительно заявил, что я должна уехать: из-за меня он испытывает чувство вины. Именно он заказал нам с Симоной эти билеты, и все было решено еще до того, как я узнала о твоем приезде. Теперь уж я останусь с ним до самого конца. Скоро Макс должен будет лечь в больницу в Мюнхене, и он хочет, чтобы я сняла себе квартиру где-нибудь рядом. Так вот обстоят дела. Я хочу быть с тобой, но я не могу сейчас бросить Макса. Если бы ты снял квартиру в том же доме, мы могли бы изредка видеться, пока Макс жив. А потом – потом все зависит от тебя.

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Зачем ты спрашиваешь?

– А как мы будем встречаться в этом доме? Там ведь все равно будет охрана.

– Ты снимешь квартиру на имя Манни. Я буду говорить, что иду в гости к Симоне.

– А Манни не будет против?

– Манни любит Макса. И тебя тоже. Он сделает, как я его попрошу.

– Скажи, а у Манни действительно есть для меня работа или это все так, в порядке благотворительности?

– В делах Манни благотворительностью не занимается. Если он говорит, что есть, значит, есть. Вообще-то он уже давно ищет помощника. Представляешь, как трудно найти человека, который разбирается в делах, хорошо знает Америку и умеет говорить по-немецки и по-английски?

И все же я не мог успокоиться: а дети? А то, что после Макса жизнь со мной покажется нищенской? На все мои вопросы у Эрики были готовы ответы.

– Но как же насчет квартиры? – спросил я напоследок. – Что я должен сказать Манни?

– Я поговорю с Симоной, она поговорит с Манни, и он свяжется с тобой завтра в Мюнхене. Ты ведь, кажется, уезжаешь на следующий день?

– Да, я и так уже задержался. Страшно представить, что меня ждет в банке.

– Может быть, тебя уволят, и все решится само собой.

– Им давно надо было бы так поступить.

Утром, затащив к себе Симону, мы пили кофе и смотрели, как мимо проплывает Австрия. Наконец к полудню в иллюминаторе возникла Вена. Эрика с Симоной отправились улаживать отношения с Мальманнами, а я затаился в каюте и сидел так до тех пор, пока все пассажиры не сошли на берег. К тому времени, как я крадучись спустился по трапу, Эрика, Симона и телохранитель уже давно уехали.

Я, конечно, не надеялся на то, что мое возвращение вызовет у домашних бурную радость, и действительно, Сара Луиза с девочками встретили меня так, будто к ним явился родственник, позорящий всю семью: мот и развратник или, может, вконец отбившийся от рук юнец, очередной раз выгнанный из колледжа. Девочки, поздоровавшись, тут же отправились куда-то по своим делам, а Сара Луиза ради приличия сказала несколько фраз, суть которых сводилась к тому, что она все это время умирала от скуки и что у нее кончаются деньги. Чтобы предотвратить какие-либо проявления страсти с моей стороны, она с нарочитой тщательностью выпила на ночь три таблетки аспирина, сообщив при этом, что у нее безумно болит голова. Наутро, на тот случай, если страсть во мне еще тлела, она встала пораньше и, когда я проснулся, уже слонялась по нижним комнатам. То, что я был в халате, а не в костюме, ее удивило.

– Разве ты не идешь в банк? – спросила она.

– Может, пойду попозже, а утром посижу дома.

– Боюсь, тебе придется сидеть в одиночестве. У меня собрание, а девочки еще спят.

– Я бы хотел с тобой поговорить, пока ты не ушла.

Сара Луиза посмотрела на меня так, словно я предложил ей пожонглировать тарелками или попробовать проглотить шпагу. Она села напротив меня за стол, держа в руке чашку с кофе; все ее лицо выражало изумление.

– Постараюсь тебя не задержать, – сказал я. – Просто я хотел тебе сообщить, что, по-моему, пора с этим делом кончать.

– Кончать?

– Кончать.

– С каким делом?

– С этим самым – с нашим браком.

– Пора кончать с нашим браком – я не ослышалась?

– Боюсь, что нет.

– Боже, я готова рвать на себе волосы.

– Из-за чего?

Сара Луиза взяла сигарету, закурила – на моих глазах она после университета не курила ни разу – и отпила из чашки.

– Я готова рвать на себе волосы из-за того, что ты мне это сказал, а не я тебе. Ты даже представить себе не можешь, сколько раз мне хотелось это сделать.

– Думаю, довольно часто.

– Каждый божий день. Когда тебя нет, я не могу понять, зачем мне нужен муж, которого никогда не бывает дома. Когда ты дома, я не могу понять, зачем мне нужен муж, который не вылезает из своей скорлупы. У тебя есть только два занятия: читать и бегать. Даже с собакой было бы интереснее жить, чем с тобой. С нами ты разговариваешь только в одном случае: когда хочешь сказать, что мы слишком много тратим. Знаешь, почему я тебя терпела все это время?

– Должно быть, по доброте душевной?

– Потому что, дура, женила тебя на себе. Я считала, что раз увела тебя от той немки, то теперь обязана, несмотря ни на что, жить с тобой. Так, значит, говоришь, пора кончать? Забавно, в чем же тут дело? Неужели ты нашел себе другую? Неужели она немка, все эти три недели ты был с ней, а мне вешал лапшу на уши насчет всяких деловых встреч? Нет-нет, это невозможно.

– А может быть, ты нашла себе другого? И, может быть, я его знаю?

– Ах, какие мы, оказывается, любопытные! Ты еще найми детектива следить за мной.

– Полагаю, нам нет смысла лезть в дела друг друга.

– Я и не знала, что интересоваться подругами мужа значит лезть в его дела.

– Сара Луиза, я хочу развестись.

– Пожалуйста, дорогой мой, и чем скорее, тем лучше. Но давай договоримся: это не ты разводишься со мной, а мы разводимся друг с другом. Кстати, для твоего сведения: если бы мне не было тебя жалко все эти годы, тебя бы уже давным-давно отсюда вышибли под зад.

Когда мы вечером сообщили обо всем девочкам, они не сразу поняли, что случилось, а потом Элизабет радостно закричала:

– Я выиграла! Я выиграла!

– Что ты выиграла? – спросил я.

– Эсель поспорила, что вы разведетесь в прошлом году, я – что в этом, а Мэри Кэтрин – что в будущем. Так что выиграла я.

– Так что же, нам теперь уменьшается содержание? – спросила Эсель.

– Мы еще не говорили с нашими адвокатами, – ответила Сара Луиза, – но я уверена, что ваш отец никогда на это не пойдет. – И она посмотрела на меня с ангельской улыбкой.

– А как насчет всякой там платы за обучение? – спросила Мэри Кэтрин. – Они вот ходят в колледж – значит, ты будешь за них платить, а я не хожу. Ты будешь мне давать столько же?

– Постараюсь, чтобы все было по справедливости, – ответил я.

– Не сомневаюсь, что ваш отец не станет скупиться, – сказала Сара Луиза. – Он, безусловно, хочет, чтобы его вспоминали добрым словом, когда он будет жить вдали от вас.

– А куда он уезжает? – спросила Эсель.

– Об этом мы тоже собираемся вам сообщить, – ответила Сара Луиза. – Ваш отец едет работать в Германию.

– Тебя выгнали из банка? – спросила Мэри Кэтрин.

– Нет, – ответил я, – просто один старый друг в Мюнхене предложил мне приличное место.

– Уверена, что у тебя там какая-нибудь подружка, – сказала Эсель.

– Уверена, что ваш отец тоже в этом уверен, – ответила Сара Луиза – но он у нас безумно чувствительный и не хочет скандала.

– Я прошу только одного, – сказала Элизабет, – чтобы вы развелись пристойно. Пошлятины я не вынесу.

– Постараемся без пошлятины, – ответил я. Потом я ушел и допоздна бегал трусцой. Когда я вернулся, девочек не было дома, а Сара Луиза уже переселилась в спальню для гостей.

– Спокойной ночи, Хэмилтон, – сказала она, – тебе уже недолго осталось нас терпеть.

Сидя за стаканом пива на кухне, я попытался разобраться в своих ощущениях. Если бы раньше меня спросили, как я буду себя чувствовать, когда стану разводиться, я бы ответил: ужасно. Я бы не сомневался, что буду мучиться, – тем более, что в глубине души я страшно сентиментален. Отец, расстающийся со своими детьми, муж, говорящий жене «прощай» после двадцати лет совместной жизни, мужчина, бросающий работу, которой отдал все силы, – если бы я прочитал об этом в книжке или увидел бы в кино, то наверняка расстроился бы. Грустный, я пошел бы прочь, размышляя о том, что все могло бы выйти по-другому. Но вот я сам оказался в центре событий, причем событий реальных, не вымышленных, – и что же я чувствовал? Да почти ничего. Когда мои дочери были маленькие и беспомощные, они преклонялись передо мной, а я был готов отдать им всю свою душу. Теперь же, когда беспомощными их нельзя было назвать даже с большой натяжкой, им, казалось, нужно было от меня только одно: деньги. Они это знали, я знал, что они это знают, они знали, что я знаю, что они это знают, и так далее, до бесконечности. И еще одну вещь они знали: нет смысла делать вид, что они испытывают ко мне привязанность, ведь все их хитрости я видел насквозь, и им это было прекрасно известно, а раз так, то зачем лишний раз себя утруждать? Если бы они меня любили, то я бы, наверно, их тоже любил. Но они не любили меня, и я не любил их. Что же касается Сары Луизы, то я тщетно пытался вызвать в себе хотя бы подобие симпатии к ней. Я перебирал в памяти давно ушедшие дни нашей жизни: университет, службу в армии, возвращение домой, – но все казавшиеся тогда такими трогательными минуты теперь начисто потеряли свою умильность. В нашем семейном существовании была только одна положительная черта: то, что все мы впятером, как правило, держались в рамках приличия, и я очень надеялся, что хорошие манеры сохранятся хоть на какое-то время, когда ничего другого уже не осталось.

Когда я сообщил Уэйду, что ухожу из банка, он отнюдь не удивился.

– Что ж, Хэм, наверно, это не так уж и глупо. Конечно, нам будет тебя недоставать и все такое, но ты ведь всегда был каким-то неприкаянным – да ты и сам это знаешь.

– Я бы хотел сдать дела как можно быстрее.

– О чем разговор. Тридцати дней с головой хватит. Твое место займет Хупер Франклин. Человек он знающий, но разъезжать по свету ему, понятно, уже вряд ли придется.

Как только ты уйдешь, бюджет международного отдела будет урезан. Отдел-то, в сущности, был создан специально для тебя – банку он нужен, как рыбке зонтик. Мне и так на совете уже плешь проели: не по карману, говорят.

– По-моему, мы внесли свою долю в общее дело.

– Ну, это с какой стороны посмотреть.

– Послушай, я хочу, чтобы ты знал: мы с Сарой Луизой разводимся.

– Признаться, и это меня не удивляет.

– Я благодарен тебе за то, что ты поговорил с Эрикой.

– Прелестная женщина. И муж у нее тоже что надо, разве что немного староват.

– Надеюсь, что если ты когда-нибудь сойдешься с Сарой Луизой, то дашь ей больше, чем смог дать я. Она этого заслуживает. И девочки тоже заслуживают лучшей участи.

Уэйд не то чтобы покраснел, а так, слегка порозовел и ответил:

– Жизнь, сам понимаешь, сложная штука. Полная неожиданностей. Я ведь как-никак женатый человек. Но, разумеется, что, если Саре Луизе или девочкам понадобится помощь, они могут на меня рассчитывать.

– Не надо, Уэйд, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Я был бы только благодарен, если бы у тебя получилось лучше, чем у меня.

– У Джоаны может быть другое мнение. – Уэйд улыбнулся. – Посмотрим, Хэм, посмотрим. А пока скажу тебе одну вещь. Хоть мы с тобой и не одного поля ягоды, я всегда, еще с Монтеррея, старался быть тебе другом. Я и сейчас твой друг.

– Знаю, Уэйд. Спасибо.

– Собираешься нас навещать?

– Приеду повидать девочек.

– Что ж, возможно, и со мной повидаешься.

– Надеюсь.

Развод мы решили оформить в штате Невада.[103]103
  В штате Невада, как и в Мексике, действует упрощенная процедура развода.


[Закрыть] Элизабет, узнав об этом, совсем скисла, заявив, что разводиться в Неваде пошло. Как нам объяснили адвокаты, в Нашвилле развод займет четыре месяца, если повезет, а если нет – то и все полгода. В Мексике разводиться было рискованно, поэтому ничего не оставалось, кроме как лететь в Рино.[104]104
  Город на западе Невады.


[Закрыть]

Так мы и поступили. По совету адвокатов, чтобы избежать в дальнейшем всяких юридических осложнений, мы оба оформили себе жительство в Неваде, а по желанию Сары Луизы летели из Нашвилла в Рино и обратно разными самолетами и останавливались в разных гостиницах. Также по ее желанию на то время, что мне осталось провести в Нашвилле, я переехал жить в мотель. Спустя полтора месяца после нашего первого визита в Рино, мы снова туда вернулись, а еще через три дня состоялось слушание нашего дела. По разводу Сара Луиза получила, впридачу к алиментам, наш дом и все наши автомобили; девочки – месячное содержание в триста долларов каждая, а также оплаченное обучение в колледже или эквивалентную денежную сумму; а я – сто восемьдесят тысяч долга. Расставание с семьей прошло спокойно – без слез и шмыганья носом. Я уже настолько привык уезжать из дома, что было такое ощущение, словно я опять скоро туда вернусь. Девочки чувствовали себя скованно: вся эта церемония была не в их вкусе, а Сара Луиза на прощанье сказала:

– Желаю удачи. Что-что, а удача тебе пригодится.

– Как и всем нам, – ответил я.

Садясь в самолет в Нашвилле, я почти ничего не соображал: слишком много событий произошло за короткий срок, – но к тому времени как мы приземлились в Нью-Йорке, мне все-таки удалось прийти к кое-каким выводам: во-первых, я был беден, во-вторых, свободен и, в-третьих, счастлив. Когда же самолет «Люфтганзы», на котором я летел в Германию, поднялся в воздух, я почувствовал радостное возбуждение от проведенного дня: в Нью-Йорке было солнечно и нежарко, таксист, который довез меня до аэропорта, был весьма любезен, а немецкие стюардессы улыбались так, словно только и умели, что улыбаться, точно им нравилась их работа. Погода и во Франкфурте, и в Мюнхене стояла восхитительная, а Манни, который встретил меня в аэропорту, был в отличном настроении.

– Квартиру мы тебе подыскали – в Швабинге,[105]105
  Богатый квартал в северной части Мюнхена.


[Закрыть] – сказал он по дороге. – Будешь доволен. Двумя этажами ниже Эрики. Мебель из дома Макса в Клостерсе: Макс понимает, что никогда уже туда не вернется, и велел Эрике все забрать: хватило на обе квартиры. Ну, пока, увидимся в понедельник в конторе.

Войдя в квартиру, я понял, что Манни прав: я действительно был доволен – или, вернее сказать, ошеломлен. Я заранее предупредил, что никакой обстановки с собой не везу, поэтому прошу приобрести на первых порах какую-нибудь рухлядь. Так что ожидал я увидеть почти голое помещение с минимальным количеством самой простой мебели. Увидел же я нечто совсем другое. Коридор украшал ансамбль старинных светильников, выполненных из порфировых ваз. В гостиной стояли диваны, кофейные столики и кадки с растениями – все на своем месте, и – что это? – нет, зрение меня не обманывало: на стене висела картина Фернана Леже. В столовой обитые восточным шелком диваны отражались в старинных венецианских зеркалах. В спальне у окна стоял французский стол восемнадцатого века, а напротив него – кожаное кресло в стиле какого-то Людовика – то ли Пятнадцатого, то ли Шестнадцатого. Тут же были работы Ля Фреснайе, Фотрие и Ля Гандара. Довершала великолепие широкая, массивная кровать под кирпичного цвета покрывалом. На кровати лежала записка:

"Дорогой Хэмилтон!

Неужели на этот раз ты вернулся насовсем?

Всей душой надеюсь, что это так. Я воспользовалась случаем и поставила к тебе кое-какие вещи, которые нам сейчас не нужны. Если они тебе не нравятся, сообщи мне, и их заберут. Я к ним, признаться, привязана и надеюсь, что ты иногда будешь разрешать мне проводить с ними время – а заодно и с тобой.

Когда мы сможем увидеться? Макс чувствует себя неважно и скоро ляжет в больницу. Все дела с квартирой я уже почти закончила, завтра перевезу последние вещи. Будешь ли ты дома? Если удастся удрать, заскочу около трех. Отдыхай как следует, я хочу, чтобы ты был в хорошей форме.

Я тебя люблю и мечтаю, как мы будем жить вместе.

Всегда твоя Эрика".

Что ж, если Эрика велит быть в хорошей форме, надо постараться, и я, даже не успев распаковать чемоданы, повалился на кровать и принялся отсыпаться за бессонную ночь в самолете. Пару раз сквозь сон я пожалел, что Эрика не видит, как послушно я выполняю ее указания. Окончательно пробудился я только к вечеру. Мюнхен был великолепен. Лучи заходящего солнца золотили листву в парке «Энглишер-гартен». Я вышел на балкон посмотреть на улицу, которой теперь предстояло стать моей, и она мне очень понравилась.

Вечер был такой чудесный, что ноги сами понесли меня из дома в неизвестном направлении. Я решил пойти куда глаза глядят – как когда-то гулял по Берлину. Я пересек из конца в конец Энглишер-гартен; прогулялся по Принц-регентен-штрассе и, перейдя реку Изар, пошел в обратном направлении по Максимилиан-штрассе; долго любовался сверкающими витринами Одеонплатц, Мариенплатц и Карлсплатц. От вокзала я повернул к югу и скоро очутился среди многолюдной толпы, которая вынесла меня к парку Терезиенвизе. И тут меня осенило: да это же Октоберфест![106]106
  Традиционные народные гуляния в Мюнхене.


[Закрыть] Надо же: до такой степени зациклился на собственной жизни, что позабыл, какое сейчас время года! Как-то так получилось, что, хотя в Германии я бывал множество раз, на Октоберфест еще ни разу не попадал, и вот сейчас я вступал в окружавшее меня море огней. И зазывалы, и киоски были здесь совсем как на каком-нибудь американском карнавале, но впереди виднелось нечто, чего больше нигде не встретишь: крытые парусиной пивные павильоны внушительных размеров, до отказа набитые людьми. Какого тут только не было пива: и «хакенбрей», и «хофбрей», и «шпатенбрей», и «пауланербрей», и «аугустинербрей», и «пшоррбрей» – все мюнхенские пивоварни открыли свою торговлю, – а внутри павильонов вовсю наяривали оркестры. Со второго захода мне удалось найти местечко в павильоне «левенбрей», за столиком рядом с оркестром. Сразу же полногрудая официантка поставила передо мной литровую кружку пива. Мои соседи за столом, раскачивались в такт музыке, распевали песни – все, кроме сидевшего на дальнем конце солидного господина, одетого в строгий костюм. Я решил, что это, наверно, какой-нибудь английский или американский дипломат, посчитавший своим служебным долгом посетить Октоберфест – возможно, без всякой на то охоты, – даже начал было сочинять про него некую байку, как вдруг, широко взмахнув руками, он громко, с удалью выкрикнул на чистом баварском диалекте: «Dees gfoid ma!»,[107]107
  Это мне нравится! (нем.).


[Закрыть] и сильным баритоном затянул вместе с остальными «Es ist schön, wenn man Vereinsfahne hat».[108]108
  Хорошо, когда у человека есть свое знамя (нем.).


[Закрыть] Не прошло и минуты, как я уже сидел со своим соседом в обнимку; пел он, пожалуй, лучше всех за столом. На байке, понятное дело, пришлось поставить крест, и я присоединился к общему хору. К моему великому удивлению, в памяти вдруг возникло огромное число застольных песен, слышанных когда-то в Берлине. Каждый раз, когда оркестр начинал новую песню, оказывалось, что я ее знал: и «Радуйся жизни», и «Юность прекрасна», и «Лесную охоту». Пел я изо всей мочи и сам не заметил, как прикончил уже вторую кружку пива. Все эти мелодии, казалось, перенесли меня в блаженные времена двадцатилетней давности. Распевая «Один солдат на свете жил», я мысленно видел Эрику, сидевшую рядом со мной на вечере в «Немецком доме» в Берлине, а при первых звуках песни «Да вернется к жизни наш кайзер Вильгельм» вдруг залился таким соловьем, словно меня и впрямь волновало, есть в Германии кайзер или нет. Появилась официантка с третьим литром пива, а оркестр заиграл «Лили Марлен». Начало песни было исполнено стройным хором, но на третьем куплете я с удивлением обнаружил, что пою один: