Текст книги "Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956"

Автор книги: Дэвид Холловэй (Холловей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

IV

Испытание первой советской атомной бомбы состоялось 29 августа 1949 г., но мир узнал об этом только три с половиной недели спустя от Соединенных Штатов. 23 сентября президент Трумэн объявил, что Соединенные Штаты имеют «доказательство, что в течение последних недель в СССР произошел атомный взрыв»^{1425}. Два дня спустя советское агентство новостей ТАСС опубликовало заявление, заметив, что западная пресса опубликовала «многочисленные высказывания, сеющие тревогу в широких общественных кругах». В заявлении говорилось: «В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее. В Советском Союзе, как известно, ведется строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которые вызывают необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза. Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 года министр иностранных дел СССР В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно не существует». Такое заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия, и он имеет в своем распоряжении это оружие. Научные круги Соединенных Штатов Америки приняли это заявление В.М. Молотова как блеф, считая, что русские смогут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году. «Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований», – ТАСС продолжало утверждать, что советское правительство не изменило «позиции безусловного запрещения применения атомного оружия»^{1426}.

Это гротескное заявление было подготовлено без участия ученых-ядерщиков, которые сочли его ужасным^{1427}. Там даже не признавалось, что испытание было, но создавалось впечатление, что Советский Союз владеет атомной бомбой с 1947 г. Эта ложь штамповалась по известному образцу. Из заявления Молотова от 6 ноября 1947 г. следовало, хотя и не буквально, что у Советского Союза есть атомная бомба. Болгарский партийный лидер Георгий Димитров в феврале 1948 г. в Москве сказал Миловану Джиласу, что «русские уже имеют атомную бомбу, даже лучше, чем у американцев, т. е. той, что была взорвана над Хиросимой»^{1428}. Фильм, показанный Лю Шаоци, также вводил в заблуждение. Советский Союз пытался создать ложное впечатление о своем ядерном прогрессе и явно хотел скрыть свое первое испытание. В течение четырех недель после испытаний Советский Союз не сделал никакого заявления, выступив только тогда, когда пришлось отвечать на разоблачение Трумэна[322]322
  Не так уж странно полагать, что испытание могло остаться незамеченным. Соединенные Штаты только что развернули систему обнаружения советских испытаний. Весной 1949 г. военно-воздушные силы США организовали временную систему мониторинга, использующую радиологические методы. Военно-морской флот США располагал слабой наземной системой мониторинга. Для полетов по обнаружению испытаний в Англии имелся самолет, снабженный фильтрами. См.: Ziegler С. Waiting for Joe-1-Decisions Loading to the Detection of Russia's First Atomic Bomb Test// Social Studies of Science, 1988. № 2. P. 197–228.


[Закрыть].

Советский Союз намеревался решительно положить конец американской атомной монополии: хотел ли он оповестить мир, что добился успеха? И зачем было держать испытание в секрете? Существуют два правдоподобных мотива. Первый – это страх, что Соединенные Штаты удвоят свои усилия для сохранения своего лидерства в гонке вооружений. Курчатов именно это считал причиной секретности, когда сказал Анатолию Александрову несколькими годами ранее: «Единственный путь защитить нашу страну – это наверстать упущенное время и незаметно для внешнего мира создать достаточного масштаба атомное производство. А если у нас об этом раззвонят, то США так ускорят работу, что нам уж их не догнать»^{1429}. Это оставалось главной причиной секретности в 1949 г. Если Соединенные Штаты благодушно встретят советский успех, тем лучше. Зачем пугать американцев, заставляя их наращивать усилия, особенно тогда, когда Советский Союз еще отстает? Советское испытание действительно дало новый толчок программе американских ядерных вооружений. В октябре 1949 г. Трумэн одобрил расширение производства атомных бомб^{1430}. Но что было более важно – он утвердил решение о срочной разработке водородной бомбы и 31 января 1950 г. сделал это решение публичным.

Вторым мотивом был страх, что испытание побудит Соединенные Штаты проводить более агрессивную политику, прежде чем Советский Союз разовьет эффективное производство атомных бомб. Испытание показало бы, что Советский Союз догоняет Соединенные Штаты быстрее, чем те ожидали, но также и то, что должно пройти какое-то время, прежде чем Советский Союз накопит арсеналы атомных бомб. Соединенные Штаты встанут перед искушением проводить более активную политику. В Соединенных Штатах и Великобритании уже существовало течение в общественном мнении в пользу превентивной войны. Черчилль призывал «довести дело до конца», прежде чем американская атомная монополия закончится^{1431}. Заявление ТАСС о том, что Советский Союз уже имеет атомную бомбу с 1947 г. – утверждение, которое повторялось политическими лидерами в последующие месяцы – кажется, отражает этот страх. Советский Союз не делал никаких попыток убедить Соединенные Штаты, что он все еще отстает. Напротив, делались ложные утверждения, чтобы казаться более сильными и более опасными, чем на самом деле. Теперь советские лидеры утверждали, что Соединенные Штаты никак не смогут избежать последствий войны, поскольку Советский Союз уже способен нанести удар по Соединенным Штатам^{1432}. Это предполагает, что именно страх перед более агрессивной американской политикой, а не перед ускорением американских разработок ядерного оружия, был доминирующей причиной завесы секретности вокруг советского испытания.

Опасения Советского Союза на этот счет не были беспочвенными. 31 января 1950 г. Трумэн дал указание государственному секретарю и министру обороны пересмотреть политику национальной безопасности «в свете способности Советского Союза производить бомбу, в основе которой лежит расщепление ядра, и, возможно, термоядерную бомбу»^{1433}. СНБ-68 – под таким названием стал известен их итоговый доклад – был представлен президенту 7 апреля^{1434}. Он отражал тревожную картину. Советский Союз «увеличивает разрыв между своей готовностью к войне и неподготовленностью свободного мира»^{1435}. Как следовало из заключения СНБ-68, наличие у Советского Союза атомной бомбы резко усиливает советскую угрозу Соединенным Штатам. Советская ядерная угроза «куда ближе, чем считали раньше. В частности, Соединенные Штаты поставлены перед фактом, что в пределах следующих четырех или пяти лет Советский Союз будет обладать возможностью, в военном отношении, совершить внезапное атомное нападение такой мощи, что Соединенные Штаты должны значительно усилить обычные воздушные, сухопутные и морские силы, атомные запасы и противовоздушную и гражданскую оборону, чтобы сдержать войну и обеспечить разумную уверенность в том, что, в случае войны, они смогут выдержать первоначальный удар и приложить усилия по достижению своих целей»^{1436}. СНБ-68 не повлиял непосредственно на американскую политику, так как призыв к резкому росту военных расходов был непопулярен в правительстве^{1437}, и администрация не пошла на это до начала корейской войны 25 июня 1950 г. Но доклад все-таки отразил глубокую озабоченность Вашингтона тем, что у Советского Союза появилась атомная бомба.

Как только общественности стало известно об испытании, в советской прессе зазвучали триумфальные ноты. Журнал «Большевик» опубликовал статью, главная цель которой подчеркивалась ее названием: «Крах дипломатии атомного шантажа». Англо-американские империалисты, утверждалось в ней, основывали свою внешнюю политику и военную стратегию на американской атомной монополии; теперь, когда с монополией покончено, империалистическая политика рухнула^{1438}.

Та же оптимистическая нота прозвучала в речи члена Политбюро Георгия Маленкова 6 ноября 1949 г. по случаю празднования 32-летия Октябрьской революции. «Авантюристическая природа» атомной дипломатии, один из ключевых элементов американской политики, теперь разоблачена. Атомная дипломатия была основана на «абсолютно ложном исходном расчете», что Соединенные Штаты могут использовать монополию на атомную бомбу. Но советское правительство, сказал Маленков, «не делало секрета из того, что оно располагает атомным оружием»^{1439}. Движение борцов за мир нарастало и теперь насчитывало 600 миллионов сторонников. Ужасы и жертвы недавней войны были еще свежи в памяти людей, вот почему они были готовы защищать дело мира^{1440}.

Если бы началась новая мировая война, это означало бы конец империализма: «О чем говорит исторический опыт? Он говорит о том, что первая мировая война, развязанная империалистами, привела к победе Великой Октябрьской социалистической революции в нашей стране. (Аплодисменты.) Исторический опыт говорит далее о том, что вторая мировая война, развязанная империалистами, привела к утверждению народно-демократических режимов в ряде стран центральной и юго-восточной Европы, привела к победе великого китайского народа… Могут ли быть какие-либо сомнения в том, что если империалисты развяжут третью мировую войну, то эта война явится могилой уже не для отдельных капиталистических государств, а для всего мирового капитализма»^{1441}.[323]323
  Этот последний комментарий был встречен бурными, продолжительными аплодисментами.


[Закрыть] Соединенные Штаты не выйдут сухими из воды в будущей войне: «Американский народ начинает понимать, что если поджигатели войны организуют новую войну, то горе матерей, жен, сестер, детей посетит и американский континент. А это страшное горе. В нем неизбежно захлебнутся и утонут поджигатели войны»^{1442}. В виду успехов социалистического лагеря «империалистический лагерь» охвачен тревогой. Но Маленков не думал, что эта тревога может быть опасной. «Пусть неистовствуют обреченные историей, – заявил он. – Чем больше бесчинствуют в лагере поджигателей войны, тем больше должно быть спокойствия и выдержки в нашем лагере мира»^{1443}.

Однако наряду с подобной тональностью, прозвучала и тревожная нота. В докладе на заседании Коминформа в Венгрии во второй половине ноября Михаил Суслов, секретарь Центрального Комитета по идеологии и отношениям с иностранными коммунистическими партиями, подчеркнул, что империалистический лагерь активно готовится к войне^{1444}. Спустя два года после учреждения Коминформа, говорил он, борьба между двумя лагерями стала более интенсивной, а агрессивность империалистического лагеря возросла. Американские империалисты организуют новые блоки, создавая базы по всему миру и превращая Западную Германию и Японию в плацдармы для нападения на Советский Союз и страны антиимпериалистического лагеря.

Но империалистический лагерь, утверждал Суслов, находится в смятении и слабеет. Заявление ТАСС о том, что Советский Союз обладает атомной бомбой с 1947 г., «вызвало растерянность и замешательство в рядах лагеря империалистов и поджигателей войны» и «ослабило силы»^{1445}. Движение за мир становится мощной политической силой. «Соотношение сил на международной арене, – заявил Суслов, – коренным образом изменилось и продолжает изменяться в пользу лагеря мира, демократии и социализма»^{1446}.

Но в отличие от Маленкова Суслов предупредил, что улучшение соотношения сил вовсе не означает, что опасность войны отступает. Такой вывод был бы «глубоко ошибочным и вредным». «Исторический опыт, – сказал он, – учит, что чем безнадежнее положение империалистической реакции, тем больше она неистовствует, тем больше опасность военных авантюр с ее стороны. Изменение в соотношении сил на мировой арене в пользу лагеря мира и демократии вызывает новые приступы бешеной ярости в лагере империализма и поджигателей войны. Англо-американские империалисты рассчитывают путем войны изменить ход исторического развития, разрешить свои внешние и внутренние противоречия и трудности, укрепить позиции монополистического капитала и завоевать мировое господство»^{1447}. Важно, утверждал Суслов, быть сплоченными и начеку, чтобы расстроить планы империалистов.

Маленков и Суслов выразили два разных взгляда на международную обстановку в ноябре 1949 г. Оба утверждали, что баланс сил смещается в сторону Советского Союза. Маленков видел в этом благоприятный фактор; Суслов же считал, что мир становится все более опасным. Это было фундаментальным отличием, которое отразило два подхода в советском понимании международных отношений: некая корреляционная модель, из которой следовало, что рост могущества Советского Союза привел бы к ослаблению напряженности в мире; и тезис о враждебности, из которого следовало, что возрастание советской мощи вызовет проведение капиталистическими странами более агрессивной политики^{1448}. Это различие, очевидно, отражает разногласия в руководстве относительно выбора курса советской политики[324]324
  Представляется вероятным, что это отражает действительно разные подходы с учетом того, какую политику позднее проводили Берия и Маленков.


[Закрыть]. Сталин не всегда имел ясную позицию по международной политике и иногда допускал выражение различных точек зрения. Однако как только он определял свою позицию – отклонений уже не было. В данном случае именно требование Суслова бдительности и единства, а не призыв Маленкова к спокойствию и сдержанности, соответствовало представлению Сталина о международном положении[325]325
  Но подход Маленкова все-таки остается важным свидетельством о подспудных тенденциях советской внешней политики в последние годы жизни Сталина.


[Закрыть].

Вопрос войны и мира отбрасывал более мрачную тень, чем это было в предыдущие четыре года. В 1949–1950 гг. Сталин начал генеральное военное строительство: были увеличены советские вооруженные силы в Германии, восточноевропейские армии были усилены, запущена новая программа военного кораблестроения, кроме того, Сталин торопил авиаконструкторов с разработкой межконтинентального турбореактивного бомбардировщика^{1449}. Эти программы должны были за короткое время укрепить способность Советского Союза противостоять Западной Европе, но даже при всей сталинской настойчивости потребовались бы годы, прежде чем эти программы принесли бы плоды.

А пока ситуация оставалась опасной. Сталин «боялся, что капиталистические страны нападут на Советский Союз, – вспоминал позже Хрущев, переехавший в декабре 1949 г. в Москву, где он возглавил партийную организацию. – Прежде всего Америка. Америка имела мощные военно-воздушные силы и, что более важно, Америка имела атомные бомбы, в то время как мы только теперь разработали их механизм и имели незначительное число готовых бомб. При Сталине мы так и не имели средств для их доставки. Мы не имели бомбардировщиков большой дальности, способных достичь Соединенных Штатов, не имели мы и ракет большой дальности. Все, что мы имели, – ракеты малой дальности. Эта ситуация угнетала Сталина. Он понимал, что должен быть осторожен, чтобы не быть втянутым в войну»^{1450}. Мемуары Хрущева, даже с учетом характерной для них гиперболизации, свидетельствуют, что сталинская точка зрения на стратегическую ситуацию была далека от оптимистической. Положение Хрущева позволяло ему знать эту сталинскую точку зрения, поскольку после своего перемещения в Москву он оказался среди таких руководителей, как Маленков, Берия и Булганин, приближенных к Сталину. Его рассказ заставляет предположить, что за уверенными заявлениями, характерными для советской политики, крылось сознание военной слабости и обеспокоенность угрозой войны. Как сообщалось, Сталин сказал Хрущеву после испытаний в августе 1949 г.: «Если бы мы опоздали на год-полтора с атомной бомбой, мы, несомненно, ощутили бы ее на себе»^{1451}.[326]326
  Эта цитата не из Харитона, а из комментария Смирнова; источник не приводится.


[Закрыть] Конечно, лучше было испытать бомбу, чем не иметь ее. Но после испытания чувство неуверенности не исчезло. Секретность, окружавшая атомное испытание, и вводящие в заблуждение заявления непосредственно после обнародования факта испытаний подтверждают слова Хрущева, поскольку все это свидетельствует в пользу того, что Сталин не верил в силу обороны Советского Союза после испытаний. Напротив, испытания увеличили обеспокоенность Соединенных Штатов тогда, когда Советский Союз еще не имел значительных атомных арсеналов. Кажется, Сталин согласился с Сусловым, что империализм стал более неистов и враждебен.

Аргументация Суслова – классическое порождение сталинизма. На пленуме Центрального Комитета в феврале – марте 1937 г. Сталин заявил, что классовая борьба усиливается по мере укрепления социализма^{1452}. Эта теория стала идеологической основой «большой чистки». После войны Сталин воспользовался холодной войной для усиления репрессий в стране и ужесточения контроля над Восточной Европой через Коминформ. В течение 1949 г. он затянул гайки еще туже, развернув кампанию против космополитизма и первые процессы над восточноевропейскими коммунистическими руководителями по обвинению в шпионаже в пользу англо-американского империализма. Растущая напряженность в международных отношениях использовалась для оправдания теории усиления классовой борьбы^{1453}.

V

Насколько изменилась бы советская внешняя политика, если бы атомной бомбы не существовало? Удержала ли атомная бомба Советский Союз от того, что он сделал бы в этом случае, – например, от вторжения в Западную Европу или эскалации Берлинского кризиса? Заставила ли она Советский Союз делать то, что он при других обстоятельствах не делал бы? Насколько важным фактором была она в сталинской внешней политике?

Нет свидетельств о намерении Соединенных Штатов использовать бомбу для того, чтобы принудить Советский Союз делать то, чего он не хотел делать. Атомная дипломатия не играла роли в уходе советских войск из Ирана в 1946 г., наиболее цитируемом примере политики принуждения (если использовать специальный политический термин) в послевоенный период. Можно привести множество примеров политики сдерживания с помощью атомной бомбы, особенно во время берлинского кризиса, но даже этот случай не очень убедителен. Нет доказательных свидетельств, что атомная бомба удержала Советский Союз от вторжения в Западную Европу в первые четыре года после войны. Соединенные Штаты не имели достаточно атомных бомб в первые послевоенные годы, чтобы быть в состоянии препятствовать советской оккупации Западной Европы, причем Советский Союз знал об этом. Нет и доказательств, что Сталин намеревался вторгнуться в Западную Европу, разве в случае большой войны; а его политика вообще свидетельствует, что он стремился избежать такой войны, и не только потому, что Соединенные Штаты обладали атомной бомбой.

Сталинская политика по отношению к бомбе определялась двумя принципами: концепцией «войны нервов» и идеей «допустимых мер». Первый из этих принципов основывался на предположении, что Соединенные Штаты будут использовать атомную бомбу для запугивания Советского Союза и получения от него необходимых уступок, чтобы внедрить свою концепцию послевоенного устройства мира. После Хиросимы Сталин пришел к выводу, что атомная дипломатия, а не война, представляет непосредственную угрозу, и исходил из этого предположения до 1949 г. Следовательно, ему было важно показать, что Советский Союз крепок, что его не запугать. Поэтому и оказывалось давление на Запад и усиливалась международная напряженность. Даже если западные лидеры и не поддавались давлению, они должны были всегда помнить слова Бирнса, сказанные им в 1945 г., что советские лидеры «упрямы, упорны и не из пугливых». В результате проводимой Сталиным «войны нервов» возросло убеждение западных держав в том, что Советский Союз является агрессивным экспансионистским государством и они должны защищаться с помощью НАТО, укрепляя свои вооруженные силы. Но этот эффект не был следствием ошибочности текущей политики советского руководства – эта политика вытекала из существа его взглядов на природу взаимоотношений с Западом.

Второй принцип – концепция «меры» – действовал как тормоз в «войне нервов». Сталин не желал войны с Западом; он не считал, что Советский Союз готов к войне. Если бы Советский Союз проводил соглашательскую или примиренческую политику по отношению к Западу, он показался бы слабым и эта слабость могла спровоцировать давление и агрессивность политики Запада. Вот почему он считал необходимым вести «войну нервов». Но в «войне нервов» важно было не заходить слишком далеко из опасения спровоцировать настоящую войну. Отсюда важность чувства меры. Оно очевидным образом проявилось в Берлинском кризисе 1948 г.

Бомба вступила в игру лишь в тот момент, когда абстрактные угрозы – явные или неявные – стали исходить от Соединенных Штатов. Символизируя американскую мощь и советскую отсталость, бомба наложила сильный отпечаток на советские отношения с Соединенными Штатами. Она помогла сформировать советский взгляд на природу этих отношений и политику, которую следовало проводить. Это был судьбоносный фактор в «войне нервов». Бомба увеличивала вероятность американского нападения на Советский Союз и тем самым сдерживала до известного предела действия советского руководства. В то же самое время бомба, воспринимаемая как символ устрашения, усиливала его стремление быть твердым и непреклонным. Таким образом, бомба имела двойной эффект. Она, возможно, заставила Советский Союз быть более сдержанным при использовании силы – из страха перед развязыванием войны. В то же время она сделала Советский Союз менее склонным к сотрудничеству и к компромиссу – из страха показаться слабым.