Текст книги "Дикие лошади"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Я затормозил настолько близко от места его остановки, насколько смог определить это на глаз, а потом спрыгнул в траву, стараясь понять, что же столь важное мог увидеть он, если оно заставило его прервать бегство.

Он был обращен лицом к городу. Я посмотрел туда и не увидел ничего особенного. Казалось, не было причины, по которой ему стоило оборачиваться, но никто, спасающийся бегством в таких обстоятельствах, не остановился бы, если бы не крайняя необходимость.

Если бы я снимал это в фильме… почему он мог остановиться?

Потому что он уронил что-то.

Убегающая к вершине холма густо поросшая травой площадка для тренировок была так же широка, как взлетное поле аэродрома, и почти так же длинна. Я не мог быть уверен, что нахожусь в правильном месте. Если всадник уронил что-то маленькое, можно искать целый день. Если он уронил что-то незначительное, то в этом не было никакого смысла. Но он остановился.

Я несколько раз безрезультатно прошелся туда-сюда. Здесь было просто слишком много места. Все поросло травой – целые квадратные мили травы. Я посмотрел на вершину холма и увидел, что все занятые в фильме лошади и всадники стоят там, словно индейцы на линии горизонта в старых кинокартинах про освоение Америки. Позади них вставало солнце.

Еще на вершине я в спешке уронил свою мини-рацию. Я решил вернуться обратно на холм, заметить место, где стою сейчас, а потом послать грумов прочесать все вокруг и поискать на земле что-нибудь необычное.

Место я отметил, положив на траву свой ярко-синий свитер: что-либо более мелкое может оказаться незаметным. Потом я пошел обратно к грузовику.

Сияющее солнце взошло над холмом, и в траве в двадцати шагах впереди меня что-то блеснуло.

Я подошел посмотреть, поскольку там, где работают с лошадьми, не должно валяться ничего стеклянного или металлического, и застыл как вкопанный, не в силах вздохнуть.

Удиравший всадник уронил свой нож.

Ничего удивительного, что он пытался отыскать его. Я неотрывно смотрел на то, что лежало в траве у моих ног, и чувствовал дрожь и отвращение. Это был необычный нож с широким лезвием, заточенным по обоим краям, длиной около восьми дюймов, круглой рукоятью, в которой ближе к одной стороне были прорезаны отверстия для пальцев, как будто этот нож надевали на руку подобно кастету. Лезвие было светлым, а рукоять желтоватой, как высохшая трава. Весь нож, около фута длиной, выглядел пугающим и бесконечно смертоносным.

Я поднял взгляд на холм. Грумы стояли там, ожидая инструкций.

Пусть все идет как идет, подумал я. Я вернулся к грузовику, сел за руль и поставил его над тем местом, где лежал нож, так, чтобы никто не мог поднять или забрать его, чтобы никакая лошадь не наступила на него, не сломала его и не поранилась сама.

Затем я залез в кузов грузовика, запустил камеру и заснял шеренгу всадников, черных на фоне восходящего солнца.

Хотя безработица снова неумолимо глянула мне в лицо, она была бессильна заставить меня потерять такой кадр.

ГЛАВА 7

Я изменил распорядок дня.

Все вернулись на конный двор, исключая Монкриффа, которого я оставил за рулем грузовика, строго наказав ему не двигать машину с места, даже если этого потребуют злые люди, приставленные следить за тем, чтобы машины не ездили по Хиту. Я сказал ему, что уже совершил нарушение, заехав на поле для тренировок. Он не должен сдвигать грузовик ни на дюйм.

– Почему?

Я объяснил почему.

– Нож? – недоверчиво переспросил он.

– Кто-то действительно пытался причинить вред Нэшу.

– Невозможно! – воскликнул Монкрифф больше в знак протеста, чем недоверия.

– Теннисисты, конькобежцы, Джон Леннон, – перечислил я. – Кто в безопасности?

– Дерьмово.

Не имея выбора, хотя и неохотно, я позвонил в полицию. В моей голове сами собой проносились газетные заголовки: «Злосчастье снова наносит удар по киносъемкам в Ньюмаркете». Действительно дерьмово. Я встретил полицейских на конном дворе, где ожидали, собравшись группами, все грумы. Айвэн был вне себя оттого, что едва не попал на больничную койку, а то и куда похуже.

Прибывшие полицейские оказались совсем не теми, которые присутствовали в доме Доротеи. Я подумал, насколько это необычно для местной полиции – за двадцать четыре часа получить два вызова по поводу нападений с ножами, пусть даже эти нападения казались ничем не связанными между собой. Я гадал, осознают ли они, что я присутствовал на месте обоих преступлений.

Нэш, вызванный Эдом, вышел из дома в костюме и гриме и встал рядом с Айвэном. Полицейские посмотрели на одного, потом на другого и пришли, как и все мы, к единственно возможному выводу. В тщательно подобранных брюках для верховой езды, твидовых куртках и больших защитных шлемах, с десяти шагов они казались близнецами. Только разрез на боку куртки Айвэна позволял легко различить их.

Я сказал Нэшу:

– Это может означать конец фильма.

– Никто не ранен.

– Кто-то пытался прикончить вас.

– Им это не удалось, – ответил он.

– Вы отменно спокойны.

– Томас, я уже много лет живу среди подобных опасностей. Как и все мы. Мир полон сумасшедших фанатиков. Если позволить себе беспокоиться по этому поводу, то не стоит выходить из дому. – Он посмотрел на полицейских, записывавших показания грумов. – Мы собираемся сегодня продолжать работу?

Я помедлил.

– Как отнеслась к этому Сильва?

– Стойко.

Я подавил улыбку.

– Не желаете ли прогуляться на Хит и посмотреть на железку, которую кто-то намеревался воткнуть в вас? И осознаете ли вы, что с этого момента у вас должен быть телохранитель?

– Нет. У меня никогда не было телохранителя.

– Не будет телохранителя – не будет и фильма. Очень возможно, что фильма не будет в любом случае, как только Голливуд прослышит об этом.

Он посмотрел на часы.

– Там сейчас середина ночи.

– Так вы пойдете?

– Да.

– В таком случае пойдем сразу же, как только сможем, – с благодарностью сказал я.

К нам подошел Эд и сказал, что полиция желает поговорить с человеком, который здесь за все отвечает. Я пошел к ним; оба они были старше меня и, кажется, оглядывались в поисках действительно авторитетной фигуры. Я, видимо, не соответствовал их понятию о начальстве. О'Хара, пожалуй, подошел бы им больше.

Грумы сказали им, что лишний всадник присоединился к их группе, когда они встали кружком на холме после третьей скачки к вершине. Они особенно не думали об этом, поскольку во время киносъемок рутинная жизнь конюшен обычно забывалась. Вновь прибывший, одетый в джинсы, ветровку и шлем, затесался в их толпу. И только когда лошадь Айвэна шарахнулась, а сам Айвэн закричал и упал, им пришло в голову, что что-то не так. Кажется, никто из них не увидел блеска клинка.

Они не могли дать особых примет этого человека. У защитного шлема широкий подбородочный ремень, успешно скрывающий половину лица. Они также запомнили, что вновь прибывший носил жокейские очки, какие часто надевали многие из них, чтобы защитить глаза от пыли и летящих из-под копыт камешков. Они полагали, что он мог также носить перчатки – тоже ничего необычного.

Полиция желала знать, не мог ли я добавить что-либо.

– Он хорошо ездит верхом, – сказал я.

Они, очевидно, сочли эту деталь незначительной, применимой ко многим жителям Ньюмаркета, хотя я думал, что это важно.

– Он не был жокеем, – пояснил я. – Он слишком тяжел. Слишком плотного сложения.

Мог ли я описать его внешность? Я покачал головой. Я не видел его лица – только спину, когда он галопом мчался прочь.

Я подождал, пока грумы и операторы не отойдут за пределы слышимости, а потом рассказал полицейским о ноже.

По дороге мы подъехали так близко, как только было можно, к грузовику, торчавшему среди травы, как незаконно установленный скорбный обелиск. Я полагал, что только благодаря воскресному дню никто из смотрителей поля не бегал в ярости вокруг. Я ехал в своем автомобиле впереди полицейской машины. Нэша я взял с собой в нарушение всех строжайших инструкций кинокомпании касательно безопасности. А кто знает, где сейчас безопаснее?

Монкрифф отвел грузовик на десять футов назад. Полицейские молча уставились на открывшееся взору орудие преступления. Монкрифф выглядел потрясенным, Нэш молчал.

– Он уронил это, – объяснил я. – Он обернулся, чтобы поискать это. Потом увидел, что я преследую его, и счел за лучшее удрать.

Нэш спросил:

– Он набросился на Айвэна с этим? Я кивнул.

– Пожалуй, мне стоит обзавестись телохранителем. – Он посмотрел на меня с кривой ухмылкой.

Один из полицейских достал большой бумажный пакет и осторожно, чтобы не стереть возможные отпечатки пальцев, поднял нож из травы.

– Здесь не было доглядчиков, – заметил я.

– Что? – спросил Нэш.

– В любой день, кроме воскресенья, на окраине города собираются наблюдатели с биноклями, вон там. – Я указал, где именно. – Информация – это их ремесло. Они знают каждую лошадь на Хите. Они продают сведения о том, как идут тренировки, газетчикам и букмекерам. Если бы они были здесь, наш любитель ножей не мог бы исчезнуть так просто.

Один из полицейских кивнул.

– Скажите, сэр, кто знал, что мистер Рурк будет здесь утром в это воскресенье?

– Около шестидесяти человек, – ответил я. – Любой работающий над фильмом знает расписание съемок на пару дней вперед. – Я сделал паузу. – Всегда кто-нибудь приходит, чтобы поглазеть, как снимается фильм, но мы отгоняем их прочь, так далеко, как это возможно, если не желаем, чтобы они попали в кадр. К тому же сегодня мы начали работу до восхода солнца. – Я обвел взглядом Хит. Не считая нашей возни, вокруг почти никого не было. Машины, проезжавшие по дороге, не сбрасывали скорость. Хит выглядел мирным и просторным – совершенно неподходящее место для смерти.

Как и сказал Нэш, никому не было причинено вреда. Полиция уехала, забрав свои записи, нож и версии причин происшедшего, теории, обратно в Ньюмаркет, и, чувствуя, как близкий рок кружит над нами, подобно стервятнику, я велел операторам вновь приступать к работе – снимать сцену первой встречи героев Нэша и Сильвы.

Когда мы закончили, было около трех часов дня. Едва я вернулся на конный двор, как прибыли четыре мотофургона для перевозки лошадей, чтобы отвезти их на Хантингдонский ипподром вместе с седлами, уздечками, удилами и прочей сбруей, кормом и попонами, не считая грумов и их дорожных сумок. Кажется, наш управляющий конюшнями великолепно справлялся. Несмотря на раннюю побудку утром, все словно собирались на праздничный карнавал.

Эту временную эйфорию развеял О'Хара, ворвавшийся во двор на своем автомобиле и заоравший на меня, едва ступив на землю:

– Что, во имя ада, происходит?

– Отправка в Хантингдон, – ответил я.

– Томас, я говорю не о чертовом Хантингдоне. Я услышал по радио, что какой-то маньяк напал на Нэша с ножом. Что происходит в этом содоме?

Я попытался рассказать ему, но он был слишком встревожен, чтобы слушать.

– Где Нэш? – спросил он.

– В доме, снимает грим.

Он нетерпеливо умчался в дом через заднюю дверь, оставив меня присматривать за отправкой. Фургоны выехали со двора, пассажиры больше не пели.

Монкрифф предположил, что у него будет на редкость свободный вечерок. Я сказал ему, что он заслужил его и ему следует побыстрее исчезнуть. Он это и сделал, надеясь, что О'Хара спохватится не скоро.

Оставшись один, я прислонился к двери конюшни, вслушиваясь в непривычную тишину и думая о ножах. Слабый голос Валентина звучал в моей голове: «Я оставил нож у Дерри».

Мир был полон ножей.

Кто такой Дерри?

О'Хара и Нэш вышли из дома вместе, и настроение у них было лучше, чем я ожидал.

– Я половину ночи говорил с Голливудом, – заметил О'Хара. – Я напомнил им, что увольнение режиссера в середине съемок почти неизбежно приведет к катастрофе, потому что критики всегда первым делом цепляются к этому факту и большинство их статеек мусолит вопрос о том, насколько лучше был бы фильм, если бы все осталось как есть.

– Как бы далеко от истины это ни было, – сухо прокомментировал Нэш.

– В данном случае, – жестко сказал ему О'Хара, – если вы помните, вы сказали, что если они выкинут Томаса, то уйдете и вы.

– Да. Глупо.

О'Хара кивнул.

– В любом случае. Я буду напирать на то, что нападение этого психа – реклама, причем неплохая. К тому времени, как картина выйдет на экраны, зрители будут рваться на нее.

Он говорил это так, словно убеждал самого себя, поэтому спорить с ним я не стал. Вместо этого я спросил:

– Я понадоблюсь вам здесь в следующие несколько часов?

– Полагаю, что нет, – с сомнением ответил он, вопросительно глядя на меня.

– Ранний воскресный вечер, – объяснил я, – это чрезвычайно подходящее время для нанесения неожиданных визитов фермерам. О'Хара понял.

– Джексон Уэллс!

– Верно. – Я повернулся к Нэшу. – Не хотите ли встретиться с человеком, которого играете?

– Нет, не хочу, – твердо ответил он. – Я не хочу подцепить грубые манеры старого скрипучего пенька.

Поскольку я тоже не жаждал его общества, то почувствовал скорее облегчение, чем сожаление.

– Я вернусь сегодня часам к десяти вечера, – сказал я. – У меня по графику встреча с Монкриффом и Зигги Кином.

– Зигги… кто? – спросил Нэш.

– Акробат, – ответил я. – Никто не ездит на лошади лучше него.

– Он лучше, чем Айвэн? Я улыбнулся.

– Он получает в десять раз больше, а мог бы получать и в двадцать.

– Это дельце на берегу? – спросил О'Хара.

Я кивнул.

– Какое дельце на берегу? – заинтересовался Нэш.

– Не спрашивайте, – усмехнулся О'Хара. – У нашего мальчика бывают озарения. Иногда они работают.

– Что за озарения? – спросил меня Нэш.

– Он не сможет сказать вам, – ответил вместо меня О'Хара. – Но если он видит это, значит, увидим и мы.

Нэш вздохнул. О'Хара продолжал:

– Если уж говорить о видениях, когда будет готово отснятое сегодня?

– Завтра утром, как обычно, – заверил я его. – Когда вернется фургон.

Мы каждый день посылали пленки с курьером в Лондон, чтобы за ночь их обработали там в специализированной лаборатории «Техниколор». Пленки отвозили в оба конца в лондонском фургоне, водитель и сопровождающий охранник проводили ночь в Лондоне и день в Ньюмаркете, и до сих пор этот канал работал без задержек.

Каждый день, просмотрев отснятые накануне кадры, я сверялся с путаной раскладкой сцен и отбирал то, что считал пригодным к выходу на экран, делая первичную редакцию фильма по мере продвижения вперед. Это проясняло мои мысли и одновременно экономило много времени тем, кто в дальнейшем будет заниматься окончательной редакцией. Некоторые режиссеры любили работать с редакторами фильмов уже на стадии грубого ежедневного монтажа, но я предпочитал делать это в одиночку, пусть даже монтаж отнимал у меня половину ночи, но зато я в большей степени контролировал конечный результат. Скелет законченного фильма был моим собственным творением.

Удачным или неудачным, но моим. Жизнью на падающей башне.

Я направился на запад от Ньюмаркета, имея только смутное представление о том, куда еду, и еще более смутное представление о том, что буду говорить, когда доберусь до места.

Возможно, чтобы отсрочить этот момент, но в любом случае потому, что мне было по пути, я заехал сначала в Кембридж и остановился у больницы, куда отправили Доротею. На все запросы по телефону был один ответ: «Состояние тяжелое. Пациентка спит», который мог означать все что угодно – от предсмертного оцепенения до глубокой накачки обезболивающим. Как можно было предположить заранее, мое появление прямо перед столом медсестер не облегчило мне доступа к больной.

– Просим прощения, никаких посетителей.

Их ничто не убеждало. Абсолютно никаких посетителей, кроме ее сына. Вероятно, я могу поговорить с ним, если хочу.

– Он здесь? – спросил я, гадая, почему я должен удивляться. В конце концов, ничто не оторвет Пола от такого всеобъемлющего несчастья.

Одна из медсестер любезно пошла известить его о моем визите и вскоре вернулась вместе с ним.

– Матушка чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы видеть вас, – без предисловий заявил он. – К тому же она спит.

Мы смотрели друг на друга с невысказанной неприязнью.

– Как она? – спросил я. – Что говорят врачи?

– Ей оказывается интенсивная медпомощь. – Заявление прозвучало сверхнапыщенно даже для Пола.

Я ждал. Наконец он добавил:

– Если не будет осложнений, она поправится. «Чудесно», – подумал я.

– Она не сказала, кто напал на нее?

– Она пока не может говорить.

Я подождал еще, на сей раз безрезультатно. Когда он впрямую начал намекать на то, что пора бы заканчивать разговор, я сказал:

– Вы видели, в каком состоянии ее дом?

Он ответил, нахмурившись:

– Я был там этим утром. Полиция взяла мои отпечатки пальцев! – В голосе его звучало возмупдение.

– Они брали их и у меня, – спокойно произнес я. – Пожалуйста, верните мои книги.

– Что?

– Верните книги и бумаги Валентина.

Он уставился на меня с непониманием и злостью.

– Я не брал книги Валентина. Их взяли вы.

– Я не брал.

Его душило негодование.

– Матушка заперла дверь и отказалась – отказалась! – дать мне ключ. Своему сыну!

– Прошлой ночью ключ был в открытой двери, – сказал я. – А книги исчезли.

– Потому что вы забрали их. Я-то точно не брал.

Я начинал верить Полу, как бы невероятно его слова ни звучали.

Но если он не брал книги, то кто это сделал? Разгром внутри дома и нападение на Доротею свидетельствовали о жестокости и спешке. Вывезти целую гору книг и полный шкаф бумаг – для этого нужно время. И Робби Джилл был уверен, что это произошло раньше, чем напали на Доротею.

В чем мог крыться смысл этого?

– Почему, – спросил я, – вас так волнует то, что книги не в ваших руках?

Где-то в его мозгу зазвучали сигналы тревоги. Я работал с актерами слишком много, чтобы не уловить напряжение глазных мускулов, которое так часто просил сыграть. Я подумал, что у Пола был мотив помимо жадности, но я лишь понял, что этот мотив существует, и ничего более.

– Лучше всего хранить семейные реликвии в семье, – ответил он и, прежде чем уйти, сделал последний выпад: – Ввиду состояния моей матери кремация, запланированная на завтрашнее утро, откладывается на неопределенный срок. И не беспокойте больше ни ее, ни меня своим приходом сюда. Она стара и больна, и я присмотрю за ней.

Я смотрел, как удаляется его обширная спина: в каждом шаге – самодовольство, полы пиджака разлетаются в стороны при движении.

– Пол! – громко сказал я вслед ему.

Он неохотно остановился и повернулся, стоя в квадратной арке больничного коридора и не намереваясь возвращаться.

– Что на этот раз?

По меньшей мере полтора метра в поясе, подумал я. Широкий кожаный ремень поддерживал его темно-серые брюки. Кремовая рубашка, галстук в косую полоску, жирный подбородок агрессивно выпячен вперед.

– Что вам надо?

– Ничего, – ответил я. – Неважно.

Он с раздражением дернул плечом, а я побрел к своей машине, думая о телефонах. Я носил свой мобильный телефон на поясе, всегда под рукой. Я заметил, что такой же аппарат был прикреплен к широкому ремню Пола.

Я вспомнил, как вчера вечером обрадовался за Доротею, что Пол ответил из своего дома в Суррее, когда я рассказал ему о нападении на его мать. Суррей был надежным местом для алиби.

Если бы я хорошо относился к Полу или, по крайней мере, верил ему, мне и в голову не пришло бы проверять. Я попытался припомнить номер, по которому я звонил, но вспомнил только первые четыре цифры и последние две и соответственно связаться с ним я не мог.

Я позвонил в справочную и спросил, являются ли первые четыре цифры номером местной станции Суррея.

– Нет, сэр, – четко ответил женский голос. – Эти цифры используются для мобильных телефонов.

Вздрогнув, я попросил, если можно, найти мне номер мобильного телефона Пола Паннира: он живет около Годалминга, последние цифры – две семерки. После короткой паузы, потребовавшейся на поиск, она любезно сообщила мне номер, который я не мог вспомнить. Я записал этот номер и набрал его.

Пол отрывисто спросил:

– Да?

Я не сказал ничего.

– Кто вы? Что вам надо? Я молчал.

– Я вас не слышу, – сердито сказал он и отключил свой телефон.

Вот вам и весь Суррей, угрюмо подумал я. Но даже Пол не смог бы нанести такие раны своей матери.

Известны случаи, когда сыновья убивали своих матерей… Но не жирные сорокапятилетние мужчины, раздутые от самодовольства.

Расстроенный, я ехал на запад, в Оксфордшир, чтобы повидаться с Джексоном Уэллсом.

Вновь прибегнув к услугам справочных служб, я установил более точно место его проживания и, расспрашивая техников в гаражах и людей, выгуливавших собак, я в конце концов добрался дофермы «Бой-ива», сонной и мирной в этот воскресный вечер.

Я медленно проехал по узкой немощеной колее, приведшей меня на неподстриженную лужайку перед увитым плющом домом. Цвели одуванчики. Несколько старых покрышек валялось у подгнившего деревянного сарая. Неустойчивый на вид штабель досок для забора, казалось, пришел уже в полную негодность. Некто, бывший когда-то человеком, стоял, прислонившись к воротам фермы, и нелюбезно смотрел на меня.

Выйдя из машины и сразу же почувствовав себя угнетенно, я спросил:

– Мистер Уэллс?

– А?

Он был глух.

– Мистер Уэллс? – крикнул я.

– Ага.

– Могу я поговорить с вами? – проорал я. Безнадежно, подумал я.

Старик не слышал. Я попытался снова. Он просто бессмысленно уставился на меня, а потом указал на дом.

Будучи не совсем уверен, что он имеет в виду, я все же прошел туда, куда он указывал, и нажал кнопку звонка.

Раздавшийся звук отнюдь не походил на деликатное «динь-дон», как в доме Доротеи; звонок фермы «Бой-ива» заставлял клацать зубами. Вскоре дверь открыла прелестная юная блондинка с волосами, собранными в конский хвост, и кожей, за которую любая актриса готова была бы умереть.

Я сказал:

– Я хотел бы поговорить с мистером Джексоном Уэллсом.

– О'кей, – кивнула она. – Проходите. – Она отступила в прихожую и скрылась за дверью слева. Оттуда на сей раз появился тощий блондин с вихляющей походкой, на вид несколько моложе пятидесяти лет.

– Вы хотели видеть меня? – осведомился он. Я бросил взгляд назад, туда, где глухой старый пень по-прежнему подпирал ворота.

– Мой отец, – сказал блондин, проследив направление моего взгляда.

– Мистер Джексон Уэллс?

– Это я, – ответил он. – Ох!

Он усмехнулся, увидев мое облегчение, с беззаботностью, на сотню миль отстоявшей от того, что ожидал увидеть я. Он спокойно ждал, пока я представлюсь, а потом медленно спросил:

– Я не мог видеть вас раньше?

– Я так не думаю.

– По телевизору, – произнес он, сомневаясь.

– О… ну… вы смотрели вчера репортаж о Линкольнском забеге в Донкастере?

– Да, смотрел, но… – Он потер лоб, не в силах вспомнить поточнее.

– Меня зовут Томас Лайон, – сказал я. – Я был другом Валентина Кларка.

Тень омрачила лучезарное настроение Джексона Уэллса.

– Бедный старикан умер на этой неделе, – сказал он. Мое имя наконец-то подхлестнуло его память. – Томас Лайон. Не тот ли, что снимает фильм?

– Тот, – признался я.

– Я видел вас вчера по телику, вас и Нэша Рурка.

Он подвел церемонии знакомства краткий итог, потерев кончик носа тыльной стороной ладони. Я сказал:

– Я не хочу принести вам никакого вреда созданием этого фильма. Я приехал спросить вас, существует ли что-либо, о чем вам в особенности хотелось бы умолчать. Потому что иногда, – объяснил я, – можно затронуть вещи или думать, что затрагиваешь вещи, которые оборачиваются ранящей истиной.

Он подумал над этим и сказал наконец:

– Вам, наверное, лучше пройти в дом.

– Спасибо.

Он провел меня в маленькую комнату рядом со входом, на вид нежилую. Пианино, вращающийся стул, тяжелое деревянное кресло и закрытый шкаф составляли всю его обстановку. Сам он сел на вращающийся стул и указал мне на кресло.

– Вы играете? – учтиво поинтересовался я, имея в виду пианино.

– Моя дочь играет. Люси, вы видели ее.

– М-м… – Я кивнул и набрал побольше воздуха. – В общем-то я хотел расспросить вас об Ивонн.

– О ком?

– Об Ивонн. О вашей жене.

– Соня, – с усилием сказал он. – Ее звали Соня.

– В книге Говарда Тайлера она Ивонн.

– Да, – согласился он, – Ивонн. Я читал эту книгу.

Казалось, он не испытывал ни горя, ни гнева, поэтому я спросил:

– Что вы думаете о ней?

Неожиданно он рассмеялся:

– Куча вздора. Призрачные любовники! И этот аристократический сморчок, который в книге вроде бы как я! Сапожники.

– В фильме вы будете далеко не сморчком.

– Значит, это правда? Нэш Рурк – это я?

– Он играет человека, жена которого была найдена повешенной.

– Что вы знаете? – Солнечное сияние его настроения и улыбку в его глазах, несомненно, нельзя было подделать. – Все это было чертовски давно. Я и плевка не дам за то, что вы скажете в фильме. Я едва могу вспомнить Соню, и это факт. Это была другая жизнь. Я оставил ее позади. Делайте эту ерундовину, если вам хочется. Я досыта наелся этой мерзостью. Понимаете, мне было двадцать два, когда я женился на Соне, и еще не было двадцати пяти, когда она умерла, и я на самом деле был еще ребенком. Ребенком, который играет в большого ньюмаркетского тренера скаковых лошадей. После этого дела люди стали забирать своих лошадей. Я свернул бизнес, перебрался сюда и живу здесь нормально, тихо, никаких сожалений.

Поскольку казалось, что он обсуждает вопрос совершенно спокойно, я спросил:

– Почему… э… почему умерла ваша жена?

– Называйте ее Соня. Я не думаю о ней как о своей жене. Моя жена здесь, в этом доме. Мать Люси. Мы женаты уже двадцать три года, и нам хорошо друг с другом.

Во всей его личности чувствовалось нескрываемое удовлетворение своей жизнью. У него было обветренное лицо и исчерченные прожилками щеки человека, проводящего много времени на свежем воздухе, на загорелой коже резко выделялись светлые брови. В синих глазах не крылось ни капли хитрости. Зубы его были от природы белыми и здоровыми. В его длинных конечностях и крепкой шее не было заметно никакого напряжения. Я думал, что вряд ли он наделен великим умом, но взамен того он был одним из тех прирожденных счастливчиков, которые могут довольствоваться малым.

– Вы можете ответить на мой вопрос? – напомнил я.

– О Соне? Нет, я думаю, что не могу сказать вам, почему она умерла, поскольку не знаю этого.

Я подумал, что это первая ложь, которую я услышал от него.

– Меня забирали в полицию, – улыбнулся он. – Для помощи следствию, сказали они прессе. Потому что все, конечно, думали, что это сделал я. Вопросы целыми днями! Я просто говорил, что не знаю, почему она умерла. Я говорил это снова и снова. А они продолжали спрашивать. Они думали, что заставят меня признаться, понимаете? – Он засмеялся. – Как будто они всегда имели дело с дураками, которые признавались в том, чего не делали. Я не мог видеть, как это произошло, понимаете? Если ты не делал чего-то, ты просто настаиваешь на этом. В Англии по крайней мере. Никаких настоящих пыток, понимаете? Они отменили пытки. – Он снова засмеялся над своей шуткой. – Я сказал им, чтобы они отцепились от меня и искали того, кто действительно убил ее, но они даже ухом не повели. Они не могли придумать больше ничего – только заставить меня сознаться. Я хочу сказать, это был идиотизм. Вот вы сознались бы в убийстве, если вы этого не делали?

– Думаю, нет.

– Конечно, нет. Час за часом такое! Я перестал слушать. Я не позволил им довести меня до кондиции. Я просто сидел там, как чурбан, и регулярно повторял, чтобы они отцепились.

– Им, должно быть, это не очень понравилось, – сухо сказал я.

– Вы что, за них?

– На самом деле нет, – заверил я его. – Я думаю, вы были великолепны.

– Я был молод, – весело ответил он. – Они не давали мне спать. Тупые ослы не знали, что я часто просиживал по полночи с больными лошадьми. Только так и надо. Я мотал головой, когда они болтали вздор о Соне. Это их бесило.

– Хм-м, – пробормотал я и осторожно спросил: – Вы видели… Соню… Я хочу сказать… э…

– Видел ли я ее в петле? Нет. Я видел ее в морге, несколько часов спустя после того, как они забрали ее. К тому времени они придали ей приличный вид.

– Значит, это не вы нашли ее?

– Нет. Считаю, что в этом мне повезло. Один из моих конюхов нашел ее, когда я ехал на север, на Йоркские скачки. Полиция завернула меня назад, и они уже решили, что я убил ее. Соня висела в стойле, которое мы тогда не использовали. Парень, который нашел ее, выблевал свою жратву на неделю вперед, бедный олух.

– Вы думаете, она повесилась?

– Это не было похоже на нее. – Уэллс выразил свои застарелые сомнения. – Там были сложены тюки сена, с которых она могла спрыгнуть. – Он покачал головой. – Никто не знает правды об этом, и, честно говоря, так лучше. Я читал в этой статейке из «Барабанного боя» о том, что вы собираетесь узнать правду. Ну, если говорить честно, я не хочу этого. Я не хочу, чтобы беспокоили мою жену и Люси. Это нечестно по отношению к ним. Просто сочините для фильма любую историю, какую захотите. Если вы не сделаете там меня убийцей, то для меня оно и так сойдет.

– В фильме вы не убиваете ее, – сказал я.

– Значит, все хорошо.

– Но я должен сказать, отчего она умерла.

Он без малейшего раздражения повторил:

– Я не знаю, отчего она умерла, я говорил вам.

– Да, я знаю, но вы должны были думать об этом.

Он выдал мне искреннюю веселую улыбку и никаких сведений, и я отчетливо понял, с чем пришлось иметь дело полицейским следователям двадцать шесть лет назад: непробиваемая кирпичная стена.

– В книге Говарда Тайлера, – произнес я, – Ивонн грезит о любовниках-жокеях. Где… я хочу сказать… у вас есть догадки, откуда он взял эту идею?

Джексон Уэллс рассмеялся, на сей раз затаенно.

– Говард Тайлер не спрашивал меня об этом.

– Да, – согласился я. – Он говорил мне, что вообще не пытался увидеться с вами.

– Не пытался. Я впервые узнал об этой книге, «Неспокойные времена», от знакомых, они сказали, что она обо мне и Соне.

– А у нее были… ну… видения?

Снова затаенное искрометное веселье.

– Я не знаю, – ответил он. – Могли быть. Вся наша женитьба была в некотором роде понарошку. Мы были детьми, играющими во взрослых. Этот писатель, он сочинил нас совершенно не так. Но я не обижаюсь, поверьте.

– Но любовники-грезы – это так впечатляет, – настаивал я. – Откуда это?

Джексон Уэллс поразмышлял без видимого волнения.

– Я полагаю, – произнес он наконец, – что вам стоит расспросить эту ее задаваку сестрицу.

– Сестрицу… вы имеете в виду вдову Руперта Висборо?

Он кивнул.

– Одри. Сестра Сони. Одри вышла замуж за члена Жокейского клуба и никогда не позволяла мне забыть об этом. Одри говорила Соне, что та впустую растратилась на меня. Я не был для нее достаточно хорош, понимаете? – Он беззаботно усмехнулся. – Когда я читал эту книгу, я все время слышал ядовитый голосок Одри.

Ошеломленный простой глубиной этого восприятия, я сидел молча и думал, что же спросить у него еще; думал, должен ли я задать вопрос, почему страшная смерть загадочной свояченицы так глубоко и навечно погубила шансы Руперта Висборо на политическую карьеру?