Текст книги "Кольцо судьбы. Том 2 (СИ)"
Автор книги: Диана Семёнова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Кольцо судьбы. Том 2.
Диана Семёнова
От автора: Выражаю особую благодарность моей музе – Лере за помощь с книгами. Я люблю тебя.
Дело было в Сакраменто летом тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Мне было шесть лет. Светило яркое обеденное солнце, и это был типичный пригород. Красивые уютные домики усыпали чистые спокойные улицы, по которым очень редко ездили машины. Но, несмотря на всю красоту и спокойствие этого места, оно мне не нравилось, поскольку я никого не знал – это место было абсолютно чужим для меня. За две недели, проведённые в Сакраменто, я покидал дом лишь однажды, и в тот день я ждал своего второго случая у окна. Наконец, случилось – мороженщик подъехал к моему дому и остановился. Я сиганул из гостиной в коридор, забрал оставленные мамой деньги с комода в прихожей и выбежал на улицу. Подбежал к фургону и встал в быстро образовавшуюся очередь из трёх детей. У странного дядьки был большой выбор мороженого: сливочное, крем-брюле, карамельное; синее, красное, жёлтое – не пойми с чем. Когда очередь дошла до меня, я сказал «Клубничное». Он поместил розовые шарики в хрустящий вафельный рожок и отдал мне. И с тем рожком я отошёл за фургон, держа его в руке и выжидающе глядя на голубовато-белый дом через дорогу. Мороженое уже начало таять, а двери того дома всё не отворялись. Дети толпились у фургона, нещадно скупая мороженое, что же ОНА медлит?
Наконец, свершилось: двери дома отворились, оттуда выскочила девчонка с чёрными невозможно длинными волосами, и пока она бежала, волосы развивались на ветру, искрились на солнце, словно чёрный алмазный песок. Она перебежала дорогу и замедлилась в паре метрах от меня. Она меня вовсе не замечала, переведя дух, опустила лицо, подсчитывая заготовленные родителями деньги.
– Привет, – окликнул я её.
Остановившись, девчонка косо и недовольно посмотрела на меня.
– Опять ты? – фыркнула она. – Я ведь сказала, что не хочу с тобой дружить.
– Это тебе, – протянул я ей подтаявшее, но всё ещё съедобное клубничное мороженое в рожке. Девчонке совсем не понравился мой жест, и она даже не шевельнулась, чтобы взять подарок.
– Мне нельзя есть клубнику, – выдала она. Я нахмурился:
– Но ты в прошлый раз брала клубничное мороженое.
Девчонка цыкнула, не став что-либо отвечать, просто молча проследовав к очереди за мороженым. Я прошагал за ней:
– Зачем покупать мороженое, если я его уже купил тебе?
– Я ведь сказала – мне нельзя есть клубнику! Отстань от меня! – сказала она, пихнув меня в грудь. Я отшатнулся назад, ещё и обо что-то споткнулся да упал на жёсткий тротуар. Мороженое выпало из рук и плюхнулось возле меня острым рожком вверх. Ребята, стоявшие возле фургона, синхронно рассмеялись. Девчонка же высокомерно встряхнула чёрными длинными волосами, прошла по очереди к мороженщику и заказала: – рожок клубничного.
То, что женщины – весьма странные создания, я понял в шесть лет...
Яркие солнечные блики уносят меня на семь лет вперёд, где день сменяется ранним вечером и миллионом огней ярмарки. Чем ближе к вечеру, тем меньше детей встречаешь на этих ярмарках и всё больше подростков. Они в тире – юноши стреляют чётко в цель, выигрывая плюшевых медведей для своих девушек; они на каруселях, пробуют себя в искусстве целоваться; они в комнатах страха и возле автоматов. Нам с ней по тринадцать. Прогуливаясь мимо разноцветных киосков и палаток, мы подошли к фургону с мороженым.
– Рожок клубничного, – заказал я, передав мороженщику деньги.
– А ты не будешь? – спросила она, мило улыбаясь и пряча руки в карманы облегающих джинсов. Её волосы всё такие же чёрные и невозможно длинные, голубые глаза и невообразимая улыбка.
– Мне нельзя клубнику, – брякнул я. Девушка рассмеялась, беря меня за руку и утыкаясь носом в моё плечо. Мороженщик отдал мне мой заказ, а я передал рожок черноволосому ангелу. Забирая его, она смотрела мне в глаза и улыбалась одним уголком губ. В тот день мы впервые поцеловались...
Закружившаяся карусель ярмарки и её огни уносят меня ещё на семь лет вперёд. В другой летний солнечный день... самый главный день в жизни. Просторную площадь с сочно-зелёным газоном замостили свадебные навесы. Территорию украшали разноцветные воздушные шарики, кусты розовой камелии и красной розы, арки и аллеи, декорируемые вьющимися цветами. Я кружу её в свадебном танце, она улыбается мне, сверкают её голубые глаза, мы с ней счастливы. День нашей свадьбы сливается со всеми остальными счастливыми днями, проведёнными с ней. Я помню каждое утро, когда мы просыпались рядом, улыбались друг другу; как мы завтракали и ужинали вместе; разговаривали, гуляли, целовались. Я влюбился в неё с первого взгляда, в шесть лет, и знаю, что больше никогда не смогу полюбить кого-то с той же силой, что и её. Никак не смогу – не слабо, не сильно, никак! Она была единственной, кого я мог любить и любил, пока... смерть не разлучила нас...
Мой сладкий сон разрушает телефонный звонок. Её улыбка и лицо расплываются, солнце сменяется дождливым ранним утром. В огромное панорамное окно от потолка до пола пятизвёздочного отеля стучит дождь, не вызывающий никакого желания просыпаться и выходить на улицу. Проснувшись и усевшись на постели, я механически потянулся к прикроватной тумбочке, слепо нащупал на ней телефон. Глянул на экран, долго фокусируя взгляд.
– Палмер, – принял я вызов. – Агентство «Асгард».
– Здравствуйте, – раздался весьма нервный голос мужчины на том проводе. – Вы, я... мне Вас посоветовал Райан Милз...
– Мм, ясно и что у Вас?
– К-кажется, – мужчина на секунду замялся. – Меня хотят убить.
Или у тебя необоснованная паранойя, как и у большинства богачей. А как я понял, что ты богач? Просто, как правило, я не работаю на бедняков.
– Вас зовут...? – уточнил я, стаскивая с тумбочки блокнот с ручкой.
– Билл Кэмпбелл.
Я угукнул, записывая его имя в блокнот.
– Я сейчас нахожусь во Фресно, – оповестил он меня. – Мне сказали, что Вы тоже здесь.
– Да, пока что. Я обязан предупредить Вас о том, что намерен проверять всю Вашу подноготную, прежде чем встретиться с Вами лично.
– Эээм. Я... должен отправить Вам какие-то данные?
– Нет, имени и телефона достаточно. Я перезвоню Вам в течение сегодняшнего дня. До свидания.
Сбросив вызов, я кинул его на постель. Вздохнул и, поднявшись, направился в ванную комнату. Там залез в душевую кабинку и включил воду. Очередное утро без неё... серое и мрачное утро, как и вся моя жизнь после её смерти...
Глава 1
Декабрь 2009 года...
В жилом квартале Кабула царит тишина – он был полностью зачищен от мирных жителей двадцать минут назад, поскольку какой-то пацан увидел бомбу в старой пыльной машине. Сейчас здесь были только военные, и все они вели себя очень тихо, расформировались по кварталу и скрывались за различными строениями. Несмотря на то, что мой отряд специализируется на спасении заложников, сегодня мы занимались вот этим. Нашей задачей было зачистить квартал и, распределившись по периметру, никого сюда не пускать. Тем временем специальный отряд по разминированию, состоящий из трёх человек, занимался своей непосредственной работой. Но они втроём возятся уже семь минут! Один работал с самой бомбой, двое на шухере, прикрывают его, консультируют и прочее. Поначалу я была спокойна, первые три минуты, пока они разбирались в самой бомбе. Затем главнокомандующий группы стал искать систему запуска, и это действо затянулось. Последние две минуты – мне уже невтерпёж. Пошла восьмая минута их работы, когда я цыкнула и направилась в их сторону. По пути меня перехватил Эванс, взявшись за руку чуть выше локтя:
– Опять психоз у тебя?
– Я знаю, как её обезвредить, – фыркнула я, встряхнув плечом и, тем самым вынуждая его убрать от меня руку. Эванс иронично мыкнул:
– Серьёзно? Ну, так сообщи им по рации.
– Я пыталась, они меня не слушают! Сначала этот сержант слишком долго пялился на бомбу в багажнике, а теперь слишком долго ищет систему запуска в салоне. И под машиной и даже на ней смотрел! Только под капотом он так и не посмотрел! Система там!
– Откуда ты знаешь?
– В одном фильме видела.
– Ты что, серьёзно? – скривился Мэтт. Пережёвывая свой язык, я одарила парня молчаливым косым взглядом.
– Что там? – после шиканья раздался голос Карен в рации. – У нашей психованной опять психоз?
– Уж чья бы корова мычала, – бросила я, слегка толкнув Мэтта и следуя своим курсом.
– Она пошла к машине, – отчитался устало Эванс своей благоверной.
– Пусть идёт, – отмахнулась Карен. – Она, походу, в воде не тонет и в огне не горит... – издевнулась она надо мной. Я хмыкнула, слыша её через рацию Эванса, но не став включать свою и отвечать. Ребята уже привыкли не только к тому, что после смерти мужа я стала более самостоятельной, смелой и рискованной, но и к тому, что мой кулон в купе с моей самоотверженностью действительно приносит мне удачу. И порой даже лучше оставить меня в покое – отправить в пылающий ад одну да просто дождаться моего возвращения, чем увязаться за мной и получить несколько серьёзных ранений.
Я прошла к машине, багажник которой был забит несколькими боеголовками, связанными между собой проводами, которые вели вовнутрь машины. Там сейчас и находился сержант, пытаясь отыскать систему запуска. Когда я подошла к машине, он из неё выскочил, видимо, ему по рации сообщили о моём приближении.
– Что Вы делаете?! – ошалел он.
Я сняла с него наушники, повесив их на свою шею.
– Покиньте зону риска, сержант, – сказала я, проследовав к капоту автомобиля. Он погнался за мной:
– Вы в своём уме? Вы без специального снаряжения!
Приостановившись на полпути, я поспешила напомнить сержанту:
– Я выше Вас по званию, мастер-сержант.
Брови мужчины изогнулись и он умолк.
– Так что покиньте зону риска – это приказ, – не став дожидаться его ответной реакции, я прошла к капоту автомобиля, открыла его и приступила к визуальному изучению содержимого. Не видя сержанта, я слышала, как он ненадолго замешкался, но, в конце концов, решил, что приказ есть приказ, и покинул зону риска. Довольно скоро я обнаружила несколько припрятанных проводков, отличающихся от прочих. И проведя по ним пальцами, нащупала квадратную коробку с рычажком. – Вот оно, – констатировала я шёпотом, неспешно вытаскивая коробку. От неё простирались провода, ведущие внутрь машины, под руль. Взяв кусачки, я выдохнула, прежде чем перекусить провод. Как только я это сделала, что-то пшикнуло под движком, затем из-под руля повалил едкий дым. Ещё одна бомба! Чёрт! Она уже была активирована, и мне ничего не оставалось делать, как бежать. Я успела отвалить от машины на несколько метров, прежде чем меня снесло намного дальше взрывной волной. Огнём опалило всю спину, буквально-таки зажарив бронежилет, отчего он приклеился к моей коже и запёк её. Не знаю, что было раньше – потеря сознания-кома-смерть или же приземление...
Не хотела бы помнить, да помню каждый мерзкий день, каждую отвратительную минуту каждого часа... после гибели мужа. Чёрное, омерзительное время! Я помню, как накануне похорон видела его... вопреки всем запретам и тому, что гроб просто обязан быть закрытым. Помню, как могла свободно плакать в морге, ведь мы были там с ним одни. Касаясь его безымянного пальца, я чувствовала контуры татуировки, и в памяти всплыли воспоминания о том дне, когда мы их набили. Потом были похороны – меня на них отпустили, всё было официально, по военным меркам. Мне вручили флаг как его жене. Там были преподаватели Центра, мои родители, друзья и сослуживцы Уилла. Но я ни с кем не разговаривала, даже не принимала соболезнования, потому что я бы не выдержала тогда! Если бы я подошла к маме, обняла б её, то заревела бы навзрыд. Я не могла себе этого позволить. Ведь я – воин. Поэтому я тихо плакала, скрывая лицо за большими чёрными очками. Тони и мои родители понимали. Они даже и не подходили ко мне, глядя с болью и состраданием. После похорон я изменилась – этот день позволил мне узнать себя с той стороны, с какой я сама себя не знала. В этот день я поняла, что способна быть чертовски сильной. Я помню нескончаемую едкую боль в груди. Я помню отчаяние. Помню тоску... невыносимую тоску по нему, родному, любимому. Я помню, как пыталась воскресить его даже, многократно проводила спиритические сеансы, вызывая его хоть на разговор. Но он не появился. Я помню, что плакала по ночам, каждую ночь. Но я помню, что делала это лишь наедине с собой. Я больше не позволяла себе расклеиться на людях. Никогда! Только по ночам, лишь наедине с собой я могла быть слабой, я могла лить слёзы. Но утром я заставляла себя встать и идти работать. Мне нужна была работа! Мне нужно было делать что-то! Я даже была готова работать круглосуточно. И, как только у меня выпадал шанс, я пахала как конь! Я лезла на рожон, но не слепо, а смело, и в этом был толк. Я обезвреживала бомбы без специального снаряжения, проникала в лагерь врагов с целью освободить заложников в майке и с автоматом. Не гнушалась шататься по минному полю, угоняла машины талибов, стреляла в ноги заложников, чтобы ошарашить террориста. Я вовсе не пыталась покончить с собой, я просто не боялась выполнять задания любого риска. Я мечтала забыться, не хотела расклеиться, я хотела быть воином! Я хотела приносить пользу, делать свою работу, смотреть в глаза смерти и не бояться её, но и в то же время не надеясь погибнуть. И пусть не все мои действия увенчались успехом для меня, мне всё же удавалось спасать чужие жизни. Благодаря мне бомбы обезвреживались, заложники освобождались, враги умирали. Хоть и та самая бомба взорвалась – никто не погиб, кроме меня. А ведь если бы сержант заглянул под капот и также – не разобрался бы в сложном механизме, то он бы погиб. И пусть меня считали безбашенный совсем, в моей работе был прок, и мне даже присвоили звание младшего лейтенанта. А потом отпустили в мир, от которого я давно отвыкла...
Январь 2010 года...
Я сижу в людном кафе напротив окна. На улице светит солнце, и люди такие счастливые бродят за стеклом все в заботах. Я наблюдаю за жизнью за окном, не проявляя абсолютно никакого интереса. Мир вокруг совсем не красочный, он настолько скучный, что я перестала обращать внимание на людей, с которыми разговариваю, на интерьер, перестала смотреть на часы и в календарь. Довольно часто я оказываюсь где-то и не помню, как здесь оказалась. Так и сейчас, я не знаю, что здесь делаю и какое сегодня число. Вроде январь. Если постараться, то я вспомню, но у меня нет желания, мне не интересно. Почему? Наверно, потому что я отвыкла от мирной жизни. Война – самое ужасное изобретение человечества. Война – это баланс жизни, противовес прекрасному. На войнах раскрывается тёмная человеческая суть; там нескончаемые крики, взрывы и стрельба. Кровь и смерть. Разрушение в чистом виде. Хаос и больше ничего. Но там всё предельно ясно: беги, стреляй, попытайся спасти кого-то, постарайся не сдохнуть сам. Вот и вся задача. За чертой того мира всё куда сложнее. Уилл был прав... самое ужасное в войне то, что она когда-нибудь заканчивается. Тебя вдруг отпускают в иной мир – в мир технологий и мягких диванов, а ты просто не знаешь, как жить дальше. Ты не умеешь, ты совсем не знаешь правил этой игры, не помнишь их. Война забрала не только жизнь моего мужа, она пленила мою душу...
– Милая? – окликнул меня мужской голос. Тот голос не сразу обрёл чёткость для меня. Я моргнула, переводя взгляд от окна на того, кто сидит передо мной за столом. Да точно, папа пригласил меня в кафе. Передо мной стоит тарелка с каким-то замысловатым десертом и фруктовый коктейль, но я это не пробовала, в то время как папа уже съел половину своего заказа. Он вздохнул, приблизившись ко мне по столу. – Послушай... – говорил не особенно уверенно, опасаясь моей реакции. Будто бы я способна его застрелить за слова, тоже мне. – Может быть, тебе... эм, стоит обратиться за психологической поддержкой?
Пережевав свой язык, я чавкнула и иронично закивала. Не успела ничего сказать, как отец шуганулся, поясняя:
– Я вовсе не считаю тебя ненормальной или психованной какой-то...
– Но всё же рекомендуешь обратиться к мозгоправу.
– Я не зря сказал «психологическая ПОДДЕРЖКА», – акцентировал он внимание на последнем слове. – Людям, прошедшим горячие точки, как правило, назначают реабилитирующий курс.
– Мне предлагали, я отказалась.
Для отца это было новостью, о чём свидетельствовали нахмуренные брови.
– Почему ты отказалась?
– Потому что мне не нужен мозгоправ, я в порядке. Если вы с мамой считаете меня ненормальной, это ещё не значит, что так оно и есть. Я вовсе не должна жить и мыслить так, как вы того хотите.
– Я не утверждал, что ты должна жить как-то иначе. И мы с мамой не считаем тебя ненормальной...
– Ага! Чего тогда мама смотрит на меня, как на сумасшедшую?
Папа выдохнул сдержанно носом, в следующий момент нервно выпалив:
– Может, потому что ты живёшь в палатке на заднем дворе?! Как дикарка! Разжигаешь там костры и, сжигая мамины кастрюли, варишь себе супы и каши! В те дни, когда ты не питаешься тушёнкой, вскрывая банку обычным ножом, блин! Ты уже погнула несколько ножей!
– Господи, да куплю я ей новую посуду, – бросила я измождённо.
– Как?! Ты ведь даже никуда не ходишь! Воруешь хлеб с кухни! Ты в дом заходишь только, чтобы взять посуду и хлеб! А ещё... – он придвинулся ко мне ещё чуть ближе, говоря почти шёпотом. – Мама говорит, что ты не моешься...
– Я моюсь, просто не в доме.
Отец цыкнул, закатив глаза, а я чуть нервозно рассмеялась.
– Послушай... – тяжело вздохнул папа. – Ты была не просто в армии, а на войне, где с тобой происходили страшные вещи. Ты потеряла мужа на той войне! В данной ситуации нет ничего зазорного в том, чтобы обратиться к специалисту. Поговорить с ним о том, что не даёт тебе покоя. Просто даже высказаться. Можно обратиться к военным психологам – они помогут тебе отвыкнуть от военных уставов и вернуться в социум... – он глянул грустно на еду, которую мне заказал, а я даже не притронулась к ней. – Ты будто... мыслями в иной реальности. Я даже не знаю, слушаешь ли ты меня сейчас. Ты вообще знаешь, какое сегодня число?
Я покосилась на табло, расположенное над кассовой стойкой, где было написано число, время, температура воздуха за окном.
– Двадцать второе января две тысячи десятого.
Отец бросил мимолётный взгляд в сторону кассовой линии.
– А без шпаргалки – никак?
Я промолчала, опустив глаза.
– У тебя провалы во времени или что?
– Или что, – ответила я.
Ему не нравилось моё поведение, он цыкнул, с грустью произнеся:
– Ты сама на себя не похожа...
– Мне двадцать три года, я вернулась с войны в звании офицера. И я – вдова. Разумеется, я на себя, пятнадцатилетнюю девочку, не похожа!
Папа сглотнул, передёрнув желваками, но не раздражённо, а с сочувствием.
– Я не стану говорить, что знаю, какого тебе, – сказал он. – Потому что... я не знаю. Мне жаль, что ты в свои годы пережила то, что многих других миловало. Но я имел дело с военными людьми, и то, что с тобой сейчас происходит – это посттравматический синдром, Селин. Лишь поэтому тебе нужен специалист, а не потому, что я считаю тебя ненормальной.
– У меня нет никакого синдрома, папа. Я просто в депрессии.
– Тем более! Врачи помогут тебе справляться с депрессией.
– Ага, напичкают меня антидепрессантами и всего делов! Если они превратят меня в овощной суп-пюре, вы с мамой будите счастливы?
– Никто не собирается пичкать тебя таблетками, я советую лишь поговорить со специалистом.
– Я не пойду к мозгоправу. Тема закрыта.
– Ты ещё здесь покомандуй. Тема будет закрыта, когда я скажу! – выдал отец, вынудив меня скривиться и замолчать. – Объясни мне, почему ты не хочешь идти к врачу? Только давай серьёзно? Ты сама сказала, что у тебя депрессия, значит, ты признаёшь наличие проблемы, то есть отговорка «Мне не нужен врач, я в порядке» не катит.
Я вздохнула. Сначала я не собиралась вовсе ему отвечать. Но потом подумала, что могу и ответить – почему нет?
– Потому что... Уилл мне однажды сказал, что если я хочу, чтобы ко мне относились серьёзно и не считали примитивной девкой, то я не должна плакать на людях. Никогда. Тем более на глазах у мужчин. Но дело в том, что я обычная. Я просто девушка с неустойчивой психикой, переменами настроения и неординарными желаниями. Всё, что я могу, так это притворяться. Лишь строить из себя скалу. Если я пойду к врачу, то заговорю о нём... и заплачу. На глазах у незнакомого человека. И поскольку большинство психотерапевтов мужчины, то и на глазах у незнакомого мужчины. Я не могу себе этого позволить. И мне плевать, что он врач, что он давал клятву Гиппократа, я не стану расклеиваться перед чужаками! И не стану им рассказывать о том, что творится у меня на душе, потому что плевать они хотели в мою душу!
Отец долгое время молчал, даже с толикой восхищения во взгляде. Он впервые видел меня настолько сильной и строгой.
– Возможно, ты права. Но можно ведь обратиться к знакомому человеку, например, к Тони...
– Нет.
– Селин...
– Ты не понимаешь.
Я сглотнула, сдерживая свою боль, лишь мысленно говоря отцу то, что мучает меня целыми днями. Знаешь ли ты, папа, что можно часами вспоминать человека? Смаковать воспоминания, дозировать миллилитрами. Вспоминать его голос, все его слова, его смех. Вспоминать его глаза и мысленно пересчитывать ресницы. Вспоминать каждый миллиметр его самого, каждый изгиб, складочку, морщинки – даже те, что почти незаметны. Вспоминать его часами и понимать, что всё это не по-настоящему, человека больше нет. Его не существует, и мои мечты только мои... Он больше никогда ко мне не прикоснётся. Не поцелует, не обнимет, не скажет то, что тронет меня до глубины души или рассмешит до колик. Ты знаешь, папа, что значит потерять любимого человека? Не просто потерять – он не просто ушёл от тебя, позволяя тебе хоть чуть-чуть мечтать о предстоящей встрече, он исчез. Навсегда. Его больше нет в этом мире. Ты даже не представляешь, насколько мне больно, папа. Он умер, но моя любовь не умерла.
– Я ни с кем не могу говорить о своей боли, даже с тобой, пап, – сказала я, вынудив отца потемнеть. – Может быть, когда-нибудь я смогу говорить обо всём этом, но не сейчас. Если я сейчас начну, и неважно, даже если я начну с того, что не могу жить в доме, я всё равно перейду к разговору о нём. И стоит хоть раз позволить себе заговорить о нём с кем-то, я окончательно расклеюсь! Буду только ходить и ныть без конца! Я должна молчать о своей боли, чтобы даже не думать о том, что хоть кому-то есть дело.
Папа сглотнул, промолчав. Он смотрел на меня с болью. Разумеется, ему жаль, он не хотел бы, чтобы его дочь пережила то, что пережила. Ему тоже было больно – за меня.
– Я хочу взять новый контракт, – произнесла я после недолгой паузы. Отец хмуро на меня посмотрел и, кажется, сразу же всё понял. Но всё же спросил:
– Мне казалось, что ты устала от армии?
– Я так думала. Но в этом мире... я не нахожу себе места. Может быть, чуть позже смогу вернуться в социум, но не сейчас. На войне всё проще, и я там буду приносить пользу. Я уже достигла третьего уровня, мои силы пригодятся на войне. Мне нужно работать...
– Работать можно и здесь. Давай я договорюсь о собеседовании в оперативно-следственный отдел?
– Это не то. Мне нужен график. Жёсткий и бескомпромиссный. Только он меня контролирует должным образом, заставляет подниматься и идти работать. Здесь... можно позвонить на работу и сказать, что я сегодня не выйду. Здесь можно целыми днями ничего не делать, валяться в постели и думать – без конца думать, жить прошлым, пап. На войне нельзя так. Там ты можешь проваляться в постели весь день, только если тебе оторвало и руки и ноги. Причём если тебе только одну руку оторвало, ты являешься действующим бойцом... просто, не особенно активным.
Левая бровь отца одиноко уползла на лоб, а правая бровь опустилась вниз. Он немного помолчал, а потом недовольно проворчал:
– Я начинаю думать, что с войны ты вернёшься только в том случае, если тебе оторвёт все конечности, и тебя тупо уволят по причине ненадобности.
Я хмыкнула, отмахнувшись:
– Ничего мне не оторвёт. Я уже умирала прежде, и ничего...
– Но, милая, ты умирала не потому, что тебе что-то оторвало. Думаю, если тебе голову оторвёт, ты не воскреснешь.
– Как знать, – брякнула я озадаченно.
– Только, пожалуйста, не проверяй! – попросил отец. Я прыснула, беззвучно посмеиваясь. Что может быть лучше чёрного юмора в беседе с отцом?
– Наверно, ужасно слышать от своей дочери, что она хочет ехать на войну... – вздохнув, буркнула я.
– Да, не лучшая новость. В последнее время ты не балуешь нас с мамой хорошими новостями, – фыркнул он, заставив меня скривиться и недовольно щёлкнуть языком. – Но, к сожалению, чем бы ты ни занималась по жизни, мы с мамой всё равно будем переживать за тебя круглыми сутками. Так что лучше, чтобы ты делала то, чего тебе хочется – так, по крайней мере, ты не пожалеешь о прожитых годах. Поэтому, несмотря на то, что я не хочу отпускать тебя на войну, останавливать не буду.
– Спасибо.
– Не обольщайся, – прыснул отец с ехидством. – Для взятия нового контракта тебе в обязательном порядке придётся пройти психолога.
Я цыкнула, недовольно напыжившись, на что отец издевательски захихикал.
– А если ещё учитывать то, что ты творила в последние месяцы в Афганистане, не факт, что тебя туда снова пустят, – сатирически засмеялся он. Вот от кого, оказывается, я унаследовала умение поддерживать близких людей...
– В Афганистан мне виза не нужна, – съязвила я. – И ты слишком уж много надежд возлагаешь на военных врачей. Несмотря на то, что я немного съехала с катушек после гибели мужа, всё же мне присвоили офицерское звание. И я разговаривала с психологами после окончания контракта – никто из них не посчитал меня психопаткой. Да и ребята, с которыми я служила, так не считают. Они с радостью настрочат положительные рекомендации, может, даже, кто-то из них захочет взять новый контракт...
Глава 2
С июля 2011 года начался постепенный вывод войск из Афганистана. Но война была окончена лишь формально...
Октябрь две тысячи одиннадцатого. Меня окружала звенящая тишина пустыни и слепящее жаркое солнце. В Кандагаре редко идёт дождь, в октябре днём температура воздуха около двадцати семи градусов. Я иду по чистому полю сухой пустыни. Нет ограждений, нет людей, ничего нет, словно эта земля девственна, и ни один человек не ступал на неё. Никогда. Но я знаю, что это ложь. Я вижу мины, которых видеть не должна. Иду спокойно, не спеша, запоминая абсолютно каждый свой шаг, чтобы знать, где нужно свернуть, а где этого не стоит делать. Но в какой-то момент, меня вдруг осенило. Я остановилась, озираясь: мины загорелись множеством красивых светлячков, складываясь в рисунок. Матерь божья! Талибы ещё и издеваются!
Звенящую тишину неожиданно пронзает грохот долбящей музыки, вынуждающий меня инертно оглянуться. Мой непроизвольный шаг в сторону оказался роковым – я наступила на мину.
– Твою мать! – выругалась я. – Холл?! – заорала я, метнувшись прочь. В тот же самый момент, я поднялась с лежанки на полу, прошла вперёд. Смахнула плотную зелёную тряпку с «двери» палатки и вышла на улицу, где жарило солнце, и воздух был сухим. Вокруг меня расстелился военный лагерь, с несколькими палатками. Музыка доносилась из палатки, расположенной напротив моей. Она принадлежит главному сержант-майору Беннету, и уж от кого-от кого, а от него не ожидала! Он парень симпатичный, приятный в общении, верный муж и молодой отец. Никогда не пялился на мои сиськи, а они тут все горазды на это, знаете ли.
Я бесцеремонно прошла вовнутрь, тогда всё встало на свои места. Беннет был не один – за столом, сооружённым из коробки, на полу сидели трое. Беннет, сержант Райт и штаб-сержант Стоун. Стоун ещё ничего – нейтральный парень, а вот Райт не понравился мне с первого взгляда. Его перевели к нам из другого отряда совсем недавно, и с тех пор я к нему приглядываюсь. Может быть, всё дело в том, что он – блондин? Наверно, после истории с Томом все блондины вызывают у меня отвращение. Сейчас парни выпивали за импровизированным столом, разговаривали, а точнее пытались перекричать музыку. Они меня даже не замечали, пока я не подошла к кассетному магнитофону старого образца и не выключила музыку. Лишь тогда парни заглохли на полуслове, синхронно обернувшись на меня.
– Ты охренел?! – рыкнул Райт инертно, но когда увидел, на кого огрызается, подскочил со своего места. Вслед за ним встали и остальные, парни синхронно отдали мне честь. Я не стала отвечать взаимностью, хоть и, вроде как, должна.
– Ещё поспорить можно, кто здесь охренел, – фыркнула я.
– Лейтенант, – заговорил Беннет, собираясь объяснять, видимо, своё поведение. Но я его быстро прервала, стараясь говорить спокойно, но строго:
– Сколько времени?
– Эээ, – Беннет перекатил глазами. – Часа два.
– Половина второго дня, – помог ему Стоун.
– Верно, – кивнула я. – Следующий вопрос: почему отряд в лагере в это время?
– Потому что, – ответил Беннет, – большинство заданий мы выполняем по ночам или ранним утром, отдыхая в дневное время.
– А как обычно отдыхают военные люди, после выполнения задания? – не переставала я говорить с ними, как с идиотами, что им не нравилось, но они не могли меня затыкать и должны были отвечать даже на самые тупые мои вопросы.
– По-разному, – выдал Стоун. Я молча пронзила его взглядом, и он откашлялся: – но, Вы, видимо, говорите о сне.
– Видимо, – согласилась я. – Если по ночам во всём мире необходимо соблюдать тишину, то почему же по нашим ночам, которые у нас днём, тишины нет?
Парни синхронно замялись, не решаясь повторять, что все по-разному отдыхают, они делают это вот так...
– Ладно, – сдалась я. – Мысленно ответьте на этот вопрос и оставьте в уме. Следующий вопрос: напротив этой палатки, чья палатка находится?
– Ваша, – буркнул Беннет виновато, уже догадавшись, к чему я веду.
– А известно ли вам троим, чем я занимаюсь с часу до четырёх каждый день в своей палатке?
Парни единодушно вздохнули.
– Простите, – произнёс Беннет. – Мы забылись.
– Вы не ответили на вопрос.
Беннет откашлялся:
– Да, известно.
– А кто-нибудь из вас, случайно, не страдает склерозом?
Парни синхронно замотали головами, непонятливо хмуря брови.
– Слабоумием? Слепотой? – продолжала я, получая отрицательные ответы на все свои вопросы. – Никто в пространстве не путается? Или во времени? Или, может быть, один из вас страдает шизофренией, развившейся на фоне серьёзной контузии, а двое других настолько сердобольные, что ни о чём другом думать не могут, помогая шизофренику?!
