Текст книги "Реквием по Homo Sapiens. Том 2"

Автор книги: Дэвид Зинделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 77 страниц)

Он долго смотрел на Тамару – в тишине ее нового дома, в молчании объединившего их страдания. Они глубоко понимали друг друга. Оба они во время войны хотели умереть, и полное отчаяние становилось для них таким же близким, как следующий удар сердца. И оба они, опустившись в темные пещеры своих душ, открыли в себе изначальный источник жизни. Данло думал, что путь Тамары к ее “да” был не менее труден и требовал не меньшей отваги, чем его собственный.

Теперь, несмотря на горе, навсегда озарившее холодными звездами ее душу, в ней появилось нечто новое, огонь, тайный свет.

– Мне кажется, что я правда люблю каждую из них, как только мать способна любить, но по-прежнему ужасно тоскую по Джонатану.

– Я тоже тоскую по нему.

– Странно – после той ночи на берегу я не знала, как буду жить дальше и буду ли вообще. А теперь мне снова хочется жить.

– Мне тоже.

Тамара выпила немного кофе и кивнула.

– У тебя теперь так много всего, да? Глава Ордена, Светоч Пути Рингесса. И эти твои новые достижения. То, как ты вылечился от яда воинов-поэтов. И новое зрение – говорят, ты способен видеть то, что происходит далеко в космосе.

Он посмотрел в близкий огонь ее темных глаз и сказал: – Да, у меня есть почти все.

– В башне у Ханумана с тобой произошло что-то странное, правда? Что-то страшное и в то же время чудесное.

Страшная красота, вспомнил он и закрыл глаза, глядя на сияющий в нем бесконечный свет. Потом снова взглянул на Тамару и сказал:

– Да, кое-что случилось. Но я охотно отдал бы все это за то, чтобы вернуть Джонатана.

– Правда отдал бы?

– Да, если б мог, – но вселенная устроена иначе.

– Да. – Тамара грустно улыбнулась, глядя в северное окно на звезды. – Кажется, я понимаю теперь Ханумана. Боюсь, что тоже бы попыталась переделать вселенную по-другому – если б могла.

Данло улыбнулся тоже.

– А ведь воины-поэты, пожалуй, все-таки правы.

– Правы в чем?

– Когда говорят о вечном возвращении.

– Это значит, что вселенная повторяет себя снова и снова, и так без конца?

– Нет. Вселенная в каждый момент разная. Истинно, необратимо, чудесно разная. Она, как бесконечный лотос, открывается всегда вовне, к новым возможностям, понимаешь? Но истинное согласие с ней может быть выражено только в желании, чтобы она вечно повторялась в круговороте времени. Чтобы всегда была такой же совершенной и цельной, как она есть. И чтобы все моменты нашей жизни были столь совершенны, что нам хотелось бы переживать их снова и снова, как бы больно нам ни было. Отнять ничего нельзя, говорят воины-поэты. Ничто не должно быть потеряно.

Ничто и не теряется, вспомнил он. Ничто не может пропасть.

– Ты правда в это веришь? – спросила Тамара.

– Это не вопрос веры. В конце концов мы все говорим либо “да”, либо “нет”.

– Ты готов сказать “да” тому, как умер Джонатан?

– Боюсь, что я должен.

– И тому, что ты убил Ханумана?

Данло взглянул на свою левую руку, припоминая самый страшный момент своей жизни, и медленно кивнул.

– Неужели для тебя это так просто?

– Да, просто, но совсем не легко. Теперь я всегда стараюсь произносить это слово, этот единственный слог. И буду стараться всегда.

– А для меня это совсем не просто. Иногда мне все еще хочется сказать “нет”. Иногда я ненавижу вселенную за то, что она отняла у меня Джонатана.

– Но в самом деле он ведь никуда не ушел. Ничто не теряется.

– Вот, значит, в чем твоя вера? Хотелось бы и мне в это верить.

– Это не вера. Просто воспоминание.

– Чье воспоминание, Данло? Твое?

– Нет. Вернее, не только мое. Это воспоминание вселенной об одном благословенном существе, которое было частью ее.

– Что же осталось в ней от нашего сына?

– Все.

Тамара покачала головой и спросила:

– Значит, по-твоему, вселенная помнит… ну, например, то, что Джонатан сказал мне, когда мы катались с ним на коньках за несколько дней до начала войны?

– Помнит. – Данло смотрел в восточное окно, где на черном сияющем небе белели заснеженные склоны Аттакеля. – Вселенная помнит все – даже отражение луны в глазу совы в ночь глубокой зимы миллион лет назад.

– О, Данло, Данло. Хотела бы я, чтобы это было так.

Данло смотрел на созвездие Волка, и его сердце отбивало древний, как звезды, ритм. Странное чувство овладело им.

Его огненные глаза стали мягкими и влажными, как две наполненные водой синие чаши, и он сказал Тамаре:

– Я помню, что сказал тогда Джонатан.

– Что ты говоришь? Как ты можешь это помнить?

– Он сказал: “Когда Бог создавал тебя, мама, он взял самые яркие краски”. И это истинная правда, Тамара.

Рука у Тамары задрожала так, что кофе выплеснулся из чашки, и она расплакалась. Данло сел с ней рядом и стал гладить ее длинные золотые волосы, думая: память обо всем заложена во всем.

– В каком-то смысле Джонатан все еще жив, – сказал он немного погодя. – Как жил всегда и всегда будет жить.

Тамара отставила чашку, накрыла его руку своей и долго смотрела на него. В ее глазах, полных слез, читалась мольба, но она молчала.

– Ты можешь вспомнить его так же, как и я, – тихо сказал Данло. – Все можешь вспомнить.

– Но как это сделать, Данло?

– Это очень просто. Самая простая вещь во вселенной. Я помогу тебе, если хочешь.

– Хорошо, – тут же сказала она. – Когда начнем?

При этом всплеске надежды вся любовь к ней вспыхнула в его глазах, и она утонула в его взгляде, как упавший в солнце легкий корабль. Но страсть Данло не поглотила ее – она лишь еще ярче раздувала огонь в ней самой.

– Сейчас, – сказал Данло. – Мы начнем прямо сейчас.

Для всей вселенной, где прошлое перетекает в будущее и память создается, чистая и несокрушимая, как алмазы, из огня времени, существует только благословенное “теперь”, понимаешь?

Путь в Единую Память, называемую также Старшей Эддой, всегда прост, но мало кому из людей он дается легко.

Всю средизимнюю весну и ложную зиму Данло приходил к Тамаре и помогал ей в ее стремлении к целительным водам плещущего в ней океана. И каждую ночь она, как молодой дельфин, уходящий все глубже в тайную синеву моря, приближалась к самой дорогой для нее памяти.

Ложная зима сменилась холодными, снежными зимними днями, и насаждаемый Данло новый рингизм начал распространяться среди звезд, а Тамара начала вспоминать и переживать заново моменты своей жизни, проведенные с Джонатаном. Она продвигалась быстро, но то, чего она желала больше всего, постоянно отступало перед ней, как горизонт.

В этот период ее поиска и разочарований Данло все больше размышлял о завершении того, что он задумал давным-давно, – но Тамары это никак не касалось; с ней он всегда был мягок, терпелив и проявлял бесконечное понимание. Он проводил долгие часы у нее дома, смотрел в окно на замерзшее море и на небо над ним, наблюдал и ждал.

С наступлением глубокой зимы технари Ордена разделались наконец с Вселенским Компьютером. Это событие отмечалось во всех кварталах города, и Тамара праздновала вместе со всеми: пила летнемирское огненное вино, ела медовые коврижки и любовалась растущим в небесах Золотым Кольцом. На следующий день она вернулась к постижению подлинной Старшей Эдды. Дни шли за днями, морозы крепчали, и она почти отчаялась совершить путешествие, уже совершенное Данло.

Но однажды ночью, почти год спустя после смерти Джонатана, когда в камине пылали дрова, а в небе оборачивались пылающие колеса галактик, время остановилось, и Тамара вступила в чистое, мерцающее сознание, струящееся внутри всего сущего. Сердце Данло отсчитывало тысячи ударов, а Тамара все сидела, погруженная в транс, в медитационной комнате и смотрела во влажную синеву его глаз. Она казалась умершей для этого мира и в то же время, как это ни парадоксально, пылала жизнью, как дикая новая звезда. Наконец она улыбнулась, тихонько засмеялась и поцеловала Данло в лоб.

Она вскочила на ноги и стала ходить по комнате, трогая цветы, морские камешки и другие предметы.

– Ах, Данло, Данло, – тихо повторяла она, – я и не знала, что так бывает.

– Ш-ш. – Он приложил пальцы к ее губам. – Не надо ничего говорить.

Но Тамара, всегда гордая и волевая, снова засмеялась и отбежала от него, танцуя. Еще мгновение – и она, сбросив синее медитационное платье, стала нагая перед огнем. Весь минувший год она ела досыта, много бегала на коньках и вновь стала почти такой же, какой Данло так остро помнил ее: гибкой, сильной, соблазнительной, переполненной восторгом бытия. Она затанцевала по блестящему деревянному полу, вскинув руки над головой. Она танцевала, отдаваясь буйной радости движения, впервые за долгие годы вычерчивая перед Данло плавные узоры танца, – полностью счастливая, полностью лучистая, полностью живая. Потом остановилась и сложила руки на груди, приходя в себя от дикого кружения.

– О, Данло. Я не знала, что такое возможно.

Данло улыбнулся, и сердце прогремело у него в груди: Да, да, да.

– Но как? – спросила она. – Как это возможно, чтобы все было хорошо?

– Как возможно, чтобы так не было?

– Я помню, ты уже говорил нечто подобное. Ты сказал: “Как это возможно, что невозможное не только возможно, но и неизбежно? ” – Ты это помнишь?

– Да. Я уверена, что да.

Данло на миг прикрыл глаза и снова взглянул на нее.

– Я сказал это восемьдесят восьмого числа ложной зимы. Когда мы с тобой гуляли по берегу, а потом были вместе в твоей каминной. Почти восемь лет назад.

– Да. Я помню.

Данло подошел к ней и отвел длинные пряди волос с ее лица, чтобы лучше видеть ее глаза.

– Это было время нашей самой глубокой близости. Время, память о котором отнял у тебя Хануман.

– Я знаю. Это память о нас с тобой.

Ничто не теряется, подумал он. Никогда, никогда, никогда.

– Я помню, как ты любил меня. Помню, как я тебя любила.

– Что именно ты помнишь?

– Все.

Она обвила его руками и поцеловала – он уже почти перестал надеяться, что она его когда-нибудь так поцелует. А Тамара, чудом исцеленная, вновь одаренная тем, что считала навеки потерянным, целовала, смеясь и плача одновременно, его губы, его мокрые глаза, его шею и грудь – даже его руки, покрытые жесткими белыми шрамами.

– Тамара, Тамара, – сказал он, когда снова смог дышать. – Тамара…

– Погоди. Погоди немного.

Она выбежала из комнаты, взлетела по лестнице и тут же вернулась – по-прежнему нагая, но с одним-единственным украшением. Данло с улыбкой увидел у нее на шее подаренную им жемчужину – ту, что он отыскал на заснеженном берегу и прикрепил к шнурку, сплетенному из собственных черных волос.

– Ты помнишь, как подарил ее мне?

Черная жемчужина между ее грудей, похожая на слезу, переливалась розовыми бликами, составляя разительный контраст с молочно-белой кожей.

– Ты спрашиваешь, помню ли я?!

– Этим подарком ты скрепил свое обещание жениться на мне. А я, приняв его, дала тем самым согласие выйти за тебя замуж.

– Да. Я помню.

– Я сожалею, что мне пришлось нарушить мое обещание. Но Хануман сломал мою память, и я не могла даже вспомнить нашу первую встречу.

– Мне тоже жаль.

В ее взгляде выразилось глубокое понимание.

– Но ведь это не значит, что обещание нарушено навсегда, правда? Если мы, конечно, оба не захотим этого.

– Я этого не хочу, Тамара.

– Я тоже. – Она улыбнулась. – Странно, но я, кажется, знаю ответ на загадку, которую ты загадывал Джонатану. О том, как поймать птицу, не причинив ее духу вреда.

– Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?

– Да. Это можно сделать, если станешь небом, верно?

– Верно.

– Хочу стать твоим небом. Хочу, чтобы ты стал моим.

Хочу, чтобы мы летали вместе.

Их глаза, устремленные друг на друга, возобновили свои обещания, величайшие обещания жизни. Тамара увлекла Данло на белую шегшеевую шкуру перед огнем, и они соединились в любви и созидании. Данло чувствовал пробуждение всех клеток ее тела и ее стремление создать в этом неистовом слиянии новое дитя. В ее дыхании, в жару ее сердца, в том, как она звала его в самый центр своего существа, ему слышались слова: “Наполни меня светом, наполни меня жизнью”.

Вслед за этим настал момент радости и завершения, когда они оба поняли, что зачали второе свое дитя из пылающих в них белых семян жизни. Он – или она – будет чем-то чудесным и новым, никогда прежде не существовавшим во вселенной. Будущей зимой, когда выпадет снег, это звездное дитя откроет глаза навстречу чудесам мира, и ничто уже не будет таким, как прежде. А где-то далеко, через открытую в золотое будущее дверь, уже видны дети их детей, которые заселят звезды до краев пространства и времени. Общая мечта Данло и Тамары осуществлялась в потоке любви и жизни, излитом ими друг в друга. Они не сказали ни слова о том, что только что совершили вместе, но каждый атом их тел кричал: да, да, да!

Потом, много позже, они лежали обнявшись, смотрели на небесные огни и строили планы о том, как поженятся. Тамара хотела бы дождаться ложной зимы, когда огнецветы распускаются во всей своей красе, но Данло настаивал на том, чтобы сделать это поскорее. К ее испугу, он объявил, что покинет город еще до Нового года. Он собирался совершить путешествие к западу от Невернеса и не знал, вернется ли к тому времени, как родится их дитя. Он, после пятнадцати лет отсутствия, наконец вернется на Десять Тысяч Островов, чтобы побывать у патвинов, олорунов, нарве и других алалойских племен.

– Пора, давно пора, – сказал он. – Цивилизованные Миры залечивают раны, нанесенные войной, – пора излечиться и алалоям.

Он сумел преодолеть парализующее средство воинов-поэтов, объяснил Данло, – и каждый из алалоев, будь то мужчина, женщина или ребенок, тоже способен победить поразившую его измененную ДНК. Надо только научить их этому.

– Твердь сказала мне, что я знаю средство против медленного зла, – улыбнулся он. – Что я всегда его знал и когда-нибудь узнаю снова. В то время я думал, что Она просто мучает меня своими вечными загадками, но теперь вижу, что Она говорила правду.

– Я знаю, что ты должен вернуться к своему народу, – сказала Тамара, глядя на него при свете пламени. – Но теперь, когда я нашла тебя снова, мне тяжело так скоро прощаться с тобой.

– Я знаю. – Он положил руку ей на живот. – Но я вернусь, как только смогу. Чтобы вместе растить наших детей.

Она с улыбкой накрыла его руку своей и вздохнула.

– Ты, должно быть, рожден для странствий. Как и все мы, правда? Обещай только, что будешь беречь себя.

– Обещаю.

Она поцеловала его.

– Я буду скучать по тебе, Данло.

– А я по тебе.

Она снова привлекла его к себе, и они, как два ангела, танцующие при свете огня, наполнили ночь искрами дикой радости.

Глава 28
ХАЛЛА

Все, что не шайда, то холла.

Халла – правая рука жизни,

Шайда – левая рука жизни.

Халла возникает из шайды,

Как талло выклевывается из яйца,

А шайда рождает холлу.

Во тьме ночи глубокой зимы,

Под взорами Древних, которые жили и умерли,

В блеске нового зимнего утра,

При свете встающего солнца

Шайда и халла, левая и правая руки, соединяются,

Образуя великий круг мира.

Из девакийской Песни Жизни

На следующий день Данло пригласил к себе в Утреннею башню Бардо, Томаса Рана, Кийоши Темека, Колению Мор, Нирвелли, братьев Гур, Поппи Паншин, Малаклипса с Кваллара – пригласил на беседу и чашку чая. И для того, чтобы попрощаться. Из всего кружка только Бардо, Малаклипс и братья Гур знали, кто он на самом. деле, – остальные, должно быть, недоумевали, зачем нужно лорду Мэллори ви Соли Рингессу покидать Невернес так скоро после своего потрясшего мир возвращения. Впрочем, Мэллори Рингесс всегда озадачивал окружающих, даже самых близких своих друзей.

Он бог – так думают все, – а действия богов всегда загадочны и непостижимы.

– Когда же вы вернетесь к нам снова, лорд Мэллори? – спросил Кийоши Темек. Он сидел рядом с Томасом Раном, великим мастер-мнемоником, гордым и величественным в своей серебряной форменной одежде. – Все будут бояться, что вы покинули Невернес навсегда.

– Вернусь непременно, – с иронической улыбкой заверил Данло. – Мэллори Рингесс всегда возвращается, разве нет?

Намекнув, что ему предстоит долгое путешествие – возможно, даже в Твердь, – он сказал, что ни Орден, ни Путь Рингесса, ни в особенности Цивилизованные Миры не должны пострадать от его отсутствия. Сидящего слева от него Джонатана Гура, человека с мягкой душой и золотым сердцем, он назначил Светочем Пути Рингесса. Джонатану с помощью его брата Бенджамина и всех других каллистов предстояло направлять народы Цивилизованных Миров к вспоминанию Старшей Эдды.

– Ты знаешь этот путь, – сказал Данло. – Каждый из вас должен найти его в себе и помочь другим сделать то же самое.

Пока его гости переваривали эту тревожную новость, Данло смотрел на тихий, мертвый компьютер-образник и на шахматы Ханумана. На доске теперь стояли все тридцать две фигуры. Получив от Тамары назад свои сокровища, Данло склеил сломанного Хануманом белого бога. Теперь он даже своим острым глазом не мог разглядеть трещину, соединяющую две его половинки.

Он перевел взгляд на мужчин и женщин, считающих богом его самого, и сказал Малаклипсу: – А тебе пришла пора вернуться на Кваллар.

Малаклипс молча, зная о предстоящей ему задаче, наклонил голову.

– Спасибо, что обучал меня и нас всех состояниям мнемоники, – сказал Данло Томасу Рану. – Такая техника может пригодиться даже богу, если он хочет войти в подлинную память и научить тому же других.

Томас Ран, тоже молча, склонил свою серебряную голову перед тем, кого знал как Мэллори Рингесса.

– Но не можете же вы взять и бросить нас снова, лорд Мэллори! – вставила Коления Мор. Будучи Главный Эсхатологом, она уже пострадала однажды от хаоса, вызванного таинственным исчезновением Мэллори Рингесса – наряду со всеми лордами, мастерами и специалистами Ордена. – Сейчас мы, как никогда, нуждаемся в руководстве, в твердой руке.

Данло добродушно улыбнулся, понимая ее беспокойство.

– У Ордена будет новый глава – самый сильный из всех возможных.

– Кто же это? – спросила Коления. Она, возможно, предполагала, что он вернет в ряды Ордена лорда Мариам Эрендиру Васкес или даже отзовет из Экстра лорда Николоса Сар Петросяна.

Данло повернулся к Бардо, сидящему справа от него, и сказал: – Новым главой Ордена будет Бардо.

– Я? – Изумление Бардо было искренним: Данло не советовался с ним ни по поводу своего отъезда, ни по поводу этого внезапного назначения. – Ты действительно хочешь сделать Бардо главой Ордена?

– Да, а что?

– Да то, что Бардо уже нарушил однажды свои обеты. – Бардо восседал на мягкой подушке, теребя складки черной пилотской формы. Налловые доспехи он давно уже снял, но блестящий шешиновый плащ оставил. – То, что Бардо чуть не погубил Орден, основав религию от твоего проклятого имени.

– В таком случае, – улыбнулся Данло, – можешь считать это назначение не повышением, а наказанием. Быть главой Ордена не так приятно, как может показаться.

– Думал ли Бардо, что удостоится такой чести? – задумчиво произнес Главный Пилот. Потеребив черную бороду и слизнув капельку чая с губы, он продолжил: – Главным Пилотом я всегда хотел стать – я просто рожден для того, чтобы водить легкие корабли среди звезд. Но руководить сотней сварливых стариков и старух в Коллегии – совсем другое дело.

– Верно, другое, – сказал Данло, не добавив больше ничего. Он находил, что Бардо за последний год сильно изменился. Если раньше этот большой, громогласный пилот сам рвался возглавить цвет Цивилизованных Миров, то теперь власть над другими людьми, похоже, больше не интересовала его. Постигнув Старшую Эдду, он наконец научился властвовать самим собой, и это было истинное чудо.

– Я просто не уверен, хочу ли я быть главой Ордена, – признался Бардо.

– Твоя неуверенность – лучшая рекомендация для кандидата на этот пост.

– А если я откажусь?

– Отказаться ты не можешь. Глава Ордена пока что я, а ты дал обет послушания.

– Я не хочу нарушать свои обеты снова. Значит, выбора у меня нет?

– Нет.

– Ладно, тогда согласен. – Бардо стиснул Данло за плечо. – Ей-богу, Паренек, если ты правда хочешь, чтобы я был главой Ордена, я буду им!

Данло провел со всеми последний мнемонический сеанс, а позже, когда в Академии зазвонили вечерние колокола, обнял каждого на прощание. Все, поочередно поклонившись ему, вышли – остался один Бардо. Данло заварил еще чаю, и они как один глава Ордена с другим стали обсуждать важные дела, от которых зависела судьба человечества во всей галактике.

Наутро Данло заперся в своих комнатах, велев послушникам оставлять еду на подносах за дверью, и десять дней не допускал к себе никого, даже Бардо. Божки, следившие за каждым шагом Мэллори Рингесса, предполагали, что он каким-то образом общается с Твердью и другими галактическими богами, но в точности никто ничего не знал.

На самом деле Данло в период своего заточения много ел, вдоволь спал и исследовал происходящие в нем перемены.

Часто, погружаясь в медитации, он смотрел на белого шахматного бога, которого вырезал много лет назад, – Данло казалось, что он сумел придать ему сходство с отцом, Мэллори Рингессом. Не менее часто он заглядывал в себя, чтобы вспомнить свое старое лицо и представить себе новое, повторяя в душе фравашийский коан, которому научил его Старый Отец: “Если я – только я, кто тогда останется стоять, когда я умру?” Данло просидел бы взаперти еще дольше, но утром семьдесят третьего дня глубокой зимы к нему пришел человек по имени Люйстер Отта с извещением, что Старый Отец собрался наконец умереть. Люйстер, умница с доброй улыбкой на угольно-черном лице, был самым старым из учеников фраваши. Данло хорошо помнил его по совместному житью в доме Старого Отца, но Люйстер, само собой, не узнал в нем Данло ви Соли Рингесса. Старого Отца Данло посещал только в маске, и Люйстер каждый раз встречал его как таинственного незнакомца. Теперь, в Утренней башне, посланец убедился, что этим незнакомцем был Мэллори Рингесс.

– Сейчас, – сказал Данло, узнав, с чем пришел Люйстер. – Один момент.

Люйстера он принял в той же маске, и тот, наверно, удивился, что Мэллори Рингесс носит ее у себя дома. Он, видимо, объяснял это тем, что великий глава Ордена, прославившийся как скраер, предвидел печальную новость и заранее приготовился к очередной тайной прогулке по улицам Невернеса.

– Как хорошо, что вы готовы прийти, – сказал Люйстер. – Старый Отец, возможно, не доживет до завтра.

Он сказал еще, что ему велено разыскать также и лорда Бардо – Люйстер сам не знал, почему Старый Отец хочет видеть у своего смертного одра двух виднейших лордов Невернеса. Данло не стал в это углубляться – он попросил Люйстера подождать за дверью, а сам облачился в черную соболью шубу и взял с собой кое-какие вещи.

Вместе они отправились в башню Данлади, где жил Бардо; эти утренние часы тот посвящал математике. Уже втроем они пересекли Старый Город и пришли к дому на западной окраине Фравашийской Деревни. Люйстер проводил их по извилистым коридорам в думную комнату, где все так же пахло раздавленной хвоей и было полно арф, книг, фравашийских ковров, инопланетных музыкальных инструментов и прочих вещей. Старый Отец лежал на низкой кровати в самом центре комнаты, окруженный дюжиной своих учеников. По нему, как это обычно бывает у инопланетян, не было видно, что он болен, – и еще менее, что он умирает. Длинное, покрытое белым мехом тело не показалось Данло исхудавшим по сравнению с их последней встречей, мохнатое лицо выглядело почти безмятежным. Только большие золотисто-оранжевые глаза выдавали боль, от которой страдал старый фраваши.

– О-хо, у нас гости! – слабо воскликнул он, увидев вошедших Данло и Бардо. – Подождите, пожалуйста, немного – я хочу проститься с учениками.

Ученики уставились на Бардо в роскошном шишиновом плаще и на Данло, не снявшего маски. Он знали, что Старый Отец хочет поговорить с Мэллори Рингессом, но не понимали, почему Рингесс скрывает свое лицо. Полагая, что у него есть на то свои причины, они уважали его инкогнито, хотя их и возмущало, что Старый Отец намерен провести свои последние мгновения с ним.

– Ох-ох, – прошелестел Старый Отец, – спасибо лордам за то, что они согласны подождать, а ученикам моим – за то, что так долго и терпеливо слушали старого инопланетянина.

И он заговорил с Салимом Бриллем, которого Данло помнил как чемпиона мокши – Старый Отец устраивал эти языковые турниры ежевечерне после ужина. Данло помнил еще Михаила Утрадесского и Эй Элени, но остальные были ему незнакомы. Старый Отец каждому говорил несколько ласковых слов – а может быть, и отпускал одну из своих иронических шуточек. Это изнуряло его, но он сохранял легкий, шутливый тон и каждому дарил что-нибудь на память – арфу, барабан, орех шраддху, красивую чайную чашку. Покончив с этим ритуалом, он попросил учеников удалиться во внутренние комнаты дома, а Люйстера – закрыть за ними дверь; на памяти Данло дверь в думную комнату затворялась впервые.

– Ах-ха, вот мы наконец и одни, – певучим, как у скворца, голосом произнес Старый Отец, подзывая Данло и Бардо к себе. – Спасибо, Данло, что пришел, и тебе, Бардо, спасибо.

Бардо, никогда раньше в глаза не видавший Старого Отца, уселся напротив, нервно поглаживая бороду. Он не понимал, зачем его вытащили из теплой квартиры и привели в это холодное помещение (температура в думной комнате, как обычно, стояла чуть выше точки замерзания). Это можно было объяснить только тем, что старый учитель Данло хочет поделиться с ними обоими какой-то жизненно важной информацией.

– Ну и холод же у вас тут, – пожаловался он. – Ничего, если я останусь в шубе?

Данло, сидящий рядом с ним, только головой покачал, а Старый Отец тихо засмеялся, погладив белый мех у себя на груди.

– С тем же успехом я мог бы спросить у тебя, можно ли мне не снимать свою шубу. Впрочем, я и правда прошу, чтобы мне позволили еще немного ее поносить.

При этом намеке на близкую кончину Данло и Бардо тревожно переглянулись, а Старый Отец, наставив длинный палец на своего бывшего ученика, сказал:

– А еще я попрошу Данло ви Соли Рингесса снять свою маску. Негоже ученику сидеть перед своим учителем с закрытым лицом, правда ведь?

Данло нерешительно взглянул на дверь, опасаясь, как бы в комнату кто-нибудь не зашел. Но дверь оставалась закрытой, и в комнате стояла тишина, нарушаемая только трудным дыханием Старого Отца.

– Хорошо, почтенный, – кивнул он, – я сниму ее, если ты хочешь.

Он стянул маску через голову и замер, тихий и чуткий, как снежная сова на дереве.

– Что это с тобой? – изумленно воскликнул Бардо. – Погляди на себя!

Но Данло не надо было глядеть на себя – ему хватило изумленных слов Бардо и отражения, которое виднелось в золотых зеркалах глаз Старого Отца. Человек, которого видели Бардо и Старый Отец, не был Мэллори Рингессом. За десять дней, проведенных взаперти, Данло стал таким же, каким был, пока Констанцио не взялся за его ваяние: тот же крупный нос, резко очерченные скулы, та же свирепая красота, доставшаяся ему по наследству. Но и нечто новое присутствовало в нем, нечто странное и чудесное, как будто все клетки его тела трудились, придавая ему какой-то другой, не завершенный пока, образ.

– Как это возможно? – громогласно вопрошал Бардо. – Может, к тебе резчик тайком приходил? Да нет, вам все равно не хватило бы времени. Ну надо же, ей-богу!

Зато Старого Отца, как видно, нисколько не удивило чудесное преображение Данло. Его, как всегда, окружала аура заншина – той полной ясности и собранности разума, которую фравашийские Отцы стараются поддерживать всегда, даже при виде изменившегося лица любимого ученика – и перед лицом самой смерти.

– Ох-хо! – произнес он. – Рад видеть тебя снова – видеть человека, которым ты стал. Так, все так. Я рад видеть тебя таким, каков ты есть. А теперь нам пора проститься.

Он сказал, что приготовил подарки для них обоих. Когда Бардо заметил на это, что никогда не учился у фраваши, тем более у самого Старого Отца, тот улыбнулся и ответил:

– Ничего. Я все-таки хочу сделать тебе небольшой подарок перед тем, как отправиться в свое очередное путешествие.

– Но почему? – недоумевал Бардо.

– Ах-ох, все такой же нетерпеливый. Вот получишь подарок – тогда и поймешь.

Старый Отец закинул длинную мохнатую руку за изголовье и достал книгу в новом кожаном переплете, которую и вручил Бардо. Тот полистал страницы, покрытые мелкими черными значками, которые сам Старый Отец вывел пером и чернилами. Бардо, а с ним и Данло сразу узнали математические символы. Бормоча что-то под нос и покачивая головой, Бардо просмотрел первую страницу. Он явно принимал все это за один из знаменитых розыгрышей Старого Отца.

Фраваши известны своими талантами в музыке и в различных применениях языка мокша, но никак не в математике.

– Ничего не понимаю, – подняв глаза от книги, признался Бардо.

– Считаешься блестящим пилотом, а-ха, а математических формул понять не можешь?

Бардо вернулся к затейливым черным знакам на первой странице. Вскоре он постучал по ней пальцем и одобрительно кивнул, разобрав довольно изящное определение омегафункции Джустерини. Старый Отец, очевидно, воспользовался системой преобразования Данлади для перевода трехмерных идеопластов, которыми оперируют пилоты, в двухмерные письменные символы.

– Ну что ж, теперь мне все ясно, – с немалой гордостью объявил Бардо. – Здесь, по-видимому, изложена Великая Теорема.

– O-хо, видимость обманчива – я постоянно твердил об этом Данло и другим своим ученикам. Но только не в этот раз. Так, все так: это именно то, что тебе кажется. Недавно у меня возникли кое-какие мысли относительно Великой Теоремы. Проложить прямой маршрут между любыми двумя звездами возможно, это так, но найти его, как правило, очень трудно. Кошмарно трудно, а-ха. Здесь я попытался доказать эту теорему конструктивно. Чтобы любой пилот мог построить маршрут между любыми двумя звездами – даже если одна из них находится в нашей галактике, а другая в Гончих Псах. Между любыми звездами вселенной.

При этом поразительном заявлении Бардо посмотрел на Старого Отца так, словно тот из-за болезни повредился рассудком. Пилоты мечтали о конструктивном доказательстве Великой Теоремы три тысячи лет. Даже Мэллори Рингесс, доказавший ее в общем смысле, не осилил конструктивного доказательства.

– Спасибо, – пробормотал Бардо, не зная, что еще сказать. Он смотрел на Старого Отца, почти не скрывая жалости, сокрушаясь, что этот несчастный фраваши потратил свои последние дни на математические бредни.

Данло тоже смотрел на своего учителя, но совсем по-другому – глубоко и странно. Казалось, он открыл в загадочном старом инопланетянине нечто такое, о чем прежде не догадывался. Положив руку на книгу Бардо, он с головой ушел в страшную красоту этих золотых глаз.

– Спасибо, – повторил Бардо, которому не терпелось покончить с этим тягостным посещением. – У вас ведь и для Данло есть подарок?