Текст книги "Дикие лошади"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Это будет содействовать срыву Сиббера. Он кивнул.

– Я заставлю Говарда написать этот срыв завтра, – сказал я. – Это главным образом вопрос увеличения накала эмоций, начиная со спокойной сцены, которая уже есть в сценарии. Говарду просто нужно влить в нее соки жизни.

– Говардовские соки – это клюквенный коктейль. – Монкрифф поднял водочную бутылку из хаоса, царящего на столе, и стал рассматривать ее на просвет. – Пустая, – мрачно прокомментировал он. – Ты когда-нибудь пробовал водку с клюквенным соком? Отвратительно.

Говард пил этот «коктейль» все время.

– Говард, – заключил Монкрифф, – это радиоактивная пустыня. Ты не сможешь выйти из нее невредимым.

Он так же хорошо, как и я, знал, что имя Говарда Тайлера на афишах привлечет к картине как поддержку читающей публики, так и внимание ведущих критиков. Говард Тайлер завоевал престижные премии и получил почетные докторские степени по обе стороны Атлантики. Считалось, что Монкрифф и я должны быть счастливы, что работаем со столь знаменитой личностью.

Некоторые авторы хотели – или даже могли – писать сценарии по собственным романам; Говард Тайлер был представлен на премию «Оскар» за свою первую попытку и впоследствии отказывался продать права на фильм до тех пор, пока его не включат в съемочную группу. Мне и Монкриффу навязали Говарда, чтобы быстро уладить это, так быстро, что казалось – это ему навязали нас.

Наш продюсер, лысый шестидесятилетний американец, хитро провернул все дело в интересах компании. Известный автор (Говард), признанный чародей съемки (Монкрифф), добившийся многочисленных успехов продюсер (он сам) и молодой, но опытный режиссер (Т. Лайон), и все это в союзе с одной суперзвездой (мужская роль) и одной прелестной молодой актрисой – деньги тратятся на большие имена и экономятся на актрисе и мне. Он, продюсер О'Хара, сказал мне однажды, что в вопросе делового таланта вовлечение в одну картину пяти больших звезд – это напрасная трата средств. Одна большая звезда привлечет заказчиков, две еще можно позволить. Поставь больше, и деньги утекут моментально.

О'Хара многому научил меня в сфере финансов, а Монкрифф – в сфере киноиллюзий. Недавно я почувствовал, что знаю свое ремесло до тонкостей. Но я был достаточно реалистом и сознавал, что в любую минуту могу сделать что-то не так и потерпеть крах. Если бы реакцию публики можно было достоверно предсказать, то не было бы никаких обманутых надежд. Но быть уверенным во вкусах публики нельзя: они переменчивы, как счастье на скачках.

О'Хара уже сидел в ресторане отеля «Бедфорд Лодж», когда я присоединился к нему за ужином. Начальство студии желало, чтобы он присматривал за моими делами и докладывал о них. Соответственно он следил за ходом событий из недели в неделю, из Лондона или из Калифорнии, а иногда проводя пару дней в наблюдении за съемками, вечерами вместе со мной проверяя состояние бюджета и график работы. Благодаря в первую очередь его разумному планированию я надеялся, что мы закончим с меньшими тратами и на пару дней раньше, что может заставить будущих работодателей поверить в мои организаторские способности.

– Вчера дело двигалось хорошо и этим утром шло отлично, – объективно оценил О'Хара. – Где ты был сегодня до самого вечера? Эд не мог найти тебя.

Я замер, не донеся до рта стакан «Перрьера», оплаченного студией; мне отчетливо вспомнилось хриплое дыхание Валентина.

– Я был здесь, в Ньюмаркете, – сказал я, поставив стакан. – Мой друг умирает. Я ездил повидать его.

– О! – О'Хара не высказал осуждения, приняв объяснение как причину, а не как извинение. Как бы то ни было, он знал и считал само собой разумеющимся, что в это утро я начал работу в шесть часов и буду работать по восемнадцать часов почти каждый день, отведенный на съемки.

– Он работал в кино? – спросил О'Хара.

– Нет. На скачках… писал о скачках.

– О! Значит, к нам не имеет отношения.

– Да, – ответил я.

До чего же неправы мы порой бываем!

ГЛАВА 2

По счастью, утро среды выдалось ясным и свежим. Монкрифф, съемочная группа и я наблюдали за восходом солнца с крыльца Жокейского клуба, без помехи снимая, как тают тени в утренней атмосфере.

Чуть позже неплохо прошли репетиции с Сиббером и Джорджем во дворе; Монкрифф в дополнение к солнечному свету слегка подсвечивал съемочную площадку лампами, пока я всматривался в видоискатель камеры, желая удостовериться, что она стоит под нужным углом. К одиннадцати при активном содействии полиции мы были готовы снимать въезжающие и выезжающие машины.

Наш ведущий актер, немногословный, как обычно, терпеливо сделал три рейса за рулем машины, а потом без пререканий четырежды повторил марш-бросок от стоянки до священной двери «парадного подъезда», проводя своего героя внутрь и наружу с уверенностью и знанием дела, подобающими профессионалу. И наконец он с рассеянным видом похлопал меня по плечу и отбыл на своем личном «Роллс-Ройсе».

В середине дня мы провели заслуженный час отдыха за ленчем.

О'Хара прибыл после полудня, чтобы посмотреть столкновение Джорджа с Яго (которое потребовало только одного незначительного замечания с моей стороны – «чуточку похолоднее»), и просидел в директорском кресле, улыбаясь, почти до самого вечера. Я не был уверен, знал ли он об этом, но его легкая улыбка действовала на актеров и технический персонал, словно масло, сглаживая все трения, зато под его недовольным взглядом все проблемы возрастали в геометрической прогрессии.

Свернув дела, О'Хара и я отправились в «Бедфорд Лодж» на ранний коктейль (почти безалкогольный, следуя пуританской этике кинокомпании), обсуждая, как продвигаются съемки фильма, и составляя планы на ближайшее будущее – до того, как мы оставим сию землю мечты и отправимся вести торговую и рекламную кампанию в Лондоне. Недостаточно просто сделать фильм – надо еще и продать сделанное.

– Я гляжу, ты заказал на понедельник нашего главного трюкача, – небрежно сказал он, уже поднявшись, чтобы уйти. – Что ты замыслил?

– Дикие лошади на берегу.

Я ответил небрежно, предоставив ему решать, верить мне или нет.

– Ты это придумал? – спросил он. – Этого нет в сценарии.

– Я вместе с каскадером проведу разведку на берегу рано утром в понедельник, – сказал я. – Фактически на рассвете. И вовремя вернусь на репетиции. Но… – Я в нерешительности умолк.

– Но что?

– Раньше ты давал мне дополнительные дни для съемок. Что, если на этот раз мне потребуется один такой день? Что, если у меня есть идея?

Дважды в прошлом, воспользовавшись предоставленной свободой, я умудрялся ввести в пространство фильма словно бы еще одно измерение, что очень нравилось зрителям. Не делая попытки раскрыть причину успеха этого процесса, выявляемого мною только по мгновенному проблеску вдохновения, О'Хара просто бросил на меня оценивающий взгляд, затем коротко кивнул, давая виртуальный карт-бланш.

– Три дня, – произнес он. – О'кей.

Время было очень дорого. Три дня означали доверие.

– Великолепно, – отозвался я.

– Если бы ты не попросил об этом, – задумчиво промолвил он, – у нас были бы проблемы.

– Ты считаешь, с фильмом что-то не так? – Я всегда находил повод для беспокойства.

– Он делается профессионально, – ответил О'Хара. – Но я ждал от тебя большего.

Я не столько был польщен, сколько почувствовал возрастающий нажим. Полученные дни, на которые я не очень-то надеялся, успокаивали только относительно: успех влечет за собой разворачивающуюся спираль ожидаемых чудес. А вдруг в один из дней я не выдержу и сорвусь с верха этакой Пизанской башни и рухну посреди площади? Тогда ни один разумный финансовый отдел больше не включит мое имя в свои списки.

На ступенях отеля, у подножия которых О'Хару ждал автомобиль с шофером, продюсер обернулся и сказал:

– Ты прекрасно знаешь, какую роль в производстве фильмов играют власть и деньги. При большом бюджете денежный мешок диктует режиссерам, что им делать. При среднем, какой наблюдается у нас, власть отдана режиссеру. Так что используй свою власть.

Я смотрел на него, онемев. Я воспринимал его как движущую силу, стоящую за этим фильмом, то есть как власть. В конце концов, это он сделал возможным данный проект. Я видел, что пытаюсь главным образом удовлетворить его запросы, а не свои, а он говорит мне, что это не то, чего он желает.

– Успех или неудача, – добавил он, – но это твой фильм.

Я подумал, что если бы мы снимали эту сцену, то, несмотря на все его слова, было бы ясно, что отсвет реальной власти лежит на этом крупном, исполненном уверенности лице, а отнюдь не на ничем не примечательной физиономии тридцатилетнего человека, которого легко принять за статиста.

– Власть у тебя, – повторил он. – Поверь в это.

Он подтвердил свои слова кивком, не оставляющим мне возможности возражать, сел в машину и уехал, не обернувшись на прощание.

Я задумчиво прошел через стоянку к собственному автомобилю и выехал на дорогу, ведущую к дому Валентина, пробуя на вкус странную смесь власти и безвестности. Я не мог отрицать перед самим собой, что достаточно часто чувствовал в себе мимолетную возможность создавать нечто прекрасное, умение наслаждаться полетом вдохновения, в следующий миг, как правило, переходящее в сомнение. Мне требовалась уверенность в том, что я могу создать что-то достойное, но я боялся самонадеянности, которая со временем могла перерасти в чистейшую манию величия. Я часто удивлялся тому, почему в свое время я не избрал какую-нибудь обычную профессию, при которой не требуется постоянно подвергать результаты своего труда суждению публики, – к примеру, профессию почтальона.

Валентин и Доротея некогда купили четырехкомнатный одноэтажный дом, где каждый получил по две комнаты – спальню и гостиную, перестроили огромную ванную так, что у каждого получился свой санузел, а большую кухню оставили одну на двоих, в ней стоял обеденный стол. Они оба говорили мне, что такой образ жизни был идеальным решением для их вдового существования – проживание вместе и отдельно, дающее им как общение, так и уединение.

Все выглядело спокойно, когда я припарковал машину и прошел по бетонной дорожке к двери дома. Доротея открыла прежде, чем я нажал на кнопку звонка. Она плакала.

Я неловко спросил:

– Валентин?

Она горестно покачала головой.

– Он еще жив, несчастный старый барсук. Входите, дорогой. Он не узнает вас, но зайдите повидать его.

Я прошел за ней в комнату Валентина; она сказала, что сидела там в кресле-качалке у окна и потому видела дорогу и направляющихся к дому посетителей.

Валентин, изжелта-бледный, неподвижно лежал на кровати, и его тяжелое дыхание было подобно механическому шуму – размеренное и неумолимо редкое.

– Он не приходил в себя и не говорил ничего с тех пор, как вы уехали вчера, – сказала Доротея. – Мы можем даже не шептаться здесь, мы не побеспокоим его. Робби Джилл приходил во время ленча, то есть ленча-то у меня не было, я не могу есть вообще. В общем, Робби сказал, что Валентин дышит с таким трудом потому, что в легких у него скопилась мокрота, и теперь он умирает и может умереть сегодня ночью или завтра, так что мне надо быть готовой. Как я могу быть готовой?

– Что он имел в виду – быть готовой?

– О, просто мои чувства, я думаю. Он велел сообщить ему завтра утром, как дела. Он так или иначе попросил меня не звонить ему посреди ночи. Он сказал, что если Валентин умрет, просто позвонить ему домой в семь. Понимаете, на самом деле он вовсе не бессердечен. Он просто думает, что мне было бы легче, если бы Валентин лежал в больнице. Но я знаю, что брат был здесь счастливее. Он нашел покой, вы сами увидите. Я же просто знаю это.

– Да, – отозвался я.

Она настояла на том, чтобы приготовить мне чашечку кофе, и я не стал разубеждать ее, понимая, что скорее всего это нужно ей самой. Я последовал за Доротеей на кухню, выкрашенную в яркие синий и желтый цвета, и сел к столу, пока она расставляла красивые чашки китайского фарфора и сахарницу. Мы слышали дыхание Валентина – медленные хрипы, почти стоны, хотя, по словам Доротеи, сестра Дэвис уже побывала здесь и сделала Валентину укол болеутоляющего, так что он не мог испытывать страдание даже в глубоких слоях мозга, еще не затронутых комой.

– Это хорошо, – сказал я.

– Она добра к Валентину.

Я пил горячий жидкий кофе, не испытывая особого удовольствия.

– Это странно, – промолвила Доротея, усаживаясь напротив меня и делая глоток. – Помните, вы говорили мне, что Валентин желал исповедаться?

Я кивнул.

– Что ж, я тогда сказала, что он и не думал об этом. Но сегодня утром наша соседка Бетти, которая живет через дорогу… вы встречали ее… так вот она зашла посмотреть, как он себя чувствует, и спросила, навестил ли его священник и хорошо ли прошел визит? Я уставилась на нее, а она удивилась, сказав: разве я не знаю, что Валентин говорил о каком-то священнике, которому перед смертью исповедовалась наша мать, и просил ее привести этого священника? Она добавила, что Валентин говорил так, словно он маленький, что ему хочется послушать звон колоколов в церкви. Правда, он бредил, и она не могла понять смысла многих слов. Что вы думаете об этом?

Я медленно произнес:

– Люди часто возвращаются в детство, когда они очень стары, не так ли?

– Я хочу сказать: полагаете ли вы, что я должна позвать к Валентину священника? Я не знаю ни одного. Что мне делать?

Я смотрел на ее усталое морщинистое лицо, выражавшее тревогу и скорбь, и чувствовал крайнее изнеможение, сделавшее ее такой нерешительной, так, словно сам был измотан до предела.

– Может, доктор порекомендует кого-то?

– Но что в этом будет хорошего? Валентин ведь не узнает. Он ничего не слышит.

– Я не думаю, что это имеет значение. Но если вы не пригласите священника, то весь остаток жизни будете думать, правильно ли поступили.

Слезы медленно ползли по ее щекам, когда Доротея кивнула в знак согласия. Она была признательна за то, что ей не пришлось принимать решение самой. Я прошел в гостиную Валентина, позвонил по стоявшему там телефону и вернулся, чтобы известить Доротею, что вскоре приедет человек из местной церкви.

– Останьтесь со мной, – попросила она. – Я хочу сказать… он будет недоволен, что его вызвали к находящемуся без сознания католику, не посещавшему церковь.

Он действительно был недоволен. Я уговаривал его так убедительно, как только мог, и без колебаний согласился остаться с Доротеей, хотя бы только ради того, чтобы посмотреть, как истинно свершается то, что я совершил неистинно.

Мы ждали целых полтора часа, так что уже наступил вечер, и Доротея зажгла свет. Затем настоящий священник – толстый неопрятный мужчина, безнадежно лишенный искры Божьей, – припарковал свою машину возле моей и без воодушевления направился к дому по бетонной дорожке. Доротея впустила его и провела в спальню Валентина, где священник немного постоял, то ли отдавая дань обычаю, то ли справляясь с эмоциями. Из сумки, похожей на докторскую, он извлек пурпурную столу и повесил ее себе на шею – яркое пятно на фоне его тускло-черного облачения и белого подворотничка. Он достал маленькую коробочку, открыл ее и, обмакнув в нее указательный палец, начертал маленький крест на лбу Валентина, сказав:

– Этим священным помазанием…

– Ох! – импульсивно запротестовала Доротея, когда он начал. – А вы не можете сказать это по-латыни? Я имею в виду, для нашей матери это говорилось по-латыни. Валентин хотел бы услышать это на латыни.

Священник посмотрел так, словно собирался отказать, но вместо этого просто пожал плечами, нашел в своей сумке маленькую книгу и стал читать по ней:

– Misereatur tui omnipotents Deus, et dimissis peccatus tuis, perducat te ad vitam aeternam. Amen.

(Да будет Бог Всемогущий милостив к тебе, да простит Он тебе грехи твои и да дарует тебе жизнь вечную.)

– Dominus noster Jesus Christus te absolvat… (Господь наш Иисус Христос отпускает тебе грехи…)

Священник произносил эти слова без искреннего чувства – он как будто просто выполнял работу, которую должен был сделать для чужих людей, давая общее отпущение грехов, о которых не знал ничего. Он бубнил и бубнил, в конце повторив те же слова, которые говорил я, настоящие слова, но без той искренности, которую вкладывал в них я:

– Ego te absolvo ab omnibus censuris, et peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Он перекрестил Валентина, который по-прежнему размеренно дышал, а потом недолго помедлил, прежде чем снять столу и положить ее вместе с книгой и маслом в свою сумку.

– Это все? – спросила Доротея. Священник ответил:

– Дочь моя, властью, данной мне, я освободил его от всех проклятий, от всех его грехов. Он получил отпущение. Большего я не могу сделать.

Я прошел с ним до двери и вручил ему щедрое вознаграждение за его труды. Он устало поблагодарил меня и вышел, прежде чем я успел подумать о том, чтобы попросить его о поминальной службе – заупокойной мессе – на этой неделе.

Доротее его визит не принес покоя.

– Он не позаботился о Валентине, – сказала она.

– Он его не знает.

– Лучше бы он не приходил.

– Не думайте об этом, – возразил я. – Валентин действительно получил то, чего хотел.

– Но он об этом не догадывается.

– Я абсолютно уверен, – убежденно сказал я, – что Валентин обрел мир.

Доротея успокоенно кивнула. Она и сама думала так, вне зависимости от вмешательства религии. Я дал ей телефонный номер отеля «Бедфорд Лодж» и номер моей комнаты и сказал, что могу приехать в любое время, если она не будет справляться.

Она печально улыбнулась.

– Валентин говорил, что вы мальчуганом были настоящим дьяволенком. Он сказал, что вы носились как угорелый.

– Только иногда.

Она потянулась на прощание поцеловать меня в щеку, и я сочувственно обнял ее. Во времена моего детства она не жила в Ньюмаркете, и я не был знаком с ней, пока не вернулся сюда снимать фильм, но она уже казалась мне родной старой тетушкой.

– Я всегда просыпаюсь в шесть, – сказал я. Она вздохнула.

– Я дам вам знать.

Я кивнул и вышел, помахав ей на прощание. Она стояла у окна в комнате Валентина, одинокая в своем скорбном бодрствовании.

Я поехал на конюшни, где мы вели съемки, и встал там посреди двора, глубоко дыша холодным вечерним мартовским воздухом и глядя в ночное небо. Ясный день завершился глубокой темнотой, звезды так сверкали и казались такими объемными, что можно было действительно ощутить бесконечные глубины и дали космоса.

Создание фильма о грязных земных страстях казалось пустым и бессмысленным делом в контексте вечности, но, увы, поскольку мы были лишь телами, а не духами, мы не могли сделать большего.

Spiritus sanctus. «Spiritus» по-латыни означает «дыхание». Святое дыхание. In nomine Spiritus Sancti. Во имя Святого Духа, Святого Дыхания, Святой Души. Будучи школьником, я любил логику и латынь. Став взрослым, я нашел в этом тайну и величие. Как режиссер фильма я использовал это, чтобы навести на зрителя ужас. Ради Валентина я узурпировал Господа. Бог да простит меня, думал я… если Бог существует.

«Роллс-Ройс» нашей суперзвезды мягко прошуршал по двору, и актер вышел из автомобиля; как всегда, услужливый шофер отворил перед ним дверцу. Мужчин-кинозвезд всегда сопровождают шофер, камердинер, секретарь (ассистент), а иногда телохранитель, массажист и дворецкий. Для женщин-кинозвезд добавим парикмахера. И тем, и другим требуется персональный гример. Всю эту свиту необходимо разместить, накормить и обеспечить платным транспортом, и это та причина, по которой лишние дни съемок непомерно увеличивают затраты.

– Томас? – спросил он, заметив меня среди теней. – Я полагаю, что опоздал.

– Нет, – уверил я его. Кинозвезды никогда не опаздывают, как бы ни были заняты. Кинозвезды – ходячие маяки, что в понятиях мира кино означает способность приносить деньги и доверие к проекту, а также невозможность сделать что-либо не так. «Маяки» получают то, чего желают.

Конкретно этот «маяк» опровергал свою репутацию привереды: он делал то, о чем его просили, с добрым юмором и артистизмом, рисуясь ровно настолько, чтобы удовлетворить поклонников.

Ему было пятьдесят, выглядел он на сорок и был одного со мной роста – чуть выше шести футов. Вне экрана черты его лица казались правильными, но ничем не примечательными, и все же у него имелась бесценная способность – передавать душевные движения и выражать чувства одними только глазами. Легким усилием глазных мышц он словно рассылал длиннейшие послания в крупных планах, а улыбка, которую он демонстрировал, чуть прикрывая веки, принесла ему славу «самого сексуального мужчины кинематографа», хотя, на мой взгляд, эта улыбка была только началом его талантов.

Меня никогда прежде не назначали режиссером фильма, где снимались такие актеры, и он знал это и делал на это скидку: он говорил мне, почти как О'Хара, что я должен владеть ситуацией и использовать данную мне власть.

Кинозвезда, Нэш Рурк, сам просил меня об этой ночной встрече.

– Все, чего я хочу, Томас, это немного тишины. И я хочу прочувствовать обстановку комнаты Жокейского клуба, которую вы построили в доме тренера.

Мы прошли к заднему входу в дом, ночной сторож впустил нас и отметил наш приход.

– Все спокойно, мистер Лайон, – отрапортовал он.

– Хорошо.

В пристройке к дому художник-постановщик, с одобрения и подачи моей и О'Хары, соорудил имитацию гостиной размером с настоящую комнату, а также воссоздал выходящий окнами на конный двор кабинет тренера в таком виде, каким он некогда был.

Наверху, убрав стену-другую и используя как старые фотографии, так и реальную обстановку, мы воспроизвели импозантную комнату, оригинал которой все еще можно было увидеть в главном здании Жокейского клуба на Хай-стрит, – комнату, где когда-то велись расследования и на карту ставились репутация и средства к существованию.

Настоящие официальные расследования уже сорок лет или более того проводились в главном офисе индустрии скачек в Лондоне, но в книге Говарда Тайлера и в нашем фильме инсценировка судебного заседания – неофициальное, крайне драматичное и изобличающее следствие – происходила в прежней непривлекательной обстановке.

Я зажег несколько уже подключенных ламп, бросавших тусклый отблеск на полированный паркетный пол, картины Стаббса и Герринга на стенах и роскошные, обитые кожей кресла, расставленные вокруг огромного подковообразного стола.

Сконструированная комната была намного больше, чем настоящая, чтобы в ней можно было поставить камеры. К тому же казавшиеся капитальными стены вместе с карнизами и картинами могли быть легко раздвинуты в стороны. Лампы подсветки на потолочных подвесках, сейчас темные, ждали в паутине проводов, выключателей и кабелей, пока придет утро и принесет им жизнь.

Нэш Рурк проследовал к одной стороне стола, отодвинул зеленое кожаное кресло и сел в него, я присоединился к нему. Он принес с собой несколько страниц заново переписанного сценария, которые сейчас и бросил на полированную столешницу, сказав:

– Сцена, которую мы делаем завтра, ключевая, верно?

– Одна из сцен, – кивнул я.

– Человек обвиняется, он расстроен, сердит, потому что ни в чем не виноват.

– Да.

– Ага. А наш друг Говард Тайлер крутит мне мозги.

Акцент Нэша Рурка, акцент образованного американца, с намеком на бостонское происхождение, не совсем соответствовал образу британского аристократа, тренера на скачках, которого он должен был изображать, – незначительная деталь почти для всех, включая меня, но исключая (что неудивительно) Говарда.

– Говард хочет поменять манеру, в которой я выговариваю слова, и чтобы я играл всю сцену задушенным шепотом.

– Он так сказал? – переспросил я. Нэш пожал плечами, частично отрицая.

– Он хочет того, что называют «застывшей верхней губой».

– А вы?

– Этот парень должен орать, во имя Господа. Он – человек с большой властью – обвинен в убийстве жены, верно?

– Верно.

– Которого он не совершал. И он стоит лицом к лицу с толпой дубовых пней, которые задумали спихнуть его так или иначе, верно?

– Верно.

– А председатель женат на сестре его покойной жены, верно?

Я кивнул.

– Председатель, Сиббер, окончательно катится в пропасть. Мы решили это сегодня.

– То-то Говард плюется по поводу убийцы-придурка.

– Завтра здесь, – я обвел взмахом руки достоверный макет комнаты, – орите себе на здоровье.

Нэш улыбнулся.

– И еще вы должны будете вложить немало угрозы в тон своего ответа председателю Сибберу. Вы должны убедить членов Жокейского клуба и зрителей, что у вас хватило бы душевных сил для убийства. Не будьте терпеливым и пассивным.

Нэш откинулся в кресле, расслабившись.

– Говард выплюнет свои кишки. От всех ваших новшеств его корчит.

– Я его успокою.

Нэш был одет, как и я, в свободные брюки, рубашку с открытым воротом и толстый широкий свитер. Он взял со стола сценарий, немного полистал его и задал вопрос:

– Насколько отличается полный сценарий от того, который я видел вначале?

– Там больше действия, больше резкости и намного больше неизвестности.

– Но мой персонаж – этот парень – он все-таки не убивал свою жену, правда?

– Не убивал. Но сомнения в этом будут оставаться до самого конца.

Нэш принял философский вид.

– О'Хара уговорил меня пойти на это, – сказал он. – Между проектами у меня было три свободных месяца. Заполните их, сказал он. Чудный маленький фильм о скачках. О'Хара знает – во всем, что касается лошадей, я младенец. Старый скандал из реальной жизни, описанный всемирно известным Говардом, о котором я, конечно, слышал. Престижное кино не кувырок через голову, говорил О'Хара. Режиссер? – спрашиваю я. Он молод, отвечает О'Хара. Вы не работали с ним прежде? Чертовски верно, не работал. Поверьте мне, говорит О'Хара.

– Поверьте мне, – произнес я.

Нэш одарил меня улыбкой, которой гордился бы аллигатор, одной из тех, с какими головорезы в вестернах отскакивают в сторону, уклоняясь от пуль.

– Завтра, – сказал я, – открытие основного сезона Английских Равнинных скачек.

– Знаю.

– В субботу будет Линкольнский заезд.

Нэш кивнул:

– В Донкастере. Где это – Донкастер?

– Семьдесят миль отсюда на север. Меньше часа на вертолете. Хотите попасть туда?

Нэш уставился на меня.

– Вы меня подкупаете!

– Конечно.

– Как насчет страховки?

– Я оговорил это с О'Харой.

– Черт побери! – воскликнул он.

Нэш внезапно вскочил в удивительно хорошем расположении духа и стал ходить вокруг стола.

– В сценарии сказано, – заметил он, – что я стою на коврике. Это и есть коврик – эта штука у открытого конца стола?

– Да. На самом деле это кусок ковра. Исторически было так, что обвиняемый по делу о Ньюмаркетских скачках стоял здесь, на ковре, и отсюда идет фраза «вызвать на ковер».

– Несчастные ублюдки.

Он стоял на ковре и негромко проговаривал текст, повторяя и запоминая слова, делая паузы и подбирая жесты, перенося вес с ноги на ногу словно в ярости, в конце концов вошел во внутреннее пространство стола-подковы и угрожающе наклонился над креслом Сиббера, обвинителя.

– И я ору, – сказал он.

– Да, – согласился я.

Он гневно пробормотал несколько фраз и вернулся на свое прежнее место рядом со мной.

– Что случилось с этими людьми в реальной жизни? – спросил он, садясь. – Говард клянется, что описал истинные события. О'Хара сказал мне, что вы уверены в обратном. Так что же случилось на самом деле? Я вздохнул.

– Говард строил догадки. И вдобавок не рисковал. Для начала: никто из людей, реально участвовавших в тех событиях, не назван в книге настоящим именем. И, честно говоря, я знаю не больше, чем кто-либо другой, потому что скандал произошел в этом городе двадцать шесть лет назад, когда мне было всего четыре года. Тренера, которого вы играете, зовут Джексон Уэллс. Его жена была найдена повешенной в одном из стойл конюшни, и многие думали, что это его рук дело. У жены был любовник. Сестра этой женщины была замужем за членом Жокейского клуба. Но это всем известные факты. Никто никогда не смог доказать, что Джексон Уэллс убил свою жену, и он клялся, что не делал этого.

– Говард сказал, что он все еще жив. Я кивнул.

– Скандал вынудил его покончить со скачками. Уэллс не смог доказать, что не убивал свою жену, и хотя Жокейский клуб не отнял у него лицензию, люди перестали присылать ему лошадей на обучение. Он продал свою должность и конюшню и купил ферму в Оксфордшире, кажется, и снова женился. Должно быть, ему сейчас около шестидесяти. С его стороны на все происходящее сейчас не последовало никакой реакции, хотя книга Говарда вышла уже больше года назад.

– Значит, он не ворвется сюда, размахивая лассо, и не попытается линчевать меня.

– Верьте в его неведение и невиновность, посоветовал я.

– О, я верю.

– Наш фильм – выдумка, – продолжал я. – Настоящий Джексон Уэллс был обычным тренером со средних размеров конюшней для обучения лошадей, не обладавшим выдающейся индивидуальностью. Он не был человеком высшего круга, как в книге Говарда, и тем более не был тем жестоким, мстительным, властным победителем, каким мы сделаем вас в финале фильма.

– О'Хара обещал неординарную концовку.

– Он ее получит.

– Но в сценарии не говорится, кто убил женщину, только кто не убивал.

Я пояснил:

– Говард не знал правды и не смог напрячь мозги и что-то придумать. Вы читали его книгу?

– Я никогда не читаю книги, по которым пишутся сценарии. Я считаю, это слишком часто мешает и сбивает с толку.

– Отлично, – отозвался я, улыбаясь. – В книге Говарда у вашего персонажа нет романа с сестрой его жены.

– Нет? – Нэш был изумлен. Он провел целый съемочный день, кувыркаясь полуобнаженным в постели с актрисой, игравшей сестру его жены. – Как Говард согласился на такое?

Я ответил:

– Говард также согласился, чтобы Сиббер, муж свояченицы, узнал об этом романе и таким образом получил неопровержимую причину для гонений на вашего героя – собственно, для сцены, которую мы будем завтра играть здесь.

Нэш недоверчиво произнес:

– И ничего этого не было в книге?

Я покачал головой. О'Хара с самого начала нажимал на Говарда, с тем чтобы изменить сюжет, в основном угрожая фразами типа: «Не будет изменений – не будет и кино». И многого достиг. На мою долю остались арьергардные бои, в которых, по счастью, я тоже побеждал. Нэш ошеломленно спросил:

– А настоящий Сиббер тоже еще жив? А сестра жены?

– О ней я ничего не знаю. Настоящий Сиббер умер три года назад или около того. Очевидно, кто-то раскопал эту старую историю о нем, что и дало Говарду идею книги. Но настоящий Сиббер не преследовал Джексона Уэллса так неотступно, как мы показываем в фильме. Настоящий Сиббер не имел большой власти. В реальности это была милая скромная история. Ничего похожего на версию О'Хары.

– Или вашу.

– Или мою.

Нэш пристально, едва ли не с подозрением, посмотрел на меня.