Текст книги "Звездолет, открытый всем ветрам (сборник)"

Автор книги: Дэвид Джонатан Уильямс

Соавторы: Адам Браун,Джо Мёрфи,Энди Миллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Распродажа

На бельевой верёвке во дворе болтались платья времён королевы Виктории, а холодильник прислонился к боку дома, точно хмурый шофёр, и намурлыкивал «Звёздное знамя». Платья пролежали на чердаке с 1918 года. Я понимаю, что сейчас никто такое носить не будет, но я подумала, может, кому-то материя понравится, на лоскутное одеяло или ещё что. Не понравилась. Мне, конечно, больше всего хотелось избавиться от холодильника. Люди подходили, смотрели – сначала на него, потом на меня.

– От мужа остался, – поясняла я. И они кивали, словно им понятно было.

Может, они слышали, что болтают про Генри. Но я-то с ним прожила пятьдесят лет, и всё равно он до сих пор для меня загадка. Я знаю, что он любил родину. Он несколько недель чего-то там мудрил сзади холодильника и наконец научил его урчать «Звёздное знамя». И одному Богу известно, сколько бессонных ночей он провозился со своим Экстрактором. Он только под утро спать приходил, на пару часов, ему этого было достаточно, и шёл потом на работу, на бумажную фабрику. «Когда подметаешь опилки, – он говаривал, – то хорошо думается».

Он думал обо всех возможностях своего Экстрактора.

Генри и в отпуск его с нами брал. Он мог проехать сотни миль, просто чтобы найти то самое место, где ораторствовал некий имярек: об этом поле битвы, или о том солдате, о самопожертвовании и патриотизме. «Обрывки речи, – говаривал Генри, – сохраняются на месте многие годы, подобно привидению, невидимому и неощутимому. Но эта моя машина вытягивает самую их суть…»

Машина походила на разукрашенную кофеварку, увенчанную медной трубкой. Генри установил её на треногу, точно фотоаппарат. Когда он её включал, она начинала трястись и крутиться, по звуку словно детская заводная игрушка. «Вгрызается в эктоплазму», – объяснял Генри. Как все над нами потешались! У меня было такое ощущение, будто я езжу с цыганским табором, но Генри был хладнокровен, как моллюск. Мальчишки тоже вели себя, будто так и надо. Когда они подросли, то начали одеваться в красно-бело-синее, аж глаза резало, и собирали деньги с пришедших поглазеть на нас туристов. Они пускали шапку по кругу, и на эти самые деньги мы и путешествовали. У мальчиков, видите ли, в отличие от мужа была деловая хватка.

Экстрактор вот так протрясётся-прокрутится с полчаса и остановится, и пар выпустит. Затем Генри брал банку для образцов, подставлял её под носик и нажимал на рукоятку, и оттуда текла эссенция Геттисбергской речи или ещё чего-то в этом духе. Кажется, ни сам оратор, ни место, ни дата не имели значения – эссенция всегда вытекала из эктоплазмы вязкая и золотистая, как мёд. От неё сильно пахло календулой и горелой резиной – когда ветер дул, то календулой, – а потом Генри плотно завинчивал крышку и убирал банку с образцом в холодильник.

И мы отправлялись к следующему историческому месту.

Я однажды спросила Генри, зачем он это делает. «Для потомков,» ответил он как само собой разумеющееся. Но если вы спросите меня, то он цеплялся за прошлое как утопающий за пропитанный водой спасательный жилет.

По-моему, лучшё всё забыть и отпустить.

Одного нашего мальчика убило на побережье Нормандии в 1944, а второго сбили над Кореей в 1952. Армия забрала моих сыновей, а взамен прислала письма, в которых говорилось о патриотизме и самопожертвовании – как будто теперь без них в мире стало лучше жить. Генри тогда тоже что-то говорил о потомках, но как могут отец с матерью пережить детей своих ради потомков?

Я ему этого не говорила. Я позволяла ему цепляться за прошлое. А тут прошлой зимой бумажную фабрику снесли. И сердце бедного Генри не выдержало этого зрелища, как постепенно исчезло с лица земли старое здание; через несколько месяцев он сдался. Я похоронила его в лучшем костюме, а в руки вложила Экстрактор. И когда они опускали Генри в землю, я словно впервые увидела кладбище.

– Цветы какие красивые, – говорю.

Один могильщик тряхнул белокурыми кудрями, улыбнулся во всю ширь и говорит:

– Удобрения тут навалом, миссис.

Они кидали лопатами землю на гроб, а я всё думала про эти его слова. Вокруг нас на деревьях пели птицы, и солнце тепло лучилось сквозь листья, и ветер доносил сладкий аромат цветов. Я посмотрела вниз на плодородную, щедрую землю и подумала про все тела у нас под ногами – чьи могильные камни изношены стихиями и скрыты в зарослях роз, мирта, бурачков и ползучего флокса. Я долго об этом думала.

И когда я вернулась домой, я увидела, что мой-то собственный сад совсем зачах. Я открыла холодильник и достала все банки с образцами. Их содержимое побурело и расслоилось, словно пепел, масло и вода. Одну я открыла. Не помню, какая это была, но содержимое разило – как и следовало ожидать, подумала я, учитывая обстоятельства. Я вылила банку на землю и так же поступила с остальными.

За прошедшие недели горе моё разошлось; сад зазеленел, расцвёл. И я стала жить дальше и сегодня выволокла всё во двор на распродажу. Нельзя сказать, что она совсем не удалась. Того, что мне заплатили за цветы, хватило, чтобы вывезти на свалку старые платья и этот гнусный холодильник.

Джо Мёрфи

Механизмы Подобия

Мы поднесли к губам тонкие трубки мирощупов и устремили наши взгляды вверх, на Зéмли. Мы вдыхали сквозь мирощупы и нежились в этом уютном чувстве – как будто лениво валяешься в постели бесконечным утром. Холодные ветра завивались вокруг нас по пустынным каменным плато. Мы общались в полной гармонии с Механизмами Подобия.

К нам подошли Мэри Эдáфы. Сначала мы не обращали на них внимания, только смотрели на Земли. Такое богатое, удивительное небо! С пустых плато обзор всегда хороший. Нам было видно все три тысячи триста тридцать три Земли.

Зéмли в полноземье в прожилках материков и морей, половинчатые диски убывающих Земель и поблескивающие тоненькие полумесяцы. Все – залитые голубым отсветом Механизмов, установленных в центре остатков Космоса. Адский вихрь окрасил их обратные стороны фиолетовым – отголоском бесплодных попыток всей остальной Вселенной ещё раз сжаться в точку.

Каждый из нас стоял на своей Земле, подсоединённый с помощью Подобия, и слушал, как ветры рыщут среди низких каменных монолитов. Слушал затем чувственный шёпот Мэри Эдáф, чьи руки легко касались наших плеч.

– Листор, пора приниматься за дело, – и углубились их морщины, избороздившие кожу вокруг ртов, словно буковки потерянного языка. Ветры плато перебирали их золотые волосы, закручивали их колечками вокруг маленьких ушей, изредка прятали их печальные, пустые глаза.

– Кто? – спросили мы внезапно пересохшим горлом. – Кто на этот раз отпал от Подобия?

– Её зовут Дианчи Тарброк. На Южных островах живёт она – скульптор, и также танцовщица.

– Призналась ли она сама в своём падении?

Мэри опустили головы, не находя слов в своей печали.

Наши пальцы потянулись и вынули трубки мирощупов изо рта. Старательно, растягивая воспоминание ленивого бесконечного утра, мы затолкали их в карманы пальто. Мы протянули руки, и легчайшим прикосновением Мэри уложили нам в ладони длинные лазурные цилиндрики новых мирощупов. Кулаки наши сжали их.

– Но нас ещё достаточно, Мэри?

– Вас всегда будет достаточно.

– Двое в прошлом году.

– Но родилось также двое.

– Кто-то должен родиться в этот раз?

Мэри не ответили. Мы повернулись к ним и смотрели, как они взирают на Земли. Наконец их глаза опустились и встретили наши. Переливчатые золотые глаза, пустые как ветры. – Механизмы допустят такую незначительную погрешность.

– Или мы не будем убивать таких, как Дианчи Тарброк.

– Это ваш долг.

– Но возможно, что Подобие существует и в других состояниях, помимо жизни.

– Возможно, что жизнь существует и за Вселенской Стеной. Где миры процветают, огненные, где люди блаженствуют в пламени или влекут существование в виде случайных электронов и частиц.

Каждый из нас улыбнулся нашим избитым шуткам. Мы взяли руки Мэри и поднесли их к губам. Они не сопротивлялись; отдавались покорно, как и много раз до этого.

Сегодня ночью никто не придёт на плато. Кроме Мэри и нас, никто здесь и не живёт. Мы спустили с их плеч одеяния цвета лаванды. Мы обняли их за талии, чувствуя, как их кожа тепло прикасается к нашей.

Скрюченные на голом камне, закутанные в пальто, мы старались забыть великолепное небо в телесных радостях с Мэри. Мы сильными толчками входили в них, все одновременно, в абсолютном Подобии. Мэри корчились под нами, добавляя слабые стоны к хору ветров.

Но в глубине души мы тосковали по тихому одиночеству бесконечного утра – утра, проведённого в уединении, в постелях, существовавших далеко от плато, в комнатах, загораживавших собой ужасное небо.

* * *

Мы ступили вниз с путещупов, выключили их – круги поблескивающей энергии – и запихнули в карманы. Здесь, на лазоревой площади, центре острова Эскорадии, ветры встретили нас привкусом соли и моря.

Небо здесь было такое же, голубое зарево Механизмов, многие Зéмли на фоне багрового савана Вселенной.

За площадью россыпь алебастровых куполов, яркая линия берега и затем море. Из одного из куполов нам навстречу выступил человек в пурпурной набедренной повязке, глаза защищены полосой тёмного янтаря.

– Вы Листор, – сказал он, не здороваясь. – Мы наслышаны о вашем приезде.

– Мы ищем женщину Дианчи Тарброк. Вы можете нам сказать, где её найти?

– Когда-то мы её знали, – на каждой из многих Земель человек покачал многими головами. – А теперь нет.

Мы увидели ложь в его движениях. Все из нас так превосходно связаны друг с другом в Подобии, что еле заметная разница в качании его голов бросалась нам в глаза. Вот вам один из трёх тысяч триста тридцати трёх, кто балансирует на краю Погрешности.

Будет ли отклонение у него расти, как это произошло в случае Дианчи? Ответ знает только Время и Механизмы.

– Возможно, мы вернёмся повидаться с вами. – Мы подождали, чтобы цвет его кожи побелел, чтобы руки сами сжались в кулаки, рот полураскрылся – и затем отвернулись, закончив на том разговор.

Мы прошли к берегу, достали переданный нам Мэри мирощуп из карманов пальто и, как в тумане, вложили его себе в губы.

Вдохнули и отчалили; почуяли запахи свежевырубленного камня, руки затрясло гипнотическое биение молотка об резец; грубая ткань, не нами надетая, тёрлась и шаркала об вздымающиеся изгибы грудей, которых у нас не было.

Мы обошли мозг всех Дианчи, за один вздох узнали всё, что знали они, за один удар сердца почувствовали всё, что чувствовали они. Их глазами посмотрели мы вверх на чудное, богатое небо и улыбнулись.

Только одной из них не было – Погрешность заволокла её. Ту, что обитала на той же Земле, что и я. Определившись таким образом, я затолкал мирощуп обратно в карман и вынул другой.

Лишь только я вдохнул из сухого податливого наконечника, я почувствовал, что уменьшаюсь, с рокотом уношусь прочь от остальных в безбрежном потоке одиночества. Один за другим остальные мои двойники выпадали из моего сознания, и я простился с каждым из них.

Они в свою очередь выискивали тех многих Дианчи, что всё ещё были замкнуты Подобием. Я же искал одиночку, чья Погрешность ставила под угрозу не только её самоё, но и всех нас и всё, что ещё осталось от Вселенной.

Мне нравилось, как ботинки скрипят по песку. Ветер начищал мне лицо песком. Чайки выписывали в воздухе древние круги-узоры и, возможно, знали о них больше, чем я могу и помыслить.

Наконец я подошёл к куполу и переступил его порог в приятный полумрак. На постаменте стояла полуизваянная ониксовая скульптура. Но в воздухе не было запаха свежевырубленного камня.

Я пересёк комнату и вошёл в другую. Середину её заполняла незастланная кровать, простыни цвета бледной розы, подушка валялась на полу.

Вот теперь я чуял Дианчи и слышал топот босых ног дальше по коридору. Я направился к двери.

– Нет, – мужской голос произнёс без выражения. – Ни шагу далее.

Я повернулся, и вот опять смотрю на пересекающую лицо тёмно-янтарную полосу, скрывающую глаза. Так жалок он был в своём гневе, ноги напружены, кулаки сжаты, живот обвис и закрывал собой пояс набедренной повязки.

Я вспомнил всё, что чувствовал через мирощуп Дианчи, и я понял, кто это. – Она же тебя не любит, Уэбер.

Он отступил на шаг от удивления, что мне известно его имя.

– Она делила с тобой ложе из одиночества – одиночества, которого никогда не узнала бы, если б осталась в Подобии. Возвращайся к себе на виллу, к книгам и тропическим полотнам.

– Я не дам ей умереть, – прошептал он.

– Сними очки.

Его голова затряслась. Гордо он прислонился к стене, вынул мирощуп, сглотнул и зажал его между губами.

Я полез в карман пальто, и вниз по моей руке заструился пот. Влажный морской воздух рвал мне ноздри. Мне думается, что работа по поддержанию Подобия закалила меня, но всё же не ожесточила.

Я вынул Ствол и не дрогнул, когда устройство с древним названием определило цель, произвело расчёты и зеленоватой вспышкой обрекло Уэбера на забвение. Я хотел сделать всё быстро, но в последние секунды своей жизни Уэбер заревел и запустил мирощупом мне в лицо.

Мирощуп ужалил меня в щеку, и Уэбер исчез.

– Ты был вынужден это сделать, – Ствол произнёс успокоительными мелодичными созвучиями. – У тебя не было выбора. Хорошо, что он умер.

– Будь наготове, – я затолкал Ствол обратно в карман, не желая дальше слушать его рассуждения. Интересно, остальные Уэберы уже тоже умерли?

Отключённый от остальных моих двойников, я мог только догадываться. Чтобы великие Механизмы могли работать, чтобы они могли удержать наступление стремительно сжимающейся Вселенной ещё на день, нужно скрупулёзно поддерживать Подобие Земель в равновесии.

Вот таким образом безликие уравнения и воплощались в действительности: безукоризненно продублированный космос существовал внутри и снаружи Вселенной; так ему не грозило самопоглощение, а потому все Уэберы должны были умереть – и все Дианчи.

Я нагнулся и поднял мирощуп Уэбера. Не гладкий цилиндр, как у меня, – угловатая чёрная трубка. Я слышал о таких подпольных копиях настоящей продукции Механизмов.

О чем он думал в эти последние секунды своей жизни? Что он чувствовал, когда заревел и запустил в меня этой штукой?

Отключённый от остальных, в одиночестве, я почувствовал странное возбуждение. Может, это было волнение от убийства, а может, обыкновенное любопытство, подзуживаемое гордыней. Я оглядел пустую спальню и не услышал ничего, кроме собственного дыхания. Не спуская глаз с двери, я поднёс мирощуп к губам.

Дианчи и я, мы знали всё о всепобеждающей чувственности камня. О ласке оникса на наших обнажённых пальцах. Как радовали нас лёгкие движения наших ног, когда мы танцевали перед Уэбером.

Запах камня, не свежевырубленного, а изношенного во тьме, во тьме, скрывающей от нас проклятое небо, наполнял наши ноздри, и мы раскрывали наши лёгкие и вдыхали его до боли в груди.

Вот так же, всепобеждающе, мы втянули в себя и Уэбера. Обвили его своими ногами, чувствуя не складки жира, а мускул под ними. Бедный, жалкий Уэбер, своим ничтожным весом пытающийся прижать нас к гладкому камню, нашёл ли он в себе силы быть тем, кем хотел быть. Хоть на несколько мимолётных мгновений.

Наша любовь к Уэберу была похожа на первые удары резца по свежевырубленному камню. В эти сомнительно-сладостные мгновения в нашем сознании разлилось понимание того, кем мы могли стать. Вселенная, на одно мгновение, стала бесконечной.

Такой же бесконечной, как ленивое уединённое утро в блаженном тепле постели – постели, которую мы знали, как собственного любовника.

Я перебрался из купола Дианчи в тень скалы, граничащей с морем. Всё ещё сжимая в кулаке мирощуп, я упал на колени и воззрел на небо.

В тени голубое зарево Механизмов исчезло. Я смотрел на многие Земли, и Вселенная, сжимающая нас в мстительном кулаке, заливала их красным светом. Материя гибла, сокращалась, осатаневшая в своей потребности сжаться в точку. Парнóй тропический воздух душил меня солью, тёк как сироп по лёгким.

Тени окружили меня, приторные и красные, точно раны. Сердце моё трещало; я колыхался, раскачивался, словно зажатый в самом центре всего сущего, готового размазать меня в бесконечно малое пятно.

Мне хотелось вопить. Я был уверен, что Механизмы отказали. Что они отказали из-за меня и что прижимавший меня к земле горячий ветер возвещал судный день решающего катаклизма.

Я выхватил Ствол из кармана и поднёс его к виску.

– Сохраняй хладнокровие, – прошептал он. – Ничего не изменилось. Наши с тобой отношения не изменились. Я полностью понимаю твои чувства, этого следовало ожидать.

– Нет! Ты ошибаешься.

– Мы никогда не ошибаемся, – успокоил он. – Мы, Стволы, всегда замкнуты в Подобии, как и все наши двойники. Все остальные Уэберы уже умерли, и значительная доля Дианчи тоже. Листор, ты можешь положиться на нашу силу и руководство. Всё, что ты чувствуешь, – это стресс от влияния Погрешности.

– Пожалуй, ты прав, – мне удалось подняться; я посмотрел вниз на насквозь промокшие штаны и заливавшую ботинки волну.

– Держи нас под рукой, и мы тебе поможем. Иди и ликвидируй последнюю Дианчи. Это она во всём виновата. Это с неё всё началось. – Рукоять Ствола послала к моим пальцам щекочущее тепло. Я чувствовал, как его мелодичный голос умиротворяет меня.

– Да, конечно… я так и сделаю.

– Конечно, сделаешь. Ведь ты же знаешь, где она прячется.

Я отвернулся от моря, лицом к лицу с глубокими тенями скал. Ствол устроился поудобнее в правой руке. До меня дошло, что в левой я всё ещё держал самопальный мирощуп Уэбера. Небрежным движением я выпустил его и впечатал в песок каблуком.

* * *

Я углублялся в тени под скалами. Пятна крабов пощёлкивали и суетились в камнях. Но ноги мои нашли песчаную тропу, по которой скрылась Дианчи. Наконец я вошёл в тень темнее остальных и оказался в пещере.

Низко нависал каменный потолок, за многие эры сточившийся до гладкости. Согнувшись чуть не вдвое, я пробирался его изгибами и поворотами, всё выше и выше.

Наконец завиделся огонёк, отдававший красным, ещё неясный в тени, но я приблизился и вгляделся сквозь нависающий стеной утёс туда, где тень его граничила с морем. Ноздри мои наполнил солёный воздух и запах тёплого камня. Я распрямил сведённую судорогой спину.

– Ну наконец-то, – произнёс голос слева от меня. Я повернулся и встретил одержимые глаза и измождённое лицо Дианчи Тарброк.

Волосы её обтекали плечи, словно чёрный огонь. Покрывали груди. Загорелая кожа её ног и бёдер расплывалась перед глазами в сумраке. Она сцепила руки за спиной – расчётливый жест, которым столько раз она намеренно возбуждала чувства Уэбера. Я слишком хорошо знал, что означает эта поза.

– Подобие – это миф, – не то что бы она кричала, но камень отдавался эхом. – Его раздули до неприличия. Механизмам до нас нет никакого дела, главное для них – чтобы не менялись определённые географические параметры; люди и то, что творится у них в душе, не имеют никакого значения.

– Все вы, Погрешные, твердите одно и то же. Но наши исследования говорят о другом. Чем точнее копия, тем сильнее сопротивление Космоса. Последний миллион лет этот принцип работал безупречно.

– Нет, – она подступила ближе. – Не безупречно. – Она потянулась взять меня за свободную руку. Я позволил ей её взять. Дианчи не представляла собой реальной угрозы, а я тоже не лишён сострадания.

– Как ты можешь так говорить? Или ваша Погрешность позволяет вам игнорировать факты?

– Конечно, нет. Но я вижу все факты в новом свете. Механизмы Подобия больше не действуют. Баланс уже достигнут. – Она прижала мою руку тыльной стороной к гладкому шёлку своего горла. – Вселенная перестала сокращаться.

Я хмыкнул.

– Уже слышали. На всех Погрешных один и тот же аргумент.

– Так о чём-то это же говорит? Почему такое подобие среди Погрешностей? Неужели не ясно, что тут есть противоречие?

– Пожалуй, хотя и незначительное. Но ты – ваятельница. Не физик и не учёный. У тебя нет ни знаний, ни таланта, чтобы делать из нелегальными путями полученных данных такие далеко идущие выводы – убедить нас поставить на карту всё, что мы спасли.

– А мне это и не нужно, – её пальцы высвободились из моих, чтобы заправить назад волосы. Я опустил глаза на её обнажившуюся грудь. Её рука потянулась за ухо и извлекла мирощуп. – За меня это уже сделали другие. Всё здесь.

Я смотрел на угловатую трубку чёрного цвета. Она была похожа на ту, которой швырнул в меня Уэбер, – вторая такого рода за всю мою жизнь.

– Нет. – Ствол умудрился выпихнуть мою руку из кармана. – Это ложь. Не поддавайся, Листор. Это новая хитрость.

– Попробуй, только и всего, – Дианчи вжала мирощуп мне в ладонь. Мои пальцы, словно по собственной воле, сомкнулись вокруг него. Я уставился на кулак, затем взглянул на эту женщину, в одеянии из одних лишь теней, и в её лицо.

Так ли они пусты, как глаза Мэри Эдаф? Сине-зелёные, как море, с отсветом того огонька у входа, – кажется, нет. Её рука коснулась моей щеки.

Ствол потеплел у меня под пальцами; его голос звал, откуда-то издалека, как и волны.

Теперь я совсем по-другому ощутил её ласку. Прикосновение её пальцев превратилось в шёпот простыней в постели, знакомой, как тело любовника. Глубина её глаз удержала меня на один миг бесконечности. То, что я увидел, отрезало от меня не только ужасное небо, но и дало представление о близости, не испытанной мной никогда, даже в объятиях Подобия и многих моих двойников.

Мои пальцы поднесли мирощуп к губам.

Ствол взвыл, разразился ослепительным светом. Моя рука сомкнулась вокруг него, содрогаясь от боли. – Мы и без тебя тут закончим, Листор. От тебя теперь никакой пользы. Какой там пользы, ты же всё и погубил!

Я пошёл, шатаясь, на Дианчи и рухнул на колени. Ствол сиял зелёным, включая поле, которое означало смертный приговор для Дианчи и меня.

– Не-е-е-ет! – заголосила Дианчи. Она прыгнула на меня, нагая и обезумевшая, и схватила меня за запястье. Снова и снова она била Стволом об камни, сотрясая мне руку.

Кровь выступила на костяшках, и от этой новой боли я разжал руку. Ствол выпал и зашустрил по камням. Я подкатился ближе и пнул его ногой, и тут зелёное сияние поразило Дианчи, и она растворилась.

Мой пинок послал ствол к выходу из лаза, кувырком наружу, где его поглотили сначала тени и затем море далеко внизу. Зелёное сияние раздробило каменный свод. Пещера обрушилась, и, отброшенный взрывом, я полетел вверх тормашками.

Обломки булыжников ранили меня, разбивались об меня. Вместе с обесформленным облаком камня я летел, кувыркаясь, вниз и врéзался в море, подняв столб брызг.

Кроме тьмы, я мало что помню. Я пришёл в себя, и выхаркал из себя воду, и сел. Ноги мне не подчинялись. Я прислонился к валуну и посмотрел на небо.

Булавочные искорки зелёных взрывов посверкивали на Землях. Один за другим Стволы уничтожали себя и других Листоров. Каждая искорка вспыхивала и гасла, и тут же ей отвечала другая на соседней Земле.

Механизмы Подобия полыхали голубым заревом. Стало ли оно ярче? Трудно сказать. Я посмотрел на обратную сторону неба, и там фон неохваченной ими Вселенной по-прежнему посверкивал красным. То ли краснота усилилась, то ли нет.

Дианчи умерла, и её смерть ничего не изменила. Сколько Листоров умерло вместе с нею? Я наконец-то заметил, что мой левый кулак был по-прежнему сжат. Другой рукой расцепив пальцы, я увидел мирощуп, который она дала было мне.

Там, в этой чёрной трубочке, скрывалась некая правда, а иначе Ствол никогда не предал бы меня. Но правдой была также и прожитая мною жизнь, и исполненный мною долг. Что важнее?

Неужели Подобие разрушено? Неужели Вселенная вот-вот обрушится в окончательное ничто?

Я сунул мирощуп за ухо, и глаза мои закрылись, чтобы не видеть зелёных искорок, всё передающихся от Земли к Земле. Устроившись так, как будто песок стал мне мягкой постелью, а море тёплым бесконечным одеялом, я стал ждать. Что бы там наверху ни случилось, это будет моё утро.