Текст книги "Джек в Австралии. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА XXVI
Всадник на караковом жеребце

Выехав из Перта, Джек вздохнул с облегчением. До рассвета оседлал он лошадь и поехал вдоль реки. Он любил природу, раннее утро, ощущение новизны. В отношениях с посторонними людьми он был обычно приветлив и ладил почти со всеми. Но с близкими был скуп на слова, неуступчив и зачастую придирчив. Поэтому больше всего страдали от него его же друзья. Он отлично знал, как тяжело приходится Монике и Ленни от его неприступности и заносчивости. Все это пришло ему в голову в то время, когда он ехал вдоль реки на своем караковом жеребце. Казалось, жеребец тоже наслаждался ездой, если Джек ехал один. Общества, в особенности людского, он не выносил.

Джеку, когда он – как после неудачи с Мери – бывал недоволен собой, необходимо было очутиться на лошади. Только езда верхом возвращала ему душевное равновесие.

Этим ранним утром, в успокоительно-приятном общении с верным животным, ему внезапно явилось сознание ненужности для него людей и тех поверхностно-доброжелательных отношений с ними, которые так заполняли большую часть его жизни. Вводить людей в заблуждение такого рода отношениями входило для него в привычку и отчасти было в его характере. Прирожденная приветливость и доброта боролись в нем с протестом против всего направления современной жизни как духовной и эстетической, так и интеллектуальной. Прирожденная доброта одерживала верх, тепло воспринимала случайно встреченного до той поры, пока этот случайно встреченный не обнаруживал общечеловеческих свойств и тем самым не вызывал у Джека гнева и отвращения. В этом заключалась вся дилемма.

Теперь он чувствовал, что должен измениться, что эти поверхностные отношения ничто иное, как самообман.

Из-за гор появилось яркое солнце. Джек остановился у харчевни. Он привязал лошадь к дереву, а сам вошел. Пахло жареным мясом, а он сильно проголодался.

Джек только принялся за еду, как лошадь его стала неистово ржать. Он прислушался. Снова громкое ржание его Адама, а издали послышалось ответное ржание кобылы. Он быстро вышел. Адам стоял, откинув голову, и сверкающими глазами смотрел на дорогу. Как он был хорош! На солнце он блестел словно отлитый из бронзы. А по дороге мчалась дымчато-серая лошадь; наездница – молоденькая, раскрасневшаяся барышня тщетно старалась совладать с ней. Но справиться было невозможно. Кобыла отвечала жеребцу звонким ржанием. И еще раз прозвучал низкий, как колокол, и глубокий призыв жеребца. Барышня, ехавшая верхом, была мисс Блессингтон. Джек схватил своего упиравшегося коня, втолкнул его в конюшню и запер, не обращая внимания на раздававшийся оттуда стук копыт и бурное ржание. Молодая кобыла мчала свою беспомощную, раскрасневшуюся наездницу прямо к конюшне. Джек снял девушку с седла и придержал лошадь.

– Я выпущу ее на выгон, – сказал Джек.

– Пожалуйста.

Он с тревогой поглядывал на конюшню, где обезумевший жеребец, казалось, что-то сокрушал.

– Не пустить ли обоих на выгон? – предложил Джек. – Это было бы самое разумное.

– Да, – смущенно ответила она. – Я тоже думаю, что это будет самое правильное.

– Каково зрелище! – весело крикнул вернувшийся с выгона Джек. Вы ничего не будете иметь против, если у вашей кобылы будет жеребенок от моего красавца?

– Нисколько. Я буду очень рада.

– Вы случайно приехали сюда?

– Нет, я надеялась встретить вас. Мери сказала, что вы собираетесь рано уехать.

– Вы хотели встретиться со мной? – удивился Джек.

– Не знаю, так хотелось.

– Какая экспансивность! – засмеялся он. Девушка сперва пристально и лукаво взглянула на него, как бы обороняясь, но затем весело рассмеялась ему в ответ.

– Почему вы так внезапно уехали?

– Вовсе не внезапно. Мне надоело.

– Надоело? Что?

– Все.

– Даже Мери?

– Главным образом Мери.

Она еще раз пристально, удивленно и вопросительно посмотрела на него и снова засмеялась.

– Отчего, главным образом, Мери? По-моему она очень мила. Она была бы такой хорошей мачехой.

– Неужели вам хочется иметь мачеху?

– Да, очень. Отец захотел бы тогда освободиться от меня; я стала бы ему только помехой.

– Вам хочется, чтобы от вас освободились?

– Да, очень.

– Отчего?

– Мне хочется уехать.

– В Англию?

– О нет, только не это, никогда! Я хочу уехать из Перта. В необитаемые места, на Северо-Запад.

– Зачем?

– Чтобы уехать.

– От чего?

– От всего, просто-напросто от всего!

Ее необыкновенная решимость и самонадеянность забавляли Джека. Он никогда еще не встречал такого оригинального, курьезного маленького существа.

– Вы должны приехать к нам, когда мы будем с Моникой на Северо-Западе. Хотите?

– Охотно. Когда это будет?

– Скоро. Еще в этом году. Можно передать Монике, что вы приедете? Она будет рада женскому обществу.

– Вы уверены, что я не помешаю?

– Уверен. Вы для этого достаточно осторожны.

– Это только с виду.

– Когда же вы приедете?

– Когда угодно. Хоть завтра. Я совершенно самостоятельна. У меня есть маленькое наследство от матери, вполне достаточное для моих потребностей. Притом я совершеннолетняя. Я думаю, что если я уеду, отец женится на Мери. Я бы очень этого хотела.

– Почему?

– Это дало бы мне свободу.

– На что вам свобода?

– Да на все! Смогу тогда свободно дышать, свободно жить, свободно не выходить замуж. Я отлично знаю, что они хотят выдать меня.

– За кого?

– Ах, ни за кого определенно. Просто выдать замуж. Понимаете?

– А вы не хотите этого?

– Нет, конечно, нет. Не за тех людей, которых я знаю. Не за таких мужчин. Никогда.

Он громко рассмеялся, и она, взглянув на него, засмеялась тоже.

– Вы не любите мужчин? – спросил он, улыбаясь.

– Нет, не люблю. Они мне противны.

Ему необыкновенно нравились ее лаконичные, спокойные определенные ответы.

– Всех мужчин вообще?

– Пока да. Вообще мысль о браке мне противна. Я ненавижу его. Мне кажется, ничего не имела бы против мужчин, если бы с ними не был связан вопрос о браке. Я не могу примириться с браком.

– А мужчины вне брака?

– Не знаю, пока нет, невозможно.

– Что невозможно?

– Мужчины. В особенности один мужчина.

Джек умирал со смеху. Она была чем-то совершенно новым для него. Она знала свет и общество лучше, чем он, и ее ненависть к ним была яснее, определеннее и упорнее. В этом отношении она опередила его.

– Хорошо, – сказал он, как бы заключая с ней союз. – На Рождество мы пригласим вас к себе.

– Согласна!

– Итак, решено?

– Великолепно! – улыбнулась она. – Мне кажется, вы из тех, которые держат данное слово.

Она встала. Успокоившихся лошадей поймали и оседлали. Она посмотрела сперва на его огненного жеребца, потом на свою дымчатую и рассмеялась.

– Что из этого выйдет? Точно солнце обручилось с луной!

– Действительно! – воскликнул он, подсаживая ее на седло.

– До поры до времени наши пути расходятся, – сказала она.

– До Рождества. Но тогда, не правда ли – лунная царица навестит солнечного царя? Приведите с собой кобылу. В то время она должна будет жеребиться.

– Конечно, приведу! До свидания, до Рождества! Я верю, что вы сдержите слово!

– Сдержу. До свидания, до Рождества!

Он весело пришпорил лошадь. Если Мери и была поражением, то эта встреча была настоящей, неожиданной победой.

Лошадь бежала крупной, веселой ритмичной рысью. Дорога, удаляясь от моря, шла вглубь страны. У последнего холма он оглянулся и посмотрел еще раз на залитый солнцем океан. Затем стал спускаться вниз, в безмолвный кустарник, в котором когда-то заблудился.

Самсон и Далила

С автобуса, что ходит от Пензанса в Сент-Джаст-в-Пенвисте, сошел мужчина и повернул на север, в горку, держа на Полярную звезду. Было всего только полседьмого, но уже высыпали звезды, с моря налетал холодный ветерок и троекратно, ровно пульсировал в ранних сумерках хрустальный луч маяка под утесами.

Мужчина был один. Он шел своей дорогой уверенно, может быть, правда, чуть настороженно, и с любопытством озирался по сторонам. Из темноты, подобно памятникам некоей исчезнувшей цивилизации, то и дело вставали очертания полуразрушенных копров, торчащих над оловянными шахтами. Там и сям, разбросанные по мглистым косогорам, сиротливыми огоньками мерцали окна шахтерских домов, излучая убогий уют, в одиночестве кельтской ночи.

Мужчина шагал твердой поступью, все так же зорко и с любопытством поглядывая вокруг. Он был высок, ладно скроен и, по всей видимости, в расцвете сил. Какая-то скованность ощущалась в развороте его широких плеч, на ходу он слегка клонился вперед, как нагибаются, когда хотят казаться ниже ростом. Но не сутулил плечи, а шел с прямой спиной, слегка подаваясь вперед от бедер.

Время от времени ему попадались навстречу горняки-корнуоллцы, коренастые, приземистые, толстоногие, и с каждым он неизменно здоровался, как бы подчеркивая, что он здесь свой. Слова он произносил на западно-корнуоллский лад. Мужчина шагал по унылой дороге, поглядывая то на огоньки жилья на суше, то на далекие огни на море, где, завидев Лонгшипский маяк, меняли свой курс суда, и вид у мужчины был немного взволнованный и довольный собой; внимательный, приятно возбужденный, он двигался по курсу как хозяин положения, уверенный в своей силе.

Постепенно дорогу обступили дома – начинался шахтерский поселок, запущенный, беспорядочный, застроенный как попало, знакомый ему с давних пор. Слева, отступя от дороги, приветливо светились на тесной площади окошки трактира. Вот оно! Он бросил пытливый взгляд на вывеску: «Шахтер у камелька». Нет, имени хозяина не разобрать. Мужчина прислушался. Оживленный гомон разговора, хохот, и женский заливистый смех в хоре мужских голосов.

Пригнув голову, он шагнул в тепло освещенного трактира. Здесь горела лампа, по выскобленному добела сосновому столу были раскиданы карты, черные, белые, красные; из-за стола встала дородная женщина, и кое-кто из мужчин-горняков оторвался от игры и поднял голову.

Отворачиваясь от взглядов, незнакомец прошел к стойке. Он был в кепке, надвинутой на самые глаза.

– Добрый вечер! – вкрадчиво пропела хозяйка.

– Добрый вечер. Мне кружку эля.

– Кружку эля, – подхватила хозяйка услужливо. – Холод нынче – зато ясно.

– Да, – коротко согласился мужчина. И, когда от него больше ничего не ждали, прибавил: – По времени года и погодка.

– В аккурат по времени, в самый аккурат, – сказала хозяйка. – Правда ваша.

Мужчина сразу поднес кружку к губам и осушил до дна. Со стуком опустил ее на оцинкованную стойку.

– Теперь повторим.

Женщина нацедила ему пива, и он, взяв кружку, отошел ко второму столу, у очага. Хозяйка, помедлив минуту, вновь села к игрокам, на прежнее место. Она уже приметила гостя: рослый, видный, хорошо одет и нездешний.

Правда, выговор у него был немного в нос, как у любого шахтера из местных, – смесь корнуоллского с североамериканским.

Незнакомец положил ногу на каминную решетку и стал смотреть на огонь. Смуглый румянец играл на его красивом лице с четким, как у исконного корнуоллца, очерком бровей и бездумным выражением темных корнуоллских глаз. Казалось, он целиком ушел в свои мысли. Но вот он принялся наблюдать за игроками.

Хозяйка, дородная, пышущая здоровьем, была темноволоса, с карими небольшими быстрыми глазами. Ее распирало от избытка жизненных сил, она предавалась карточной игре с таким азартом, что невольно заражала мужчин, – они горланили, хохотали, а женщина, покатываясь со смеху, хваталась за грудь.

– Ой, батюшки, умираю! – задыхаясь, приговаривала она. – Нет, в самом деле, мистер Тревороу, так нечестно. Или мы честно играем, слышите, или я бросаю карты!

– Честно? Да кто ж это играет нечестно? – восклицал мистер Тревороу. – Уж не хотите ли вы сказать, миссис Нанкервис, будто я передергиваю?

– Да, хочу. И скажу – передергиваете. Не у вас ли на руках пиковая дама? То-то, и нечего дурачить меня. Я же знаю, дама у вас, не будь я Алиса Нанкервис!

– А, так вас зовут Алисой? Тогда ладно, получайте даму…

– Ну, что я говорила? Видали вы такого когда-нибудь? Ох и проста, небось, женушка у вас, как я погляжу!

И она вновь заливалась смехом. В разгар веселья с улицы вошли четверо в военной форме: коренастый невысокий сержант средних лет, молодой капрал и два молоденьких солдата. Хозяйка откинулась на спинку стула.

– Батюшки! Никак служивые возвернулись – и, похоже, окоченели до смерти…

– До смерти! – вскричал сержант. – Но еще не совсем, мамаша.

– Не совсем, но около того, – хмуро буркнул один из солдат.

– Надо думать, голубчики вы мои. И закусить, я полагаю, не прочь?

– Не мешало бы.

– Сперва не грех промочить горло, – сказал сержант.

Хозяйка захлопотала, готовя выпивку. Солдаты расположились возле очага и протянули руки к огню.

– Вам ужин сюда подавать? – спросила она. – Или на кухне будете?

– Давайте сюда, – ответил сержант. – Здесь оно вроде бы уютнее – если вы, конечно, не против.

– Кушайте, милые, где вам любо, кушайте на здоровье!

Она скрылась. Через минуту в дверях появилась девушка лет шестнадцати. Высокого роста, свежая, с темными, юными, ничего не выражающими глазами и четким очерком бровей, с незрелой мягкостью и бездумностью чувственной кельтской натуры.

– А вот и Марианна! Вечер добрый, Марианна! Как жизнь молодая? – встретил ее хор приветствий.

Она отвечала каждому негромким голосом, с каким-то своеобразным, тихим и очень милым достоинством. Она и двигалась мило, с безотчетной грацией, словно витая мыслями где-то вдалеке. Она вообще держалась как бы на отдалении, вся повадка ее дышала скромностью. Незнакомец, сидя у камина, с интересом наблюдал за нею. Пытливое, острое, непроизвольное любопытство изображалось на его смуглом и румяном лице.

– Я бы тоже поужинал у вас, если можно, – сказал он.

Она обратила к нему свой взгляд, ясный, не замутненный мыслью взгляд неземного существа.

– Надо спросить у матери, – сказала она. Голос ее был легок, как вздох, певуч и нежен. – Хорошо, – почти шепотом сказала она, возвратясь из кухни. – Что вам подать?

– А что у вас есть? – спросил он, глядя ей в лицо.

– Есть холодное мясо…

– Вот и славно.

Незнакомец уселся на конце стола и начал есть вместе с усталыми, притихшими солдатами. Теперь внимание хозяйки целиком сосредоточилось на нем. Ее брови круто сошлись к переносице, на широком здоровом лице было написано смятение, но пристальный взгляд небольших карих глаз сулил недоброе. У этой крупной, широкой в кости женщины глаза были небольшие, цепкие. Одета она была во фланелевую кофточку довольно кричащей расцветки и в черную юбку.

– Что будете пить за ужином? – спросила она с новым, недобрым оттенком в голосе.

Он принужденно поерзал на скамье.

– Да уж как начал с эля, так и продолжу.

Она нацедила ему еще кружку. Потом подсела за стол к нему и солдатам и впилась в незнакомца пристальным взглядом.

– Вы что же, из Сент-Джаста прибыли?

Он поднял на нее свои темные и ясные, непроницаемые корнуоллские глаза и, помолчав, ответил:

– Нет, из Пензанса.

– Из Пензанса! И неужели рассчитываете сегодня поспеть назад?

– Да нет. Нет…

Незнакомец не сводил с нее широко открытых, ясных глаз, похожих на отшлифованные до блеска агаты. В женщине пробуждался гнев. Это было заметно по ее лицу. Но голос ее звучал по-прежнему вкрадчиво, подобострастно:

– Я так и думала – но вы не в наших краях живете?

– Нет… нет, я живу не здесь. – Всякий раз он отвечал не сразу, словно что-то стояло между ним и любым вопросом, обращенным к нему извне.

– А, понятно, – сказала она. – Значит, у вас тут родня.

Опять он посмотрел ей прямо в глаза, точно принуждая ее взглядом к молчанию:

– Да.

Больше он ничего не прибавил. Хозяйка порывисто встала. Гнев резче проступил на ее лице. В этот вечер не было больше ни смеха, ни игры в карты, хотя в обхождении с мужчинами она оставалась по-матерински благодушной и услужливой. Но все равно мужчины присмирели, они слишком хорошо знали и побаивались ее.

Ужин был съеден, посуда убрана со стола, а незнакомец все не уходил. Оба молоденьких солдата пошли спать, приветливо кинув на прощание:

– Спокойной ночи, мамаша. Спокойной ночи, Марианна.

Незнакомец и сержант скупо переговаривались о войне – шел первый год ее, о новой армии, часть которой была расквартирована в этом районе, об Америке.

Небольшие хозяйкины глаза то и дело метали в гостя молнии, буря в ее груди с минуты на минуту нарастала, а он по-прежнему не трогался с места. В ней все ходило ходуном, она едва сдерживалась, и в этом было что-то страшноватое, противоестественное. Она секунды не могла усидеть спокойно. Ее грузное тело как бы помимо воли совершало внезапные, резкие движения, но минуты тянулись, а гость все сидел, и ее сердце грозило разорваться от томления. Она следила, как движутся стрелки на часах. Уже и капрал отправился спать, остался только коротко стриженный пожилой сержант, маленький и жилистый, как терьер.

Хозяйка сидела за стойкой, негодующе шурша газетой. В который раз она демонстративно посмотрела на часы. Без пяти десять, наконец-то!

– Господа, время! – объявила она сдавленным от бешенства голосом. – По домам, голубчики. Прошу – время. Желаю всем спокойной ночи!

Мужчины потянулись к выходу, коротко прощаясь с нею. До десяти часов оставалась одна минута. Хозяйка встала.

– Всех прошу, – сказала она. – Я запираю.

Последний из шахтеров скрылся за порогом. Женщина, большая, грозная, стояла, придерживая дверь. А незнакомец, расстегнув черное пальто, сидел себе возле огня и курил.

– У нас закрыто, сударь, – раздался задушенный, зловещий голос хозяйки.

Сметливый, маленький, схожий с терьером сержант тронул незнакомца за руку.

– Закрывается заведение, – сказал он.

Незнакомец, не вставая с места, обернулся и перевел с сержанта на хозяйку живые, темные, блестящие, как полированные камни глаза.

– Я сегодня остаюсь здесь, – коротко сказал он на своем корнуоллско-американском наречии.

Хозяйка стала как будто выше ростом. И странно, жутковато завела глаза.

– Вот как? – воскликнула она. – Да ну? Это кто ж так распорядился, позвольте спросить?

Он снова поднял на нее глаза:

– Я распорядился.

Машинальным движением она закрыла дверь и, как большая грозная птица, надвинулась на него. Ее голос окреп, он звучал хрипловато:

– Что значит «я», скажите на милость? Кто вы такой, чтобы распоряжаться в моем доме?

Он следил за нею, не шевелясь.

– Ты знаешь, кто я такой, – проговорил он. – Во всяком случае, я знаю, кто ты такая.

– Ах, да? Серьезно? И кто же я такая, объясните, если не затруднит?

– Хозяйка моя, вот кто. Законная жена. И ты это знаешь не хуже меня.

Женщина содрогнулась, будто в ней что-то взорвалось. Глаза ее бешено вспыхнули, она завела их снова.

– Знаю? – крикнула она. – Еще чего! Ничего я такого не знаю. Ничего! Вообразил, будто можно зайти в трактир и так это, между прочим, заявить, будто я ему жена, – а я и поверила! Нет, уважаемый – уж не ведаю, как вас величать, – вы обознались. Никакая я вам не хозяйка, так что будьте любезны, ступайте отсюда сию минуту подобру-поздорову, покуда я не кликнула людей, чтобы вас выставили.

Незнакомец поднялся, слегка вытянув шею в ее сторону. Он был хорошо сложен, этот корнуоллец в расцвете сил.

– Ты что это, а? Или не узнала меня? – проговорил он певучим голосом, невыразительным и глуховатым, но настойчивым: – всякий уловил бы в нем сходство с голосом хозяйкиной дочери. – Я бы тебя, например, узнал где хочешь. Верь слову! С единого взгляда узнал бы. Уж ты мне поверь.

Женщина смешалась.

– Мало ли что, – ответила она отрывисто. – Мало ли кто что скажет. Это проще простого. Мое имя на десять миль кругом почитай что всякий знает и уважает. А вот кто такой вы – неизвестно.

Она подбавила в голос яду:

– Прямо говорю – знать вас не знаю. Чужой и чужой – я вас, думается, и в глаза-то никогда раньше не видала.

Ее богатый оттенками голос звучал ядовитой насмешкой.

– Нет, видала, – все с той же основательностью возразил мужчина. – Очень даже видала. Имя ты носишь мое, и Марианна у тебя – от меня, она моя дочка. А сама ты – моя хозяйка, и это сущая правда. Не будь я Уилли Нанкервис.

Он произнес это как очевидную истину. На его красивом лице сквозь неусыпную настороженность проступало железное упорство, и это упорство бесило хозяйку больше всего.

– Ах ты, злодей! – крикнула она. – Как у тебя совести хватило, злыдень, явиться в этот дом и разговоры со мной разговаривать? Подлец ты после этого, вот ты кто!

Он окинул ее взглядом.

– Согласен, – хладнокровно сказал гость. – Все справедливо. – Он чувствовал себя неловко перед этой женщиной. Но он не боялся ее. Было в нем что-то непроницаемое, подобное его глазам, блестящим, как отшлифованные агаты.

Трактирщица выпрямилась во весь рост и угрожающе подступила к нему.

– Вот и убирайся из этого дома, понятно? – Она топнула ногой в порыве ярости. – Сию же минуту!

Он следил за каждым ее движением. И видел, что ее подмывает ударить его.

– Нет, – проговорил он с мягким нажимом. – Я же сказал, что останусь здесь.

Он робел, зная, на что она способна, но это ничего в нем не меняло. Женщина на мгновение замялась. Ее янтарно-карие небольшие глаза сузились, как у тигрицы, превратясь в две щелки слепой, лютой ярости. Мужчина поежился, но не дрогнул. И тут она спохватилась. Она кликнет войско себе на подмогу.

– Это мы еще посмотрим, останетесь вы или нет. – Жутковато, странно заведя глаза, она повернулась и бурно удалилась из комнаты. Мужчина прислушался: вот она поднялась по лестнице, вот постучала в дверь одной из спален.

– Солдатики, вы не сошли бы на минутку вниз? – раздался ее голос. – Вы мне нужны. У меня тут затруднение.

Гость снял кепку, снял черное пальто и бросил и то и другое на скамейку, стоящую позади него. Черные волосы его были коротко острижены и тронуты на висках сединой. Темно-серый, отлично сшитый костюм американского покроя и рубашка с отложным воротником сидели на нем превосходно. Сразу скажешь: преуспевающий, статный, видный мужчина. Некоторая окостенелость в развороте его плеч происходила оттого, что, работая на рудниках, он дважды ломал себе ключицу.

Маленький, похожий на терьера сержант исподтишка разглядывал его.

– Это, стало быть, супруга ваша? – спросил он, указывая кивком в сторону ушедшей женщины.

– Она самая, – коротко отчеканил мужчина. – Законная жена.

– Давно не виделись с нею, похоже?

– Шестнадцать годов будет, в марте месяце.

– Хм-м!

С этим лаконичным заключением сержант снова задымил трубкой.

Хозяйка между тем возвратилась, ведя за собой трех молодых солдат – они вышли, слегка сконфуженные, в одних носках, брюках и нижних рубашках. Женщина в театральной позе остановилась у конца стойки и воскликнула:

– Этот человек нипочем не желает уходить из моего дома, он заявляет, что остается здесь ночевать! Вы сами знаете, мне негде его положить, – верно? И потом, у меня нет в заводе пускать на ночлег всех проезжающих. А он все равно собирается остаться! Только, покуда я жива, этому не бывать, и слово мое твердо до последнего вздоха! Не бывать этому, если вы, ребята, и впрямь мужчины и не откажетесь помочь женщине, за которую некому заступиться.

Глаза ее сверкали, лицо разрумянилось. Она стояла, прямая и воинственная, словно амазонка.

Молодые солдаты не совсем ясно представляли себе, как им себя вести. Один из них покосился на мужчину, второй – на сержанта; третий потупил взгляд и застегнул подтяжки на другую пуговицу.

– Ваше какое слово, сержант? – спросил один, с озорными чертенятами в глазах.

– Говорит, что он якобы муж миссис Нанкервис, – отозвался сержант.

– Никакой он мне не муж! Я до сегодняшнего дня и в глаза-то его не видала. Это обман и больше ничего, наглый обман.

– Ну что ты врешь, будто в глаза меня раньше не видела, – огрызнулся, стоя у очага, мужчина. – Мы с тобой женаты, а девушка эта самая, Марианна, – наша общая дочь, и ты это прекрасно знаешь.

Солдаты глазели на них с интересом; сержант как ни в чем не бывало попыхивал трубкой.

– Да-а, – пропела хозяйка, с бесконечным ехидством покачивая головой. – Вас послушать – выходит куда как складно. Да вот беда – не верим мы ни единому слову, а чем вы все это докажете? – Она злорадно усмехнулась.

Мужчина помолчал, направив на нее изучающий взгляд.

– Тут и доказывать нечего, – сказал он.

– Нет уж, извините! Тут как раз есть что доказывать, сударь, – вот именно, есть! – выпевало хозяйкино ехидство. – Не на таких напали простачков, чтобы глотали без разбору, чего бы им кто ни наплел.

На мужчину это не произвело впечатления. Он все так же стоял у очага, хозяйка – у оцинкованной стойки, опираясь на нее рукой, а на полпути между ними сидел на скамье сержант и курил, закинув ногу на ногу; молодые солдаты, в нижних рубашках и подтяжках, нерешительно топтались в полутьме за стойкой. Наступила тишина.

– У вас, миссис Нанкервис, есть известия насчет того, где обретается ваш благоверный? – степенно заговорил сержант. – Жив он, вообще?

Неожиданно из глаз хозяйки хлынули горячие, крупные слезы, и молодые солдаты оцепенели от неожиданности.

– Ничегошеньки мне о нем не известно, – рыдала она, нащупывая в кармане носовой платок. – Оставил меня, когда Марианна была совсем махонькая, в Америку подался на рудники, а прошло примерно полгода – замолк, и с тех пор словечка не написал мне, гроша медного не прислал. Жив он, злодей, или помер – мне неизвестно. Если я слышала что о нем, так только худое, а который уж год и вовсе ничего не слышу. – Она зарыдала еще горше.

Золотисто-смуглый человек у камина наблюдал, как она страдает. Он был испуган, удручен, озадачен, однако от всех этих чувств ничего в нем не менялось.

В комнате не раздавалось ни звука, кроме бурных рыданий хозяйки. Мужчины, все как один, были потрясены.

– Вам, может, сегодня и правда уйти? – с подкупающим благоразумием обратился к мужчине сержант. – Пускай сперва все уляжется, а там, глядишь, и договоритесь как-нибудь. Если дело и впрямь обстоит, как она сказала, тогда особо-то много вам требовать от нее, видимо, не приходится. Тем более и нагрянули вы сюда вроде уж нежданно.

Хозяйка горестно всхлипывала. Мужчина смотрел, как колышутся ее большие груди. Они как будто завораживали его.

– Как я с ней обходился – это к делу не относится, – отвечал он. – Я вернулся и желаю остановиться в своем доме, во всяком случае, на какое-то время. Вот вам и весь сказ.

– Безобразие, – багровея, проговорил сержант. – Покинуть женщину на столько лет, а потом объявиться и вламываться к ней насильно! Форменное безобразие, и притом не дозволенное законом.

– Законом? Плевать я хотел! – новым, полным силы голосом воскликнул мужчина. – Я из этого трактира сегодня не уйду.

Женщина оглянулась на солдат, стоящих позади нее, и ядовито-медоточивым тоном заговорила:

– Что же, ребятушки, так мы ему и спустим? Сержант Томас? Так и спасуем перед варваром и негодяем, который в Америке на рудниках такую вел жизнь, что и язык-то не повернется вымолвить, бросил бедную женщину с ребенком на руках – бейся одна, как умеешь, – а нынче надумал вернуться, поломать ей всю жизнь и заграбастать ее сбережения? Сущий стыд, если никто за меня не вступится, – стыд и позор!..

Солдаты и маленький сержант ощетинились, задетые за живое. Хозяйка нагнулась и пошарила под прилавком. Потом, незаметно для мужчины, стоящего поодаль у огня, швырнула в полутьму за стойкой сплетенную из травы веревку, какими обвязывают тюки с товаром, – веревка легла у ног молодых солдат.

Тогда женщина выпрямилась, готовая действовать.

– Полно упрямиться, – обратилась она к пришельцу рассудительным, холодно-урезонивающим тоном, – надевай-ка пальто да и ступай отсюда. Будь мужчиной, а не зверюгой хуже германца какого-нибудь. Ночлег ты себе без труда отыщешь в Сент-Джасте, а коли нечем заплатить, сержант наверняка не откажется ссудить тебе пару шиллингов.

Теперь взоры всех были прикованы к гостю. А он, словно завороженный, словно неким бесовским умыслом одержимый, смотрел сверху вниз на хозяйку.

– Деньги у меня есть, – сказал он. – Можешь не волноваться за свои сбережения, у меня своих покуда хватает.

– Ну что ж, – урезонивала она его примирительно-холодным, почти глумливым голосом, – тогда надень пальто и ступай туда, где тебе будут рады, – будь мужчиной, а не зверюгой-германцем.

Увещевая и подзадоривая, она как бы невзначай подступила совсем близко к нему. Мужчина, с высоты своего роста, следил за нею одурманенным взглядом.

– И не подумаю, – возразил он. – Никуда я не пойду. Сегодня ты меня устроишь на ночлег.

– Ой ли! – воскликнула женщина. И вдруг, обхватив его руками, повисла на нем всей своей многопудовой тяжестью, крича солдатам:

– Хватайте веревку, ребята, вяжите его! Альфред, Джон – живее!..

Мужчина рванулся, дико озираясь, напрягая мощные мускулы. Но и женщина была не из немощных, и к тому же очень грузная, она вцепилась в него мертвой хваткой. Ее лицо у его груди, ужасное в своем мстительном ликовании, смотрело на него снизу вверх, и мужчина рывком отдернул голову, отстраняясь от этого взгляда. Солдаты, которые в первую минуту испуганно взирали, как раскачивается из стороны в сторону новоявленный Лаокоон, пришли между тем в движение, и самый резвый метнулся вперед с веревкой. Она слегка запуталась.

– Давай сюда конец! – крикнул сержант.

Тем временем мужчина, натужась всем своим большим телом и судорожно пытаясь высвободиться, делал резкие движения, так что женщину шмякало то о скамью, то об стол. Но она, пригвоздив ему руки к бокам, обвилась вокруг него, точно грузная каракатица. Мужчина, напрягаясь, покачивался, и они кружили по комнате, с грохотом натыкаясь на мебель, заставляя солдат отскакивать в стороны.

Резвый солдат изловчился и с помощью расторопного сержанта захлестнул мужчину веревкой. Женщина тяжело сползла ниже, и они обмотали его еще несколько раз. В кутерьме жертва опрокинула стол и рухнула на него. Веревку затянули так туго, что она впилась в тело гостя. Женщина теперь сжимала руками его колени. Один из солдат, осененный блестящей мыслью, подбежал и связал незнакомцу ноги подтяжками. Скамейки валялись вверх тормашками, опрокинутый стол отъехал к стене, но мужчина был связан по рукам и ногам. Он затих, полулежа, привалясь к столу.

Женщина встала и обессиленно опустилась на скамейку у стены. Грудь ее тяжело вздымалась, язык отнялся; ей казалось, что она умирает. Связанный мужчина лежал, привалясь к опрокинутому столу, пиджак у него весь скомкался под веревкой и задрался выше поясницы. Солдаты, несколько ошалелые, но разгоряченные схваткой, сгрудились вокруг него.

Мужчина затрепыхался опять, безотчетно напирая на веревку, глубоко и шумно дыша. Лицо, золотистое от загара, побагровело, он снова натужился. Жилы вздулись у него на шее. Но веревка не поддавалась, и он обмяк. И вдруг неожиданно дрыгнул ногами.