Текст книги "Ярмарка коррупции"

Автор книги: Дэвид Лисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

С незапамятных времен рабочие на верфях привыкли уносить домой остатки пиломатериалов, которые они называли опилками и которые они продавали или обменивали. Эти щепки были большим подспорьем к их заработкам. Когда Литтлтон работал на верфях, военно-морское ведомство пришло к выводу, что огромное число рабочих распиливало древесину на щепки, которые уносились домой, и что в связи с этим ежегодно верфи несли существенные убытки. Было отдано распоряжение, запрещающее рабочим выносить опилки с территории верфей, при этом заработную плату им не увеличили. Мера военно-морского ведомства, нацеленная на борьбу с хищениями, в значительной степени снизила доходы рабочих и сэкономила большие средства для самого ведомства.

Джон Литтлтон был среди самых активных противников этой меры. Он сформировал объединение рабочих на верфи, и они заявили, что либо им разрешат выносить с верфи опилки, либо верфи лишатся рабочих. Они демонстративно набрали опилок и прошли мимо многочисленных представителей военно-морского ведомства, взвалив трофеи на плечи, при этом улюлюкая и оскорбляя их. Именно отсюда произошло выражение «носить стружки на плече», что означает дерзить вышестоящим.

На следующий день, когда Литтлтон и его товарищи пытались вынести свою добычу с верфи, они столкнулись не только с чиновниками, осыпающими их оскорблениями, но и с группой головорезов, нанятых военно-морским ведомством, чтобы сломить неповиновение рабочих. Рабочие были избиты, а головорезы получили в свое распоряжение опилки. Все отделались, можно сказать, легко – синяками или проломленным черепом. Все, кроме Джона Литтлтона, которого затащили обратно на верфи, безжалостно избили и, привязав к штабелю древесины, оставили на произвол судьбы почти на неделю. Если бы не дождь, он умер бы от жажды, пока его не нашли.

Этот инцидент вызвал бурный общественный протест, но напавшие на Литтлтона остались безнаказанными. Бунт на военно-морских верфях прекратился, как прекратилась и карьера Литтлтона в качестве рабочего агитатора.

Литтлтон попросил служанку наполнить свою кружку и осушил ее одним глотком.

– Теперь, когда мы остались одни, я вам расскажу то, что вам нужно, и чем скорее вы найдете этого парня и получите свои пять фунтов, тем лучшего мнения будете о своем друге Джоне Литтлтоне. Если повезет, дело разрешится завтра, и тогда можете жить спокойно, как жена, чей муж вылечился от сифилиса.

– Тогда расскажите, что знаете.

– Прежде всего надо уяснить, что приход Аффорда не здесь, а в Уоппинге – церковь Иоанна Крестителя. Он там не живет, район не соответствует его стилю жизни, и он не желает жить в такой вонючей дыре. За несколько шиллингов в неделю он нанял викария, который выполняет большую часть работы по приходу. Это сущий раб, готовый подчиниться любым прихотям Аффорда. До последнего времени викарий читал и воскресные проповеди, но Аффорд вдруг заинтересовался положением бедняков, как он нас называет, и стал выполнять эту работу сам.

– Как это может помочь мне найти человека, написавшего письмо? – спросил я.

– Ну, вы должны понимать, что среди докеров растет недовольство. – Он с гордостью показал на свой значок докера. – Их лишили старых привилегий, а новых не дали. Люди, припрятавшие немного табака или чайного листа у себя в карманах, получают по семь лет каторги, и им говорят, что им еще повезло избежать виселицы. И теперь, когда из общего котла брать запрещено, заработная плата осталась прежней. Поэтому они злы, как собака, которой вставили в задницу зажженную свечу.

– Зажженную свечу, говорите?

Он улыбнулся:

– И с которой капает воск.

Я понимал, что Литтлтон не собирался ввязываться во все это, так как ситуация слишком напоминала его проблемы на верфях. Таково было положение всех рабочих на всем острове. Традиционная форма компенсации товарами и материалами была у них отнята, а заработная плата оставалась прежней. Меня удивляло, что, учитывая, как он пострадал за попытки отстоять права рабочих, он позволил втянуть себя в дела Аффорда. Но я знал, что голодный человек часто забывает о своих страхах.

Однако я не видел логики в истории, которую рассказал Литтлтон. Если мистер Аффорд хочет помочь рабочим, почему они сердятся на него?

– Головоломка, да? Раньше мы, докеры, получали работу, которую могли найти, но потом этот табачный барон, Деннис Догмилл, все прекратил. Он велел нам объединиться и явиться к нему всем вместе. Сказал, что хочет нанять целую бригаду, чтобы не терять время, нанимая каждого по отдельности. Так появились бригады, которые вскоре превратились в группировки, ненавидевшие друг друга сильнее, чем Догмилла. Думаю, это и было его целью. Вы его знаете, этого Догмилла?

– Боюсь, не знаю.

– Не стоит бояться, что не знаете его. Скорее, стоит бояться, если его знаете. Он сын самого богатого табачного купца в этой стране. Но он не такой, как отец. Что бы он ни делал, он не может продать столько товара, сколько продавал его отец, и это приводит его в бешенство. Я сам видел, как он избил грузчика до полусмерти за то, что тот работал не так усердно, как того хотел Догмилл. А мы стояли и смотрели, Уивер, и никто не хотел вмешаться, хотя мы превосходили его числом. Но если ты сделаешь шаг в его сторону, потеряешь свой значок. Твоя семья останется без хлеба. И еще кое-что. Об этом трудно говорить, но у меня было такое чувство, что нам, двадцати мужчинам, его не одолеть. Он очень крупный и сильный, но дело не в этом. Он злой, если вы понимаете, что я хочу сказать. И его злость какая-то порочная.

– И он стоит за этими группировками? – спросил я.

– Не прямо, но он знал, что делал, когда разъединял нас. Теперь существует множество группировок, враждующих друг с другом. Самые многочисленные – это группировки Уолтера Йейта и Билли Гринбилла, которого зовут Гринбилл-Билли из-за его смешных губ.[2]2
  Green bill (англ.) – зеленый клюв.


[Закрыть]

– Прозвище не связано с именем?

Литтлтон снял шляпу и почесал почти безволосую голову.

– С именем тоже связано. Но, одним словом, Гринбилл-Билли – страшный человек. Говорят, он приказывал убивать людей, которые хотели возглавить рабочие объединения. И рабочих, которые хотели перейти к другому главарю, тоже. Он не терпит конкурентов кроме Догмилла. Я подозреваю, он не хочет, чтобы Аффорд совал свой нос в эти дела, так как они его не касаются. Он считает, что нечего святоше мешать своей вонючей палкой дерьмо грузчиков. Священник хочет, чтобы группировки объединились против Догмилла. В таком случае Гринбилл-Билли превратится из влиятельного человека в доках в крупицу дерьма в большой навозной куче.

– А другие группировки готовы объединиться, забыв о разногласиях? – спросил я.

Он покачал головой:

– Как раз наоборот. Они конкурируют друг с другом. Теперь Догмилл контролирует весь док целиком и нанимает бригаду, согласную работать за меньшую плату. Поэтому заработная плата становится все меньше и меньше, а борьба за эти крохи – все более и более ожесточенной.

– Вы считаете, что за письмом стоит Гринбилл-Билли?

– Может быть, да, а может быть, и нет. Я в группировке Йейта и знаю, что он не пойдет на такое. Он хороший человек, этот Йейт. Молодой, но умный, как свинья, сбежавшая с Варфоломеевой ярмарки. И старается все делать по справедливости. И у него самая симпатичная женушка, какую я видел. Сам бы не отказался от такой женушки, скажу я вам. Она пару раз тоже взглянула на меня. Я понимаю, что немного старше Йейта, но все еще нравлюсь дамам. Когда я раздет до пояса, вид у меня как у молодого, и меня не удивит, если симпатичная молодая женщина захочет позабавиться на стороне, если понимаете, что я имею в виду.

Мы отклонились, и я предпринял попытку вернуть его к теме разговора.

– Тогда стоит поговорить с Гринбилл-Билли?

Литтлтон щелкнул пальцами:

– Именно это я и хотел предложить. Он любит проводить время в таверне «Гусь и колесо» на Олд-Гравел-лейн, неподалеку от склада древесины. Я не говорил, заметьте, что это он послал записку, но если это не он, возможно, он знает кто.

– Вы сказали обо всем этом мистеру Аффорду?

Он подмигнул:

– Не обо всем.

– Почему?

– Потому что, – сказал он шепотом, – Аффорд – лошадиная задница, вот почему. И чем меньше он знает, и чем больше он напуган, и чем чаще он слоняется туда-сюда, тем больше эля и хлеба мне достается, не говоря уже о монетах. Буду с вами откровенным, так как мне не хочется, чтобы вы услышали это от кого-то другого и чтобы вы не думали обо мне плохо. Я ему говорил не звать вас сюда. Я говорил, что Англиканской церкви ни к чему, чтобы евреи вмешивались в ее дела. На самом деле я хотел, чтобы он немного помучился. Иначе у меня живот подведет от голода. Сейчас зима, и для докеров нет никакой работы. Я еле-еле зарабатываю на пропитание, сгоняя крыс с кораблей в доках. Это несправедливо, что грузчик со значком, как я, пал так низко. Ну вот. Приходит ко мне Аффорд, просит помочь ему и предлагает деньги и еду. И эту одежду тоже он дал. Доить его гораздо лучше, чем ловить крыс, и я вовсе не хочу, чтобы эта жила иссякла слишком быстро, как вы понимаете. Хотя он думает, что облагодетельствовал меня и теперь я должен плясать под его дудку.

– Прекрасно понимаю. – Я достал кошелек, достал оттуда шиллинг и протянул ему.

– Ну ладно, – сказал он, хитро улыбнувшись и показав крепкие желтые зубы, – именно столько попросил бы любой на моем месте. Можете считать, что нашли во мне друга, настоящего друга. Если хотите, я могу отвести вас в таверну «Гусь и колесо» и показать Гринбилла. Он не мой приятель, и я не хотел бы, чтобы он меня видел, но я могу показать вам его. При условии, что вы купите мне там что-нибудь выпить.

Было похоже, что я смогу разрешить дело за день или два; как раз то, что нужно для возвращения к прежнему рабочему ритму.

– Буду премного благодарен, – сказал я Литтлтону. – А если окажется, что этот Гринбилл и есть наш поэт, или если он выведет меня на его след, получите еще один шиллинг, обещаю.

– Приятно иметь с вами дело, – сказал он. Потом взял пустую кружку и сунул ее в мешок, лежавший возле стула, на котором он сидел. – Это моя, – объяснил он, – или такая же, как моя.

Я пожал плечами:

– Уверяю, мне нет никакого дела до кружек мистера Аффорда.

– Вот и отлично, – сказал он. Потянулся через стол, взял мою кружку с недопитым элем, осушил ее и положил в свой мешок. – Вы очень добры.

Глава 3

Как только судья Роули огласил приговор, я знал, что мне не разрешат вернуться в относительно удобную комнату, которую я занимал в Мастерс-сайд. Эта привилегия обошлась мне недешево, но того стоила, поскольку уберегала от опасного общения с заключенными в общих камерах. Однако люди, приговоренные к повешению, должны были, невзирая на их имущественное положение, содержаться в особых камерах, предназначенных для этих несчастных, к числу которых теперь принадлежал и я. Хотя я понимал, что меня ждут не самые лучшие условия, я совершенно не был готов к суровости, с какой обошелся со мной судья. Когда меня привели в камеру, расположенную в темном, мрачном подземелье Ньюгейтской тюрьмы, один из надзирателей велел протянуть мне руки, чтобы надеть наручники.

– Зачем это? – спросил я.

– Чтобы вы не сбежали. Судья распорядился, и мы выполняем.

– Как долго меня собираются держать в наручниках? – спросил я.

– Полагаю, пока не отправят на виселицу.

– Но это будет только через шесть недель. Разве не жестоко держать человека в наручниках без всякой причины?

– Надо было думать об этом прежде, чем убивать того парня, – сказал он.

– Я никого не убивал.

– Тогда надо было думать об этом прежде, чем вас схватили за то, чего вы не делали. А теперь протяните руки. И не думайте сопротивляться, замечу я, иначе, чтобы надеть наручники как следует, придется вас оглушить. У меня огромное желание дать вам по башке, если не будете делать, как вам велят, и тогда я смогу сказать своим ребятишкам, что дрался с самим Беном Уивером.

– Если желаете обменяться ударами, – предложил я, – приму ваше предложение с удовольствием. Но, подозреваю, мысль о честном бое вам чужда.

Крепко зажав в ладони подарки симпатичной незнакомки, я протянул руки и позволил мерзавцу надеть на меня наручники. Потом меня заставили сесть на деревянный стул, стоящий посреди комнаты. Здесь мне на ноги надели кандалы и закрепили их цепью на крюке, торчавшем из пола. Я мог сдвинуться не более чем на несколько футов.

Когда надзиратели ушли, у меня появилась возможность осмотреться. Помещение было не такое уж маленькое – около пяти футов в ширину и десяти в длину. Кроме стула, на котором я сидел, в комнате имелись грубый тюфяк, до которого едва доставала цепь, больших размеров горшок для справления нужды (судя по размеру, опорожнять его собирались не часто), стол и маленький камин, незажженный, несмотря на холод. На самом верху одной стены было маленькое и очень узкое окошко, чуть выше уровня земли. Окошко едва пропускало дневной свет, и через него вряд ли можно было выбраться наружу: сквозь прутья не смогла бы пролезть даже кошка.

Я сделал глубокий вдох и тотчас пожалел об этом: воздух оказался невыносимо спертым от скученности заключенных в соседних камерах, а также от тех, кто уже давно отправился в мир иной. В ноздри ударила вонь переполненных и давно не опорожнявшихся нужников. К ней примешивался запах блевоты, крови и пота.

Звуки тоже не утешали. По каменному полу процокали крысиные коготки, а прямо в ухо, не дав мне времени приспособиться к новому окружению, вгрызлась вошь. Где-то вдали всхлипывала женщина, а кто-то рядом смеялся как сумасшедший. Моя камера, одним словом, представляла собой мрачное место, так что не прошло и двух минут после ухода надзирателей, как я начал планировать побег.

Я не был мастером побегов, но в молодые годы мне не раз приходилось проникать в дома после того, как травма ноги прервала мою карьеру кулачного бойца. Поэтому я кое-что знал об отмычках. Я взвесил на ладони устройство, которое вложила мне в руку симпатичная незнакомка, словно его вес мог объяснить, как им пользоваться. Вес ничего мне не объяснил, но я не мог допустить, чтобы усилия дамы оказались напрасны. Правда, я понятия не имел о том, кто она и почему мне помогала, но решил, что лучше все это выяснить на свободе.

Поэтому я сосредоточил свое внимание на замке кандалов. Мои руки были соединены в запястьях, и я не обладал гибкостью, свойственной домушникам, но мне не мешал страх быть пойманным, поэтому вскоре после упорной работы я сумел вставить отмычку в замок. Какое-то время понадобилось, чтобы нащупать пружину, и еще чуть больше времени, чтобы ее отжать, но мне удалось привести в действие спусковой механизм менее чем за четверть часа. Как восхитительно звучало бряцанье металла, как музыкально лязгали цепи и кандалы! Мои руки теперь были свободны. Потерев запястья и насладившись вновь обретенной свободой, я принялся за освобождение ног.

Сделать это было немного сложнее, поскольку работать приходилось под неудобным углом, через пятнадцать минут в комнате наступили сумерки, и мои пальцы, не привыкшие к такой тонкой работе, устали. Но вскоре мне удалось избавиться от кандалов.

Однако радоваться было рано. Я мог теперь свободно двигаться по камере, но не мог из нее выйти. Более того, если бы меня застали без кандалов, я тотчас оказался бы еще в более ужасном положении. Теперь надо было действовать быстро. В сгущающихся сумерках я оглядел камеру. Наступление темноты, естественно, было мне на руку, так как в сумерках поймать меня было сложнее. Однако темнота усиливала мою меланхолию.

Почему все это случилось со мной? Как оказалось, что меня приговорили к виселице за преступление, которого я не совершал? Я сидел, опустив лицо в ладони. Я был готов разрыдаться, но тотчас заклеймил себя позором за малодушие. Я освободился от оков, и я был полон сил. С деланой решимостью я сказал себе, что эта тюрьма недолго будет моим обиталищем.

– Кто это там гремит? – услышал я голос, искаженный толстыми стенами темницы.

– Я новенький, – сказал я.

– Я знаю, что ты новенький. Слышал, как тебя привели. Я спрашиваю, кто ты, а не как давно ты здесь. Мужчина ты или дохлая рыба? Когда мамочка угощала тебя свежим пирогом, тебе не терпелось узнать, с маком пирог или со сливами, а не когда она поставила пирог в печку.

– Меня зовут Уивер, – сказал я.

– И за что они тебя упекли?

– За убийство, к которому я не имею никакого отношения.

– Ну, это неудивительно. Только невиновные оказываются здесь. Не было еще случая, чтобы люди, попавшие сюда, совершали то, в чем их обвиняли. Кроме меня. Я совершил это, говорю как честный человек.

– И за что же вас упекли?

– За то, что я отказывался жить по закону, установленному узурпатором-иностранцем, вот за что. Этот лжекороль, захвативший трон, отнял у меня все, а когда я попытался вернуть отнятое, оказался за решеткой и жду виселицы.

– Что значит, король отнял у вас все? – спросил я по инерции.

– Я служил в армии королевы Анны, но когда немец захватил трон, он решил, что мы слишком консервативны, и распустил нас. Всю свою жизнь я был воякой и не знал другого ремесла, поэтому оказался без средств к существованию. Как еще я мог заработать на жизнь?

– И как?

– Грабя на большой дороге тех, кто был за Ганноверов.

– И вы уверены, что все ваши жертвы были исключительно сторонниками короля Георга?

Он засмеялся:

– Возможно, не всегда, но я могу отличить экипаж вига от экипажа тори. Я пытался заработать на жизнь и честным путем. Но не мог найти работы, улицы кишат умирающими с голоду. Умереть с голоду я не хотел. Одним словом, меня поймали с украденными часами в кармане, и теперь меня повесят.

– Это не тяжкое преступление, – сказал я. – Они могут смягчить приговор.

– Только не мне. Меня схватили в питейном заведении, и констебль слышал, как я произносил тост за настоящего короля.

– Да, это вряд ли можно назвать благоразумным, – заметил я.

– А заведение называлось «Белая роза».

Всем известно, что белая роза – символ якобитов. Глупо было посещать подобное место, но люди, нарушавшие закон, часто были глупцами.

Я знал, что Шевалье пользовался симпатией среди воров и бедняков. Мне часто приходилось бывать в компании людей из низших слоев, которые с удовольствием поднимали бокал за сына свергнутого короля, но подобные тосты обычно не принимались всерьез. Люди, подобные моему собеседнику, потерявшие работу после гонений на тори, часто занимались разбоем на большой дороге или контрабандой и образовывали банды якобитского толка, называя разбой революционной справедливостью.

Я пишу этот рассказ через много лет после описываемых в нем событий и знаю, что многие мои читатели слишком молоды, чтобы помнить восстание сорок пятого года, когда внук свергнутого монарха подошел к самому Лондону. Теперь угроза якобитов кажется не более серьезной, чем со стороны огородных пугал или домовых. Но мои юные читатели не должны забывать, что во времена, описываемые в моих записках, Претендент был фигурой более реальной, чем бука из детских сказок. В 1715 году он едва не добился успеха, а после этого были многочисленные заговоры с целью вернуть его на престол или поднять восстание против короля. Пока я сидел в тюрьме, надвигались всеобщие выборы, первые после того, как Георг I занял престол. Эти выборы, по мнению многих, должны были выявить, насколько англичане любят или ненавидят немецкого монарха. Поэтому тогда нам казалось, что Претендент может напасть в любой момент и с помощью оружия вернуть себе отцовский трон.

Якобиты, сторонники сына свергнутого Якова II, видели в этом событии прекрасную возможность, какая не выпадала им в течение семи лет, захватить престол для своего кумира. После краха «Компании южных морей» в 1720 году ненависть к правительству и менее открытая ненависть к королю нарастали. С компанией рухнули и бесчисленные проекты, питательной средой которых были взвинченные цены на фондовом рынке. В одно мгновение поверглась в прах не одна компания, а целая армада компаний.

Когда финансовый крах волна за волной обрушился на наши берега, страну захлестнули нехватка продовольствия и снижение заработков, подобно пожару на сеновале. По мере того как богачи в одно мгновение становились нищими, недовольство правительством иностранного монарха росло и переливалось через край. Позднее говорили, что если бы Претендент въехал в Лондон один, без армии, сразу после биржевого краха, он был бы коронован, не пролив ни капли крови. Это может быть так или не так, но уверяю моих читателей, что ни до, ни после мне не приходилось видеть такой сильной ненависти к правительству, как в те дни. Жадные члены парламента изо всех сил пытались защитить директоров «Компании южных морей». Лучше бы они защищали собственные доходы от биржевых махинаций. Но от этого негодование народа еще больше росло. Летом 1721 года люди направились к парламенту, требуя справедливости. Разгневанная толпа разошлась только после того, как был троекратно зачитан Закон о мятеже. С приближением выборов виги, занимавшие ключевые места в правительстве, поняли, что могут лишиться власти, и бытовало мнение, что, если бы тори получили большинство голосов, король Георг недолго бы удержался на престоле.

Сейчас я пишу эти строки, обладая пониманием политической ситуации, которого у меня не было в то время, но я хорошо знал о ненависти народа к королю и его министрам-вигам, и мне было понятно, почему политические пристрастия этого грабителя сослужили ему такую плохую службу. Воры, контрабандисты и нищие в целом симпатизировали якобитам, в которых они видели таких же отверженных, какими были сами. После краха на фондовом рынке, когда невиданно огромной массе людей приходилось бороться за кусок хлеба, число воров и грабителей росло с небывалой скоростью.

– Это ужасно, – сказал я, – когда человека отправляют на виселицу за то, что он говорит то, что говорят все.

– Я тоже так думаю. Я ведь никого не убивал. В отличие от вас.

– Я тоже никого не убивал, – сказал я. – Во всяком случае, не убивал того, в чьем убийстве меня обвиняют.

Это вызвало у него смех.

– Меня зовут Нейт Лоут, – сказал он. – А как тебя зовут, я не расслышал.

Я встал на ноги. Этот Лоут своей болтовней придал мне необходимые силы. Я подошел к окну, выходящему в коридор. Естественно, на нем были решетки. Я проверил, нет ли шатающихся прутьев.

– Уивер! – крикнул я. – Бенджамин Уивер!

– Черт побери! – заорал он. – Бенджамин Уивер, боец, сидит в соседней со мной камере! Вот уж не повезло, так не повезло.

– Почему?

– Да потому, что в день казни, когда человек должен предстать во всей красе, никто и гроша ломаного не даст за беднягу Нейта Лоута. Все сбегутся посмотреть, как вздернут Уивера. Я буду им вроде закуски, возбуждающей аппетит.

– У меня нет намерения привлекать к себе внимание, – сказал я.

– Ценю твой дружеский жест, но, думаю, это от тебя мало зависит. Они слышали о тебе и сбегутся посмотреть именно на твою кончину.

Ни один из прутьев решетки не был достаточно расшатан, поэтому, взяв напильник, доставшийся мне от незнакомки, я принялся за повторный осмотр. Прутья были слишком толстыми, чтобы их можно было распилить. Для этого мне потребовалась бы вся ночь или даже дольше, а я не желал, чтобы утреннее солнце застало меня в камере. Я начал ковырять камень вокруг прутьев. Металл, из которого был сделан напильник, оказался достаточно прочным, он не гнулся и не ломался. Я взял одеяло, чтобы заглушить звуки, но лязг металла о камень эхом разносился по тюремному коридору.

– Что это еще за шум? – спросил Нейт Лоут.

– Понятия не имею, – ответил я в паузе между ударами. – Я тоже его слышу.

– Ты подлый врун, – сказал он. – Готовишь побег, верно?

– Конечно нет. Превыше всего я чту закон. Я считаю своим долгом умереть на виселице, если таков приговор.

Мне удалось углубиться на пару дюймов вокруг одного из прутьев, и он стал шататься, но пока было трудно сказать, сколько еще предстояло работы и сколько времени на нее потребуется.

– Ты насчет меня не волнуйся, – сказал он. – Я шум поднимать не стану. Я тебе уже говорил – не хотел бы, чтобы ты был рядом со мной в день казни.

– Ну, хорошо бы, чтобы это было так, но не думаю, что это возможно.

– Теперь ясно, откуда все это лязганье.

– Можешь думать что хочешь, – сказал я. – Мне все равно.

– Не сердись на собрата. Мне просто хочется поболтать.

Я с силой потянул прут, и камень стал осыпаться. Я потянул снова и начал вращать его, расширяя отверстие. Сверху на меня сыпалась пыль и прилипала к мокрым от пота рукам. Я отер руки о бриджи и снова взялся за дело.

– Эй, Уивер, ты еще здесь или тебя уже нет?

– Я здесь, – пробормотал я, – где мне еще быть?

Я дернул за решетку, и камень стал крошиться. Еще немного, и прут можно будет вырвать из стены.

– Пришли мне что-нибудь вкусное, когда будешь на свободе. Может, вина и устриц.

– Как я могу это сделать? Я в таком же положении, как и ты.

– Хорошо. Скажем, если тебе удастся выбраться отсюда, пришли мне что-нибудь. В конце концов, я не зову охрану, как сделал бы другой из вредности. Заметь, я тебе не угрожаю. Я просто говорю, что я – твой друг.

– Если мне удастся когда-нибудь отсюда выбраться, я пришлю тебе вина и устриц.

– И шлюху, – сказал он.

– И шлюху.

Еще один рывок. Камень еще больше стал осыпаться.

– И очень сговорчивую шлюху, если можно.

– Я тщательно буду отбирать кандидаток, – сказал я. – Отбор пройдут только самые преданные своему делу.

Я набрал воздуха и изо всех сил потянул за прут. Камень окончательно осыпался из стены, и я смог вынуть прут. Он был немногим более двух футов длиной, и я знал, как его применить.

– Я сделаю вид, что не слышал никакого шума, – сказал Нейт Лоут.

Я подошел к камину и исследовал дымоход. Узкий – но пролезть, на мой взгляд, можно.

– Пойду я, пожалуй, спать! – крикнул я Лоуту. – На сегодня хватит разговоров.

– Хорошего тебе сна, дружище, – сказал он. – И не забудь про обещанную шлюху.

Я согнулся и протиснулся в камин. Внутри было холодно и душно, в одно мгновение мои легкие покрылись копотью. Я вылез обратно, с помощью напильника оторвал кусок одеяла, обернул им голову, закрыв нос и рот, и снова нырнул в камин.

Я полез вверх, хватаясь за выступы и подтягиваясь. Я продвинулся всего на один-два фута, но все же это был прогресс. Проход был у́же, чем мне сначала показалось, и я едва полз. Я двигался с поднятыми руками, зажав в одной руке прут, и опустить их не было возможности. Камни врезались мне в грудь, острые края царапали кожу и рвали одежду. Кусок одеяла, которым я закрыл рот и нос, не давал мне дышать.

«А если мне не удастся отсюда выбраться? – подумал я. – Утром увидят, что меня нет, и уйдут, а мое тело будет гнить в камине».

Я затряс головой – отчасти чтобы отогнать эту мысль, отчасти чтобы освободиться от маски, закрывающей лицо. Лучше дышать копотью, чем вообще не дышать. Узел на маске вскоре развязался, и одеяло спало. Я тотчас пожалел об этом, потому что копоть забила мне рот и горло. Дышать будто бы стало еще труднее, чем прежде. Я закашлялся так, что казалось, мои легкие разорвутся, а звук, отраженный стенами дымохода, наверняка был слышен по всей тюрьме.

Однако я знал, что у меня нет другого выхода, как двигаться вперед. Я потянулся и нащупал еще один выступ. Подтянувшись, я сумел продвинуться еще на пару футов. Пот, смешанный с сажей, превратился в грязь, покрывшую мои руки и лицо, забившую нос. Один сгусток образовался прямо у ноздри, и я совершенно зря потерся носом о стену, пытаясь его стряхнуть. От этого нос еще больше забился, и дышать стало почти невозможно.

Когда оторвавшийся камень угодил прямо в свежую рану на моей груди, я подумал: мне ни за что не выбраться отсюда. По крайней мере сейчас. Нужно вернуться назад, отчиститься от грязи по мере возможности и обдумать дальнейшие действия. Однако, попытавшись двинуться вниз, я обнаружил, что обратного пути нет. Чтобы протискиваться вниз, у меня не было упора. Взявшиеся ниоткуда острые куски кирпича впивались, как гвозди, в руки и ноги. Я не мог повернуть голову, чтобы осмотреть дымоход и установить, откуда они взялись. Значит, иного выхода, кроме как двигаться вперед, у меня не было. Но вскоре я понял, что двигаться вперед тоже не могу. Я нащупал руками уступ, но подтянуться не мог – лаз был чересчур узким.

Я действительно застрял.

Мною овладела безумная паника. Картины одна другой ужаснее высветились в моем воображении, подобно вспышкам фейерверка. Меня ждала участь еще более страшная, чем определенная судьей его величества в ближайший день казни. Я извивался и проталкивался, подтягивался и изгибался, но в результате продвинулся лишь на пару дюймов.

Оставалось одно – воспользоваться железным прутом. Конечно, шуму это наделает больше, чем хотелось бы, но теперь избавление с помощью тюремщиков казалось мне желанным. Я начал колотить о стену дымохода, насколько это было возможно в столь стесненных условиях. Так как руки у меня были вверху, пыль и камни полетели прямо мне в лицо. Я, насколько сумел, опустил голову и снова ударил о стену. А потом еще раз.

Продолжалось это пять минут, или час, или два часа? Не знаю. Я потерял счет времени, отчаянно молотя прутом о стену. Я кашлял сажей, грязью и кирпичной пылью. Зажмурившись, я бил прутом снова и снова, тот болезненно вибрировал в моем кулаке. Я молил Бога, чтобы прут не упал в бездну.

Наконец я почувствовал дуновение холодного воздуха и, когда решился открыть глаза, увидел, что мне удалось проделать маленькое отверстие. Не больше яблока – но и этого достаточно. Воздух был спертым, но для человека, который не надеялся, что вообще будет дышать, он казался благоуханным. Я стал работать с утроенной силой.

Вскоре отверстие было достаточного размера, чтобы сквозь него можно было протиснуться. Я двигался медленно, потому что в помещении, куда я попал, было не светлее, чем в дымоходе. Протиснувшись, я обнаружил, что оказался на фут выше уровня пола. Если бы я бил стену немного ниже, я бы не выбрался.

Ньюгейтская тюрьма очень старая, и многие ее помещения не используются. Скорее всего, я попал именно в такое. Оно было просторным, вероятно, раза в три больше моей камеры. Здесь был склад сломанной мебели, штабели которой доходили чуть не до потолка. На полу был мусор, который от старости рассыпался, когда я на него наступал. Повсюду висела паутина, попадавшая мне в глаза, в рот и в нос.

Вскоре я освоился в темноте и увидел, что в комнате нет окон, но есть дверь с висячим замком, который я быстро сбил все тем же драгоценным прутом. Я попал еще в одно помещение с решеткой вместо двери, но вскоре, осмотревшись, нашел винтовую лестницу, ведущую вверх.