Текст книги "Дикие лошади"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– А что вы еще не сказали мне об изменениях в сценарии?

Он мне нравился. Я мог даже верить ему. Но путем трудных уроков я усвоил, что ничего не стоит разглашать. Побуждениям к доверительности следует противиться. Даже с О'Харой я был сдержан.

«Хитрец, – называл меня О'Хара. – Фокусник».

«Так нужно».

«Не спорю. Но пусть твои фокусы будут удачными».

Фокусники никогда не объясняют своих трюков. Вздох удивления – их лучшая награда.

– Я всегда буду говорить вам, – сказал я Нэшу, – что должен чувствовать ваш герой в каждой конкретной сцене.

Он принял эту увертку. Молча обдумал все в течение целой минуты, решая, следует ли ему требовать подробностей, которые я не хотел раскрывать. Наконец произнес:

– Верить – значит много спрашивать.

Я не стал оспаривать это. После паузы он глубоко вздохнул, словно примиряясь с ситуацией, и я предположил, что он избрал слепую веру как путь к бегству, если все предприятие потерпит неудачу.

Как бы то ни было, он склонился над сценарием, снова пробежал его глазами, потом встал, оставив листы на столе, и повторил всю сцену, тщательно проговаривая слова, сбившись только один раз, делая паузы, жесты, потом шагнув внутрь подковы и наклонившись в гневе над креслом Сиббера.

Затем, без комментариев, он снова прогнал все от начала до конца. Даже без громкого звука эмоции были выражены отчетливо; и в последние шаги к креслу председателя он вложил прямой намек на то, что может быть убийцей, палачом жены, как бы страстно он ни отрицал это.

Я понял: эта беззвучная, сконцентрированная ментальная энергия и была тем, что превращало хорошего актера в кинозвезду.

Я не собирался прогонять всю сцену в один прием, но его исполнение изменило ход моих мыслей. Нэш придал ей ритм и интенсивность, которые нельзя получить, собирая сцену по кускам. Взрыв злорадства Сиббера произойдет потом.

– Спасибо за это, – сказал Нэш, падая в кресло.

– Не за что.

Его улыбка была ироничной.

– Я слышал, что я здесь «маяк».

– Я еду на фалдах вашего фрака.

– Вы? – Нэш иронически усмехнулся.

Мы покинули съемочную площадку. Нэш уехал на своем автомобиле с шофером, а я вернулся в «Бедфорд Лодж» на долгое вечернее заседание с Монкриффом, где мы обсуждали визуальные планы и расположение камер для завтрашней сцены.

Спать я улегся в полночь. В пять утра у моей постели зазвонил телефон.

– Томас? – послышался извиняющийся, дрожащий голос Доротеи.

– Выезжаю, – сказал я.

ГЛАВА 3

Валентин умер.

Когда я приехал в его дом, я не нашел там немой скорби, которой ожидал. Вызывающе яркий автомобиль, не принадлежавший ни доктору, ни священнику, был припаркован у обочины, а во всех окнах дома горел свет.

Я прошел по бетонной дорожке к двери и позвонил.

После долгой паузы дверь открыли, но это была не Доротея. Мужчина, заполнивший дверной проем, был широк, массивен и негостеприимен. Он поглядел на меня сверху вниз с привычным высокомерием и спросил едва ли не оскорбительным тоном:

– Вы доктор?

– Э… нет.

– Тогда что вам нужно так рано?

Чиновник низкого ранга, сделал я вывод, один из тех, кто наслаждается, говоря «нет». В его акценте отдаленно слышался норфолкский и явственно – выговор лондонских пригородов.

– Миссис Паннир попросила меня приехать, – сказал я без вызова. – Она позвонила.

– В этот час? Она не могла звонить.

– Я хочу поговорить с ней, – сказал я.

– Я скажу ей, что кто-то пришел.

За его спиной Доротея вышла в коридор из ванной комнаты и, увидев меня, направилась к нам.

– Томас! Входите, дорогой. – Она жестом пригласила меня войти, несмотря на преграду. – Это мой сын Пол, – объяснила она мне. – Пол, это Томас, друг Валентина, я говорила тебе.

– Как он? – спросил я. – Валентин? Ее лицо сказало мне все.

– Он ушел от нас, дорогой. Входите же. Мне нужна ваша помощь. – Эти слова заставили заволноваться ее сына, которого она всегда называла напыщенным тираном и не преувеличивала. Помимо тяжелого начальственного взгляда, он был примечателен тонкими темными усиками под мясистым вздернутым носом, ноздри которого смотрели прямо вперед. Выпяченный подбородок был предназначен для устрашения, а одет Пол был в деловой темно-синий костюм-тройку с полосатым галстуком даже в этот утренний час. Ростом около пяти футов десяти дюймов (178,8 сантиметра. Прим. перев.), весил он, должно быть, больше девяноста килограммов.

– Матушка, – сдерживаясь, произнес он, – всю помощь, которая тебе нужна, окажу я. Я великолепно справлюсь сам. – Он жестом предложил мне уйти; я с удовольствием это проигнорировал, протиснулся мимо него, поцеловал Доротею в увядшую щеку и попросил чашечку чая.

– Конечно, дорогой. О чем я только думаю! Пойдемте в кухню.

Она была одета во вчерашнюю зеленую юбку и кофту, и я решил, что Доротея вообще не ложилась спать. Тени вокруг ее глаз стали еще темнее, а полное тело выглядело слабым до дрожи.

– Я позвонила Полу после того, как вы уехали, – едва ли не извиняясь, сказала она, наливая воду в чайник. – Понимаете, я чувствовала себя так одиноко. Я думала, что должна просто сообщить ему, что его дядя умирает…

– И, конечно, я сразу же выехал, хотя было уже слишком поздно, – с нажимом произнес Пол. – Это было правильно. Это мой долг. Ты не должна была оставаться наедине с умирающим, матушка. Его следовало поместить в больницу.

Я взял чайник из рук Доротеи и попросил ее присесть, уверяя, что сам расставлю чашки, блюдца и все остальное. Она с признательностью передала дело в мои руки, пока ее «помощник во всем» продолжал раскачиваться на пятках и превозносить свои добродетели.

– Валентин был уже мертв, когда я приехал сюда. – Голос его прозвучал удрученно. – Конечно же, я настоял на том, чтобы позвонить доктору немедленно, хотя матушка хотела дать ему еще поспать. Просто смешно! Я вас спрашиваю: для чего же нужны доктора?

Доротея подняла глаза, выражая отчаяние.

– Этот чертов тип был груб со мной, – пожаловался Пол. – Его следовало бы уволить. Он сказал, что Валентину надлежало быть в больнице и что он приедет сюда в семь, не раньше.

– Он ничего не смог бы изменить, даже если бы приехал, – грустно возразила Доротея. – Валентин сам хотел умереть здесь. Все было сделано как надо.

Пол упрямо выражал несогласие. Крайне устав от него, я спросил Доротею, могу ли я отдать последнюю дань Валентину.

– Зайдите к нему, дорогой, – кивнула она. – Он обрел покой.

Я оставил ее внимать по долгу родства высказываниям отпрыска и зашел в спальню Валентина, ярко освещенную лампой под вызывающе веселым абажуром, свисавшим с потолка. Настольная лампа стояла невключенной на тумбе у кровати. Я подошел и зажег ее.

Стариковское лицо Валентина было бледным, смерть разгладила его, и лоб под ладонью был уже холоднее, чем бывает у живых. Затрудненное дыхание уступило место вечному безмолвию. Он действительно выглядел необычайно умиротворенным.

Я двинулся к двери, по дороге погасив верхний свет. Доротея появилась из кухни и вслед за мной вошла в комнату Валентина.

– Он умер в темноте, – горестно сказала она.

– Он этого не сознавал.

– Нет… но… я выключила лампу у его постели, чтобы люди не гадали, почему это горит свет, а сама села в то кресло у окна, ожидая приезда Пола, прислушивалась к дыханию Валентина и незаметно уснула. Я просто уплыла прочь. – Глаза ее наполнились слезами. – Я не знаю… я хочу сказать, что ничего не могла с этим поделать.

– Вы очень устали.

– Да, но когда я проснулась, было так темно… и абсолютно тихо, и я поняла… Это было ужасно, дорогой. Я поняла, что Валентин перестал дышать… и что он умер, пока я спала, и меня не было рядом с ним, чтобы подержать его за руку или как-нибудь проститься… – Ее голос дрожал от рыданий, она утирала слезы кулачком.

Я обнял ее за плечи, и так мы стояли у кровати Валентина. Я думал, насколько среди всего этого горя ей повезло, что она не видела мига, когда остановилось сердце ее брата, не слышала его последнего хриплого вздоха. Я видел смерть своей матери и никогда не забуду этого.

– Во сколько сюда приехал ваш сын?

– О, должно быть, около трех. Понимаете, дорогой, он живет в Суррее. Это долгий путь, и он уже лег спать, по его словам, когда я попросила его приехать… Я только хотела с кем-нибудь поговорить, но он настоял на том, чтобы приехать… Это очень мило с его стороны, не так ли?

– Да, – отозвался я.

– Он задернул занавески, конечно, и зажег везде свет. Он был очень сердит на меня, что я сидела в темноте и не позвонила Робби Джиллу. Но ведь Робби может только официально засвидетельствовать, что Валентин мертв. Пол не понимает, что я хотела просто побыть в темноте с Валентином. Это было как-то уютно. Понимаете? Словно прощание. Просто мы вдвоем, как будто мы снова стали детьми.

– Да, – ответил я.

– Пол разумно мыслит, – признала она, – но я устаю от него. Мне жаль, что я разбудила вас так рано. Но Пол был так сердит на меня… что я позвонила вам, когда он пошел в ванную, потому что иначе он мог остановить меня. Я какая-то сама не своя, я чувствую себя такой слабой.

– Я рад, что я здесь, – заверил я ее. – Вам нужно сейчас поспать.

– О, я не могу. Я должна бодрствовать, чтобы встретить Робби. Я так боюсь, что Пол будет груб с ним.

Наверняка, подумал я.

Упомянутый Пол вошел в комнату, вновь включив верхний свет.

– Что вы делаете тут вдвоем? – требовательно спросил он. – Матушка, уйди отсюда и перестань расстраивать себя. Дядюшка получил блаженное избавление, как мы все знаем. Сейчас нам следует поговорить о твоем будущем и о моих планах на это будущее.

Плечи Доротеи напряглись под моей рукой. Я снял руку и вместе с Доротеей вышел из комнаты Валентина обратно в кухню, вновь потушив резкий верхний свет. Выходя, я бросил взгляд на спокойное старое лицо, скрытое полутенью. Вечная, непреходящая тень.

– Конечно, ты не должна оставаться здесь, – говорил Пол своей матери на кухне. – Тебе почти восемьдесят. Я не могу должным образом присматривать за тобой, когда ты живешь так далеко от меня. Я почти договорился с домом престарелых, чтобы, когда Валентин умрет, ты могла снять там комнату. Я сказал им, что ты приедешь на этой неделе. Это меньше чем в миле от моего дома, так что Дженет сможет навещать тебя каждый день.

Доротея выглядела почти испуганной.

– Я не поеду, Пол, – возразила она. – Я останусь здесь.

Игнорируя ее возражения, Пол продолжал:

– Ты можешь уже начать паковать свои вещи. Зачем тянуть время? Я выставлю твой дом на продажу уже завтра и перевезу тебя сразу же после похорон.

– Нет, – промолвила Доротея.

– Я помогу тебе, пока я здесь, – милостиво пообещал ее сын. – Все вещи Валентина надо рассортировать и тем или иным путем избавиться от них, конечно. Фактически часть книг я могу увезти немедленно. Я привез две или три пустые коробки.

– Только не книги, – твердо сказал я. – Он оставил свои книги мне.

– Что? – Нижняя губа Пола некрасиво отвисла. – Он не мог этого сделать, – свирепо сказал он. – Он оставил все матушке. Мы все знаем это.

– Оставил вашей матери все, кроме книг. Доротея кивнула.

– Валентин сделал дополнительное распоряжение к завещанию около двух месяцев назад, оставив свои книги Томасу.

– Старик был чокнутый. Я опротестую завещание.

– Вы не можете опротестовать его, – рассудительно возразил я. – Валентин оставил все, кроме книг, вашей матери, а не вам.

– Тогда матушка опротестует его!

– Нет, я не сделаю этого, дорогой, – мягко сказала Доротея. – Когда Валентин спросил меня, что я думаю о том, чтобы он завещал книги и бумаги Томасу, я сказала, что это прекрасная идея. Я никогда не прочитаю их и даже не смогу толком просмотреть, а Валентин знал, что Томас будет беречь их, и он пригласил нотариуса, чтобы сделать дополнительное распоряжение, а Бетти, моя подруга, и Робби Джилл, наш доктор, засвидетельствовали его подпись в присутствии нотариуса. Он подписал это в собственной гостиной, и не было вопросов о том, в своем ли уме Валентин, поскольку и доктор, и нотариус были согласны с этим. И я не понимаю, о чем ты тревожишься, ведь это просто куча старых формуляров, сборников вырезок и книг о скачках.

Мне казалось, что Пол куда более расстроен, чем должен был бы. Он, видимо, почувствовал мое удивление, потому что начал подыскивать разъяснения, ненавидя меня за то, что я заставил его делать это.

– Валентин когда-то говорил мне, что в его коллекции могут быть некоторые ценности, – сказал он. – Я намерен оценить их и продать… для матушкиного благополучия, разумеется.

– Эти книги завещаны Томасу, – отважно повторила Доротея, – и я никогда не слышала, чтобы Валентин намекал на их ценность. Он хотел, чтобы Томас забрал их ради памяти о прежних временах и еще потому, что Томас был так добр и приходил читать Валентину.

– Ага! – едва ли не завопил торжествующе Пол. – Это дополнение будет недействительно, потому что Валентин не видел то, что подписывал!

Доротея запротестовала:

– Но он знал, что подписывает.

– Откуда он мог знать? Скажите-ка мне!

– Прошу прощения, – сказал я, подавляя подступающую ярость. – Если дополнение, сделанное Валентином, будет признано недействительным, в чем я сомневаюсь, поскольку нотариус признал его и засвидетельствовал подпись, тогда книги будут принадлежать Доротее, которая одна может решить, что делать с ними.

– О, спасибо вам, дорогой, – сказала она, и с ее лица сошло выражение тревоги. – Если они мои, я отдам их вам, Томас, потому что знаю, что этого хотел Валентин.

Пол выглядел ошеломленным.

– Но ты не можешь это сделать.

– Почему нет, дорогой?

– Они… они могут быть ценными.

– Я отдам их на оценку, – сказал я, – и если они действительно представляют собой хоть какую-то ценность, я верну все Доротее.

– Нет-нет… – покачала она головой, не соглашаясь со мной.

– Ш-ш… – шепнул я ей. – Пусть пока утешится этим.

Пол в ярости расхаживал по кухне туда-сюда. Потом остановился у стола и с нажимом спросил:

– А кто вы вообще такой, если не считать того, что вы втерлись в доверие к беспомощному, умирающему старику? Я хочу сказать, что это преступление.

Я не видел необходимости объяснять, кто я такой, но Доротея устало сообщила ему:

– Дед Томаса тренировал лошадей, которых подковывал Валентин. Валентин знал Томаса более двадцати лет и всегда любил его, он говорил мне это.

Словно не в силах остановиться, Пол тяжело пошагал прочь от столь неприятной новости, неожиданно покинул кухню и скрылся в коридоре. Можно было бы принять его просто за напыщенного осла, если бы не мимолетное впечатление затаившегося массивного, спящего вполглаза молодого хищника. Я подумал, что не хотел бы вступать с ним в конфликт.

Доротея сказала в отчаянии:

– Я не хочу жить рядом с Полом. Я не вынесу, если Дженет будет приходить ко мне каждый день. Я не в ладах с ней, дорогой. Она подавляет меня.

– Вы не должны ехать, – сказал я. – Пол не может выставить этот дом на продажу, потому что он не принадлежит ему. Но, Доротея… – Я замолк в нерешительности.

– Но что, дорогой?

– Только не подписывайте ничего.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать: не подписывайте ничего. Сперва спросите вашего знакомого нотариуса.

Она изумленно смотрела на меня.

– Но мне, должно быть, придется подписывать разные бумаги, теперь, когда Валентина больше нет.

– Да, но… не подписывайте никакие бумаги только потому, что этого хочет Пол.

– Хорошо, – с сомнением произнесла она. Я спросил ее:

– Вы знаете, какой силой обладает доверенность?

– Она вроде бы дает людям право действовать от своего имени?

Я кивнул.

Доротея быстро обдумала это и сказала:

– Вы говорили мне, чтобы я не подписывала бумагу, дающую Полу право продать этот дом. Это так?

– Именно так.

Она погладила мою руку.

– Спасибо, Томас. Обещаю не подписывать ничего такого. Я буду все внимательно перечитывать. Мне не хочется говорить так, но Пол иногда слишком настойчиво пытается сделать все по-своему.

Пол, на мой взгляд, подозрительно долго безмолвствовал. Я встал, вышел из кухни и отправился на поиски. Я обнаружил его в кабинете Валентина, где он снимал книги с полок и стопками складывал их на полу.

– Что вы делаете? – спросил я. – Пожалуйста, оставьте книги в покое.

Пол ответил:

– Я ищу книгу, которую одалживал Валентину. Я хочу получить ее обратно.

– Как она называется?

Наскоро придуманная Полом ложь не дошла до названия.

– Я узнаю ее, когда увижу, – сказал он.

– Если на какой-либо книге будет стоять ваше имя, – вежливо произнес я, – уверяю вас, вам ее вернут.

– Это мне не очень-то нравится.

В дверях появилась Доротея, увидела книги, сложенные на полу, и на лице ее одновременно появились недоумение и досада.

– Пол! Прекрати это! Эти книги принадлежат Томасу. Если ты возьмешь их, это будет воровство.

Пол и виду не подал, что его заботит такое ничтожное обвинение.

– Он не возьмет их, – успокаивающе промолвил я.

Пол скривил губы, проложил себе путь к передней двери дома и оставил ее открытой.

– Что он делает, дорогой? – растерянно спросила Доротея, глядя, как ее сын целеустремленно топает по дорожке.

– Кажется, он собирается притащить одну из своих коробок, чтобы упаковать в нее книги, – отметил я. Я закрыл переднюю дверь и запер ее на оба замка – верхний и нижний. Потом я прошел через кухню и тем же манером обезопасил заднюю дверь, а затем сделал быстрый круг по комнатам, заглянув даже в ванные, чтобы убедиться, что окна закрыты и заперты.

– Но Пол – мой сын, – запротестовала Доротея.

– И он пытается похитить книги Валентина.

– Ох, дорогой!..

Пол начал колотить в переднюю дверь.

– Матушка, впусти меня немедленно.

– Быть может, впустить его? – заволновалась Доротея.

– Пребывание снаружи ему не повредит. Сейчас не так уж холодно, а он может посидеть в машине. Или поехать домой, конечно.

– Иногда Пол так неприятен, – горько сказала Доротея.

Я поставил книги обратно на полки. Те, которые Пол выбрал, чтобы похитить для начала, были в самых роскошных переплетах – недавно опубликованные биографии чемпионов скачек, считавшиеся у знатоков почти бесценными. Я догадывался, что именно тщеславие Пола лежало в основе тех планов, исполнению которых помешали его мать и я.

Я не склонен был недооценивать опасность оскорбленного тщеславия с тех пор, как сделал страшный фильм о реально жившем фанатике-культуристе, который убил свою подружку за то, что она бросила его. Я должен был понять его, я влез в его сознание, и я ненавидел это.

Пол тяжелой рукой непрестанно колотил по двери и неотрывно нажимал на кнопку звонка. Но результатом этого был не резкий, выматывающий нервы монотонный звук, а куда менее невыносимое безостановочное тихое «динь-дон» – тихое потому, что Доротея уменьшила громкость, чтобы звонок не тревожил больного Валентина.

Я посмотрел на часы. Было без пяти шесть. Вероятнее всего, доктора можно было ожидать только через час, но до начала моего собственного рабочего дня оставалось полчаса.

– Ох, дорогой, – сказала Доротея едва ли не в десятый раз, – я хочу, чтобы он перестал.

– Скажите ему, что впустите его, если он пообещает оставить книги в покое.

– Вы думаете, он согласится? – с сомнением спросила она.

– Есть шанс, – ответил я.

Я предполагал, что ему не слишком захочется терять лицо перед разбуженными соседями: только дурак может позволить застать себя выставленным из дому, словно нашкодивший мальчишка, своей престарелой матерью.

С видимым облегчением Доротея объявила условия, на которые ее сын неохотно согласился. Она отперла дверь и впустила его, но на это я благоразумно не стал смотреть, поскольку легчайшая улыбка на моем лице могла быть принята им за насмешку, и он завелся бы опять. Бывало, что автомобилисты расплачивались за то, что втискивались между другими машинами.

Я ненадолго остался в гостиной Валентина, закрыв дверь, пока мать с сыном разбирались на кухне. Я сел в кресло напротив того, которое больше не занимал старик, и стал думать о том, как легко, сам того не ожидая, нажил врага в лице Пола Паннира. Я подозревал, что на самом деле он не столько хотел забрать сами книги, сколько убрать из жизни своей матери меня и мое влияние, чтобы контролировать и распоряжаться ее будущим так, как будет лучше всего с точки зрения его личного благополучия.

По крайней мере, я надеялся, что это так.

Очень неприятно, что я оказался втянутым в это во время съемок фильма.

Я бесцельно смотрел на полки с книгами, гадая, есть ли здесь действительно что-то ценное. Если есть, то Валентин ничего не знал об этом, я уверен. Когда я упомянул о возможности написания им автобиографии и он отверг эту идею, он не ссылался ни на какие дневники или другие необработанные материалы, которыми мог бы воспользоваться кто-либо другой. Но, сидя тут, я думал, не заключил ли случайно Пол какого-либо соглашения с писателем или редактором, чтобы продать бумаги Валентина и поделить гонорар. Никакая биография Валентина не принесла бы особого богатства, но Пол, по моему предположению, согласен был и на скромное вознаграждение. Кое-что лучше, чем ничего, мог бы сказать он.

Книги Говарда Тайлера на полках не было.

Валентин спрашивал меня, когда я в первый раз навестил его, что привело меня обратно в Ньюмаркет, и когда я объяснил насчет книги Говарда «Неспокойные времена» и насчет фильма, который мы делаем по ней, он сказал, что слышал об этой книге, но не стал покупать ее, поскольку ко времени ее публикации его зрение стало быстро ухудшаться.

«Я слышал, что это куча вздора», – сказал он.

«Разве?»

«Я знал Джекси Уэллса. Я часто подковывал его лошадей. Он никогда не убивал эту свою мышку-жену, у него кишка была тонка».

«В книге и не говорится, что он убил», – заверил я.

«Но я слышал, что не говорится там и обратное».

«Ну да, не говорится».

«Было нечестно писать об этом книгу. А ставить фильм – вообще пустая трата времени».

Я улыбнулся. Создатели фильмов часто и охотно искажают исторические факты. Фильмы, заведомо основанные на лжи, нередко представляются к «Оскару».

«На кого она была похожа?» – спросил я.

«Кто?»

«Жена Джексона Уэллса».

«На мышку, как я и сказал. Смешно, но я не могу отчетливо вспомнить ее. Она не была одной из тех тренерских жен, которые распоряжаются всей конюшней. Были такие в прежние дни, рот как помойная яма. А жена Джексона Уэллса… можно было и не заметить, что она существует. Я слышал, по книге она наполовину шлюха, бедная сучка».

«Она действительно повесилась?»

«Почем я знаю, – отозвался Валентин. – Я только подковывал лошадей. Суматоха быстро улеглась из-за отсутствия улик и свидетелей, но с Джексоном как с тренером было, конечно, покончено. Я имею в виду: послал бы ты своих лошадей к человеку, который, может быть, убил свою жену?»

«Нет».

«И все остальные тоже».

«В книге говорится, что у нее был любовник», – заметил я.

«Разве? – Валентин поразмыслил. – Сначала я слышал об этом, – произнес он. – Но, с другой стороны, если бы Доротея завела себе любовника прямо здесь, у меня под носом, меня это нисколько не озаботило бы. Удачи ей, если она решится на это».

«Ты старый грешник, Валентин».

«Никто не ангел», – парировал он.

Я смотрел на его опустевшее кресло и вспоминал отчаянный полушепот: «Я убил корнуэлльского парня…»

Быть может, «корнуэлльский парень» – это лошадь?

На дорожке снаружи послышались шаги, и звонок издал свое «динь-дон». Я остался сидеть, потому что не желал узурпировать столь желанный Полу статус главы дома, но дверь пошла открывать Доротея.

– Входите, Робби, – сказала она, и я услышал явное облегчение в ее голосе. – Как мило с вашей стороны, что вы пришли.

– Этот ваш сын!.. – Голос доктора выражал отвращение.

– Простите, простите! – успокаивающе произнесла Доротея.

– Не ваша вина.

Доротея впустила его и закрыла переднюю дверь, а я отворил дверь гостиной Валентина, чтобы поприветствовать доктора.

Робби Джилл небрежно пожал мою руку.

– Рад видеть, что вы не одна, – обратился он к Доротее. – Что с Валентином?

Мы все втроем тихо прошли в тускло освещенную комнату в непременном сопровождении Пола, который незамедлительно залил всю сцену ярким светом потолочной лампы. Я подумал, что во мне, должно быть, говорит режиссер, если я нахожу это резкое освещение неуместным. По крайней мере, Робби Джилл не выразил протеста, а уселся рядом с кроватью, чтобы клинически установить то, что было заметно любому глазу, – то, что Валентин, обитавший некогда в этой органической оболочке, покинул ее.

– В какое время он умер? – спросил Робби у Доротеи, и его ручка зависла над учетной карточкой.

– Я не могу сказать точно, – печально промолвила она.

– Около полуночи, – сказал я.

– Матушка спала, – вмешался Пол. – Она признает это. Она не знает, когда он умер.

Робби Джилл посмотрел на него ничего не выражающим взглядом и без комментариев написал на карточке «01.00», показав ее мне и Доротее.

– Я присмотрю за оформлением бумаг для вас, – сказал он Доротее. – Но вам нужно обратиться в похоронное бюро.

– Оставьте это мне, – вновь влез Пол. – Я возьму все это на себя.

Никто не возразил. Принятие на себя важной части относительно мелких вопросов отлично соответствовало характеру Пола; я подумал, что он, возможно, будет столь занят ими, что забудет о книгах. Однако не будет вреда, если создать для Доротеи дополнительную линию защиты.

– Что, если я схожу через дорогу к вашей подруге Бетти, – предложил я, – и попрошу ее составить вам компанию?

– Хорошая идея, – одобрил Робби Джилл.

– В этом нет необходимости! – воспротивился Пол.

– Еще несколько рано, дорогой, – запротестовала было Доротея, посмотрев на часы, но тем не менее в глазах ее появилась надежда.

Я перешел через дорогу к дому ее подруги и разбудил мужа подруги, чье первоначальное раздражение перешло в примирительное пожатие плечами.

– Бедный старикан, – сказал он, очевидно, имея в виду Валентина. – Мы присмотрим за Доротеей.

– С ней ее сын Пол, – сообщил я ему.

– Бетти, – сказал он с нажимом, – придет очень быстро.

Я улыбнулся владельцу щетинистого подбородка, мятой пижамы и теплого халата. Пол, кажется, на любого приличного человека производит гнетущее впечатление.

Я подождал, пока Бетти не перешла через дорогу, такая же пухлая и милая, как Доротея, и пока не уехал Робби Джилл. За это время Пол успел полдюжины раз сказать, что в моем присутствии нет необходимости. Пока он где-то в другом конце дома надоедал доктору, Доротея виновато сообщила мне, что она заперла гостиную Валентина, просто на всякий случай, и спрятала ключ в розовой вазе в ее спальне.

Я с улыбкой поцеловал ее в щеку и поехал на работу, опаздывая на полчаса, но не собираясь оправдываться.

Репетиция и установка освещения заняли все утро. Всех бессловесных персонажей, членов Жокейского клуба, следовало усадить в кресла и прорепетировать с ними их реакцию на долгую яростную защиту Нэша Рурка.

– Здесь возмущение, – пояснял я, – потом недоверие, приподнять ладонь, уронить карандаш, смотреть сердито… Вы думаете, что этот человек виновен, что он лжет. Все отлично, прогоним это еще раз.

И опять, и опять, а Нэш стоял, повторяя свою речь, и перед каждой следующей фразой делая паузу, чтобы Монкрифф мог окончательно установить свое осветительно-съемочное оборудование. Сиббер во главе стола, как обычно, отпускал сальные шуточки и пренебрежительно отзывался о правительстве в нормальной занудной манере старого актера, который давно расстался с надеждой сыграть Гамлета. Сиббер – я называю большинство актерского состава по именам их персонажей, – так вот, Сиббер собирался выдать на-гора столько истины и страдания, что ему осталось бы только ссыпать в закрома хорошие отзывы.

Я же ожидал от него другого. Чего и добивался.

Мы сделали краткий перерыв на ленч. Нэш Рурк появился вовремя, чтобы загримироваться, и молча прошел на освещенную площадку, чтобы Монкрифф проверил, соответствует ли цветовая гамма в этом свете натуральной.

Из-за того что Нэш в одиночку репетировал предыдущим вечером, «члены Жокейского клуба» не были готовы к тому, что им предстояло увидеть, и мне отчасти хотелось запечатлеть их невольную реакцию. Я предложил снимать сцену без репетиции. Она должна была продолжаться от начала до конца, что бы не пошло иначе, чем было запланировано.

– Начинаем, – скомандовал я. – Без остановок. Идет?

Все кивнули, хотя тут и там было замечено сомнение. Не считая невоспроизводимых сцен, где занято пять сотен статистов, первый прогон редко можно увидеть на экране.

Устав от бесконечных экспериментов, Нэш наконец понял, чего я хочу, но понимание не гарантировало, что он сможет это совершить. Однако в этот день по каким-то своим мотивам он решил выложиться полностью и играл с такой напряженной силой, что рты вокруг стола открывались в настоящем недоверии. Монкрифф говорил потом, что у него волосы на голове встали дыбом, кроме тех, что прилипли от пота. Сиббер инстинктивно сполз и вжался в кресло, когда Нэш как грозовая туча навис над ним, и через секунду или две мертвого молчания, когда я сказал, почти не дыша: «Стоп, берем» – операторы и актеры зааплодировали.

Нэш на это только пожал плечами.

– Что ж, это сильно написано…

Он развернулся и пошел из внутреннего пространства стола-подковы туда, где стоял я.

– Ну? – сказал он.

Я был практически безгласен.

– Давайте, – потребовал Нэш. – Скажите это. Скажите: «Прогоним это снова».

Его глаза смеялись.

– Прогоним это снова, – произнес я.

Мы переставили и перенастроили камеры и повторили сцену еще два раза. Все три прошли чудесно, без накладок, и все три были приемлемы, но не только я считал, что первая сцена – это электрический ток без изоляции.

– Этот человек способен убить, – задумчиво сказал о Нэше Монкрифф.

– Он играл.

– Нет. – Монкрифф слегка вздрогнул. – Я хочу сказать – на самом деле.