Текст книги "Джек в Австралии. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА IX
Канун Нового года

Канун Нового года справлялся в Вандоу по шотландскому обычаю. Было уже поздно и Джек пошел с Томом убедиться – все ли приготовлено, что нужно для гостей. Стол с холодными закусками уже был накрыт в столовой. Близнецы и Гарри исчезли: они свалились от жары и усталости и сладко заснули у поленницы дров. Зато Элли и Бэби предстали в полном параде. Их бдительно продержали наверху и теперь выпустили в наилучшем виде. Мистер Эллис был опять в Перте у доктора.

Том и Джек пошли на чердак и оделись там в чистые белые костюмы. Как новорожденные, появились они оттуда и отправились зажигать множество висевших в амбаре фонарей. Еще с утра они наскоблили на пол стеариновых огарков и натерли его. Теперь они снова занялись этим делом.

Гости начали слетаться, как бабочки на огонь.

Джек уселся рядом с Гербертом, который после болезни стал значительно мягче и обходительнее и слегка робел перед молодым англичанином. Но остальные братья завладели положением. Не было предела их наглости и хвастовству. Впрочем, это было чисто по-австралийски: народные массы отличаются в общем скромностью и покорностью. Но неизбежно среди них бывает известный процент наглых хвастунов, всегда готовых, если вы не защищаетесь, сесть вам на шею и даже раздавить вас. Казу вызвался быть дирижером бала, его братья – помощниками его.

Большинство гостей нарядилось, разумеется, в свои праздничные костюмы. Джо Ло в своей чистенькой полотняной куртке сидел у открытой двери и с серьезнейшим видом дудел в медный рог. Рядом с ним метис Гук пиликал на скрипке. Остальные музыканты настраивали свои инструменты. Во дворе курили и болтали бородатые фермеры, наслаждаясь теплой ночью. Мамаши сидели на скамейках вокруг амбара, а барышни, веселые и свеженькие, в своих батистовых платьицах, пересмеивались между собой. Наступил самый великий день в году. Остальные молодые люди стояли, прислонившись к амбару, или толпились в его дверях.

Казу сделал Джо знак рукой и тот заиграл туш. После чего раздался сильный, но вульгарный австралийский голос Казу:

– Приглашать дам на полонез!

Казу схватил Монику, смущенно стоявшую под руку с другим юношей. Он без всякого стеснения обхватил ее талию и стал с ней в первую пару. За ними шествовали, самодовольно улыбаясь, остальные.

Джек, который удрал из амбара, сторонясь понукания «рыжих», смотрел на них издалека и чувствовал себя как бы изъятым из их среды. Ему противно было то грубое самодовольство, с которым Казу обнимал Монику. В сущности, «рыжему» до нее не было никакого дела. Но она была царицей бала, поэтому он и пригласил ее. Она была первой. Только этого и нужно было Казу. Хотелось наложить на нее свой штемпель.

После полонеза барышни вернулись к матерям, молодые люди по своим местам. Через несколько минут снова раздался громоносный голос Казу. Все внимательно прислушивались к его словам, как бы боясь ослушаться.

Все барышни, на которых метил Джек, были немедленно разобраны. Остались только самые невзрачные.

Джек не умел танцевать. Он и не хотел этого. Но ему и не нравилось стоять в стороне забытым, как будто его вовсе не существует. Поэтому он приблизился к группе столпившихся в дверях молодых людей, но незамедлительно исчез, как только появился Росс Эллис с намерением силой отвести его танцевать к оставшимся дурнушкам.

Что ему было делать? Он стал искать глазами Тома. Том волок увесистую, но на все готовую мамашу, а за ним следовал Ленни с кроткой, но косоглазой девочкой.

Джек пришел в отчаяние. Он быстро огляделся. Миссис Эллис сидела одна на ящике. В тот же момент он увидел направляющегося к нему чертовски довольного Росса Эллиса.

Быстрота и натиск! Джек неловко поклонился своей хозяйке.

– Не окажете ли вы мне честь, миссис Эллис.

– Что ты? Бог с тобой, Джек Грант! Впрочем, отчего же нет? С удовольствием. Да, с большим удовольствием. И знаешь ли? Мы будем с тобой дирижерами. Мне следовало бы дирижировать с Казу, раз здесь нет моего мужа. Но все равно, мы с тобой это сделаем не хуже. – Она быстро соскочила с ящика, сразу почувствовав себя молодой. Джеку казалось, что за последнее время какая-то забота постоянно тяготила ее. Она как будто стряхивала ее с себя на этот вечер.

– Вы поможете мне, сударыня? – сказал он. – Я ведь не знаю этого танца.

Он поклонился ей, а она ему; и это было ужасно! Какие отвратительные вещи приходится делать ради собственного удовольствия!

– Этот танец незнаком ему, – сказала через его плечо миссис Эллис хорошенькой девушке в розовом. – Помоги ему!

Джек казался себе очень глупым; он обернулся и увидел приветливую улыбку и кивок розовой соседки. Он застенчиво поклонился ей.

– По местам! – закричал Казу. – Не хватает одной пары. – Он был на противоположном конце амбара и приближался, победоносно озираясь, как генерал. Он намеревался пригласить тетку.

– Ах, вот как! – воскликнул он, увидев миссис Эллис с Джеком. – Ты танцуешь с ним, тетя Джейн? Я думал, что он не умеет танцевать. – И он показал им спину, отыскивая глазами Монику. Она стояла с молодым человеком из Йорка.

– Ты мне нужна, Моника. Вы можете пригласить вон ту барышню, – и он указал юноше на молоденькую метиску с курчавыми волосами. Юноша побледнел, но Моника перебежала к Казу, будучи злобным маленьким существом, ненавидящим в этот вечер простофилю Джека Гранта.

– Все на местах? Музыка! – распорядился дирижер.

Загремела музыка. Миссис Эллис схватила Джека за руку и повела в середину каре. – Беритесь за руку, Моника! – Он любил нервные тонкие пальцы Моники. Его сердце забилось сильнее, когда он схватил их. Но Моника не замечала его и скромно глядела в сторону. Он чувствовал электрический ток, который исходил от ее руки, и не хотел отпускать ее, но она освободилась и оттолкнула его:

– Назад к Ma – тур с Алисой!

«Милосердный бог!» – подумал Джек, ибо прежде, чем, задыхаясь от отчаяния, ему удалось вернуться к Ma, улыбающаяся девица уже обхватила и закружила его.

Музыка прекратилась. Может быть, это уже конец? Какое счастье!

Казу прорычал что-то. Вторая фигура. Они снова танцевали и он снова ничего не понимал. Какая-то сплошная путаница. Но он все выдержал. Неожиданно в своих объятиях он увидел Монику, которая горячо и доверчиво прижималась к нему. Сердце его перестало биться, когда он понял, что не только ее руку, но вот так, ее всю, он мечтал всегда держать в своих объятиях. Одновременно пришло разочарование: Моника уже упорхнула, но тотчас же вернулась и танцевала с ним.

– Ты все уходишь, – неуверенно шепнул он ей.

– Что ты хочешь этим сказать? – лукаво спросила она в тот самый момент, когда Казу грубо налетел на него. Она обратила внимание на острое раздражение в смущенных, потемневших глазах мальчика.

Снова перерыв. Ma повисла на его руке, как гиря. И не только на руке, но несмотря на свой возраст, она еще с полным удобством и удовольствием повисла также на его левом плече, благодушно пребывая в этой позе. Он был потрясен и уничтожен; ее же все это, казалось, только забавляло.

– Вытяни правую руку, мальчик, – шепнула она и не успел он очнуться, как Казу грубо и сильно сдавил ему руку. Затем шестнадцать человек стали кружиться вместе, как в вихре.

Страшное мучение превратило его в другого человека, ибо Ma висла как колода и прижималась к нему, как будто бы находила удовольствие в близости его тела. Он никогда не смог окончательно простить ей этого. А Казу держал его беззащитную руку, как в тисках, и нарочно мучил его. Руки Джека были от природы маленькие, руки Казу – огромные. Было так страшно попасть в эти сильные, злые лапы!

Но несмотря на клокочущую в его душе злобу, лицо Джека не утратило своего невинного выражения. Он обладал чертовским стоицизмом и злобу свою мог не проявлять до момента мести. Миссис Эллис, глядя на него, подумывала: славный, добрый мальчик! Но слеп еще во всех жизненных вопросах. Ей казалось, что он не заметил отношения к нему Казу. И еще ей пришло в голову, что муж стал бы ревновать, если бы сейчас увидел ее. Бедный, старый Яков! Громко она сказала: – Теперь последняя фигура! Ты отлично танцуешь, Джек. Теперь надо обойти весь круг, давая дамам попеременно то правую, то левую руку.

Танец закончился.

– Это было очень мило с твоей стороны, мой мальчик, – сказала миссис Эллис. – Давно уже ни один танец не доставлял мне такого удовольствия!

Оставалось пройти еще несколько шагов рядом с черным платьем миссис Эллис, и он вежливо постарался избавиться от нее. Она была очень мила и, по непонятным причинам, действительно находила удовольствие в этой ужасной свалке. Он и не пытался ее понять. Годами и опытом она была так далека от него, что понять ее ему было невозможно. Но неужели же эти люди никогда не чувствовали в глубине души кипящей злобы, подобной огромной черной змее? Очевидно нет!

* * *

В танцах наступил перерыв, и затеяли игры. «Рыжий» продолжал выкрикивать свои распоряжения и приказания. Новая игра называлась: «Современные предложения». Каждый молодой человек должен был сделать предназначенной ему барышне оригинальное предложение; общий хохот! Казу все еще царил в середине зала. Джек решил, что наступило время выступить и ему. Заложив руки в карманы, он хладнокровно вышел на середину зала и своим звонким голосом обратился к присутствующим со следующими словами:

– Вы не знаете меня, а я не знаю вас. Разрешите мне руководить этой игрой!

Принято единогласно.

Молодые столпились, а Казу, постояв некоторое время за спиной Джека, отошел, потерпев в некоторой степени поражение.

Джек поставил Тома перед самой хорошенькой барышней – по крайней мере, самой хорошенькой из чужих барышень – на колени, и бедный Том смущенно пробормотал: – У меня в моей старой избенке целая куча дырявых носков. Я готов пойти с тобой к попу, если ты заштопаешь их!

Это было совершенно безопасно. Ибо все молодые фермеры в душе боялись, как бы не сделать по ошибке серьезного предложения и не быть пойманным не слове.

Джека забавляли эти смешные, уморительные лица. Больше всего понравилось предложение одного молодого, состоятельного фермера, ныне мирового судьи и отца многочисленного семейства.

– У моего старого Па и у моей старушки не было никогда дочери. Они стареют и жалеют, что у них ее нет. Мне велено раздобыть им веселую и смышленую. У меня пятнадцать голов скота и семьдесят шесть овец, восемнадцать обычных свиней и одна племенная. У меня сто двадцать девять акров вспаханной земли и десять акров под плодовыми деревьями. У меня сорок кур и стадо гусей, а кормить их некому. Жди меня ровно в восемь часов сорок минут в воскресенье утром на перекрестке и я заеду за тобой в моем старом шарабане!

А барышня в розовом, с улыбкой, на все готовой, серьезно ответила:

– Я приду, мистер Бертон, если мама позволит.

Одна девица, подобная большущей угольной барже, выделялась среди других. Она была метиской и прозывалась Лили; задорно выдвинувшись вперед, она вытянула свои длинные руки, хорошенькое смуглое личико ее сияло от любопытства и ожидания.

Джек подозвал Казу.

Но Казу нелегко было поймать. Он положил руку на ее курчавую голову и произнес своим громким голосом: – Возьми одр свой и иди!

Общий хохот раздался в ответ, и Казу в очередной раз победил.

* * *

Все сошли вниз к холодному ужину. Джек увидел там новых гостей. Из Йорка приехала Мери с незамужними тетками, бабушкиными дочерьми. Доктор тоже, наконец, появился на горизонте. За ужином, под внимательным и благожелательным взглядом Моники, гнев Джека улегся. Она сидела рядом, выбирала ему лучшие куски, пила из одного с ним стакана. Но вскоре исчезла, как кошка. И Джек завел разговор с маленькой Мери. Они уселись у амбара и смотрели на деревья, вырисовывающиеся на фоне чужеземного, жаркого, южного неба; прислушивались к кваканью лягушек и воевали с мошкарой. Миссис Эллис сидела поблизости, затем подошел доктор, а немного в стороне тихо беседовали между собой Грейс и Алек Райс.

Джек старался не слышать голоса доктора Ракетта, обращавшегося к Мери. Здесь даже доктор утратил свою оксфордскую привычку гнусавить и предпочел певучесть австралийских интонаций. Но Ракетт, как и Джек, был тверд в своей национальной гордости.

– …имеете доступ к книгам старика? Сомнительная привилегия для молодой особы. Вы не подходите для Западной Австралии. Ваше место в Англии. Осмелюсь спросить, нравится ли вам здесь?

Нравится ли мне в Западной Австралии? Я охотно живу в деревне. Я люблю землю, сельскую жизнь, доктор. Мне чужда светская жизнь такого города, как Перт. Но на ферме я готова прожить всю свою жизнь.

– Неужели? – удивился Ракетт. – Откуда у вас такие вкусы? Вы ведь внучка графа.

– Мать была австралийкой; я не думаю, чтобы во мне было много английской, тем более графской крови.

Мери произнесла это так горделиво, как будто хотела подчеркнуть антагонизм между Англией и колониями, поддерживая сторону последних; как будто сама таила вражду к своему отцу – англичанину.

– Я просто настоящая австралийка, вот и все, – добавила она.

– Если бы я родился в этой стране, то тоже постоял бы за нее, – вставил Джек.

– Но коль вы не родились в ней, Грант, то что вы собираетесь делать дальше? – иронически спросил его доктор.

– Постоять за самого себя, – упрямо и слегка не в духе ответил Джек. Он умолк, вглядываясь в темноту ночи Южного полушария. Не слушая больше Мери и Ракетта, он скорее чутьем расслышал тихий голос Алека Райса, делавшего Грейс серьезное предложение.

Он встал, чтобы уйти. Но Мери удержала его за руку, как будто втягивая в разговор и не желая оставаться вдвоем с доктором.

Казалось, Моника почувствовала издалека их присутствие у амбара и ворвалась к ним, как вихрь.

– Алло, Мери! Алло, доктор! Уже полночь! – Она подлетела к Грейс. – Уже полночь, Грейс и Алек. Идите! Не сидите, как к месту привязанные!

– К месту мы не привязаны, но связались сейчас друг другу данным словом, – ответил полуобиженно Алек.

– Ах, вы договорились с Грейс? – воскликнула Моника с деланным удивлением. – Я очень рада, Грейс, очень рада!

– И я тоже, – ответила Грейс, взяв Алека под руку.

Было похоже, что оба они были настроены против нее. Не заигрывала ли она с Алеком и не перепихнула ли его потом сестре? Джек угадал это шестым чувством, которому доступны многие странные вещи.

Моника подошла к нему.

– Сейчас двенадцать. Стань рядом со мной в цепи, дай мне руку, а Мери возьмет тебя за другую. Подойди тоже, Алек! Сегодняшней ночью я не хочу быть с чужими!

Они все взялись за руки, как она посоветовала, и пошли к амбару, чтобы присоединиться там к общей цепи.

Когда, наконец, цепь замкнулась, началось пение.

Затем Казу провозгласил: – Полночь! – Минуту царило гробовое молчание. Джо Ло принялся дуть в свой рог и бешено отбивать такт ногами. Заиграли скрипки, флейты, гармоники. Сплетенные руки покачивались в такт музыке и, следуя примеру Казу, все остальные затянули старую шотландскую песнь.

Все пели с большим чувством и воодушевлением о старых, забытых друзьях, о давно прошедших днях, о добром, старом времени.

В колонии чувствовался несомненный шотландский привкус. Джеку это не нравилось. Для него не существовало ни «старых друзей», ни «доброго, старого времени». Он недолюбливал эту сентиментальность, и это предвзятое единомыслие.

Зачем начинать новый год таким образом? Он охотнее позабыл бы многих своих старых друзей и приобрел бы новых. Ему виделось, что чувства окружающих были поддельные, цепь – искусственная, волнение – неискреннее.

Моника, казалось, злорадно наслаждалась этим и пела прочувственнее остальных своим звонким, но не очень сильным голоском. А у бедной маленькой Мери глаза были полны слез!

За доброе, старое время!

* * *

Но этим торжество не окончилось. Около половины третьего ночи большинство дам удалилось, хотя несколько пар наиболее рьяных танцоров еще продолжали кружиться в амбаре. Некоторые мамаши свалились на ящики и сладко на них заснули. Большинство молодых людей и мальчиков спали преспокойно на мешках, сняв воротнички и повязав вокруг шеи носовые платки.

Джек вышел подышать безмолвным, темным, теплым воздухом и добрел до ведущей в поле калитки. Он облокотился на нее, полусонный, положив подбородок на руки. Становилось свежее, и от сырости подымался, словно фимиам, аромат скошенных трав и земли. У самой калитки цвел куст полудиких бледно-розовых роз. Их сладкий запах доходил до него. Если бы все было так, как надо, Моника была бы сейчас здесь, рядом с ним. За взгляд желтых, невинно-алчных глаз он готов был отдать ей все, до последней капли крови. Если бы все было так, как надо, она прижалась бы сейчас к нему – вот так, к его груди.

Размышления об этом сводили его с ума. Он должен был разыскать Казу. Мысль об этом не давала ему покоя. Он побрел к одному из сараев. Кто-то тайком прикатил туда бочонок пива. Он знал, что мужчины сидят там и пьют.

– Хочешь кружку, парень?

– Спасибо!

Он уселся на ящик у двери и выпил теплого пива. Голова его поникла. Он сознавал, что уже почти засыпает. Казу вынырнул из темноты без куртки, без шапки, с расстегнутой рубашкой и потребовал пива. Казу захотелось пить, его мучила жажда. Как можно затевать ссору с человеком, жаждущим пива? Джек свалился на пол и заснул мертвым сном.

ГЛАВА X
Предвестники

Но утром снова вернулись воспоминания и непотухший огонь страстей. Казу оскорбил его и это никогда не может быть забыто. И это новое, полуболезненное желание – видеть Монику, находиться рядом с нею, касаться ее руки! Своего рода необходимость, обуревавшая его постоянно и все же непривычная. Сердиться – да, к этому он привык; но во всем остальном он никогда еще не терял равнодушного спокойствия.

Теперь же он был лишен его; это его беспокоило и огорчало. Над ним нависли жаркие, безумно жаркие январские дни со множеством мух и москитов. Работа шла беспрерывная – тяжелая фермерская работа. Приходилось потеть весь день. Это было как во сне. Старой английской бодрости оставалось все меньше и меньше. Иногда казалось, что даже душа начинает таять. Всякий, кто побывал в тропиках, знает это.

Обычно Джек был так занят работой, что ни о чем другом думать не мог. Он был до такой степени измучен жарой, что был не в состоянии думать даже о Монике и Казу. Только в воскресные дни он пробуждался от своей дремоты. Но в такие дни все было как-то странно, необычно и немного страшно.

Па вернулся к жатве домой, но с сердцем его было не лучше, и страшное, грозовое облако висело над ним. А про бабушку говорили, что она сдает. Бабушка, как это ни странно, была высшим божеством в доме. До сих пор дух ее царил над всем. И вот она начала сдавать. Она обожала Ленни, но он боялся ее.

В воскресные дни шла общая дружная, семейная жизнь. Было установлено, что поочередно кто-нибудь вставал вовремя и приготовлял завтрак, а все остальные продолжали лежать и наслаждались необходимым отдыхом. Тот, чей черед наступал, вскакивал с рассветом, натягивал на себя рубашку и штаны и разводил «вечный» огонь, с помощью нескольких веток и вдыхал запах горящего эвкалипта. Наполнял почерневший котел водой и ставил на огонь. Затем шел умываться, после чего нарезал хлеб для бутербродов: маленькие ломтики для бабушки, средние – для верхних обитателей и огромные кусища для общей спальни. Окончив, заваривал, чай и созывал всех, когда он был налит. Одна из девочек, накинув на рубашку халат и закрутив в узел волосы, появлялась босиком и несла поднос к бабушке и наверх. Это был предварительный завтрак. Воскресная роскошь. Чай в постели. Немного позднее раздавался крик мальчиков, требующих себе чистые рубашки и полотенца, и женщины подымались на их зов. Начиналась стрижка волос и ногтей, пришивание пуговиц, – все под наблюдением Ma. Потом бежали к пруду купаться, после чего все, чистенькие и приодетые собирались в гостиную слушать чтение Библии.

Семейная Библия хранилась в гостиной, в тепле, завернутая в вязаный шерстяной платок. Было строжайше запрещено что бы то ни было класть на нее. Дети с суеверным страхом подчинялись этому приказанию. Каждое воскресенье Ленни, Веньямин своего отца Якова, торжественно приносил Библию и клал ее на стол перед отцом. Бабушка появлялась в чепце и с палкой и усаживалась в кресле у окна. Миссис Эллис и дети сидели, как святые, с молитвенно сложенными руками. Мистер Эллис вытирал очки, откашливался и начинал чтение заунывным, как шарманка, голосом. Никто, кроме миссис Эллис, не глядел на него. Тик-так, били часы. Это была маленькая вечность.

Джек, как благовоспитанный племянник своих теток, довольно хорошо знал Библию. Он против нее ничего не имел. Наоборот. Но он никогда не мог соединить в своем понятии Библию с христианством – христианством его теток и духовенства. Он не знал, что делать с христианством, и попросту отбросил его. Но Библия служила основой его сознания.

Бабушка слушала всегда одинаково, опираясь на палку и глядя в сторону, как будто не признавая своего толстого багроволицего сына Якова истинным носителем слова Божия. Его манера читать раздражала ее.

Джек украдкой следил за бабушкой. В былые годы она, наверно, была такая же, как Моника. Ее белоснежный кружевной чепец украшали лиловые бантики. Лицо было точно из слоновой кости, а нос такой же тонкий, как у Моники.

«Как невыразимо ужасно быть такой старой!» – думал Джек. Никто не знал о чем она думала. Но наверно о мрачных, таинственных, потусторонних вещах.

Воскресенье было полно странных, немного жутких впечатлений о жизни и смерти.

После чтения мальчики испарялись и пропадали во дворе, в конюшнях. Либо уходили с ружьем в дикие заросли.

Затем наступал обильный воскресный обед, за которым все наедались до одури.

* * *

Однажды в воскресенье Джек вернулся к чаю на час раньше срока. Бабушка сидела в темной столовой перед камином. Ей необходим был постоянный огонь, на который она любила смотреть. Это было для нее равносильно жизни.

– Поди-ка сюда, Джек Грант! – сказала она слабым, но повелительным голосом. – Слышал ли ты, что мистер Джордж заставил моего сына, когда тот был в Перте, пообещать ему написать свое завещание?

– Нет, сударыня, – живо ответил Джек.

– Можешь быть уверенным, что он этого не исполнил, даже если и обещал. Никогда за всю свою жизнь он не подписал ничего, кроме своего брачного свидетельства. Да и того он не подписал бы без меня. Садись-ка сюда!

Джек сел на краешек стула. Душа у него ушла в пятки.

– Я говорила тебе, что вышла бы замуж за твоего деда, если бы он не был уже женат. Хотела бы я знать, какой бы ты был тогда. Впрочем, ладно и так, он и глядеть на меня перестал с тех пор, как отнял у меня ногу. Подойди-ка на минуту поближе! – Джек встал и подошел к ней. Она погладила его по шее своей сухой, старческой рукой.

– Да, – промолвила она, – это действительно его кости! А мои кости у Моники! Не стой, мальчик, садись!

Джек уселся, в высшей степени недовольный.

– Что же, – продолжала старуха, – мне со стариком Эллисом жилось неплохо. Жаловаться не на что. Но у тебя глаза твоего деда-англичанина. Лучше, если бы были мои! Его кости, его чудесные кости и мои глаза! Послушай! – сказала она внезапно таинственным шепотом, – ты должен сделать кое-что для меня! Ты ведь любишь Ленни? Я тоже люблю его. И хочу помочь ему. Я отложила для него чулок, – прошипела она, – впрочем, это не чулок, а жестянка, но это безразлично. Она там! – Бабушка указала палкой на огромный, черный камин. Понимаешь?

Она зорко вглядывалась в лицо Джека, а он кивал в ответ, хотя понимал всё очень смутно. По правде сказать, все ее слова, все сказанное ею казалось ему не вполне реальным.

– Этот чулок – для Ленни. Мать Тома была бог знает кто, хотя я не хочу этим сказать, что Яков не был ее мужем. Но Том унаследует все. Так же, как Яков. Это будет мне наказанием. Я хотела, чтобы ферма принадлежала Якову, а теперь она переходит к Тому, а мой маленький Ленни ничего не получит. Алиса хорошая женщина и была хорошей женой Якову. Лучшей, чем он заслуживает. Я всегда буду за нее. Чулок в камине для Ленни, потому что он ее старший сын. Он в жестянке, понимаешь? – И старуха снова указала на камин.

Джек еще раз кивнул, плохо соображая.

– Старый Джордж не сумел убедить этого самого Якова подписать завещание, – продолжала она. – Может ли человек быть таким упрямым ослом?

– Так точно, сударыня, – автоматически ответил Джек.

Бабушка сердито застучала на него клюкой. На стук прибежала Грейс, и он удрал.

* * *

В этот вечер все сидели в саду. Гостиная была, как всегда по воскресеньям, открыта, но в нее входили только, чтобы побренчать на рояле. Моника наигрывала хоралы. Грейс пошла позвать гостившую в Вандоу Мери.

– Мери, бабушка зовет тебя. Ей нездоровится. Зайди к ней.

Был душный вечер без ветра. Всем было не по себе от жуткого беспокойства, вызванного нездоровьем бабушки.

Джек не принимал участия в общем разговоре. Его охватило воскресное настроение, настроение воскресного вечера столь далекое и чуждое церкви и колоколам.

Солнце медленно закатывалось, от его яркого света все становилось золотым. Он вышел поглядеть. Кто-то ехал верхом с западной стороны, и золотое облако пыли окутывало лошадь и всадника; за ним, окутанный тем же облаком, появился другой всадник, как Даниил из огненной пещи.

Джек испуганно глядел на запад, в этот хаос ярко-желтого света.

В конце концов оказалось, что это просто приехали Том и Алек Райс. Они въехали во двор, все еще отливая золотом, пыльные, насквозь прожаренные солнцем.

Солнце село. По земле стелились тени. Джек повернул обратно домой. Младшие близнецы ковыляли, заложив руки в карманы, надеясь на скорый ужин. Гарри позвали спать, а Лен и Кет, неизменные охотники до еды, тоже торопились домой. Моника все еще сидела за роялем. Кто-то зажег ей свечи. Сердце Джека учащенно забилось. Он молча стал за ее спиной. В течение нескольких минут она, не обращая на него внимания, продолжала петь. Наконец она оглянулась:

– Хочешь петь? – резко спросила она.

– Не особенно.

– Что же ты хочешь?

– Пойдем!

Она как-то особенно взглянула на него, встала и молча пошла за ним во двор, он же шел, чувствуя, что свершается его судьба, что рок нависает над ним.

Он сел на порог задней двери амбара и взглянул на Монику. Она шаловливо присела к нему. Он дотронулся до ее прохладной руки, которую она не отняла, но глядела при этом в другую сторону.

– Почему ты не любишь меня? – шутливо спросила она.

– Да я же люблю тебя! – произнес он мучительно и сгорая от стыда все с тем же ощущением нависшего над ним рока.

Она быстро обернулась и уставилась на него сверкающим, забавно торжествующим взглядом.

– Это правда? – спросила она.

В душе его становилось темно от гнетущего рока. Он отвел глаза от ее пламенного взгляда, но обнял, как натянутая струна, и до его слуха явственно доходило мучительное биение собственного сердца.

– Моника, – беззвучно прошептал он, как человек бродящий в потемках.

– Что? – мягко спросила она.

От стыда и мучительного желания он спрятал лицо у нее на плече. Он все бы отдал, лишь бы это не нахлынуло на него. Но тайная, внутренняя дрожь его тела приводила ее в восторг. Она ласково прижалась щекой к его волосам. Она умела быть такой нежной и ласковой. И его волнение утихло.

Стемнело, показались звезды.

– Нам придется пожениться? – мрачно спросил он.

– Зачем? – засмеялась она, находя, что он слишком предупреждает события. Он даже не поцеловал ее ни разу.

Но он не ответил ей, даже не расслышал ее слов. Она же наблюдала за мрачным выражением его лица, обращенного к звездам.

– Поцелуй меня! – шепнула она ему. – Поцелуй меня!

Он боролся, но, в конце концов, как в гипнозе повернулся к ней лицом и поцеловал ее в губы. Первый поцелуй в его жизни! И бешеное, жгучее томление страсти, появившееся с этим поцелуем, зажгло его душу мучительно-адским огнем. Этого он никогда не хотел: быть до такой степени отданным в руки судьбы, до такой степени быть порабощенным ею! Он действительно был порабощен и, казалось, душа его, охваченная болью и безумством желания, оставляла его. Моника, наоборот, как будто радовалась и посмеивалась. И была так мила с ним. Мог ли он не быть порабощенным?

Поиграв с ним примерно час, она снова привела его в дурное настроение, объявив, что пора идти ужинать. Она настаивала на этом и надо было вернуться.

Лишь вечером в своей комнате он снова начал бороться с собой, надеясь освободиться, сбросить с себя это постыдное, мучительное желание. Только бы уберечься от нее. Остаться нетронутым.

Он лежал в постели с открытыми глазами и благодарил судьбу, что находится далеко от Моники. Благодарил за временное свое одиночество, за то, что освободился от нее, что мог заснуть в полной и чистой неприкосновенности. Он не хотел даже думать о ней.

* * *

Бабушка не выходила больше из своей комнаты, и Том завел разговор о том, чтобы вызвать родственников.

– К чему? – спросил Джек.

– Они наверное захотят присутствовать.

У Джека были на этот счет сомнения.

– Неужели ты думаешь, Том, – сказал он, – что бабушке будет приятно, если все родственники ее обступят и будут на нее глазеть?

– Надо думать, – ответил Том. – Я, по крайней мере, желаю умереть прилично, угодно тебе это, или нет.

Джек прекратил разговор. Некоторые вещи выходили за пределы его понимания, и среди них было «приличное умирание».

– Как умирают люди в книжках, – вставил Ленни, защищавший точку зрения Тома, – даже старик Нельсон и тот прилично умер. Он сказал: «Поцелуй меня, Гарди», и Гарди поцеловал его, как это ему ни было тяжело и противно.

Тем не менее мальчиков разослали за родственниками лишь в следующее воскресенье. Джеку поручили съездить в «Долину резиновых деревьев», благо дорога была ему знакома. Он отправился еще до рассвета. Казалось, Гринлоу его поджидали. Угостив его вкусным завтраком, они решили немедленно двинуться в путь.

В дороге мистер и миссис Гринлоу почти не разговаривали: это было бы «недостаточно горестно». Но Джек догадывался, что они счастливы быть на воздухе в такое чудесное утро, вместо того, чтобы работать дома. Постепенно солнце стало припекать, и они, запыленные и потные, въехали во двор, где были встречены миссис Эллис, в фартуке, с засученными рукавами, хлопочущей об обеде. Джек должен был распрячь лошадей. Целое множество чужих лошадей было привязано то там, то тут во дворе, к разнообразным экипажам. И несмотря на это всюду царила мертвая тишина. Джек пошел к веранде, на которую выходила дверь из гостиной. В ней был накрыт стол, за которым сидели уже все гости. Девочки обносили блюда. Грейс робко взглянула на Джека и кивнула ему. Он пошел за ней следом в кухню и спросил: