Текст книги "Джек в Австралии. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Ну, как она?

– Плохо! Ах, бедняга! Они все сейчас у нее, чтобы попрощаться с нею.

– Тебе не очень скучно будет посидеть в гостиной на случай, если им что-нибудь понадобится? – обратилась к Джону миссис Эллис.

Ему, конечно, было скучно, но он пошел туда и уселся среди всех этих родственников.

В доме стало тише. Моника ушла к «рыжим» с чистыми костюмчиками для малышей, которых туда отправили. Джек узнал эту подробность от Грейс, которая продолжала мыть груду тарелок и обслуживать все увеличивающееся количество родственников. Отсутствие Моники его раздосадовало, но он старался не думать о ней. Мери, просидев все ночь у бабушки, отдыхала теперь наверху. Том был занят лошадьми. Кет и миссис Эллис прошли с Бэби и Элли наверх, где уже находился мистер Эллис. Ленни куда-то исчез. Таким образом, Джек мог проследить, что делает каждый член семьи. Ему было необходимо знать где кто из них находится. Миссис Гринлоу поспешно вышла из бабушкиной комнаты. – Где Мери? – спросила она.

Джек покачал головой и она прошла дальше. Она оставила дверь к бабушке открытой, так что Джек мог туда заглянуть. Все родственники были в сборе. О ужас – женщины плакали и потели, утирая с лица одновременно слезы и пот. Мужчины – отвратительно уродливые – стояли без курток. Один из зятьев, адвентист, с важным однообразием читал вслух молитвы.

Пришла испуганная Мери.

– Что, бабушка? Ты звала меня? – Джек расслышал ее голос и увидел ее у кровати.

– Все эти люди мешают мне, – сказала бабушка изумительно сильным, но испуганным голосом. – Что им нужно?

– Они хотят взглянуть на тебя, хотят, – Мери запнулась, – спросить не нужно ли тебе чего-нибудь?

– И вытравить из меня ту малость жизни, которая во мне еще есть? Не удастся! Дай-ка мне немножко бульона, Мери, и не оставляй меня с ними. – Мери пошла за бульоном. Затем Джек увидел, как бабушка сделала слабое движение рукой.

Старшая дочь подошла и, утирая слезы, взяла ее за руку.

– Ну, как поживаешь, Руф? – спросила бабушка светским тоном.

– Я – хорошо, а ты как поживаешь? Вот, что важно! – уныло ответила Руф. Но бабушка опять как будто забыла о ней. Поэтому Руф, покачивая головой, несколько смущенно отошла от постели.

– Где Яков?

– Наверху, мама.

– Единственный, кто имеет деликатность оставить меня в покое.

Она умолкла до той минуты, когда Мери принесла ей бульон, и медленными глотками начала пить.

– Где Ленни и его мать? – мрачно спросила она. Их позвали. Миссис Эллис села у кровати, нежно поглаживая бабушкину руку. Но испуганный Ленни дрожал в дверях. Его мать протянула к нему руки, и он в ужасе медленно стал подходить к умирающей.

– Поцелуй меня, Ленни! – грозно, совсем как Нельсон – сказала бабушка.

Ленни отступил было в испуге, но повинуясь матери, положил голову на подушку рядом с лицом бабушки; поцеловать ее однако не решился.

– Любимец мой! – ласково сказала бабушка, с той мягкой, подкупающей ласковостью, которая в былое время делала ее такой неотразимой в глазах мужчин.

– Алиса, ты всегда была добра к моему Якову. Вот там, – казалось, она припоминала что-то, – чулок для тебя и Ленни. – Ей удалось произнести последние слова, сознание покидало ее.

Ленни спрятался за спину матери. Бабушка лежала так тихо, точно уже умерла. Но кончики ее чепчика еще слегка колыхались и указывали на то, что она жива. Тишина становилась поистине невыносимой.

Когда все удалились, Мери закрыла внутреннюю дверь и осталась одна с бабушкой.

* * *

Зятья вышли на веранду и налили себе по стаканчику вина. Дочери сидели за столом и всхлипывали не то от грусти, не то от раздражения. Джек продолжал сидеть на своем посту, хотя предпочел бы уйти в другое место. Но родственники теперь заинтересовали его. Мало-помалу они перестали плакать и теперь переговаривались между собой тихими, приглушенными голосами. Некоторые слова он смог разобрать: «Неизвестно еще, был ли он женат на матери Тома», «Я сомневаюсь, что Том законный сын», «Где чулок?», «Первая женитьба Якова», «Незамужние дочери» – и затем совершенно внятно раздались слова Руфи: «Очень обидно, если нашим мужьям придется содержать незамужних дочерей нашей матери».

Джек взглянул на трех мисс Эллис, – очень ли их задели эти слова. Но все три сестры как будто и не слышали их.

Они усердно вынимали какие-то пакетики из потайных карманов своих платьев. Кто-то уронил флакон с нюхательной солью. Пробка выскочила, и содержимое флакона разлилось по полу. С тех пор запах лаванды всегда напоминал Джеку о смерти и бесчисленных маленьких пакетиках. Барышни Эллис разложили по столам куски крепа, черные бусы, черные кружева, черные платки. Они были владелицами маленького галантерейного магазина. Все со вниманием рассматривали товар. Джека тошнило от этих черных клякс на столе, этого ряда черных пятен.

Мери вышла из комнаты бабушки, направляясь с чашкой в кухню. Дверь она оставила полуоткрытой. Джек заглянул туда и волосы на его голове поднялись дыбом. Бабушка стояла во весь рост, вся, с ног до головы в белом и, держась за ручку двери, окидывала взглядом все собравшееся на террасе общество. На ее лице отсутствовало всякое выражение, и оно было страшно. Джек невероятно испугался. Он вскрикнул, все оглянулись – пойманы!

ГЛАВА XI
Побоище

Наконец Джеку удалось сбежать. В него вселяли отвращение и запах лаванды, и траурные вуали, и «приличное умирание», и все эти ужасные люди. «Очевидно в них что-то неладно, – рассуждал он, – если они могут быть такими». И снова ему пришло в голову, что он сам ничто иное, как подкидыш, не принадлежащий к числу «нормальных людей».

Он бежал, обливаясь потом и радуясь возможности «выпотеть» душившее его омерзение. Дойдя до пруда, он разделся, разложил свои вещи на солнце и стал плескаться в прохладной воде. Если бы можно было отмыть свои мысли! Быть одному на свете!

После купания он посидел с минуту на солнце; затем пошел дальше – куда? Только не домой.

В глубине его сознания копошилась мысль о Монике, не вернувшейся до сих пор от «рыжих».

В прошлое воскресенье в такой же самый вечер он поцеловал ее. И как он ни старался, желание поцеловать ее еще раз догоняло его, подобно легкокрылой бабочке. Он медленно побрел к тропинке, ведущей на ферму «рыжих», внимая странному вечернему крику сорок и отдаленному шуму летящих попугаев. Внезапно до него донесся звук, которого он дожидался в душе: голос Моники, полный упрека, раздраженный и испуганный. Оттенок страха в ее голосе заставил его стиснуть зубы. Первым чувством было не мешать ее одиночеству. Но снова до него долетели странные интонации ее голоса, на этот раз с примесью искренней ненависти. Джек бросился в кусты. Внезапно он почувствовал теплый лошадиный запах. Действительно, к дереву была привязана Люси, а Моника, в длинном розовом ситцевом платье, старалась вскочить в седло. Но каждый раз Казу, одетый в длинные воскресные штаны, белую рубашку и в белых крикетных башмаках на резиновой подошве, обхватывал ее растопыренными пальцами за талию, снимал с седла и на минуту прижимал к себе. Люси становилась беспокойной, а огромная вороная лошадь Казу, привязанная к другому дереву, так сильно мотала головой, что трензель звенел. Очевидно Казу соскочил, чтобы подтянуть подпругу. Моника действительно рассердилась и струсила, первый раз почувствовав свое бессилие. Это приводило ее в бешенство и, будь она в силах, не колеблясь убила бы Казу. Но ее ненависть лишь распаляла «рыжего». Он обхватил своими ручищами ее стройную фигурку. У нее вырвался громкий, пронзительный крик. Джек выскочил из кустарника, спугнув лошадей. Казу обернулся и увидел Джека. И в этот момент наш герой влепил ему в подбородок хорошо рассчитанный удар. Застигнутый врасплох Казу споткнулся и отскочил в сторону Люси, которая стала брыкаться, тогда как Моника, запутавшись в длинном платье, упала на колени.

Нападения не последовало. Вместо него Казу произнес тоном глубочайшего презрения:

– Обалдел ты что ли, пьяный мальчишка?

Джек подошел к Монике. Она встала и поправляла прическу.

– Иди домой, Моника. Бабушка умирает, – сказал он ей.

Она взглянула на него, и легкая, порочная улыбка, как от чего-то забавного, скользнула по ее лицу. Затем она разразилась сумасшедшим, неудержимым смехом, в глубине которого слышались злоба и разочарование.

– Ха-ха-ха! – хохотала она. – Ха-ха-ха! Бабушка умирает! Ха-ха-ха! Неужели? Ха-ха-ха! Нет, не могу, это так смешно, ха-ха-ха!

Смех перешел в икоту. Оба юноши стояли потрясенные, испуганные этим истерическим хохотом, так дико звучащим в лесу.

Моника попыталась прекратить истерический хохот, сотрясающий ее хрупкое тело. Внезапно смех перешел в судорожные рыдания:

– Я знаю, знаю, – как ребенок рыдала она, – бабушка умирает, а вы не пускаете меня домой.

– Ты можешь возвращаться домой, – сказал Джек. – Только не уходи с таким заплаканным лицом.

Она с трудом овладела собой и подошла к лошади. Отвернувшись, Моника медленно тронулась в путь.

Казу все еще стоял в прежней позе, расставив ноги, со слегка наклоненной головой и с выражением бешеной, презрительной и мстительной злобы в голубых глазах.

Он приготовился к нападению; Джек видел это и напрягся.

– Ты желаешь получить заслуженное наказание? – вызывающе спросил Казу.

– Готов, – ответил Джек.

О, как он ненавидел противные, насмешливые глаза Казу, как охотно выбил бы он их! В конце концов ненависть была более сильным чувством, нежели любовь. Казу медленно сбросил с себя шляпу. Джек последовал его примеру и принялся снимать пиджак. Казу обернулся и посмотрел, ушла ли Моника. Да, она была уже спиной к ним, и Люси осторожно ступала через корни деревьев. Он поднял голову, развязал галстук и бросил его к шляпе. Затем снял рубашку и туже затянул ремень. Теперь он был обнажен до пояса. У него было совсем белое тело, с рыжими волосами на груди. Сильные волосатые руки и шея были покрыты красным загаром. В других местах его кожа была ослепительной белизны и свидетельствовала о крепком здоровье, но все же он был скорее некрасив.

Торс Джека был несколько обезображен пятнами, нарисованными загаром на теле от сетчатой фуфайки, в которой он обычно работал. Несмотря на худобу его линии были мягче, пропорциональнее и красивее. В белизне его кожи была теплота, которая делала ее менее ослепительной, чем кожа Казу. Казу был значительно сильнее, зато Джек был прирожденным борцом.

Он начал наступать на Казу, который уже стал в стойку, как вдруг их остановил пронзительный крик Моники. Они обернулись. Она остановила лошадь и испуганно глядела на них издали. До их слуха донесся звук ее резкого голоса:

– Не забудь, что он спас Герберту жизнь! – Оба взглянули на нее так, как будто ее вмешательство было неприлично. Казу движением головы приказал ей ехать. Она как-то съежилась в седле и быстро погнала лошадь, не оглядываясь больше и предоставив мужчин их непреодолимому, как ей казалось, порыву.

Они с минуту подождали, затем сжали кулаки и двинулись друг на друга. Джек начал тот легкий, подвижный, упругий танец, который всегда предшествовал его нападению. Он всегда нападал, с кем бы ни сражался, только тогда, когда инициатива была на его стороне. Он продолжал осторожно приплясывать перед Казу, а Казу каждое мгновение был готов отскочить в сторону.

– Ты застрахован? – издевался Казу.

Но Джек не слышал его. Он всегда боролся со старшими и более сильными. Но никогда до сих пор не испытывал при этом такого веселья, такого бешеного наслаждения, жаждущего осуществления. Раньше он смотрел на схватку, как на игру. Но на этот раз что-то схватило его за душу, и он дрожал от избытка желания ударить соперника, жестоко ударить и, наконец, победить. Он знал при этом, что ему не хватает физической силы. Ее надо было возместить быстротой, ловкостью и натиском. Если он наносил удар, то удар его должен был быть осмысленным и метким. Он считал себя способным на это. Но и это было минусом – он знал, что времени было мало. А скорее он дал бы побороть себя, чем быть остановленным на середине поединка.

– Наступай, – хрипло произнес Казу. Джек мигом выпрыгнул вперед и – бац! бац! – стукнули его кулаки о наглый подбородок, и ликование наполнило его душу.

Но в тот же миг последовало наказание. Бац! Бац! – обрушились на его спину кулаки противника, но тут же, бац! бац! – нанес он еще два удара и по боли в собственных суставах понял, как метко они пришлись.

Бац! бац! – посыпалось в ответ.

Но Джек снова высвободился, весь наэлектризованный. Он кинулся на Казу, нанося более сильные удары. Бац! бац! – с быстротой молнии. Казу слегка отшатнулся под градом этих ударов, но Джек наступал, быстро наступал, не забывая об осторожности, но с нарастающим натиском.

Трах! Казу упал, но нанес, падая, Джеку тяжелый удар в лицо. Джек пошатнулся…

Но сдержался, выжидая, наблюдая; кровь текла из разбитых губ его распухшего лица; один глаз заметно заплывал.

Казу медленно поднялся, затем, нагнув голову, с пеной у рта, ринулся на своего противника. Джек отскочил в сторону, но недостаточно быстро. Левой рукой он достал Казу в ухо, но опять-таки недостаточно быстро, чтобы предотвратить нападение. Голова Казу попала, как он хотел, хотя менее глубоко, в живот его врага. У Джека захватило дыхание и он упал навзничь, но «рыжий» упал тоже, что дало Джеку возможность сделать несколько глубоких вдохов! Когда «рыжий» возобновил нападение, Джек уже был в состоянии бороться и сопротивляться, уклоняясь от ударов и нанося их сам – хотя и жалкие, слабые удары…

– Неправильно! Он без дыхания! Нечестно! – крикнул кто-то из кустарника.

– Но не для меня! – прорычал Казу. Он прыгнул, бросился на своего задыхающегося противника и стал выкручивать ему руки. Джек высвободился, но споткнулся о подставленную ногу. В тот момент, когда Джек падал, Казу ловко нанес ему со всей силы удар по незащищенной голове. Затем он набросился на лежачего и стал бешено топтать его ногами.

– Нечестно, свинья ты! – кричал Ракетт, как тигр бросаясь на Казу, совершенно невменяемого от бешенства и ненависти, смотрящего на него ничего не видящими глазами. Джек, скорчившись, лежал на земле. Доктор Ракетт как раз нагибался над ним, когда примчались Том, Ленни и Алек Райс. Казу уселся на пень, пытаясь отдышаться и прийти в себя.

– Послушайте, Казу, – крикнул ему Ракетт, поддерживая безжизненную голову Джека. – Я отдам вас под суд, если вы убили его.

Казу, медленно и тяжело приходящий в себя, приподнял голову, и его голубые, налитые кровью глаза, все его изрядно побитое лицо потемнели от страха.

Он сидел боязливо и тупо, не произнося ни слова.

Наконец Джек шевельнулся. В нем еще теплилась жизнь. И тотчас же это животное Казу набралось храбрости.

– Проклятый мальчишка набросился на меня и дал мне по зубам, а я и не трогал его. Должен же я был защищаться. Проклятый мальчишка…

Джек открыл глаза, стараясь осмотреться.

– Считал ли кто-нибудь? – глухо произнес он. Но встать не смог.

– Это было против всех правил, – сказал Ракетт.

– К черту все ваши правила! – крикнул Казу. – Это была свободная борьба, до которой никому не было дела. Если этому сукину сыну угодно, пусть подымается на ноги. Я покажу ему, как надо общаться с австралийцем!

Джек уже стоял на подгибающихся от усталости ногах. Он решил продолжать борьбу, даже если это ему будет стоить жизни.

– А ну-ка покажи! – тихо сказал он и наскочил как кошка на изумленного и несколько испуганного Казу. Но что-то было неладно. При первом же ударе левым кулаком он ощутил такую острую боль, что громко вскрикнул, и весь туман разом вылетел из его головы. Теперь он был в полном ясном сознании. Он знал: надо было ударить, – и притом быстро, – правой рукой. Он ничего не слышал и не видел, но осознавал все каким-то сверхсознанием ясновидящего.

Между тем доктор Ракетт увещевал Казу не быть подлым в борьбе. Но Казу это уже недоедало. Он был смущен неожиданной бодростью Джека. Он чувствовал некоторую усталость и неуверенность в себе; припадок бешеной злобы утих и он охотно бы ретировался.

Джек слегка покачивался взад и вперед. Казу стал в выжидательную позу. И вдруг, совершенно неожиданно, Джек кинулся всем своим корпусом и всей своей, не на жизнь, а на смерть борящейся волей на Казу и нанес ему удар по подбородку своим железным кулаком. Не успел тот очухаться, как получил второй удар, который оказался решающим. Казу размахнулся, Джек тоже, и оба упали.

Доктор Ракетт считал, смотря на часы. Казу сел, глядя в темнеющую синеву. Проклятие вырвалось из его изувеченного рта. Когда Казу встал, доктор Ракетт сунул часы обратно в карман. Но Джек не двигался. Он лежал в глубочайшем обмороке.

Ленни, как наиболее впечатлительный, заплакал, увидав разбитое, позеленевшее лицо Джека. Доктор Ракетт послушал пульс и сердце юноши.

– Возьми лошадь, Том, и привези воды и водки, – распорядился он.

Том повернулся к Казу, стоявшему поблизости с опущенной и совершенно разбитой головой, ожидая возможности уйти.

– Я возьму ненадолго твою лошадь, Казу, – сказал он. Казу ничего не ответил. Он надевал рубашку, и в эту минуту видны были лишь пояс и узкая полоска его тела. Том вскочил на вороного, Ленни за ним, с мокрым еще от слез лицом. Изуродованное лицо Казу выглянуло из рубашки им вслед. Ракетт продолжал возиться с Джеком, все еще не подающим признаков жизни. Ален Райс молча и пассивно стоял с ним рядом. Казу медленно застегивал неповоротливыми пальцами воротничок и манжеты. Горячка боя уходила, и лицо его исказилось гримасой боли. Это был уже не тот самый Казу, который так самонадеянно вел себя с Моникой.

Ленни прибежал с жестянкой воды. Он соскочил с лошади у плотины и нашел припрятанную им там жестянку. Доктор положил смоченный платок на безжизненное лицо Джека. Синяки и кровоподтеки выглядели как-то особенно странно среди мертвенной белизны кожи; один глаз совершенно заплыл.

– Он не умер, – верещал Ленни, больше всего напуганный неузнаваемостью Джека.

– Нет, но ведь Том должен был привезти водку.

Пока они говорили, в кустарнике раздался топот копыт, и появилось красное, озабоченное лицо Тома. Он спрыгнул с седла и отпустил поводья.

Доктор нажал на подбородок, насильно открыл Джеку рот и влил в него немного жидкости. Послышался еле уловимый, клокочущий звук, и раскрылся один, совершенно стеклянный глаз. Прошло несколько томительных мгновений. Затем действие водки начало сказываться. Жизнь в теле мальчика как будто напомнила о себе, и широко раскрытый глаз устремился в определенную точку. Он упорно ловил взгляд Казу, который, глядя перед собой, униженный и смешной, суетился где-то в отдалении. Глаз смотрел удивительно сознательно и слабая, насмешливая, неуверенная усмешка появилась рефлективно на искаженной физиономии Казу.

– На этот раз с него как будто довольно, – сказал Казу, повернулся, поднял поводья, вскочил на лошадь и уехал.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Ракетт.

– Отвратительно, – ответил Джек.

Ленни узнал, наконец, голос Джека. Лицо он узнать не мог, страшное, с заплывшим глазом.

Доктор чуть-чуть улыбнулся.

– Где болит? – спросил он.

Джек задумался над этим вопросом. Затем молча посмотрел на Ракетта.

– Встать можете?

– Дайте попробую.

Они подняли его на ноги. Но все опять закружилось. Ракетт поддержал его.

– Он свалил меня? – спросил Джек.

Вопрос исходил из полусознания и ощущения, что борьба между ним и Казу еще не закончена.

– Нет, вы свалили его. Мы наденем на вас куртку.

Но просунув руку в рукав, он почувствовал, что снова теряет сознание, и готов был расплакаться, видя, что самообладание и сознание покидают его.

– Идти можешь? – озабоченно спросил Том.

– Я же не лицом хожу, – последовал ответ. Но одновременно появилось ощущение тошнотворного кружения и проваливания. Он окончательно потерял сознание, и Том взвалил его на спину, как мешок.

Когда Джек очнулся, он лежал у себя на кровати, доктор Ракетт осматривал его, а Ленни усердно снимал с него сапоги. От доктора пахло лекарствами. Лицо было сосредоточенно и внимательно.

Джек тут же вспомнил о бабушке.

– Как бабушка? – спросил он.

– Она опять приободрилась. Родственники так обозлили ее, что она снова вернулась к жизни.

– Теперь твой черед, кажется, – вид у тебя ужасный, – заявил Ленни.

– Видел кто-нибудь меня? – боязливо и смущенно спросил Джек.

– Пока только Грейс.

Ракетт, возившийся с перевязкой, заметил лихорадочное волнение, появившееся в зрячем глазу больного.

– Не разговаривайте много, он совсем не должен говорить. Ему нужен покой.

Они надели на него ночную рубашку, дали попить и он заснул.

Было уже темно, когда он проснулся. Голова казалась огромной. Она становилась все больше и больше, казалось, сейчас заполнит собой всю комнату. Скоро она будет такой, что и в комнате для нее не хватит места.

О ужас! Ему сделалось страшно и он закричал.

– Что случилось? – быстро спросил кто-то.

– Зажгите свет, зажгите свет! – кричал Джек.

Ленни зажег свечу; к вящему успокоению Джека, все оказалось на своем месте – комната, кровать, стены, все было в натуральную величину, а Том и Ленни в одних рубашках стояли возле него.

– Что с тобой, голубчик? – ласково спросил Ленни.

– Моя голова – мне показалось, что она все растет и заполняет всю комнату.

– Какое там! Лицо у тебя немного раздуло, но голова такая же, как всегда!

Джек мало-помалу дал себя уговорить, позволил потушить свечу и заснул. Когда он проснулся утром, жара уже не было. Ленни сидел и караулил его. Джеку хотелось, чтобы семейство не узнало, в каком он виде, но близнецы уже видели его обезображенное лицо. И Моника знала. Она-то и послала к нему доктора Ракетта, Тома и Алека Райса. И Грейс знала. А вскоре пришла Ma со словами:

– Боже мой, Джек Грант, что это тебя угораздило привести себя в такой вид?

Вошел Па – медленно и грузно – ничего не сказал, но выглядел мрачно и недовольно. Все они знали.

Но Джеку хотелось быть одному. Он шепнул это Ракетту и Тому, и доктор выпроводил всю семью.

Грейс принесла ему поесть. Прибежала Моника и долго и пристально смотрела на него. Бог знает, что она думала при этом.

– Я была уверена, что он убьет тебя, – сказала она. – Я так испугалась.

– Почему он непременно должен был убить меня?

– Что бы ты мог поделать? Он гораздо сильнее и злее тебя.

– Быть может, он и сильнее, но в некотором отношении я не слабее.

Она недоверчиво взглянула на него. Она не верила ему. Ему было ясно, она не верила той другой, внутренней его силе, которой он так доверял. Она считала его во всех отношениях слабее Казу. Но, разумеется, симпатичнее; Джека это сердило.

– Я, кажется, отделал его не хуже, чем он меня, – заметил он.

– Но он не лежит в кровати. – Она дрожащими пальцами особенно нежно коснулась его перевязанной руки. – Мне очень неприятно, что он изувечил тебя. Я знаю, ты возненавидишь меня за это.

– Почему? – холодно ответил он.

Она взяла его руку и быстро поцеловала ее, потом долго и умоляюще глядела ему в глаза, вернее, в один глаз. Казалось, она вовсе не замечала карикатурности его лица.

– Не возненавидь меня за это, – повторила девушка с мольбой. – А теперь до свидания, – добавила она, бросив ему последний, умоляющий, проникновенный взгляд.

Когда она ушла, ему открылись необыкновенная наблюдательность и чисто кошачья хитрость, сквозившие, несмотря на всю ласковость слов, в ее взгляде. В этом было что-то дьявольское. Он повернулся к стене, и слезы набежали ему на глаза, подобно жгучей, едкой кислоте.

На следующий день кашу принесла ему Мери. Она не хотела больше держаться в стороне и пришла на помощь. Он прочел на ее лице, до какой степени она изумлена, испугана и немного шокирована его видом. Она еле узнала его. Но тотчас же поборола в себе отвращение и стала еще заботливее.

– Вначале было, наверно, ужасно?

– Теперь уже лучше, – ответил Джек и храбро принялся глотать кашу.

Он видел, она мечтала об его прежнем, красивом лице. Не хотела верить, что это действительно он.

– Я никогда не прощу этому жестокому Казу, – сказала Мери, и краска залила ее смуглые щеки. – Надеюсь, что мне не придется с ним больше разговаривать.

– Я же сам начал. Вина была моя!

– Как он все-таки мог? Грубое животное! Как он посмел хоть одним пальцем дотронуться до тебя?

– Как видишь, посмел!

Она отвернулась в полном негодовании.

– Теперь я понимаю, почему в былые времена таким людям отрубали руки! Как смел он изуродовать твое прекрасное лицо?

И глаза ее наполнились слезами.

Лицо Джека больно заныло от сдерживаемого смеха.

– Очевидно, он не оценил по достоинству моей красоты! – пошутил он.

– Ревнивое животное. Надеюсь, что он поплатится за это. Впрочем, он ведь не совсем изуродовал тебя?

– Нет, нет! Да разве это так уж важно?

– Да, важно, – с необычайной страстностью выкрикнула она, – для меня, по крайней мере!