Текст книги "Дикие лошади"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 14

Рано утром в пятницу я спокойно работал в монтажной с четырех часов до половины седьмого, располагая сцены в приблизительном порядке. Помимо всего остального, эта работа всегда подсказывала мне, какие связующие сцены еще необходимо доснять, какие заменить или вообще выбросить. Я делал пометки и напевал что-то от удовольствия, внося ясность в общую канву фильма.

К шести тридцати Монкрифф установил на конном дворе камеры, к семи лошади, вернувшиеся из Хантингдона, выехали на Хит на тренировку, к семи тридцати костюмеры и гримеры уже приступили к работе, а в восемь тридцать во двор, сигналя, въехал автомобиль О'Хары.

Грумы, вернувшиеся с Хита, чтобы почистить и накормить лошадей, выскочили во двор, оставив стойла открытыми. Вышли костюмеры и гримеры. Операторы прервали работу, чтобы послушать, что скажут. Актеры и статисты столпились вокруг.

Удовлетворенный, О'Хара взял мегафон Эда и объявил, что Голливуд доволен тем, как идут дела, и поэтому сам он сейчас улетает в Лос-Анджелес. Томас Лайон остается единовластным правителем на съемочной площадке.

Он отдал мегафон Эду, жестом велел всем возвращаться на свои рабочие места и вопросительно посмотрел на меня.

– Ну как? – спросил он.

– Я предпочел бы, чтобы ты остался.

– Это твой фильм, – твердо возразил он. – Но я прошу тебя никуда не ездить без шофера и телохранителя. – Он осмотрелся. – Кстати, где они?

– Здесь я в безопасности, – ответил я.

– Не стоит думать, что ты в безопасности где бы то ни было, Томас. – Он сунул мне ключ, объяснив, что зто ключ от его номера в отеле. – Если будет нужно, воспользуйся моими комнатами. Те два ножа лежат там в сейфе. Комбинация четыре-пять, четыре-пять. Запомнишь?

– Да… но как мне теперь связываться с тобой?

– Звони моей секретарше в Лос-Анджелес. Она будет знать, где я.

– Не уезжай…

Он улыбнулся.

– Мой самолет улетает в полдень. До встречи.

О'Хара сел в машину, махнув на прощание, и уехал, а я почувствовал себя, словно молодой генерал, назначенный командовать важным сражением: полный страха, неуверенный, эмоционально беззащитный.

По графику на это утро были назначены съемки самых первых сцен фильма – приезд полиции для расследования убийства. Монкрифф показывал актерам – некоторые были в полицейской форме, другие без формы, – где им следует остановиться и повернуться к камере так, чтобы оказаться наиболее выгодно освещенными. Он работал с ними по планам и диаграммам, которые мы вычертили вчера вечером после моего возвращения из Кембриджа.

Оставив Эда приглядывать за съемкой, я поехал в «Бедфорд Лодж», чтобы спокойно позавтракать у себя в номере. В отеле я обнаружил, что мои шофер и «черный пояс» расхаживают по вестибюлю, явно опасаясь неприятностей.

– Спокойно, – сказал я. – Ваш рабочий день начинается через час.

– Мистер О'Хара велел…

– Через час, – повторил я и направился в номер, думая, что раз уж они не спасли меня от «Армадилло», то я с таким же успехом могу обойтись и без них.

Вместе с завтраком в моем номере появился посетитель – Робби Джилл.

– Я должен обследовать сотню грудных клеток и прописать микстуры от кашля, – сообщил он. – В мою приемную поступило множество сообщений о простуженных пациентах. Я спешу. Снимайте одежду.

– Что?

– Снимите свитер и рубашку, – повторил он. – Расстегните брюки. Я пришел, чтобы сохранить вашу недостойную жизнь.

Он деловито раскрыл свой чемоданчик, отодвинув в сторону мои тосты и кофе и отправив себе в рот пальцами мою ветчину.

– Надеюсь, вы не голодны, – произнес он, жуя.

– Умираю от голода.

– Это плохо. Раздевайтесь.

– Э… зачем?

– Во-первых, чтобы сменить повязку. Во-вторых, бронежилет. Я пытался достать настоящий, ноже– и пуленепробиваемый, но ни полиция, ни армия не выделили бы мне его без кучи бюрократических формальностей, так что попробуем довериться самодельному.

Я снял свитер и рубашку; он размотал повязку и поднял брови – удивленно, но без недовольства.

– Вы здоровы. Больно?

– Ребро болит.

– Этого следовало ожидать, – добавил он и наложил свежий бинт. – А теперь ответьте: что вы знаете о дельта-гипсе?

– Ничего.

– Он применяется вместо обычного гипса для фиксации сломанных рук и ног. Это жесткий и твердый материал, но на самом деле это полимер, и он пористый, так что ваша кожа будет дышать и не будет чесаться. Нож его не пробьет.

– А пуля?

– Это другое дело.

Он занимался своей работой около получаса; все это время мы говорили о Доротее и Поле и не пришли ни к какому заключению. Правда, я объяснил, рассказав о Билле Робинсоне, каким образом вышло, что мы сейчас находимся посреди склада коробок с книгами Валентина.

По завершении работы Робби я был от подбородка до пояса облачен в жесткую куртку без рукавов, которую я мог снимать и надевать двумя половинками, скрепленными полосками «липучки».

Когда я восстал против того, чтобы пластик закрывал шею, Робби просто спросил:

– Вы хотите, чтобы вам перерезали глотку? Наденьте свитер с высоким воротом. На случай, если у вас такого нет, я принес тонкую белую водолазку. – Он сунул ее мне так, словно ему она была вообще не нужна.

– Спасибо, Робби, – сказал я, и он мог понять по моему тону, что это не просто вежливость.

Он коротко кивнул.

– Мне пора вернуться к своим прямым обязанностям и объехать всех этих кашлюнов, а то они линчуют меня. – Он собрал свой чемоданчик. – Вы думаете, что эту вашу повешенную леди линчевали?

– Нет, я так не думаю.

– Вы узнали что-нибудь полезное от профессора Дерри?

– Нож, которым меня ткнули в бок, называется «Армадилло». Тот, с выемками для пальцев, с Хита, это копия ножей времен первой мировой. Полиция уже расспрашивала профессора о нем.

– Вау!

– Профессору около восьмидесяти пяти лет. Он просил меня не говорить «Вау».

– Прямо охрана общественного порядка.

– Мы славно поговорили, но он не знает, кто может быть хозяином «Армадилло».

– Будьте осторожны, – сказал на прощание Робби. – Если я буду нужен, я неподалеку.

Я съел то, что осталось от моего завтрака, медленно оделся, побрился и постепенно стал привыкать к жизни черепахи в панцире.

К тому времени, как я был готов уходить, снизу позвонила дежурная и сказала, что меня спрашивает молодая женщина. Она полагает, что я должен ждать ее. Мисс Люси Уэллс.

– Ох, да! – Я совсем забыл о ней. – Пожалуйста, пришлите ее сюда.

Вошла Люси: джинсы, свитер, кроссовки, «конский хвост» – этакая серьезная юная восемнадцатилетняя леди. Она озадаченно посмотрела на множество коробок и спросила, с чего начинать.

Я выдал ей портативный компьютер, блокнот, шариковую ручку и большой черный маркер.

– Крупно пометь каждую коробку номером, – сказал я, написав маркером «I» на коробке из-под микроволновой печи. – Вынь из нее все. Составь список содержимого, введи этот список в компьютер и упакуй все обратно, положив в коробку поверх книг листок со списком. На другой странице напиши мне общий обзор, например: «Коробка I, книги, биографии владельцев и тренеров». Понятно?

– Да.

– Перетряси все книги на случай, если что-то вложено внутрь, но ничего не выбрасывай, даже если это будет какая-нибудь ерунда.

– Хорошо. – Она, кажется, была в замешательстве, но я не стал пояснять свои слова.

– Закажи ленч в номер, – сказал я. – Не оставляй никаких бумаг или книг на виду, когда придет официант. Понятно?

– Да, но почему?

– Просто делай работу, Люси. Вот ключ от комнаты. – Я дал ей ключ. – Если будешь выходить, запирай дверь. Когда вернусь, я приведу Нэша Рурка на пару стаканов чего-нибудь.

Ее синие глаза расширились. Люси была не глупа. Она оглядела коробки и начала с той, которую я пронумеровал.

Я вернулся к работе, шофер и телохранитель внушали мне меньше уверенности, нежели дельта-гипс. Мы провели все утро на конном дворе; Нэш терпеливо (как по роли, так и по жизни) разбирался с актерами, игравшими полицейских.

Чтобы правильно показать изначальные сомнения полицейских, нам пришлось провозиться целую вечность.

– Я не хочу, чтобы эти полицейские выглядели неповоротливыми, – настаивал я, но вскоре пришел к выводу, что неповоротливыми были актеры. У меня не было возможности подыскивать хороших исполнителей на незначительные роли; фокус заключался в том, чтобы заставить самого тупого пуделя прыгать через обруч.

Монкрифф безостановочно ругался. Нэш в любой сцене мог точно повернуться и попасть как раз в полосу света, но он, как я напомнил разъяренному главному оператору, был назван суперзвездой не только за красивые глаза.

Беспорядок не уменьшился даже с появлением настоящей полиции, желавшей узнать, почему свежие отпечатки моих пальцев обнаружены в доме Доротеи. Мы могли бы ради смеха снять их, но никто не был расположен шутить. Я доказал, что у меня есть алиби на время смерти Пола, когда бы эта смерть ни наступила (когда именно, они не хотели или не могли сказать), но этот перерыв съел все время моего ленча.

Вернувшись к работе, мы добрались наконец до сцены появления Сиббера (в машине) и его рассказа о своих подозрениях полиции (киношной). Сиббер был хорошим профессионалом, но имел склонность отпускать неуместные сальные шуточки и зря тратить время. Он то и дело повторял «прошу прощения» без малейшего намека на раскаяние.

Я угрюмо старался сохранять спокойствие и дважды выходил подышать свежим воздухом, чувствуя боль в треснувшем ребре, пока операторы Монкриффа перезаряжали камеры для восьмого дубля простенькой сценки. Я позвонил в гараж Ригли и спросил, нельзя ли позвать к телефону Билла Робинсона. Я поговорил с Биллом, поблагодарил за бережную доставку второй половины коробок и попросил его открыть свой домашний гараж и вынести части мотоцикла на дорожку к дому.

– Мы решили снять вашу часть города после наступления темноты, – сказал я. – Ты сможешь уделить нам вечер? А твой большой мотоцикл будет у дома?

«Класс, улет, да, прикол, провалиться», – отвечал он.

Усталый и немного удрученный, в пять тридцать вечера я объявил перерыв и пригласил Нэша в свой номер в отеле на пару стаканов чего-нибудь крепкого.

– С удовольствием, – легко согласился он и в номере поприветствовал Люси достаточно тепло, чтобы вновь заставить ее язык путаться в самых простых словах.

– Как у тебя дела? – спросил я ее, наскоро объяснив Нэшу ее задачу.

Она извинилась за то, что дело движется медленно и она закончила возиться только с пятью коробками. Она только что обнаружила в одной из коробок несколько газетных вырезок касательно смерти Сони. Было ли это важно? Коробка шестая, сказала она. Она еще не до конца разобралась в ней.

– Чудесно, – сказал я. – Ты придешь завтра снова? Ты собираешься на ночь уезжать домой? Или, быть может, остановишься у своего дяди Ридли?

Она состроила гримаску.

– Не у него. На самом деле, – она заметно покраснела, – я остановилась в этом отеле. Здесь была свободная комната, и папа разрешил. Я надеюсь, все в порядке?

– Великолепно, – сдержанно сказал я, зная, что энтузиазм может отпугнуть ее. – Как насчет послезавтрашнего дня – воскресенья?

– Я могу остаться до окончания работы, – ответила она. – Папа сказал, что так будет лучше.

– У тебя хороший папа, – улыбнулся Нэш.

– Ему ужасно интересно, – сказала Люси и после паузы добавила: – А на самом деле очень странно, мистер Рурк, представлять вас как моего папу.

Нэш улыбнулся, и у его глаз появились морщинки. Несмотря на беременность жены, он вообще не был похож на отца и уж тем более на отца Люси.

Мы наскоро выпили вместе и разошлись. Нэш, уходя, зевнул и сообщил, что этот рабовладелец, Томас Лайон, хочет заставить его поработать еще пару часов. Люси, не собираясь спорить с этим, распрощалась с нами в то же самое время. Она сказала мне, что остановилась в отеле только ради удобства, и ничего более.

Когда она ушла, я просмотрел общий список содержимого коробок. Поскольку во время перемещений они все перемешались, а Люси методично начала работу с одного конца, шесть уже обработанных коробок хранили в себе довольно пестрый набор.

Коробка I. Формуляры. Равнинные скачки.

Коробка П. Биографии, тренеры, владельцы и жокеи.

Коробка III. Формуляры. Национальные Охотничьи скачки.

Коробка IV. Еженедельные колонки, «Скаковая газета».

Коробка V. Книги, ежегодники, история скачек.

Я встал на колени, открыл коробку III с формулярами Национальных Охотничьих и обнаружил, что по счастливой случайности в ней хранились записи тех двух лет, когда я участвовал в скачках.

Формуляр британских скачек, который составляется в течение всего сезона путем еженедельного вложения отдельных листов в мягкую кожаную обложку, содержит сведения о каждом отдельном заезде, кличках лошадей, тренерах, жокеях, несомом весе, возрасте и поле каждой лошади, а также полное описание ее действий от старта до финиша.

Показания формуляра невозможно было опровергнуть. Если формуляр говорит, что мистер Т.Лайон («мистер» означало статус любителя) финишировал пятым с большим отставанием, то мистеру Т.Лайону бесполезно было вспоминать, что он ехал довольно близко к своему сопернику и отстал только на полкорпуса лошади. Мистер Т.Лайон, с ностальгией читал я, пришел первым в трехмильном стипль-чезе в Ньюбери, опередив соперника на два корпуса, вес жокея – 66,3 килограмма. Погодные условия в тот день были определены как «мягкие», начальные ставки были 100 к 6, и конь мистера Т.Лайона необъяснимым чудом обставил признанного фаворита (несшего на 7,5 килограмма больше). Мистер Т.Лайон, вспомнил я, был вне себя от восторга. Зрители, большая часть которых лишилась своих ставок, безрадостно молчали.

Я улыбнулся. И вот он я, двенадцать лет спустя, закованный в дельта-гипс, пытаюсь не стать жертвой убийства и не думаю, что когда-либо был более счастлив, чем в тот далекий холодный день.

Валентин поставил против имени моего выигравшего коня красный восклицательный знак, означавший, что именно он подковывал этого коня специально для скачек, возможно, в утро перед заездом.

Для скачек лошадей подковывали тонкими алюминиевыми подковами, намного более легкими и тонкими, чем обычные стальные подковы, необходимые в конюшнях и на тренировках. Для кузнецов было повседневным делом менять подковы до и после скачек.

Попавшийся мне случайно формуляр из коробки III уводил в прошлое всего лишь до моего семнадцатого дня рождения. Чтобы вернуться к дебюту мистера Т.Лайона в шестнадцать лет, я должен был подождать, пока Люси завершит работу.

Я открыл коробку I с формулярами Равнинных скачек и обнаружил, что по данному вопросу формуляры были более старыми. Они охватывали даже те несколько лет, когда Джексон Уэллс работал тренером в Ньюмаркете; один из них относился к году смерти Сони.

Заинтересовавшись, я выискивал поставленные Валентином красные точки (участники) и красные восклицательные знаки (победители) и повсюду натыкался на имя своего деда-тренера. Двадцать шесть лет назад, когда мне было четыре года. Целое поколение назад. Многие из них ушли. Так много лошадей, так много скачек, оставшихся позади и забытых.

Насколько я видел, из рук Джексона Уэллса вышло не очень много участников и совсем уж мало победителей. У Джексона Уэллса не было постоянного жокея: только богатые и процветающие конюшни могут позволить себе содержать хорошего наездника. На некоторых лошадях Джексона Уэллса ездил П.Фальмут, на нескольких других – Д. Карсингтон. Я никогда не слыхал ни о том, ни о другом, и это меня не удивило.

В день смерти своей жены Джексон Уэллс поехал на Йоркские скачки, в программу которых была включена лошадь из его конюшни. Я просмотрел формуляр за этот день и обнаружил, что его лошадь не стартовала и была записана как снятая с забега. Когда этот заезд состоялся, тренер Уэллс уже был на обратном пути в Ньюмаркет.

Я пролистнул несколько страниц вперед. Поставленные Валентином против фамилии Уэллса точки редели и уменьшались в числе. И был только один восклицательный знак – незначительные скачки на малую дистанцию с участием малоизвестного жокея Д.Карсингтона.

«Победитель есть победитель, – всегда говорил мой дед. – Никогда не презирай проигравших».

Я сложил формуляры обратно в коробку, покорно перенес появление за спиной моих охранников в вестибюле и велел водителю ехать к дому Бетти. Я хотел спросить, не у нее ли случайно ключ от дома Доротеи. Она покачала головой. Несчастная Доротея, несчастный этот человек, Пол.

Муж Бетти не горевал по Полу. Он сказал, что, если я хочу начать прибираться в доме Доротеи, он откроет дверь в один момент. Муж Бетти был мастером на все руки. При помощи некоторых хитростей, сказал он, можно справиться с любым замком. И действительно, вскоре мы с ним бродили по разоренным комнатам, ликвидируя, насколько могли, беспорядок. Полиция, сказал он, взяла их фотографии, отпечатки пальцев и уехала. Дом, оставленный в таком виде, переполненный горькими воспоминаниями, был явно не тем местом, куда стоило возвращаться Доротее.

Большую часть времени я провел в ее спальне, ища фотографии, которые, по ее словам, хранились в коробке. Я их не нашел. Я сказал мужу Бетти, что я ищу единственную памятку Доротеи о детстве Пола, но и он потерпел неудачу в поисках.

– Несчастная женщина, – сказал муж Бетти. – Этот ее сын был груб, но она никогда не сказала в его адрес ни единого плохого слова. Между нами говоря, его смерть – это не потеря.

– Нет… но кто убил его?

– А, я понимаю, что вы имеете в виду. Жуткое чувство, не так ли, знать, что какой-то маньяк бегает вокруг с ножом?

– Да, – ответил я. – Жуткое.

Я стоял на темной улице возле гаража Билла Робинсона, а «черный пояс» за моей спиной взирал на толпу, неотвратимо собиравшуюся поодаль.

Внутри гаража горел яркий свет, а сам Билл Робинсон с застенчивым видом стоял там же, одетый в свою обычную черную кожу с заклепками. Чудовищный «Харлей-Дэвидсон» возвышался рядом. Части другого мотоцикла, который Билл восстанавливал, кучками лежали на подъездной дорожке. Монкрифф деловито размещал дуговые и точечные лампы, чтобы создать драматическую игру света и теней, а дублер Нэша дошел до указанной точки и посмотрел в сторону гаража. Сперва Монкрифф осветил его в профиль, потом в три четверти, одна половина на свету, вторая в темноте, виден только влажный блеск глаза.

Подошел Нэш, встал рядом со мной и стал смотреть.

– Вы останавливаетесь, – сказал я. – Вы размышляете, как, черт побери, вам выкарабкаться из того, во что вы вляпались. Вы пытаетесь не пасть духом. О'кей?

Он кивнул и махнул рукой в сторону сцены.

– Впечатляет, – признал он, – но почему мотоцикл?

– Это то, о чем наш фильм.

– Что вы хотите сказать? Ведь в фильме нет никаких мотоциклов, не так ли?

– Фантазия, – пояснил я. – Наш фильм о том, как необходима фантазия.

– Призрачные любовники? – с сомнением хмыкнул он.

– Фантазия дополняет то, чего нет в жизни, – обронил я. – Этому парню с мотоциклом восемнадцать лет, он добрый малый, имеет постоянную работу, приносит своей престарелой соседке покупки на дом, а в своей придуманной жизни он – адский всадник верхом на ревущем сгустке энергии, весь в черной коже и металле. Он играет в то, чем не смог бы и, вероятно, не захотел бы стать в реальности, но, воображая себе это, он делает свою жизнь более полной, насыщенной.

Нэш стоял неподвижно.

– Вы говорите так, словно одобряете все это.

– Да, одобряю. Я полагаю, что добрая и яркая придуманная жизнь спасает несчетное количество людей от тоски и депрессии. Она дает им ощущение собственной индивидуальности. Они изобретают самих себя. Вы отлично знаете это. Вы сами – фантазия для множества людей.

– А маньяки-убийцы? Они тоже фантазируют?

– Для любых небес есть свой ад.

Монкрифф позвал:

– Готово, Томас, – и Нэш, ничего не ответив, пошел на то место, откуда должен был войти в кадр, остановиться, повернуть голову и увидеть Билла Робинсона, живущего в дарующей смелость стране грез.

Эд обошел круг, объясняя всем соседям, что необходимо соблюдать тишину. «Мотор!» – выкрикнул он. Камеры заработали. Эд крикнул: «Пошел!» Нэш шагнул, остановился, повернул голову. Великолепно! Билл Робинсон уронил кусок выхлопной трубы и сказал:

– Извините.

– Стоп, – с отвращением произнес Эд.

– Не говори «извините», – сказал я Биллу Робинсону, подойдя к нему. – Не имеет значения, если ты что-то уронишь. Не имеет значения, если ты выругаешься. Это нормально. Только не говори «извините».

Он усмехнулся. Мы начали снимать сцену снова. Он сваривал вместе два куска блестящего металла, деловито, словно на него не пялились пятьдесят человек.

– Стоп! – с одобрением крикнул Эд, и соседи зааплодировали. Нэш пожал Биллу Робинсону руку и раздал автографы. Мы продали кучу билетов на будущий фильм, и никто не воткнул мне в спину нож. Словом, выдался неплохой вечер.

Вернувшись в «Бедфорд Лодж», мы с Нэшем вместе поужинали в номере.

– Продолжим разговор о необходимости фантазий, – сказал он.

– О… я… – Я помялся и умолк, не желая выставлять себя дураком.

– Продолжим, – настаивал он. – Люди говорят… фактически, я говорю… что актерское ремесло не есть подходящее занятие для серьезного человека. Объясните мне, почему это так.

– Мне нет нужды объяснять это вам.

– Тогда скажите мне, почему вы занимаетесь сотворением фантазий?

– Выпейте вина.

– Не уходите от ответа, черт побери!

– Ну что ж, – начал я, решившись наконец высказаться. – Когда-то я хотел стать жокеем, но вырос слишком большим. Как бы то ни было, в один прекрасный день я пришел к доктору по поводу травмы плеча, которую получил, упав на скачках. И доктор спросила меня, чем я хочу заняться в жизни. Я ответил: «Хочу быть жокеем», – и она сердито прочла мне лекцию о том, как легкомысленно я трачу отпущенное мне на земле время. Я спросил ее, какое же занятие она могла бы порекомендовать, и она сурово ответила, что единственным полезным и достойным занятием является медицина.

– Какая чепуха!

– Она презирала меня за то, что я хотел всего-навсего развлекать людей.

Нэш покачал головой.

– Полагаю, я дал разумное объяснение, – сказал я. – Я по-прежнему развлекаю людей и, наверное, буду развлекать и в дальнейшем, и я убедил себя, что мое дело приносит по меньшей мере столько же добра, сколько успокаивающие лекарства. Любой может пойти туда, куда ведет его сознание. Можно жить в воображаемом мире, не испытывая реального ужаса или реальной боли. Я создаю образы. Я открываю дверь. Я могу воспламенить… и могу исцелить… и успокоить… и дать людям понимание… И, ради Бога, забудьте все, что я тут наговорил. Я просто пытался развлечь вас.

Нэш задумчиво пил вино.

– А в этом фильме, которым мы занимаемся, – сказал я, – призрачные любовники делают существование отвергнутой жены более счастливым. Это лучший способ, который она может противопоставить роману ее мужа с ее сестрой. Это ее убежище… и ее месть. Он криво улыбнулся.

– Мой персонаж – дерьмо, не так ли?

– Он человек, – отозвался я.

– Вы собираетесь купить Говарда на ее самоубийство?

Я покачал головой.

– Я уверен, что она не повесилась. Но не беспокойтесь, ваш персонаж отомстит за ее смерть и предстанет средь аромата роз.

– Говард написал эти дополнительные сцены?

– Еще нет.

– Вы жулик, Томас, вы это знаете?

Мы мирно завершили ужин и вместе с Монкриффом расписали завтрашние съемки, которые должны были проходить в декорации, похожей на столовую Лондонского литературного клуба, теперь уже полностью готовой.

После этого совещания я с облегчением стащил свой бронежилет, вымылся, ухитрившись не намочить повязку, и, выйдя из душа в трусах, решил, что перед тем как забраться в постель, всего лишь быстренько гляну на газетные вырезки о смерти Сони. Два часа спустя, уже натянув пижаму, я сидел в кресле, восхищенный и ошеломленный, начиная понимать, почему Пол так отчаянно хотел забрать книги Валентина и почему, вероятно, Валентин не хотел отдавать их ему. Оставляя их мне, сравнительно чужому человеку, старик думал сохранить в тайне факты, содержащиеся в статьях, поскольку я не должен был понять значения этих вырезок и мог попросту выбросить их. Он и сам хотел сделать это, но спохватился уже слишком поздно, когда его прогрессировавшая болезнь сделала задачу непосильной. Пол хотел получить книги и бумаги Валентина, и Пол был мертв. Я посмотрел на бронежилет из дельта-гипса, лежавший на столе, и почувствовал сильное желание снова влезть в него, даже в два часа ночи. Рассказывая мне о Соне, Валентин назвал ее мышкой, но он явно не думал так о ней, когда она была жива. В папке со статьями хранились две большие фотографии прелестной молодой женщины, беспечной духом и, не мог не отметить я, вкусившей немало от наслаждений плоти. Одна фотография была четкой, контрастной и черно-белой, размером восемь на десять дюймов, копией цветного фото «Соня и Свин», которое показывала мне Люси. На фотографии Валентина молодой человек отсутствовал. Соня улыбалась одна. На второй фотографии Соня была в свадебном платье, но снова одна, и снова в ее глазах не было ничего от девственницы. Моя мать однажды сказала мне, что у женщины, переспавшей с мужчиной, появляются на нижних веках маленькие складочки, которые становятся заметны, когда она улыбается. На обеих фотографиях Соня улыбалась, и маленькие складочки были видны отчетливо. Валентин сказал, что в книге она подана как несчастная сучка, но этими словами он хотел ввести меня в заблуждение. В папке хранились вырезки из множества газет, и те заметки, в которых высказывались самые грязные предположения насчет неверности миссис Уэллс ее мужу Джексону, были кем-то – и это мог быть только сам Валентин – многократно перечеркнуты красной шариковой ручкой, и, словно крик боли, поверх них было написано: «Нет! Нет!» Я вынул из папки все бумаги и обнаружил, что под фотографиями и целым ворохом вырезок лежали две ломкие засушенные розы, короткая записочка насчет подковывания лошади, начинавшаяся словами: «Милый Валентин», и обрывок белоснежных кружевных трусиков. По словам профессора Дерри, Валентин сознавался в том, что слишком легко возбуждался при виде молодых женщин. Если верить собственной памятной коллекции Валентина, одной из этих молодых женщин была Соня Уэллс. Бедный старикан, подумал я. Ему было около шестидесяти, когда она умерла. Мне всего тридцать, я достаточно молод, чтобы считать шестьдесят лет возрастом весьма далеким от острого сексуального желания, но Валентин продолжал давать уроки жизни даже из могилы. Сильные эмоции, открывшиеся мне в толстой папке с памятными материалами о Соне, на некоторое время заставили меня упустить из виду более тонкую папку, лежавшую на дне коробки, но, когда я внимательно исследовал содержимое второй папки, она показалась мне бомбой, ждавшей только детонатора. Ждавшей меня.

Я проспал пять часов, натянул панцирь и приступил к работе. Субботнее утро. В моем мысленном календаре я пометил его как день девятнадцатый со дня начала творения фильма, то есть истекла почти треть отпущенного мне времени.

Весь день шел дождь, но это не имело значения, поскольку мы проводили съемки в помещении «столовой Литературного клуба». В этой сцене подозрения Сиббера касательно неверности жены должны перейти в уверенность. Сиббер и Сильва без конца говорили актерам-официантам «да, пожалуйста» и «нет, спасибо», поглощали бесконечные порции изысканных блюд (Сильва немедленно выплевывала их, как только я говорил «стоп»), отпивали бесчисленные глотки подкрашенной воды. Сиббер жестом просил принести счет, и в течение всего диалога злоба была сосредоточена только в напряжении неизменно улыбающихся губ, ибо сознание собственного общественного положения не допускает большего. Членство в Жокейском клубе не позволяло Сибберу надавать пощечин жене в самой консервативной столовой Лондона.

Наблюдая и слушая все это, я думал, что Говард превзошел самого себя в понимании и воссоздании ситуации, когда общественные условности держат в узде потенциально опасную сущность отвергнутого самца.

Сильва насмехалась над Сиббером выражением глаз, губы ее были сложены в приторно-слащавую улыбочку. Сильва говорила ему, что терпеть не может, когда его руки касаются ее груди. Сиббер, уничтоженный внутренне, оглядывается, чтобы увериться, что официанты ничего не слышали. Это исполнение должно было сделать фильм необычайно кассовым.

Сделав перерыв на ленч и оставив съемку крупных планов на послеобеденное время, я вернулся в «Бедфорд Лодж» и обнаружил в своем номере Нэша, сидевшего развалясь в кресле и болтающего с Люси. В результате за утро она справилась едва с полутора коробками.

– Ой, здрасьте, – приветствовала она меня, не поднимаясь с колен, – а что мне делать с тремя коробками, полными громадных древних энциклопедий?

– Насколько древних?

Она открыла один большой том и отыскала дату.

– Сорок лет! – Судя по ее тону, сорок лет были невообразимым сроком. Нэш непроизвольно вздрогнул.

– Просто пометь их и оставь, – сказал я.

– Верно. Ой… я не нашла никакого фотоальбома, который вы велели мне искать, но зато я наткнулась на кучу снимков в старой конфетной коробке. Что мне с ними делать?

– В конфетной коробке?

– Ну да. С цветами на крышке. Ужасно старая.

– Э… где эта коробка?

Она открыла картонку из-под факсового аппарата и извлекла из нее несколько папок, полных старых программ со скачек и газетных вырезок о победителях, которых Валентин регулярно подковывал.

– Вот эта коробка, – сказала Люси, вынимая и протягивая мне поблекшую и помятую коробку золотистого цвета с цветами, похожими на георгины, на крышке. – Я не стала делать список фотографий. Он вам нужен?

– Нет, – рассеянно ответил я, открывая крышку. Внутри было множество старых снимков малого формата, многие уже давно выцвели, края их загибались. Портреты Валентина и его жены, портреты Доротеи и ее мужа, фотография или две Мередита Дерри и его жены, несколько снимков Доротеи с ребенком, с милым маленьким мальчиком Полом. Память о тех временах, когда жизнь была прекрасна, пока время еще не исковеркало ее.

– Как насчет того, чтобы заказать нам всем ленч? – поинтересовался я. Нэш сделал заказ.

– Чего бы вы хотели выпить, Томас?

– Воды из Леты, – отозвался я.

– Не раньше, чем закончите фильм.

– Что такое Лета? – спросила Люси. Нэш ответил:

– Река в подземном мире. Если из нее глотнуть, то заснешь и забудешь о том, что был жив.

– Ох!

– Навсегда, – добавил Нэш. – Но Томас не это имел в виду.

Люси, чтобы скрыть непонимание, активно заработала маркером.

На дне конфетной коробки я нашел снимок большего формата, тоже выцветший, но все же сохранившийся получше. На нем была запечатлена группа молодых людей, на вид всем было около двадцати. На обороте фото было одно-единственное слово – «Банда».