Текст книги "Исключая чувства (СИ)"
Автор книги: Диана Ставрогина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Глава 18
В восемь лет Лара впервые заболела ангиной. Серьезно заболела. До температуры под сорок, стучащих зубов и беспамятства. Вокруг кто-то ходил, что-то говорил и делал, а Лара словно утопала в горячем густом мареве болезни, и звуки и образы, проскальзывающие вне пределов раскачивающих ее волн, лишь отдаленно затрагивали сознание.
Врач, который пришел ее осмотреть. Боль от укола. Прохлада компресса на лбу, быстро сменившаяся липкой теплотой. Остро-саднящая боль в горле. Тревожная смута в голове. Голос мамы, недовольно-укоряющий, как будто больше раздраженный, чем взволнованный: «Говорила же, одевайся тепло, не выпендривайся!»
Казалось, пару раз Ларе слышался ответный, спокойный (он вообще всегда был спокойный и уверенный) папин голос: «Вер, ну чего ты, Ларке и так плохо, вон, лежит вся белая».
Казалось, она чувствовала, как в ногах резко проседает матрас.
Казалось, папа вздыхал жалостливо и объяснял, что ему снова пора на службу, он и забежал-то на пять минут, лекарства завезти. И все пытался то ли Ларе, то ли жене объяснить, почему последний месяц дома его видят только эти самые пять минут в день. Что они, наконец, вышли на главаря ОПГ, кошмарившей Питер последние шесть лет. Что, наконец-то, есть шанс его прижать. Что еще пара суток – и его арестуют. Как арестовали уже нескольких не последних в этой ОПГ людей. Что надо дожать, пока не прое… хм, не поздно, а после можно будет выдохнуть.
Борясь с неподъемной тяжестью в теле, Лара порывалась восторженно сказать: «Пап, ты крутой!», но разлепить губы и глаза не получалось. Она так и пролежала дня три, вяло реагируя на любые внешние раздражители, не вслушиваясь в мамины причитания. Спала или почти спала.
На четвертый день проснулась как будто бы почти здоровой. Подскочила с кровати, забывая про температуру и боль, пронеслась по прихожей на кухню, мечтая поесть по-человечески, но запыхалась уже на полпути. Жизненные силы пока были нестабильны, но главное счастье наступило: адская боль в горле исчезла. Мама, конечно, тут же заставила вернуться в постель, но надолго Лару не хватало: так и бродила то на кухню, то в ванную, то в родительскую спальню. Иногда перебежками.
К вечеру ларино состояние закономерно ухудшилось. Подскочила температура, заболела голова. Еда больше не привлекала, несмотря на голод. Лара раздражалась и капризничала. Хотелось сладкого, но дома, как назло, отыскались только ненавистные ей вафельные конфеты.
Мама, явно не одобрявшая идею о заправке шоколадом на голодный желудок, предсказуемо не собиралась бежать в магазин и отделывалась коронной фразой всех родителей на свете: «Не хочешь эти конфеты – значит, никакие не хочешь». Лара злилась и ждала. Вот вернется папа – точно что-нибудь принесет.
Но папа ее разочаровал. Из отдела он сразу приехал домой. С пустыми руками. Лара от неожиданности даже расплакалась. Обидно было до горечи. Она так ждала, а в итоге…
Ревела она со всей душой. Глупо, совсем по-детски, как будто ей не девять лет через месяц исполнится, а пять. И стыдно было, но обида не уходила – напротив, желание устроить второй раунд слез нарастало с каждой минутой.
– Лара, хватит капризничать! – Мама вышла из кухни и остановилась у дверей в гостиную. – Отец домой пришел отдыхать, а ты опять? Леш, раздевайся, потерпит до завтра. Там ужин стынет уже.
Папа вздохнул, фыркнул, но было ясно, что весело, а не зло, и якобы сокрушенно покачал головой.
– Вер, да ладно тебе, я схожу, раз ребенок просит. Да, – тут он уже обращался к Ларе и улыбался шутливо, – принцесса ты моя капризная? Твой верный слуга виновен по всем фронтам: мог бы и сам догадаться, что без шоколада мы не протянем, а?
Лара, еще продолжавшая шмыгать носом, засмеялась, уворачиваясь от щекотки.
– Спасибо, – вдруг стало совсем неловко, что разревелась будто маленькая. Мама правильно сказала: папа устал, а она…
– Все, принцессы, не скучайте, – отец поднялся с дивана, на котором успел просидеть меньше трех минут, договаривал на ходу: – Пятнадцать минут – и будет тебе, Ларка, твой любимый «Киндер».
Ни через пятнадцать, ни через двадцать минут папа не вернулся.
Через тридцать мама, выглянувшая от беспокойства в окно на кухне, закричала.
Через тридцать одну подбежавшая к тому же окну Лара, застыв, смотрела на лежавшее в десяти шагах от парадной тело в мартовском талом, грязно-красном снегу. В луже света слепяще-яркого уличного фонаря.
С третьего этажа было хорошо видно, что изо рта у папы вытекает кровь.
Глава 19
На перроне было не протолкнуться. Пассажиры с чемоданами и сумками в едином порыве неслись к выходу, безразличные к тому, что бежать незачем: у дверей Московского вокзала уже успело образоваться столпотворение. Лара, свободная от багажа, одна из последних покинула поезд и быстрым шагом лавировала среди людей, кутаясь в пальто.
Ранним утром в Москве было теплее и светлее, чем сейчас в Петербурге. Небо хмурилось, под ногами смешивался снег с дождем, ветер царапал лицо. На Невском поток пешеходов узнаваемо двигался по схеме броуновского движения. Московской упорядоченности в Петербурге вообще мало кто придерживался: торопишься – сам огибай зигзагом зевак, туристов и тех, кто пересекает тротуар по диагонали, или петляет, как заяц в лесу.
Лара после десяти лет жизни в Москве, где, казалось, даже туристы пугливо идут строго по своей стороне тротуара, не мешая спешащим людям спокойно их обогнать, почувствовала себя чужой и немного ошарашенной. Потому что, вот он, ее Петербург. С первой минуты сносит собой с ног. Воздух этот, знакомый и безрадостный – для нее уже навсегда только безрадостный. Пробирающий до мелкой дрожи в теле.
Стараясь оградиться от воспоминаний, она приезжала редко. Последний раз была пять лет назад – на пятнадцатую годовщину смерти отца. Также загодя, тайно, чтобы не пересечься у могилы с матерью или родственниками. Потому что ее горе – оно только ее.
Утверждение, что горе объединяет, заставляет семью сплотиться, недругов сложить мечи и копи, – сладкая иллюзия из трогательных фильмов. В действительности горе доламывает то, что треснуло, разобщает, отдаляет людей друг от друга, заставляя каждого заползти в собственную нору.
Вот и они с матерью – каждая сама за себя. Мать Ларе очень доступно объяснила, что у нее права тосковать и жаловаться на судьбу нет. И ничего такого для нее лично не случилось. Прямо как во «Врагах» Чехова – там тоже оба героя посчитали, что потеря другого не так трагична, как тот себе представляет, и чужие стенания воспринимали как личное оскорбление.
После похорон Лара долго не замечала, что мир внутри их квартиры видоизменяется, что все идет не так, как должно. В первый год перемены были логичны и объяснимы. Тогда она еще не чувствовала, как понемногу истончается связывающая их с мамой нить, как из дома утекает жизнь, превращая его в склеп, где никогда не звучит музыка, не бывает праздников, не случаются гости; где никто не желает друг другу доброго утра и ночи, не интересуется делами другого, не спешит помогать. Где о папе говорит мама, но не с Ларой, а с посторонними людьми по телефону. Им она рассказывает, каким он был, о чем мечтал, что говорил. Все – им, а Ларе – ни слова.
Ее разъедало изнутри, но она боялась лишний раз напоминать маме о том, что случилось. Откуда-то была в ней эта странная, неуместная в отношениях матери и дочери тактичность постороннего, который не лезет не в свое дело.
Может, потому что мама не стремилась обсуждать с Ларой случившееся. Может, потому что не стала к ней теплее, внимательнее, не плакала в обнимку, как показывали в мелодрамах.
Когда во дворе проводили следственный эксперимент, и мама, и Лара отсиживались в разных углах гостиной. В тишине. Мама ограничилась коротким пояснением происходящего и замолчала. Лара не задавала вопросов, лишь иногда тихо ходила на кухню и там подолгу смотрела в окно. Наблюдала. Пыталась представить, как все случилось тогда.
Майский день был солнечный и теплый. На сухом, давно бесснежном асфальте распластался муляж тела. Вокруг него стояли люди в форме – кто с видеокамерой, кто с фотоаппаратом, кто в бронежилете с автоматом – и скованный наручниками мужчина с заросшим бородой подбородком и седыми висками. Муляж поднимали, несли к дверям парадной, потом обратно, а тот, что был с седыми висками, показывал откуда и как стрелял.
Вместо безликой головы бежевой куклы Лара видела лицо отца.
Позднее, по пути в школу она всегда смотрела в ту самую точку, где стоял стрелок, подолгу пялилась на место под фонарем, забывая, что куда-то шла, пока из парадной не появлялся кто-нибудь из соседей и не заговаривал с ней сочувственно или просто с жалостью.
Мама продала квартиру через полтора года, они переехали на другой конец Петербурга. Без особых сожалений Лара сменила школу, все равно друзьями она обзавестись не успела.
В новом классе со сверстниками тоже как-то не заладилось. Лара казалась не слишком веселой и общительной, и дети сами обходили ее стороной, напуганные родительскими разговорами: все боялись, что кто-нибудь из группировки решит уничтожить семью полностью просто мести ради; главаря посадили и без папиного участия.
Если того требовала необходимость, Лара перекидывалась с одноклассниками парой слов, спокойно сидела за партой с доставшимся по распределению соседом и единственная не мечтала его поменять. Класс был не то чтобы успешный, школа тоже производила не лучшее впечатление, никто не вызывал у Лары большего интереса. Она просто училась и после занятий сразу отправлялась домой.
А дома… дома становилось хуже и хуже. Мама постоянно была чем-то недовольна.
Лара долго делает уроки.
Лара мало помогает по дому.
Лара плохо помыла посуду.
Кто ее вообще такую замуж возьмет? С таким-то характером. Еще и обижается, вместо того чтобы послушать умных людей, неблагодарная.
Лара начинала думать, что ее этим «неблагодарная» прокляли. Не было дня, чтобы мама не нашла повода для раздражения. Она никогда не извинялась. Не признавала, что была не права, даже если ошибочность ее утверждений становилась очевидна. Почти не выражала одобрения достижениям Лары, принимая их как должное, и равнодушно убирала в папку принесенные из школы похвальные листы за отличную учебу.
Закрытый на «отлично» учебный год не считался чем-то выдающимся: как еще учиться, если не на одни «пятерки», когда все условия для этого созданы? А Лара боялась представить, что услышит, если получит хотя бы одну «тройку» в четверти.
Подростком Ларе пришлось совсем тяжело. Гормоны, стресс, миллион вопросов, на которые никто не даст ответа, очередная волна горевания по отцу. До нее как будто только в двенадцать дошло, что папу она больше никогда не увидит. В самом деле никогда. Плакала бесшумно по ночам в подушку, потому что больше не желала давать матери повода себя уязвить.
Опыта хватало, чтобы понять: любая ее слабость в следующем же скандале – а скандалили они теперь часто – будет использована. Мать в выражениях не стеснялась совершенно. Ларе, наверное, не очень хорошо удавалось скрыть свой вечный раздрай и скорбь, потому что даже их мать использовала как оскорбление и признак неблагодарности. Мол, нашлась страдалица, у других ни воды, ни еды, родителей вообще никаких, а она тут еще что-то из себя корчит.
Со временем Лара научилась держать лицо в любой ситуации. Научилась не плакать. Если шла в школу после очередной ссоры, то на все время спуска по лестнице парадной растягивала дрожавшие губы в улыбке, чтобы на улице появиться совершенно спокойной, а не зареванной. Никто не должен был знать, как ей плохо.
Научилась еще в начальной школе не реагировать на насмешки, но осаживать и словесно, и в драке, если потребуется. Научилась давать сдачи наглым дворовым хулиганам старше ее года на четыре: знала, что мать не вступится, а только скажет, что это ее проблемы и решать их она должна сама.
Лара всему научилась: учителя пересказывали друг другу ее саркастичные ответы одноклассникам, дворовые пацаны хотя бы отчасти прониклись уважением, больше никто не пытался ее задирать, никто ни разу не увидел ее слез, – и чувствовала себя при этом самой незащищенной девчонкой на свете: отлично понимала, что если не справится самостоятельно, то никто не подстрахует.
К годам ее учебы в старших классах дома окончательно воцарился ад. С матерью Лара общалась только по необходимости. Они даже не здоровались и не прощались друг с другом, почти не взаимодействовали.
Атмосфера была соответствующая. Либо ледяное перемирие – и тогда, пока они вдвоем притворялись, что у них обычная семья, дозволялось обсудить насущные бытовые вопросы, – или же очередной скандал, где Лара пыталась аргументировано доказать свою правоту, а в ответ слышала упреки и оскорбления, а то и получала вполне физические удары.
В выпускном классе Лара с горечью приняла, что любви к матери не осталось. Обида. Жалость. Долг. Отвращение. Огромное желание убраться от вечного источника боли куда подальше – да. А любви больше не было.
Мать контролировала каждый ее шаг, как будто хотя бы раз Лара пришла домой поздно или в нетрезвом виде – ей вполне хватало мозгов не связываться с дурными компаниями.
Карманных денег не было никогда. Каждый раз на проезд или шоколадку приходилось выпрашивать деньги и чувствовать себя последней приживалкой. Подрабатывать мать запрещала.
К восьми часам вечера Лара всегда была обязана вернуться домой. Исключений не существовало. Когда в восемь ее сверстники только отправлялись куда-нибудь гулять, Лара кисла в своей комнате. Не то чтобы у нее существовало много возможностей с кем-то подружиться. Где? С таким-то образом жизни.
Бунтовать Лара не могла. Не придет в школу – мать узнает. Сбежит из дома – узнают в школе. Уехать из Петербурга – это на какие деньги? С отчаянием на грани помешательства она ждала восемнадцатилетия. Готовилась к экзаменам, искала информацию о Москве, о льготах, планировала, как будет жить.
Сил мечтать или надеяться на лучшее не осталось. Была одна цель – освободиться.
Глава 20
У могилы отца Лара провела пару часов. Сев на скамеечку внутри оградки, смотрела. На памятник. На цветы. На венки по периметру. Подняв голову – на крону старой, полусогнувшейся березы, прямо как в детстве.
Тогда она часто отводила глаза в сторону, на эту самую березу, ставшую родной всем ее сокрытым переживаниям, чтобы ни мать, ни кто из родственников или сослуживцев отца не поняли, что творится у нее внутри. Взгляд выдал бы, а Лара не хотела выворачиваться нутром наружу. Не перед этими людьми точно.
Казалось, уже ни к чему: ни в бога, ни в загробную жизнь у Лары веры не нашлось бы, но спустя годы она получила шанс на уединение. На минуты, которых раньше не хватало: откровенные и личные, лицом к лицу с собственной болью и тоской.
Без посторонних, без их причитаний и толкотни, без бесполезных ритуалов, когда все стремятся поесть да выпить с одним оправданием: душе покойного требуется память отдать. Как будто память об умерших живет исключительно благодаря покосившейся конфетной пирамиде на могиле и водке с блинами в желудке.
Каждый раз в том же скором темпе, в каком взрослые пьянели, чинные поминки превращались во что-то сюрреалистичное. Зачем-то на кладбище проводили по пять часов. Зачем-то начинали разговоры на совершенно отстраненные темы. Зачем-то силком пихали в себя горы принесенной еды. Детей (редко, но бывал и кто-то кроме Лары) отправляли куда-нибудь подальше, чтобы не слушали взрослых бесед. Впрочем, к лучшему. Иногда обсуждения были столь неуместны, что Лара не знала, куда себя деть.
Что ж, теперь ее хотя бы никто не неволил в этой показухе участвовать.
Совсем продрогнув, Лара поднялась с кованой скамейки, едва не уронив лежавшие до сих пор на коленях цветы. Удержала, рискуя переломать стебли, чуть слышно зашипела про себя, когда шипы прокололи кожу сквозь ткань перчаток. Букет уместился в просвете между посеревшими искусственными цветами и основанием памятника, Лара, выпрямившись, постояла на месте несколько минут, вглядываясь в фотографию отца.
Ей всегда иррационально мерещилось, что он прямо в глаза ей смотрит, подобно Джоконде. Глупость на самом деле. Просто ей очень хотелось, чтобы и правда смотрел, чтобы нашлась связь – вот такая, тонкой, мерцающей паутинкой, протянувшейся между бытием и небытием, но жизнь, к сожалению, была лишена чудес.
До отправления поезда было еще сорок минут, и Лара пила кофе, надеясь, что муть, вихрившаяся в голове и за грудиной, скоро исчезнет. Перемены в виде нового после ремонта цвета вокзальных стен мало защищали от воспоминаний. В мыслях облик зала ожиданий просто раздваивался на себя десятилетней давности и на себя нынешнего. Отличий находилось немного. Зато Лара изменилась кардинально.
Ужасно, какой уязвимой она была в восемнадцать. Как боялась потратить лишние деньги на еду, потому что совершенно не представляла, во сколько ей обойдется незапланированно-ранний переезд в Москву. Деньги у нее уже были, но она прекрасно понимала, что тратить их стоит с осторожностью.
Сумма на счете, где копилась положенная Ларе после смерти отца пенсия, не могла впечатлить, но подстраховать в начале пути, дать ей возможности после восемнадцатилетия жить за свой счет – вполне, поэтому прогулка в банк манила перспективами самостоятельности.
Мать, ожидаемо, возражала, уверенная, что деньги Лара спустит за день – только дай волю. Про то, что лучше загодя купить билеты в Москву, она слушать не желала. Не верила, что Лара действительно поступит и переедет. Настаивала на учебе в Петербурге, разумеется, прекрасно понимая, что на другой город ее контроль распространить не удастся.
Спорить Лара устала. В один из будних дней, пока матери не было дома, нашла свою сберкнижку среди документов и сходила в банк. Сняла часть средств, на обратном пути, не удержавшись, купила одно летнее платье в качестве подарка себе же на выпуск из школы. Надеялась, что получится не рассказывать до самого отъезда – там бы уже хуже не стало.
На следующий день мать заметила пропажу сберкнижки и устроила скандал, едва Лара, вернувшаяся из школы с аттестатом, переступила порог. У нее, конечно, выработался иммунитет к подобным ссорам. Не впервые же. Роли разучены, интонации реплик отточены. Ругаться можно на автомате и даже как будто бы под анестезией. Лара стоически игнорировала и обидные слова, и безосновательные упреки.
Безразлично. Спустя столько лет – безразлично. А потом, потом мать сказала то, что сказала, и мир ненадолго покосился.
«Отца угробила, и меня теперь в могилу загнать хочешь!»
Попробуй Ларе эти слова бросить посторонний – она бы осадила. Жестко. На раз. Не почувствовав сомнений и боли, только удивилась бы абсурдности обвинения. Когда же эти слова прозвучали… Наполненные ледяной, застарелой, ядовито-выдержанной ненавистью – и маминым голосом, Лару, пусть и на мгновение, парализовало от боли. Очень короткая душевная смерть в тридцать секунд. Как хребет переломили.
Она даже не поверила сначала, что правда услышала то, что услышала. Да еще как. Понятно же, что не просто гневные слова, хотя и это оказалось бы страшно до ужаса: матери не могут так прицельно бить в душу собственного ребенка.
В раздавшихся словах не было пустой ярости. Отчетливо слышалось, что мать не раз и не два об этом думала. Даже раньше вслух говорила, Лара просто не связывала с собой те обычные для любых похорон и поминок причитания «Вот если бы он туда не пошел…»
Теперь-то Лара понимала, что вторую часть из трусости не произносили, подразумевая про себя одно: «Если бы не Лара, он остался бы дома». А тут… Мать была достаточно зла, чтобы совсем не контролировать свою ненависть, которую наверняка прятала даже от себя за удобными оправданиями.
Все вдруг встало на свои места. Этот тотальный деспотизм. Вечное недовольство, что бы Лара ни сделала и ни сказала. Бесконечная критика и сравнения с другими детьми. Лара прежде никак в толк взять не могла, что не так? А теперь поняла.
Как для нее было две мамы – та, что ее любила, пусть и сдержанно, строго, и та, что превратилась в холодную тираншу, лишившую их дом жизни; так и для ее матери существовало две дочери – маленькая послушная Лара и капризная девица, угробившая собственного отца.
Наверное, матери не хватало ни смелости, ни ума понять, что ее манера воспитания далека от правильной и любящей. Наверное, ей удобно было не замечать. Не понимать, почему она ведет себя так, как ведет. Винить во всем Лару – удобно. Безопасно для однажды потерпевшей кризис психики.
Зато Ларе достался, вероятно, отцовский ум. Неудобный. Критический. Способный считывать других людей. Пытливый. Такой, что и в экстренной ситуации не прячется за щитами психики. Лара видела все. Чувствовала все. Все понимала. Не могла слепо ненавидеть и тем хоть немного обезболить ту пытку, что представляла собой ее жизнь.
Она ведь столько раз после гибели отца прокручивала в голове это «если бы».
…если бы папа не пошел в магазин…
…если бы у парадной были люди…
…если бы утром он спокойно уехал на работу и успел бы в тот день взять под арест того, кто отдавал киллеру приказ…
…если бы не забегался, разрываясь между домом и службой, был бы он осторожнее? Успел бы заметить киллера и спастись? А если бы Лара посмотрела в окно пораньше?
Если… если… если…
С ума сводившие «если». Лара ночью спать ложилась и до звездочек в глазах представляла, как утром проснется, а все – дурной сон. Или хотя бы в том же вечере очнется и успеет сказать, что не надо ей никаких сладостей, и тем сумеет предупредить. Сбережет.
Матери Лара не ответила. Оборачиваться не стала. Не слушала больше продолжавший отповедь голос. Медленно направилась в прихожую. Накинула куртку, обулась, взяла в руки сумку, вышла из квартиры.
Любой боли есть предел. Она своего только что достигла. Пренебрежение, недовольство, ругань – она терпела и огрызалась по мере сил, но против сегодняшнего удара ей было нечего поставить. Только уйти и никогда не возвращаться. Такую жестокость не прощают.
Лара и не простила. Бродила по городу весь день, не зная, куда себя деть. Ей было не к кому пойти. Да и видеть людей, даже незнакомых, было тяжело, пусть ни рыдать, ни забиться в угол Лара не мечтала. Ее словно контузило. Полное равнодушие. Холодные, рациональные мысли.
Повезло, что успела снять деньги в банке. Хорошо, что основной комплект документов с собой: нужно прямо сегодня купить билет на поезд до Москвы. С утра, пока мать будет на работе, вернуться в квартиру и забрать вещи.
Острее всего стоял вопрос с жильем. Лара понимала, конечно, что очень невовремя ушла из дома. До появления списков поступивших на бюджет оставалась еще пара дней. До заселения в общежитие – целый месяц. Целый месяц нужно где-то жить. А если выяснится, что на бюджет она не поступила, то и после – жить, а еще работать.
По всему выходило, что в Петербурге будет проще. Родной город, цены на съем жилья ниже, случись что – наступит на горло и попросит знакомых о помощи, но… Лара просто не могла остаться.
Невыносимо. Девять лет в аду, из которого не имеешь права вырваться. Хватит с нее.
