Текст книги "Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956"

Автор книги: Дэвид Холловэй (Холловей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

V

Испытание бомбы в Советском Союзе произошло гораздо раньше, чем этого ожидали Соединенные Штаты. Правительство США начало собирать разведывательные данные о советских ядерных исследованиях весной 1945 г., но не могло получить ясной картины прогресса СССР, который постоянно недооценивался. В июле 1948 г. адмирал Р.Г. Хилленкотер, директор ЦРУ, направил Трумэну меморандум, утверждавший, что «Советский Союз сможет завершить работу по созданию своей первой атомной бомбы к середине 1950 г. – это самый ранний возможный срок, но наиболее вероятная дата, можно думать, – это середина 1953 г.»^{1150} Такова была точка зрения разведки в целом. Годом позже, 1 июля 1949 г., адмирал повторил эту оценку. Сделано это было менее чем за два месяца до советского испытания^{1151}.

Советскому Союзу понадобилось для создания атомной бомбы примерно столько же времени, сколько и Соединенным Штатам. Курчатову было дано пять лет на создание атомной бомбы, и он добился этого через четыре года после предоставления проекту неограниченной поддержки в августе 1945 г. Соединенным Штатам потребовалось немногим более 3 лет и 9 месяцев, если вести отсчет от 9 октября 1941 г. (когда Рузвельт дал ясно понять Ванневару Бушу, что он хочет ускорить работы атомного проекта любым возможным образом) до испытания «Тринити», состоявшегося 16 июля 1945 г. Еще более удивительно, что время между осуществлением первых цепных реакций (2 декабря 1942 г. в США и 25 декабря 1946 г. в СССР) и первыми испытаниями совпало: два с половиной года с разницей менее трех недель.

Советское испытание было впечатляющим достижением. Это правда, что именно Соединенные Штаты доказали возможность создания бомбы и что Советский Союз получил детальное описание первой американской плутониевой бомбы. Но проектирование бомбы не было единственной задачей. Нужно было создать атомную промышленность, которая бы «материализовала» бомбу. Это стало колоссальным предприятием для экономики, разрушенной войной. Сталин отдавал проекту высочайший приоритет, и катастрофическое положение, сложившееся в стране, не остановило его на пути к цели. Он сказал Курчатову, что проект должен быть организован «с русским размахом». Сталин решил не только получить атомную бомбу, но еще и получить ее возможно скорее. Ничего не было предпринято для экономии расходов при осуществлении проекта – с тем, чтобы освободить ресурсы и направить их на другие цели. Приоритеты строго разграничивались, без какого-либо сопоставления по затратам и выгоде.

Сталинская командная экономика была явно создана для этого: удовлетворять запросы вождей любой ценой, не принимая во внимание никаких иных потребностей. Принуждение было свойственно системе, и, согласно этой логике, Берия и был тем самым человеком, которому надлежало возглавить работу, потому что он лучше, чем кто-либо другой, мог выжать необходимые средства из расстроенной войной экономики. Но Сталину и Берии повезло в том, что именно Курчатов стал научным руководителем проекта. Он обладал ясным пониманием того, что необходимо было делать. Он установил хорошие отношения с Первухиным, Ванниковым, Завенягиным и другими руководителями. Он оказался способен работать со Сталиным и Берией. Он сохранял уважение своих научных коллег даже тогда, когда был вынужден оказывать на них сильное давление, чтобы обеспечить быстрое завершение работ по проекту. Его с любовью называли «Бородой», а иногда (вероятно, с меньшей любовью) «Князем Игорем». Готовый нести груз ответственности, который был на него возложен, он не старался переложить его на других. Курчатов превосходно оценивал способности и умел подбирать людей на ключевые должности в проекте. Именно он, больше чем кто-либо другой, обеспечивал условия для совместной работы политиков, руководителей и ученых во имя достижения единой цели.

Работать с Берией было непросто. Перед первым испытанием он наметил дублеров ведущим ученым. После испытания, раздраженный, по-видимому, возрастающим авторитетом Курчатова, он вызвал к себе Алиханова и спросил, не согласится ли тот занять должность Курчатова. Алиханов отказался от этого предложения, сказав, что у него нет организаторских способностей Курчатова. Алиханов рассказал Курчатову об этом разговоре и уверил его, что он отклонил предложение Берии^{1152}. Хотел ли Берия и в самом деле заменить Курчатова или, скорее, дать ему понять, кто в действительности обладает властью, – неясно. Последнее предположение кажется более вероятным, поскольку Берия был заинтересован в успехе проекта и несомненно понимал, что Курчатов играет в нем решающую роль.

Вклад немецких исследователей в атомный проект был небольшим и ограниченным. За одним исключением, немецкие ученые не сыграли никакой роли на пути к созданию плутониевой бомбы. Этим исключением была группа Николауса Риля, которая занималась получением металлического урана на решающем этапе проекта.

Но к этому времени Зинаида Ершова уже получила немного металлического урана, и трудно себе представить, что советские ученые не смогли бы разработать метод его производства в промышленных масштабах. Самое большее, что мог сделать Риль, – это сэкономить проекту недели или, как максимум, – месяцы. Немецкие исследователи, занимавшиеся газовой диффузией, шли параллельно тому, что делали советские ученые, и не находились в центре главных событий в советском проекте. Даже когда к кому-либо из немцев обращались с просьбой о помощи, связанной с функционированием диффузионного завода, их вклад, как представляется, был минимальным. Немецкие ученые выполнили важную работу по центрифуге, но она не была использована вплоть до 50-х годов.

Разведывательная информация – особенно полученная от Клауса Фукса – была более важна. Фукс помог ядерному проекту в двух направлениях. Он способствовал развертыванию советского проекта во время войны и передал детальное описание конструкции плутониевой бомбы. Показания Фукса с очевидностью свидетельствуют о том, что на остальных стадиях плутониевого пути помощь, оказанная им, была невелика: «Фукс сказал мне, что в течение 1948 г. он не передал русскому агенту сколько-нибудь значительной информации, какой он располагал в результате работы в Харуэлле над расчетами и методом функционирования промышленного реактора по производству плутония. Он был удивлен, что в связи с этой проблемой перед ним было поставлено очень мало вопросов»^{1153}.

Когда у Фукса запросили информацию о производстве топливных стержней, он был поражен как точностью этого вопроса, так и тем, что его не спрашивали об извлечении урана из урановой руды, о приготовлении чистых урановых соединений или металлического урана, о герметизации урановых стержней в оболочках, о размерах урановых стержней или об их изготовлении, о степени чистоты и размерах графитовых блоков^{1154}.

Сведения, полученные от Фукса, несомненно позволили Советскому Союзу создать атомную бомбу быстрее, чем это было бы сделано без него. Сам Фукс полагал, что он сэкономил Советскому Союзу несколько лет – хотя и добавил, подумав, что ускорил создание советской бомбы «по крайней мере на год»^{1155}. Но Фукс, который никогда не бывал в Советском Союзе, почти ничего не знал о состоянии советской физики. Наиболее квалифицированные оценки времени, которое разведка сэкономила Советскому Союзу, указывают сроки от одного до двух лет[258]258
  В своем интервью 20 апреля 1979 г. Ганс Бете упомянул срок 18 месяцев как вполне подходящую оценку; Арцимович сказал Рудольфу Пайерлсу, что, по его мнению, шпионаж сократил работы в Советском Союзе на год. См. интервью с Пайерлсом 7 октября 1980 г. Объединенная Комиссия по атомной энергии при конгрессе США в апреле 1951 г. заключила, что атомный шпионаж ускорил советский проект «минимум па 18 месяцев». См.: US Congress. JCAE. Soviet Atomic Espionage. Washington, DC: US Governement Printing Office. April 1951. P. 5.


[Закрыть]. Такая оценка представляется правдоподобной, хотя и она, конечно, предположительна. Эдвард Теллер утверждал, что Советский Союз не мог бы получить бомбу без помощи Фукса еще лет 10, потому что для разработки метода имплозии требовалась выдающаяся изобретательность. Но это мнение недооценивает способности советских физиков, особенно таких, как Харитон, Зельдович и Щелкин, которые работали в области детонации и взрыва и до, и во время войны. Более того, мнение Теллера игнорирует тот факт, что бомба из урана-235 была взорвана в 1951 г., так что если советские физики и не смогли разработать метод имплозии для плутония, они сумели получить пушечный вариант бомбы из урана-235 в 1951 г.

Даже обладая информацией от Фукса, предстояло сделать очень много в расчетах и изготовлении плутониевой бомбы. Поучительно сравнение с британским проектом, благодаря которому Великобритания испытала свою первую бомбу в 1952 г. Девятнадцать ученых из Великобритании, включая Фукса, работали в Лос-Аламосе во время войны, но в 1946 г. Соединенные Штаты прекратили обмен информацией с англичанами. Когда в 1947 г. правительство Великобритании решило создать атомную бомбу, английские ученые уже могли составить рабочую инструкцию для копирования американской плутониевой бомбы. Согласно Маргарет Гоуинг, это послужило «хорошей основой для производства компонентов бомбы и аппаратуры для ее испытания»^{1156}. Поскольку британская команда включала таких выдающихся физиков, как Пайерлс, Фриш и Фукс, ее информация была, несомненно, более полной, чем та, которую Фукс передал Советскому Союзу. Так или иначе, производство и испытание первой британской бомбы являлось, по словам Гоуинг, «сложной задачей, и эксперты осознавали, что пять лет… предоставленные им “для обеспечения решения проблемы”, – это совсем не много»^{1157}.

Время, которое требовалось Советскому Союзу для создания атомной бомбы, определялось в большей степени доступом к урану, чем какими-либо другими факторами. Как только уран был получен в достаточном количестве, Курчатов смог построить и запустить экспериментальный реактор. Первый промышленный реактор был построен, как только получили необходимое для него количество урана. Физики были готовы собрать и испытать бомбу сразу же после извлечения плутония из урана, облученного в реакторе, и изготовления двух металлических плутониевых полусфер. Именно этот этап, а не проектирование и разработка собственно ядерного оружия, определил, сколько времени потребуется Советскому Союзу для производства бомбы. Вернадский и Хлопин оказались правы, когда в 1940 г. подчеркивали важность получения урана; большой неудачей было то, что в 1943–1945 гг. Советский Союз не мог в полной мере вести изыскательские работы по урану.

Глава одиннадцатая.
Война и атомная бомба

I

Атомный проект показывает, что Сталин серьезно отнесся к атомной бомбе, но не раскрывает его представления о военном и стратегическом значении бомбы. Как повлияла бомба на военное равновесие в ближайшей перспективе? Какое влияние окажет она в отдаленном будущем? Как она повлияет на военную стратегию и ведение войны? Чтобы ответить на эти вопросы, следует рассмотреть военную политику Сталина после второй мировой войны.

Во время войны с Германией Сталин осознал необходимость опереться на профессиональный опыт Верховного командования. В августе 1942 г., когда положение на фронтах было критическим, он назначил маршала Георгия Жукова, самого способного из выдающихся командующих, заместителем Верховного Главнокомандующего. «С этого времени, – писал впоследствии Жуков, – Сталин почти никогда не принимал решений по организации операции, не посовещавшись со мной»^{1158}. Но после войны Сталин отвернулся от Жукова и стал укреплять свой авторитет в военных вопросах. Жуков, будучи главнокомандующим группы советских войск в Германии, в марте 1946 г. был отозван в Москву на пост командующего сухопутными войсками. Вскоре после этого он присутствовал на совещании Высшего военного совета. «Сталин вошел в зал заседаний, – писал Жуков позднее. – Он был мрачен как туча. Не говоря ни слова, он вынул из кармана какую-то бумажку и бросил ее секретарю Главного военного совета генералу С.М. Штеменко, сказав: “Прочти”». На листке бумаги были приведены обвинения против Жукова со стороны двух офицеров, находившихся в тюрьме. Жуков, как сообщали они, утверждал, что он, а не Сталин, имеет наибольшие заслуги в победе над Германией. Более того, он, по всей вероятности, вел разговоры, направленные непосредственно против Сталина, и собирал вокруг себя «группу недовольных генералов и офицеров».

Когда Штеменко закончил чтение, Сталин предложил другим высказаться. Молотов, Берия и Булганин обругали Жукова, но большинство военных руководителей сказали, что не верят обвинениям. В июне 1946 г. Сталин послал Жукова командовать Одесским военным округом и убрал его из кандидатов в члены Центрального Комитета партии. В следующем году органы государственной безопасности арестовали группу генералов и офицеров, связанных с Жуковым. Их пытали и вынудили признаться в участии в заговоре против Сталина. Берия, который вел это дело, явно намеревался арестовать Жукова, но Сталин сказал ему, что не верит в причастность Жукова к заговору и отказался утвердить его арест. В феврале 1948 г. Жуков был переведен в Уральский военный округ, что было явным понижением^{1159}.

Отношение Сталина к Жукову показывает, что он намеревался упрочить свой контроль над армией. Когда в феврале 1946 г. наркоматы обороны и военно-морского флота были объединены в наркомат (позже министерство) вооруженных сил, Сталин оставался министром до марта 1947 г. Уйдя с поста министра, он сохранил свое руководство в военных делах, будучи председателем Высшего Военного Совета. Его преемником на посту министра был назначен Николай Булганин – политический деятель, ставший в ноябре 1944 г. заместителем Сталина в наркомате обороны. По мнению Жукова, Булганин слабо разбирался в военных делах, но был правой рукой Сталина среди военных^{1160}. Генеральный штаб, где маршал А.М. Василевский заменил Антонова на посту начальника в марте 1946 г., стал главным прибежищем военных профессионалов, но должен был работать с учетом взглядов Сталина на стратегию и войну. «Пока Сталин был жив, он полностью монополизировал все решения по нашей обороне, – вспоминал Хрущев в своих мемуарах, – включая – я даже скажу, в первую очередь – вопросы ядерного оружия и систем его доставки»^{1161}.

Сталин настойчиво культивировал представление о себе как о военном руководителе. 23 февраля 1946 г., в день Красной армии, он опубликовал письмо, в котором принизил авторитет Ленина в военных делах («Ленин не считал себя знатоком военного дела»); утверждал, что германская военная идеология, исповедуемая Клаузевицем, не выдержала испытания историей («Смешно брать теперь уроки у Клаузевица»), и представлял себя современным Кутузовым, а отступление под натиском Германии сравнил с отступлением русских перед армиями Наполеона в 1812 г.^{1162} Сталин трактовал отступления и поражения первого периода войны как часть запланированной стратегии военной обороны. В приказе № 55 от 23 февраля 1942 г. он говорил о «постоянно действующих факторах», которые определяют судьбу войны: стабильность тыла, боевой дух армии, количество и качество дивизий, вооруженность армии и организационные способности командования. Он противопоставил эти факторы «преходящим» элементам внезапности, умаляя таким образом превратности первых месяцев войны^{1163}.

Сталин не отступил от этих принципов и после войны. В сентябре 1946 г. он сказал Александру Верту, что атомные бомбы «не могут решать судьбу войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб»^{1164}. Поскольку Сталин хотел приуменьшить значение бомбы, это заявление не может считаться выражением его реальных взглядов. Но в 1945 и 1946 гг. он получил несколько сообщений о действии атомных взрывов, и хотя в них обращалось внимание на разрушительную силу атомной бомбы, нигде ее не рассматривали как решающее оружие.

В сентябре 1945 г. маленькая группа из советского посольства в Токио посетила Хиросиму для определения разрушений, причиненных атомной бомбой. После ее возвращения посол Яков Малик отправил донесение Сталину, Берии, Молотову, Маленкову и Микояну вместе со статьями из японской прессы. Малик писал, что «в центре взрыва все деревянные строения были испепелены, а крыши каменных домов, как и перекрытия, снесены и обрушились. Остовы железобетонных зданий выдержали ударную волну, но крыши, потолки и перекрытия провалились. Ущерб автомагистралям не был нанесен; взрывная волна снесла железобетонные ограждения мостов, а деревянные мосты были сожжены дотла; набережные не были разрушены. Трамвайные рельсы и другие предметы, находившиеся в земле, уцелели. Большие деревья были выкорчеваны или сгорели. Всякая жизнь уничтожена огнем или иным способом в радиусе до 2 км»^{1165}. Согласно японской прессе, писал Малик, свыше 120 тысяч жителей Хиросимы погибли или получили ранения; в Нагасаки погибло около 15 тысяч человек и 20 тысяч было ранено^{1166}.

В своем сообщении представители посольства отмечали, что «атомная бомба и разрушения, причиненные ею, произвели огромный эффект на население Японии»^{1167}. Но, поскольку атомная бомба была представлена как одна из причин капитуляции Японии, японская пресса лезла из кожи вон, «преувеличивая разрушительную мощь бомбы и продолжительность действия взрыва. Возникающие слухи искажают сообщения прессы, доводя их до абсурда»^{1168}. Когда советские представители возвращались в Токио вместе с руководителем медицинской службы Шестого флота США, тот рассказал им, что «после взрыва район, пораженный бомбой, был безопасен». Он утверждал, что японцы «сильно преувеличивают эффективность бомбы». Американский врач также сказал им, что «воздействие атомной бомбы опасно только в первые 24 часа»^{1169}.

Советские ученые не обладали достаточными знаниями о разрушительном действии ядерных взрывов. В первые послевоенные годы советская разведка неоднократно запрашивала у Фукса информацию об этом воздействии. В специальной записке, посланной Молотову в декабре 1945 г., Капица писал, что пока не ясно, насколько разрушительной может быть атомная бомба. Можно, утверждал он, защититься от большей части радиации, высвобождаемой при ядерном взрыве: если бы японцы жили не в «карточных домиках» и приняли меры защиты, число жертв было бы значительно меньше^{1170}.

Эта тенденция приуменьшить воздействие бомбы отражена также в двух сообщениях, полученных советским правительством в 1946 г. Ванников, Курчатов и Харитон подготовили меморандум для Молотова об испытаниях на атолле Бикини в июле 1946 г. Меморандум во многом основан на заимствованиях из официальных заявлений США и сообщениях Мещерякова и Александрова – советских наблюдателей на испытаниях. Первый взрыв, во время которого плутониевая бомба разорвалась над группой кораблей, не произвел впечатления на Мещерякова и Александрова. Они писали об «общем разочаровании результатами взрыва». Корабли сохранились на удивление хорошо, и «материальный ущерб от взрыва оказался незначительным по сравнению с ожидаемым»^{1171}. Если Соединенные Штаты преследовали цель произвести испытаниями впечатление на Советский Союз, то им это не удалось.

В августе 1946 г. миссия Союзного Контрольного Совета по Японии посетила Хиросиму и Нагасаки. Советский офицер разведки, работавший в штате Совета, описал свои впечатления в докладе для Москвы. Не следует преувеличивать воздействия бомбы, писал он. По его мнению, большая часть людей в Хиросиме погибла из-за отсутствия медицинской помощи. Большинство жертв бомбардировки следует отнести на счет отсутствия мер предосторожности: все учреждения, фабрики, школы функционировали как обычно, в кухнях домов были включены газовые и электрические плиты. Вот почему многие были похоронены заживо или сгорели в рухнувших домах^{1172}.

Заявление Сталина Александру Верту отражает сведения, которые он получил, и его собственное желание приуменьшить значение атомной бомбы. Возможно, конечно, что его советники сказали ему то, что он хотел услышать, или сообщенное ими было плодом их собственных надежд и страхов. Но, поскольку ученые не располагали достоверными данными, можно считать вполне допустимыми их выводы о том, что разрушения в советском городе были бы менее сильными, чем в японском, и утверждать, что число жертв могло быть значительно ниже, если бы соблюдались меры предосторожности и пришла своевременная медицинская помощь. Было бы ошибкой переносить наши сегодняшние знания о воздействии ядерного оружия в реалии 1946 г. Позже Харитон прокомментирует: «Не все последствия учитывались в то время – мы не думали о возможности гибели человечества»^{1173}.

II

Вскоре после Хиросимы военные стратеги в Вашингтоне начали размышлять о способах применения атомных бомб в войне против Советского Союза. Самый первый список целей атомного нападения был подготовлен 3 ноября 1945 г.; он являлся результатом широкого изучения Советского Союза Объединенным разведывательным штабом при Объединенном комитете начальников штабов (ОКНШ)^{1174}. К июню 1946 г. Объединенный комитет военного планирования при ОКНШ составил промежуточный план с кодовым наименованием «Пинчер», в котором бомба рассматривалась как «явное преимущество» в стратегическом военно-воздушном нападении на Советский Союз^{1175}. Этот план не был утвержден ОКНШ и не был принят в качестве линии поведения, но он указывал направление стратегической мысли, ориентированной на использование атомной бомбы против крупных промышленных центров, с тем чтобы лишить Советский Союз возможности вести войну. Летом 1947 г., после тщательной оценки испытаний на Бикини в 1946 г., ОКНШ заключил, что атомные бомбы могли бы «свести на нет все военные усилия любого государства и разрушить его социальные и экономические структуры», и рекомендовал Соединенным Штатам иметь «наиболее, по возможности, эффективные ударные силы, вооруженные атомной бомбой»^{1176}. В то время, когда проводились эти оценки, американские запасы атомных бомб были еще малы: на 30 июня 1946 г. Соединенные Штаты имели 9 атомных бомб; годом позже – 13, и в 1948 г. – 56.^{1177}

Необходимость в американском военном планировании возросла в 1948 г., в первую очередь в связи с ядерным вооружением. Коммунистический переворот в Чехословакии в феврале 1948 г. и блокада Берлина в июне вызвали резкое ухудшение в отношениях с Советским Союзом. В июле 1948 г. Трумэн направил в Европу бомбардировщики Б-29. Они не были еще модернизированы для несения атомных бомб, но тем не менее это была демонстрация готовности Соединенных Штатов защитить Западную Европу и в случае необходимости применить ядерное оружие^{1178}. 13 сентября 1948 г. Трумэн сказал министру обороны Джеймсу Форрестолу, что он молится, чтобы ему никогда не пришлось принимать такое решение, но он использует атомное оружие, «если это станет необходимым»^{1179}. Тремя днями позже он одобрил доклад Совета национальной безопасности, в котором делался вывод, что Соединенные Штаты должны быть готовы «использовать быстро и эффективно все имеющиеся доступные средства, включая атомные вооружения, в интересах национальной безопасности, и должны планировать это соответствующим образом»^{1180}.

Атомное воздушное нападение теперь стало ключевым элементом американской военной стратегии против Советского Союза. В мае 1948 г. ОКНШ утвердил Объединенный чрезвычайный военный план «Полумесяц», который предусматривал «мощное воздушное нападение, назначение которого – использование разрушительной и психологической мощи атомного оружия против жизненно важных центров советского военного производства»^{1181}. Трумэн отклонил этот план и потребовал разработать другой, ориентированный на применение только обычных видов вооружения; он еще надеялся, что атомное оружие будет запрещено при введении международного контроля. В то же самое время он отказался поддержать оборонный бюджет, позволявший Соединенным Штатам укрепить то, что ОКНШ считал адекватными обычными вооружениями. В результате американская стратегия окончательно склонилась к воздушному атомному нападению^{1182}. Командование стратегической авиации (КСА), которое было учреждено в марте 1946 г. для проведения наступательных операций дальнего радиуса действия в любой части света, теперь становилось острием американской военной мощи.

Не все были довольны тем, что атомной бомбе в военном планировании отводилась центральная роль. Военно-морской флот, в частности, выражал недовольство, опасаясь, что ориентация на бомбу уменьшит его значение. В октябре 1948 г. министр обороны Джеймс В. Форрестол, бывший военно-морской министр, предложил ОКНШ определить, какой ущерб будет нанесен Советскому Союзу, если все бомбы доставить по назначению. Комитет Хармона[259]259
  Генерал X. Хармон был председателем Комитета. – Прим. перев.


[Закрыть] закончил работу над своим докладом в мае 1949 г. и заключил, что планируемое атомное нападение на 70 советских городов «само по себе не приведет к капитуляции, не вырвет корни коммунизма и не ослабит в значительной степени власть советского руководства над народом»^{1183}. Успешная стратегическая воздушная кампания могла бы привести к 2,7 миллионов смертей и снизить советский промышленный потенциал на 30–40%, но это еще не означало поражения Советского Союза. По мнению Хармона, она только усилила бы желание советского народа сражаться и не остановила бы продвижения советских войск в Западную Европу, на Средний Восток или на Дальний Восток. Кроме того, послужив началом использования оружия массового уничтожения, «атомное воздушное нападение привело бы к определенным психологическим ответным реакциям, которые сказались бы отрицательно на достижении военных целей союзниками»^{1184}. Иными словами, атомное нападение само по себе не позволит победить Советский Союз.

Доклад Хармона, однако, не был направлен против атомного военного нападения; он допускал, что атомная бомба является единственным средством, позволяющим быстро нанести серьезный ущерб способности Советского Союза вести войну. Более того, в докладе говорилось: «С точки зрения нашей национальной безопасности, преимущества опережающего использования были бы явными. Все разумные усилия должны быть использованы для обеспечения подготовки средств для быстрой и эффективной доставки максимального числа атомных бомб к соответствующим целям»^{1185}. В докладе заключалось, что Соединенные Штаты, хорошо это или плохо, обречены на атомную стратегию и должны попытаться осуществить эту стратегию возможно более эффективно.

Трумэн все более и более убеждался, что атомная бомба должна быть центральным элементом стратегической политики. В июле 1949 г. он сказал своим советникам: «Я придерживаюсь мнения, что мы никогда не добьемся международного контроля. И так как мы не можем добиться международного контроля, мы должны иметь самое мощное атомное оружие»^{1186}. Более того, политические лидеры Западной Европы, особенно Черчилль, предупреждали его, что угроза атомного возмездия необходима для сдерживания советского наступления против Западной Европы. Поэтому он с пониманием отнесся к ответной реакции ОКНШ на доклад Хармона, которая выразилась в требовании значительного расширения производства ядерных вооружений. Его желание удовлетворить эти запросы, несомненно, было подогрето советскими испытаниями в августе 1949 г., и 19 октября, менее чем через семь недель после испытаний, он одобрил это расширение.

Первой задачей, поставленной перед КСА, было подорвать способность Советского Союза вести войну. Это была та самая задача, которую решали стратегические бомбардировщики против Германии. После образования НАТО в апреле 1949 г. перед КСА была поставлена дополнительная задача: задержать советское продвижение в Западную Европу. В следующем году, вскоре после советского испытания, КСА получило еще одно задание: лишить Советский Союз возможности осуществить атомное нападение на Соединенные Штаты и их союзников. Эта задача стала приоритетной, поскольку ее нужно было решить прежде, чем советские бомбардировщики поднимутся в воздух. Задача задержки была поставлена на второе место, поскольку ее надо было осуществить до того, как советские войска вступят в Западную Европу. Разрушение советской промышленности не считалось столь спешной задачей^{1187}.

Эти новые задачи вместе с военными требованиями, которые вытекали из доклада Хармона, стали основой для расширения производства разнообразных ядерных вооружений. Трумэн решился в дальнейшем на два скачка в ядерном производстве, в октябре 1950 г. и в январе 1952 г.^{1188} Атомные арсеналы увеличились до 298 бомб к июню 1950 г. и затем стали увеличиваться все более быстрыми темпами – до 438 в 1951 г., 832 – в 1952 г. и 1161 – в 1953 г.^{1189} Этот рост сопровождался увеличением числа средств до-ставки. До 1948 г. КСА располагало примерно 30 самолетами Б-29, модифицированными для сбрасывания атомных бомб, и все они базировались в штате Нью-Мексико^{1190}. К декабрю 1948 г. число самолетов, способных нести атомные бомбы, возросло до 60 и к июню 1950 г. – до 250; к концу 1953 г. оно достигло 1000^{1191}. Большинство из них были бомбардировщики среднего радиуса действия, которые не могли нанести удар по Советскому Союзу с территории Соединенных Штатов; только Б-36, которых в распоряжении КСА к концу 1950 г. насчитывалось 38 и к концу 1952 г. – 154, имели межконтинентальную дальность полета^{1192}.[260]260
  Б-36 был медленным, обладал плохой маневренностью и требовал взлетной полосы длиной в 10000 футов, имеющей 40-дюймовую толщину покрытия. См.: History of the Strategic Arms Competition. 1945–1972/ Ed. A. Goldberg. Part I. Washington, DC: Office of the Secre-tary of Defense. Historical Office. March 1981. P. 27.


[Закрыть] Следовательно, КСА должно было рассчитывать, главным образом, на заморские базы. К началу 1950 г. оно имело аэродромы в Англии, Исландии, на Ньюфаундленде, Аляске, Гуаме и Окинаве, а также базы на Бермудах, Азорских островах, в Ливии и Саудовской Аравии. Эта сеть была расширена во время корейской войны: было получено право на новые базы от Канады – в Ньюфаунленде и на Лабрадоре, от Франции – в Марокко, от Великобритании – в Ливии и на Кипре, а также в самой Великобритании, от Дании – в Гренландии, от Португалии – на Азорских островах, и от Турции – в Адане^{1193}.

Согласно чрезвычайному военному плану КСА, утвержденному ОКНШ в октябре 1951 г., стратегические воздушные операции планировалось начать через шесть дней после начала войны. Предполагалось, что тяжелые бомбардировщики с базы в штате Мэн сбросят 20 бомб на регион Москва – Горький и вернутся в Англию; средние бомбардировщики с Лабрадора нанесут удар по району Ленинграда 12 бомбами и вернутся на британские базы; средние бомбардировщики с английских баз пролетят над побережьем Средиземного моря и, сбросив 52 бомбы на промышленные районы Поволжья и Донецкого бассейна, вернутся на ливийские и египетские аэродромы; средние бомбардировщики с Азорских островов сбросят 15 бомб в районе Кавказа и приземлятся в Саудовской Аравии. Бомбардировщики с Гуама доставят 15 бомб, предназначенных для Владивостока и Иркутска. Таким образом, заморские базы становились ключевым элементом в американской стратегии. Генерал Хойт С. Ванденберг, начальник штаба военно-воздушных сил, свидетельствовал в декабре 1951 г., что если бы КСА не имело заморских баз, оно должно было бы иметь в «пять или шесть раз» больше сил для выполнения тех же задач^{1194}.