Текст книги "Дикие лошади"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Насколько действительно для Вестминстера была неприемлема связь с загадочной смертью? Несчастье семьи, бросающее тень на репутацию человека, может послужить препятствием, но если прощались грехи сыновей и дочерей, то нераскрытая смерть более отдаленной родственницы, вне сомнений, должна быть всего лишь мелочью.

Прежде чем я смог подыскать слова, открылась дверь и вошла Люси, столь же солнечная, как и ее отец.

– Мама хочет узнать, не желаете ли вы чего-нибудь, например, выпить?

Я счел, что этим вопросом миссис Уэллс настаивает на моем уходе, и поднялся.

Джексон Уэллс представил меня своей дочери:

– Люси, это Томас Лайон, воплощение зла в образе кинорежиссера, если верить вчерашнему «Барабанному бою».

Глаза ее расширились, и она с таким же озорным спокойствием, какое я подметил в ее отце, сказала:

– Я видела вас по телику, но ни рогов, ни хвоста не заметила! Как здорово, должно быть, делать фильм с Нэшем Рурком!

Я спросил:

– Вы хотите попасть в фильм?

– Что вы имеете в виду?

Я объяснил, что мы набираем в Хантингдоне местных жителей для создания «толпы» для съемок скачек на ипподроме.

– Нам нужны люди, чтобы они охали и ахали…

– И кричали «подтяни задницу»? – усмехнулась она.

– Точно.

– Па?..

Первым побуждением ее отца было отказать. Когда он покачал головой, я сказал:

– Никто не будет знать, кто вы такие. Скажем, ваша фамилия Бой-ива… Кстати, что такое бой-ива?

– Это дерево, из которого делаются биты для крикета, – ответила Люси так, словно этот вопрос разоблачал мою тупость.

– Вы меня разыгрываете?

– Конечно, нет, – произнес ее отец. – Откуда, вы думаете, берутся биты для крикета? Они растут на деревьях.

Они смотрели на меня.

– Мы выращиваем ивы на влажной земле у ручья, – сказал Джексон. – На этой ферме растили ивы в течение жизни нескольких поколений.

Мне казалось, что «выращивание» бит для крикета целиком заполнило его жизнь: широкие плечи посылали тщательно намеченные удары через черту и останавливали летящий мяч, не давая ему попасть в ворота.

В дверях с любопытным видом появилась мать Люси, дружелюбная женщина в желтовато-коричневых брюках и широченном коричневом свитере, надетом поверх кремовой водолазки. Я подумал, что она бессознательно копирует стиль своей дочери.

Джексон Уэллс объяснил причину моего приезда. Его жена обрадовалась приглашению.

– Конечно, мы все приедем, – решительно сказала она, – если вы обещаете, что мы увидим Нэша Рурка!

– А тебе тоже хочется? – спросила у нее Люси.

Я пояснил:

– Завтра в два часа мы проводим репетицию с толпой. Будет ли там Нэш, не могу обещать. Во вторник и в среду мы снимаем сцены с толпой. Всем, кто будет там, мы предлагаем завтрак и небольшую плату, а Нэш Рурк точно будет там.

– Отсюда до Хантингдонского ипподрома почти два часа езды, – запротестовал Джексон Уэллс.

– Не выкручивайся, па, – сказала Люси. – В какое время во вторник? Будет ли все в норме, если мы пропустим завтрашнюю репетицию?

Я дал им одну из своих визиток, написав на обратной стороне: «Привилегированный вход. Семья Бой-ива».

– В девять утра во вторник, – уточнил я. – Следуйте за толпой, которая будет знать, что делать. Когда мы прервемся на ленч, воспользуйтесь этой карточкой и найдите меня.

– Вау! – воскликнула Люси. На носу у нее были веснушки. Лукавые синие глаза. Я думал, насколько хорошо она умела играть на пианино.

Я обратился к ее отцу:

– Вы не знаете, кто может быть заинтересован в том, чтобы сорвать съемки фильма?

Он вежливо ответил:

– Это то, о чем я слышал по радио? Кто-то пытался пырнуть ножом вашу звезду? Совершенный безумец. Никто из тех, кого я знаю, не боится вашего фильма.

Я подумал, что это, вероятно, вторая ложь, которую он сказал мне, или, по крайней мере, вторая замеченная мною.

Люси спросила:

– А может прийти папин брат?

Ее отец махнул рукой в знак отрицания и ответил:

– Он не захочет.

– Нет, он должен захотеть. – Мне она сообщила: – Мой дядя Ридли живет в Ньюмаркете. Он все время бегает в кино и бредит тем, чтобы попасть в фильм с Нэшем Рурком.

– Тогда приводите его с собой, – согласился я. – Нам нужна самая большая толпа, какую мы сможем собрать.

Я видел, что родители Люси не разделяют ее энтузиазма касательно дяди Ридли.

– Найдется ли у него время, – закинул я удочку, – чтобы провести в Хантингдоне денек во вторник или в среду?

Люси невинно ответила:

– Па говорит, что дядя Ридли бездельничает целыми днями.

Ее отец покачал головой, видя такое отсутствие политеса, и решил смягчить характеристику:

– Мой брат Ридли помешан на лошадях и действует, как видный лошадник. Его не очень-то уважают, но на жизнь он зарабатывает.

Я улыбнулся, наполовину заинтересованный.

– Буду рад встретиться с ним. – Я помолчал и вернулся к тому, что больше занимало меня: – Вы не можете одолжить мне фото… э… Сони? Просто для того, чтобы мы не сделали Ивонн в фильме слишком похожей на нее.

– У меня нет ни одного, – быстро сказал Джексон Уэллс.

– Даже… Простите меня, – извинился я перед миссис Уэллс. – Даже нет свадебной фотографии?

– Нет, – сказал Джексон Уэллс. – Они пропали, когда я переезжал сюда. – Глаза его были широко открыты и совершенно невинны, и я в третий раз не поверил ему.

ГЛАВА 8

Приближаясь к Ньюмаркету и прикинув, что у меня есть свободные полчаса до собрания в десять, я решил заполнить это время чем-либо полезным и позвонил доктору Робби Джиллу, чей номер я помнил – номер был жирно записан в телефонной книге Доротеи.

– Как вы смотрите, – спросил я, – на то, чтобы быстренько пропустить где-нибудь по стаканчику?

– Когда?

– Сейчас я в машине. Прибуду в Ньюмаркет около девяти тридцати. Сойдет? Я должен быть в «Бедфорд Лодж» в десять.

– Это важно?

– Интересно, – ответил я. – О том, кто напал на Доротею.

– Я предупрежу жену. – В голосе его была улыбка. – Приду в «Бедфорд Лодж» в девять тридцать и подожду в холле.

– Отлично.

– Я слышал, кто-то набросился на Нэша Рурка с ножом.

– Было такое. Хотя не на Рурка, а на его дублера. Но никто не пострадал.

– Это же слышал и я. Значит, в девять тридцать.

Он повесил трубку. Его голос с шотландским акцентом звучал, как всегда, резко. Сам он, рыжий и похожий на терьера, терпеливо ждал в холле у входа, когда я вернулся в «Бедфорд Лодж».

– Пойдемте наверх, – сказал я, пожав ему руку. – Что будете пить?

– Диет-колу.

Я попросил службу сервиса принести в мой номер шипучий напиток, а себе налил коньяк из бутылки, стоявшей в баре, мимолетно подумав, что этот фильм неуклонно приучает меня к янтарной сорокаградусной жидкости.

– Так вот, – начал я, указывая ему на кресло в маленькой гостиной, – сегодня после обеда я ездил навестить Доротею в Кембридже и обнаружил, что путь мне преграждает наш друг Пол.

Робби Джилл состроил гримасу.

– Она изначально моя пациентка, но он мешает в этом и мне настолько, насколько может.

– Что я могу сделать, чтобы он не увез ее насильно сразу же, как только она будет в состоянии вынести переезд? Она говорила и ему, и мне, что не хочет ехать в дом престарелых, который он уготовил для нее, но он не обращает на это внимания.

– Вот ведь паразит!

– Вы можете сделать пометку «этого пациента не перемещать» касательно Доротеи?

Доктор с сомнением покачал головой.

– В настоящее время ее действительно нельзя трогать. Но несколько дней спустя…

– Любым способом, – сказал я.

– Насколько вас это заботит?

– Сильно.

– Я имею в виду… в денежном выражении.

Я посмотрел на него поверх стакана, – Вы хотите сказать, что некоторая сумма может помочь провернуть этот фокус?

Он ответил прямо в соответствии со своей шотландской натурой:

– Я хочу сказать, что я как ее доктор могу с ее согласия поместить ее в частную лечебницу по своему выбору, если смогу гарантировать оплату этих услуг.

– Это может меня разорить?

Он назвал угрожающую сумму и без малейшего осуждения ожидал, что я сочту ее чересчур большой.

– У вас нет никаких обязательств, – заметил он.

– Но я и не беден, – отозвался я. – Не говорите ей, кто платит.

Он кивнул.

– Я скажу ей, что это бесплатное место от национального здравоохранения. Она это примет.

– Значит, приступайте.

Он допил свою диет-колу.

– Это то, что вы хотели сказать мне?

– Нет, – ответил я. – Я сейчас нарисую вам кое-что, а вы скажете мне, что вы думаете об этом. – Я взял большой лист бумаги, положил его на кофейный столик и изобразил на нем нож, который нашел на Хите. Рукоять, увенчанную тяжелой шишкой, и восемь дюймов острой стали.

Он смотрел на рисунок безмолвно и неотрывно.

– И что? – спросил я.

– Кастет, – сказал он, – переходящий в нож.

– А раны Доротеи? – напомнил я. Он уставился на меня. Я сказал: – Не двое нападавших. Не два орудия. Это оружие – одновременно дубинка и клинок.

– Боже мой!

– У кого могла быть такая штука? – спросил я. Он молча покачал головой.

– Вы не знаете никого по имени Дерри? Судя по его виду, он был совершенно сбит с толку.

Я пояснил:

– Валентин однажды упомянул, что оставил нож кому-то, кого он назвал Дерри.

Робби Джилл нахмурился, размышляя.

– Я не знаю никакого Дерри.

Я вздохнул. Слишком много людей ничего не знали.

Внезапно он спросил:

– Сколько вам лет?

– Тридцать. А вам?

– Тридцать шесть. – Он криво улыбнулся. – Слишком стар, чтобы завоевывать мир.

– Как и я.

– Смешно!

– Стивен Спилберг, – сказал я, – снял «Челюсти» в двадцать семь лет. Я – не он. Не Висконти, не Феллини, не Лукас. Просто работяга-пересказчик.

– А Александр Великий умер в тридцать три года.

– От диет-колы?

Он засмеялся.

– А правду говорят, что в Америке, если ты умер от старости, то это целиком твоя вина?

Я серьезно кивнул.

– Вы можете бегать трусцой, или не курить, или следить за уровнем холестерина, или не пить сока.

– И что потом?

– А потом вы долгие годы влачите жалкое существование под капельницей.

Он усмехнулся и поднялся, чтобы уйти.

– Мне очень неловко, – промолвил он, – но моя жена хочет иметь автограф Нэша Рурка.

– Сделаем, – пообещал я. – Как скоро вы сможете перевезти Доротею, исходя из реального положения?

Он подумал над этим.

– На нее напали вчера вечером. Она спала под анестезией весь день сегодня. Это была тяжелая рана… Им пришлось удалить часть кишки, прежде чем зашивать брюшную стенку. Если все будет хорошо, она полностью придет в себя завтра и сможет ненадолго вставать послезавтра, но я полагаю, что пройдет не меньше недели, прежде чем ее можно будет перевозить.

– Я хотел бы повидать ее, – сказал я. – Этот мерзкий Пол должен же спать хоть иногда.

– Я это улажу. Позвоните мне завтра вечером.

Монкрифф, Зигги Кин и я выехали в половине пятого следующим утром, направляясь на северо-восток к Норфолкскому побережью.

Эд, проинструктированный О'Харой, нашел мне шофера, молчаливого молодого человека, который ровно вел машину и следовал инструкциям, какие я давал ему. Я следил за нашим маршрутом по карте, сидя на переднем пассажирском сиденье.

Монкрифф и Зигги спали сзади. В багажник мы поместили тяжелую камеру, которую Монкрифф таскал на плечах словно игрушку, а также коробку-холодильник с чистой пленкой и коробку-термос с кофе и завтраком. Снаружи было холодно; тепло в машине убаюкивало. Некоторое время спустя я уже радовался тому, что у меня есть водитель.

Мы проехали Норидж и направились через равнины к морю, обогнули Широкие Низины, затем проскользнули через спящую деревеньку Хэпписбург и медленно прокатились по узкому проселку, заканчивавшемуся в песчаных дюнах.

Монкрифф и Зигги неловко вылезли из машины и начали дрожать. Снаружи, вне досягаемости автомобильных фар, было еще совершенно темно, а бриз на побережье был безжалостным, как всегда.

– Ты велел нам взять теплые вещи, – жаловался Монкрифф, застегивая на «молнию» отделанную мехом парку, – но ничего не сказал о том, что нам придется играть эскимосов. – Он накинул на голову меховой капюшон и сунул руки в рукавицы.

Оставив шофера с его личным завтраком в машине, мы втроем направились через дюны к открытому побережью. Монкрифф нес камеру и коробку с пленкой, я тащил коробку-термос, а Зигги, шедший между нами, держал сложенные полистиреновые коврики, чтобы можно было сидеть на холодной просоленной земле.

– Как ты обнаружил это Богом забытое место? – ворчал Монкрифф.

– В юности я часто приходил сюда.

– Думал, что здесь есть подпольное казино?

Выйдя за пределы досягаемости света фар, мы постояли, чтобы глаза привыкли к темноте. Потом медленно пошли дальше, и вот дюны остались позади, бриз посвежел, а бессонный шорох волн говорил о бесконечном одиночестве.

– Пришли, – сказал я. – Садитесь, если найдете подходящее место.

Монкрифф застонал, взял у Зигги коврик и с проклятиями втиснулся в неглубокую выемку на обращенной к морю стороне крайней дюны. Зигги, более выносливый и неразговорчивый, нашел местечко рядом.

Зигги, украинец по рождению, с колыбели демонстрировал такие потрясающие акробатические трюки на лошади, что в возрасте восьми лет был послан в Москву в цирковое училище и там, далеко от своих деревенских истоков, получил неплохое образование и потрясающую практику в своем особом мастерстве. Все ученики в этом училище, как мальчики, так и девочки, ежедневно занимались балетом, чтобы уметь грациозно двигаться на цирковой арене. Поэтому впоследствии Зигги мог присоединиться к любой балетной труппе, но он не интересовался ничем, кроме лошадей.

В двадцать два года Зигги оставил цирк: все цирки уехали из города. Он никогда не интересовался политикой и был любимым сыном в семье.

Каким-то образом он переехал вместе со своим ремеслом в Америку, и именно там я впервые увидел его, когда он выделывал невероятные прыжки на спине скачущей галопом лошади во время послеобеденной тренировки у «Братьев Ринглинг» в парке Мэдисон-сквера.

Я предложил ему работу в моем фильме про родео и, несмотря на протесты профсоюза, добился своего. Я сократил его непроизносимую фамилию до «Кин», и он скоро завоевал такую блестящую репутацию в конной акробатике, что ныне я должен был просить его уделить мне время.

Стройный, легкий и гибкий, во время ходьбы он разогрелся, несмотря на норфолкский морозец. Детская игра, предположил я, после русских буранов. Попеременно замкнутый и веселый, по темпераменту он был классическим славянином и часто говорил мне, что скоро вернется на родину, но по мере того, как шли годы, он повторял это все реже и реже. Должно быть, он понимал, что его корней там больше нет.

На вчерашнем коротком совещании я обрисовал то, что нам предстоит найти.

– Отснять рассвет! – печально воскликнул Монкрифф. – И ради этого тащиться за семьдесят миль! Чем плох Хит, прямо за порогом?

– Увидишь сам.

– А погода на побережье?

– Холодная, ветреная и ясная.

Я догадывался, что его возражения идут не от сердца. Каждый оператор знает, что режиссеры бывают упрямы и несговорчивы, когда дело доходит до специфики местности. Если бы я потребовал провести съемку на склонах Кавказа, он только выругался бы покрепче и пошел добывать альпинистское снаряжение. Я сказал:

– Во время весеннего равноденствия солнце восходит прямо на востоке. А значит, – я сверился с маленьким компасом, – прямо там. – Я указал, где именно. – В данный момент, глядя прямо на море, мы обращены лицами чуть на север. Побережье тянется с северо-запада на юго-восток, так что когда восходит солнце, лошади, галопом мчащиеся вдоль берега, будут освещены с моря, но солнце будет чуть-чуть светить им в морды.

Монкрифф кивнул.

– Ты сможешь схватить отблеск солнца в их глазах?

– Близко?

– Головы, шеи и гривы в кадре.

– Томас, – вступил в разговор Зигги, басистые нотки в голосе которого всегда удивляли контрастом со стройностью его тела, – ты спрашивал про диких лошадей.

Прошлым вечером я просил его участвовать в сцене с дикими лошадьми, а предварительно подумать, где их можно взять. Проблема с неожиданными озарениями была в том, что на стадии подготовки к фильму этих сцен у меня в голове не было, и соответственно в плане не учитывалось никакого дикого табуна. Дикие кони не растут на ивах.

Цирковые лошади, предложил Зигги. Слишком толстые и гладкие, возразил я. Мурлендские пони не подойдут, говорил он, они слишком медлительные и тупые. Думай, понукал я его, скажешь мне утром.

– Томас, – произнес Зигги, как обычно, подчеркнув второй слог моего имени, – я думаю, это должны быть кони викингов, из Норвегии. Я уставился на него.

– Ты знаешь, что корабли викингов когда-то регулярно грабили это побережье?

– Да, Томас.

Кони викингов. Отлично. Где я могу взять их? В Норвегии, конечно. Так просто. Я спросил его:

– А ты когда-нибудь работал с норвежскими лошадьми?

– Нет, Томас. Но я не думаю, что они действительно дикие. Они не объезжены, но ими можно управлять.

– Ты сможешь скакать на такой лошади без седла?

– Конечно. – Выражение его лица говорило, что нет такой лошади, которая не выполнила бы то, что он от нее потребует.

– Ты сможешь скакать на ней в женской ночной рубашке и длинном белокуром парике?

– Конечно.

– Босиком? Он кивнул.

– Эта женщина грезит о том, что она скачет на дикой лошади. Это должно быть романтично, нереально.

– Томас, она будет парить на лошади.

Я верил ему. Он попросту был самым лучшим. Даже Монкрифф перестал ворчать относительно нашей поездки.

Мы съели горячий беконный рулет в вакуумной упаковке и выпили кофе, а тем временем черное небо посерело и посветлело и далеко над морем разлился нежный багрянец.

Мы следили, как мир обретает очертания. Вокруг и позади нас через неравные промежутки высились песчаные дюны, тут и там поросшие тростником, длинные высохшие стебли которого шуршали под ветром. Чуть ниже нас песок напоминал рассыпчатую пыль – прилив не затрагивал его, и ветер постепенно строил из него новые дюны. А еще ниже полоса плотно слежавшегося песка тянулась до самых волн, увенчанных белыми гребнями.

Я подсчитал, что прилив нынче был самым низким. Слишком низким для хорошего драматического эффекта. Неделю спустя рассветный прилив будет выше, волны покроют песок. Я подумал, что нам нужно снимать сцену с лошадьми в день среднего прилива, захватить начало отлива, когда вода будет струиться по этим плоским пескам прочь от камер. Скажем, десять дней до следующего средней высоты прилива на рассвете. Слишком скоро. Добавим две недели до следующего противостояния. Двадцать четыре дня, вероятно.

Я рассказал Зигги об ограничениях по времени:

– Нам нужно будет отснять лошадей на этом берегу двадцать четыре дня спустя. Или еще на четырнадцать дней позже – через тридцать восемь дней. О'кей?

– Я понимаю, – согласился он.

– Я пошлю агента в Норвегию арендовать лошадей и транспорт. Ты поедешь с ним удостовериться, что мы получим именно таких лошадей, какие требуются?

Он кивнул.

– Лучше взять десять, – сказал он. – Или двенадцать.

– Посмотрим, что вы сможете найти. Монкрифф стал проявлять интерес к происходящему вокруг и даже бросил завтрак ради искусства. Тонкие горизонтальные ниточки облаков наливались яростным багровым жаром на фоне по-прежнему серого неба, и он занялся наведением камеры и фокусировкой. Накал облаков усилился до алого, потом оранжевого, потом золотого, пока все небо не стало захватывающей дух симфонией обжигающих цветов, прелюдией к каждодневному стремлению земли навстречу пробуждению жизни.

Я люблю восход: это всегда обновление духа. Всю жизнь я чувствовал себя обманутым, если просыпал восход. Первобытная зимняя заря на ветреной Солсберийской равнине в детстве вызывала у меня мурашки восторга, задолго до того, как я понял почему, и мне всегда казалось, что поклонение солнцу было самой логичной из первобытных религий.

Сияющий шар всплыл над горизонтом, раня лучами глаза. Ниточки облаков потускнели, стали серыми. Отделившись от моря, солнце чуть потеряло в своем магическом очаровании, но зато протянуло сверкающую дорожку по зыбкой поверхности воды. Монкрифф не прекращал съемку, сопя от удовольствия. Постепенно он и я стали осознавать, что в ветер вплетается глубокое ритмичное гудение, перерастающее в мелодию, кажущуюся древней и печальной, и мы одновременно поняли и улыбнулись.

Зигги пел.

Здешнее побережье считалось опасным: на несколько миль в море параллельно берегу тянулись безжалостные песчаные отмели, что делало кораблекрушение почти неотвратимым. На кладбищах прибрежных деревень было множество могил моряков, утонувших до того, как были составлены точные карты глубин.

Я решил, что слишком насыщенное музыкальное сопровождение разрушит историческую атмосферу этих берегов. Все, что нам нужно, – это ветер, волны, хрупанье копыт по песку и, быть может, песня Зигги вдалеке или монотонная ритмичная песнь норвежских викингов. Ведь эта сцена – греза, а разве кто-либо слышит в грезах целый оркестр?

Наполнив таким образом душу видениями, а видения – смыслом, мы втроем вернулись в Ньюмаркет, где повседневная реальность вторглась в вестибюль отеля в виде нашего автора Говарда Тайлера.

Говард явился отнюдь не с покаянием, а с новыми претензиями. Круглые очки сверкали словно бы своим собственным гневом. Чопорный маленький рот сжался, выражая чувство обиды на несправедливость. Великий писатель Говард выражал оскорбленные чувства, словно младенец, впервые постигший неправедность мира.

При виде его Монкрифф немедленно испарился. Зигги, общавшийся только сам с собой, свернул по направлению к Хиту и лошадям. Говард встал на моем пути, краснея от негодования.

– О'Хара сказал, что компания подаст на меня в суд за нарушение контракта! – возопил он. – Это нечестно!

Я рассудительно ответил:

– Но ведь вы нарушили контракт.

– Нет, я этого не делал!

– А откуда же «Барабанный бой» почерпнул свое мнение?

Говард открыл свой младенческий ротик снова закрыл его.

– Ваш контракт, – напомнил я ему, – запрещает вам говорить о фильме с посторонними. Я вас предупреждал.

– Но О'Хара не может подать на меня в суд!

Я вздохнул.

– Вы подписывали контракт с киностудией, не с О'Харой персонально. У студии есть законники с каменными душами, чья работа состоит в том, чтобы выжать для компании любые деньги, какие они могут взыскать за малейшие нарушения контракта. Это не милые всепрощающие ребятки, которые похлопали бы вас снисходительно по плечу. Они могут выставить вам счет, о котором вы и не помышляете. Вы раскрыли свой не дисциплинированный рот возле чьего-то жадно слушающего уха, и причинили ли вы компании какой-либо реальный ущерб или нет, но эти законники будут действовать так, словно ваш треп стоил ей миллионы. Они попытаются выжать у вас все, что причитается вам по контракту, до единого пенни, а если вам действительно не повезет, то и больше.

Кажется, до него наконец дошло, что его неприятности могут стать еще крупнее.

– Тогда сделайте что-нибудь, – потребовал он. – Скажите им, что это не принесло никакого вреда.

– Ваша болтовня едва не лишила меня не только этой работы, но и вообще любой работы в будущем.

– Все, что я сказал, это… – Голос его прервался.

– Все, что вы сказали, – это то, что я тиран и шут гороховый, который впустую растрачивает деньги киностудии.

– Ну… я не имел этого в виду.

– Тогда еще хуже.

– Да… но… вы исказили мою книгу. Как автор я имею моральное право… – Оттенок торжества, сопровождавший эти последние слова, заставил меня говорить более жестко, чем я мог бы, если бы он проявил хоть малейшее раскаяние.

Теряя терпение, я процедил сквозь зубы:

– Автор имеет право возражать против грубых исправлений, внесенных в его сценарий. Часто автор сценария использует его и убирает свое имя из титров, если уж фильм так ненавистен ему. Но в вашем случае, Говард, вам отдельно платят конкретно за ваше имя, и, таким образом, вы этим правом воспользоваться не можете.

Он спросил ошеломленно:

– Откуда вы знаете?

– Я просмотрел ваш контракт. Я должен был знать, какое место занимает каждый из нас.

– Когда?– вопросил он. – Когда вы сделали это?

– Перед тем как подписал собственный контракт.

– Вы хотите сказать… несколько недель назад?

– Три месяца или больше.

Судя по виду, он был сбит с толку.

– Но… что же мне делать?

– Молиться, – сухо ответил я. – Но для начала вы можете сказать, с кем вы говорили. Вы можете сказать, каким образом вышли на корреспондента «Барабанного боя»? С кем вы болтали?

– Но я… – Казалось, он вот-вот заплачет. – Я этого не делал. Я хочу сказать, я не рассказывал «Барабанному бою». Я не говорил им.

– Тогда кому?

– Ну, просто другу.

– Другу? А друг рассказал «Барабанному бою»? Он жалобно промычал:

– Полагаю, да. Все это время мы стояли в вестибюле, вокруг шло своим чередом утро понедельника. Я жестом предложил ему пройти в холл и найти пару и бодных кресел.

– Я хочу кофе, – сказал он, оглядываясь в поисках официанта.

– Выпьете позже, у меня нет времени. С кем вы беседовали?

– Я не думаю, что должен говорить это. Мне хотелось взять его и хорошенько встряхнуть.

– Говард, я брошу вас на растерзание волкам с киностудии. И, помимо того, я лично подам на вас в суд за клевету.

– Она сказала, что вопросы – это не клевета.

– Кто бы она ни была, по крайней мере, она наполовину не права. Я не собираюсь тратить время и силы, судясь с вами, Говард, но если вы, быстренько не ответите на кое-какие вопросы, то с завтрашней почтой получите повестку в суд. – Я перевел дыхание. – Итак, кто она?

После долгой паузы – я надеялся, что за это время он поймет, каково его реальное положение, – он сказал:

– Элисон Висборо.

– Кто?

– Элисон Вис…

– Да-да, – перебил я. – Я думал, ее зовут Одри.

– Это ее мать.

Я помотал головой, чтобы прочистить мозги, чувствуя, что моя способность здраво мыслить осталась на Хэпписбургском побережье.

– Давайте по порядку, – сказал я. – Вы изложили свои жалобы Элисон Висборо, чья мать – Одри Висборо, вдова покойного Руперта Висборо, в вашей книге названного Сиббером. Верно?

Он кивнул с несчастным видом.

– И, – продолжал я, – когда вы прочитали некролог о Руперте Висборо и нашли в нем идею для своей книги, вы не отправились навестить Джексона Уэллса, чья жена была найдена повешенной, а решили повидаться с сестрой умершей женщины, то есть с Одри Висборо.

– Ну… если вы так считаете.

– Да или нет?

– Да.

– И это именно она сказала вам, что у ее сестры были призрачные любовники?

– Э…

– Говард!

– Видите ли, – ответствовал он с новой вспышкой негодования, – я не должен отвечать на все эти вопросы.

– Почему?

– Им это не понравится.

– Вы хотите сказать – Одри и Элисон? Он кивнул.

– И Родди.

– Кто такой Родди?

– Брат Элисон.

Боже, дай мне силы, подумал я и сказал:

– Это верно? Руперт Висборо женился на Одри, у них была дочь Элисон и сын Родди?

– Я не понимаю, почему для вас это звучит так дико.

– Но вы не вывели детей в своей книге.

– Они не дети, – возразил Говард. – Они мои сверстники.

Говарду было сорок пять лет. Я спросил:

– Почему она поместила ваши жалобы в «Барабанном бое»? И каким образом?

Внезапно он пошел на попятную:

– Я не знал, что она собирается сделать это. Я не просил ее об этом. Если хотите знать, я был потрясен, прочитав газету. Я не подозревал, что сказанное мною будет опубликовано в таком виде.

– Вы говорили с ней с тех пор? Он произнес, защищаясь:

– Она думала, что помогает мне.

– Дерьмо, – высказался я.

Он оскорбился и выскочил вон, направив стопы в широкий мир. Я поднялся в номер и обнаружил, что на моем автоответчике мигает огонек. Послание гласило, что О'Хара будет рад моему появлению в его номере.

Я прошел по застланным ковровыми дорожками коридорам.

– Ты знаешь, – сказал О'Хара, отворяя дверь на мой стук, – что Говард вернулся?

Мы обсудили поведение Говарда. О'Хара не скупился на эпитеты.

– Говард сказал мне, – промолвил я, с половинным успехом воздвигая запруду потоку этих эпитетов, – что он обратил свои стенания к подруге, которая немедленно передала их в «Барабанный бой», но без его ведома.

– Что?

Я рассказал О'Харе о Висборо.

Он повторил, не веря:

– Одри, Элисон и Родди?

– И Бог знает кто еще.

– Говард, – тяжело выговорил он, – соскочил с катушек.

– Он наивен. Что не делает его плохим писателем.

О'Хара сумрачно согласился:

– Призрачные любовники – это наивно. – Он обдумал положение вещей. – Я снова должен обсудить его нарушение контракта с боссами. Я полагаю, ты никогда не встречался с этой злосчастной Элисон?

Я покачал головой.

– Кто-то должен просветить ее.

– Хм… – Я сделал паузу. – Ты?

О'Хара уклонился от такой чести.

– А ты сам не желаешь приятно провести время?

– О нет, – запротестовал я. – Мы же знаем, какого она мнения обо мне.

– Неважно, – улыбнулся О'Хара, – при желании ты можешь приманить даже птиц с деревьев.

– Я не знаю, где она живет.

– Я узнаю, – пообещал он, – а ты сможешь выяснить размер причиненного ущерба.

Казалось, ему неожиданно подвалила удача. Суд над Говардом тянулся бы долгое время и мог отпугнуть множество читающих зрителей, которых его имя должно было привлечь в кинозалы. Старый Валентин когда-то писал, что не стоит нападать на кого-либо, не подсчитав, во что обойдется победа.

О'Хара спросил меня, нашел ли я Джексона Уэллса, но, казалось, описание света и безмятежности, царящих на ферме «Бой-ива», разочаровало его.

– Ты думаешь, он убил свою жену? – с любопытством спросил он.

– Никто не смог это доказать.

– Но ты думаешь, что он сделал это? Я помедлил с ответом.

– Я не знаю.

О'Хара пожатием плеч отмел все рассуждения прочь, и, поскольку он хотел видеть отснятые вчера сцены, мы поехали на конный двор. Там в большом доме одна комнатка была отведена для просмотра пленок; в ней стояло шесть кресел и висел экран. Окна были зачернены, чтобы уберечься от любопытных глаз, а рулоны пленки с ранее отснятыми сценами хранились в сейфе с кодированным замком и противопожарной защитой. На меры безопасности боссы не скупились: никто не может позволить себе начинать съемки заново.

В это утро я сам обслуживал проектор. О'Хара бесстрастно сидел в кресле, пока лошади галопом взбегали на холм и появлялись в лучах солнца. Я увидел, что был прав касательно третьего дубля, поток медных звуков выглядел великолепно. После этого Монкрифф остановил камеры. В рулоне остались только те кадры, которые я сделал сам: шеренга всадников на фоне неба, черные посреди солнечного сияния. Как неудачно, подумал я, что у нас в камере осталось столько неотснятой пленки и нет ни единого кадра, где был бы виден всадник, напавший со своим ужасным ножом на Айвэна. О'Хара выругался по этому поводу, но теперь нам оставалось только сожалеть.

Я оставил этот рулон на перемотку киномеханику и вставил в проектор фрагмент, который мы снимали позже, – «первую встречу» Сильвы и Нэша.

Как всегда бывает, звуковое оформление было несовершенным; окончательное озвучивание фильма будет сделано позже, по завершении съемок. В любом случае первичные съемки включали в себя два, три или более дублей каждой сцены, о которых предстояло судить экспертам; во время работы эти эксперты весьма походили на дегустаторов вина, умеющих различать год сбора винограда по терпкости напитка, точно определять срок выдержки. О'Хара даже цокал языком и присвистывал сквозь зубы, глядя, как Сильва резко натягивает поводья, едва не столкнувшись с Нэшем; он, тренер, стоит рядом со своими лошадьми и глядит, как она спешивается, скидывает шлем и произносит слова своей роли – сперва ее героиня злится, но потом в ней быстро просыпается сексуальный интерес. С ума можно было сойти, глядя, как губы Сильвы изгибаются в блистательной улыбке, которая точно повысит цену ее губной помады вчетверо.