Текст книги "Звездолет, открытый всем ветрам (сборник)"

Автор книги: Дэвид Джонатан Уильямс

Соавторы: Адам Браун,Джо Мёрфи,Энди Миллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Рапсодия в деревянных тонах

Рапсодия стонет сотней голосов, пока Чарльз вырезает дату у неё на пятке. Десять лет, ровно десять лет сегодня. Ветры Санта-Аны скользят у неё под тростниковыми ногтями, закручиваются смерчем в ложбинках суставов. Горячий ветер, доносящий вонь Лос-Анджелеса, проникает сквозь миниатюрный узор на радужке и приоткрытые губы, и воздух отзвучивает в сотне умело сработанных внутренних перегородок, и обращается в стон – развивается в трель. Чарльз откладывает в сторону нож с тонким лезвием, с эбеновой рукоятью. Прикасается к блестящему вишнёвому дереву её щеки.

– Только ты, любовь моя. Теперь всё будет хорошо. – Он встаёт и берёт её за руку; Рапсодия напевает бессвязными мажорными аккордами, Барток в обработке Гершвина. Атласное дерево дрожит у него под пальцами. Хромая и волоча ногу, он тащит её к усыпанным дубовыми листьями перилам у края крыльца. Вместе они смотрят вдаль, в лос-анджелесское ночное марево, простёртое как самоцветные камни по просмолённой, проржавевшей равнине. Фары поблескивают сквозь заросли кактусов и наросты обнажённого камня, льнущие к обрыву под крыльцом. Далеко внизу рычит вороново-черный лендровер, подымаясь по размокшему просёлку.

– А вот и она. Постарайся отнестись с пониманием. Она очень изменилась после…

На это Рапсодия фыркает. Чарльз улыбается, до зуда растягивая шрамы, опоясывающие его щёку и челюсть. Подпрыгивая, он хромает в тёмный дом, на ощупь лавирует в мебельном лабиринте. Снаружи хлопает автомобильная дверца. Голоса доносятся ветром – приглушённый шёпот. Чарльз скорей торопится обратно на крыльцо, и паркетный пол дрожью отвечает на скрип и на топот его босых ног.

– Опять она их привезла.

Рапсодия бормочет, когда он берёт её за руки; простыня вместо савана, и его возлюбленная умолкает. Он укладывает её на пол и ковыляет обратно в дом, в свою мастерскую, не забыв приоткрыть в стене фанерную задвижку глазка. Электрический свет заливает гостиную, и он смотрит, прищурясь, как настоящая Рапсодия неуверенно, зажато движется к дивану.

– Вот этот, – она постукивает концом тросточки по угловому столику (он только вчера его закончил).

– Какая прелесть. – Лиза, сестра Рапсодии, пробегает тонкой рукой по красному дереву и сосновой мозаике столешницы.

– Минимум пятьсот баксов. – Майк, муж Лизы, загораживает собою глазок. Брякают инструменты; ударился об пол железный ящик. Чарльз морщится, поджимает губы. В глазке появляются Майкова лысина и белые пиджачные плечи: это он встал на четвереньки. – Ё-моё, опять он заголил болты!

– А можно их удалить, не повредив столик? – спрашивает Рапсодия.

– Придётся ножовкой.

– Придётся так придётся. – Рапсодия морщится, сжимая в руках тросточку.

На мгновение пиджак Майка мелькает в глазке и исчезает. Звякают инструменты; ножовка с повизгиванием врезается в болты, прикрепляющие столик Чарльза к полу.

– Смотрится штуки на полторы, – Лиза скрестила руки на загорелом животе и двигается туда-сюда, загораживая собой комнату. – А на Родео Драйв можно и за две загнать.

Рапсодия усаживается на длинный чёрный диван, на своё любимое место, прямая, словно аршин проглотила, руки на рукоятке тросточки. Чарльз внимательно смотрит в её выгоревшие голубые глаза.

– Ну так туда и везите. – Рапсодия в упор смотрит на глазок. – Чем больше дадут, тем лучше.

– Как по-твоему, он сейчас за нами наблюдает? – Лиза присаживается рядом с ней на краешек дивана и дрожит в своёй красной маечке и шортах.

– А что ты думала. – Рапсодия приподымает тросточку и со всей силы всаживает её металлический наконечник в пол. Чарльз издаёт вой сквозь стиснутые зубы – семь слоёв лака пробито; тщательный мозаичный узор из дуба и кедра поцарапан, прорван кинжальным ударом трости. Он захлопывает глазок и закрывает лицо руками под сдавленный смех в соседней комнате.

Спустя время он понимает, что пришельцы уходят. Чарльз встаёт и вытирает глаза. Он не чувствует своё лицо, на ощупь оно как полузатвердевшая замазка у него под пальцами, с приставшими крупинками соли и опилок.

Кухня блистает тысячью половиц умасленного лака. Он ставит ужин Рапсодии, бифштекс и печёную картофелину, на поднос орехового дерева.

– Ну наконец-то, – окаменевшая, точно статуя, она и не двинулась с дивана. Чарльз бережно ставит поднос ей на колени. Длинные, холодные пальцы с кроваво-красными ногтями, идеальные в своей симметрии, гладят его по лицу. Её прикосновение толкает его вниз, и он садится у её ног, неуклюже согнув больную ногу. Рука Рапсодии шарит в поисках вилки, точно искалеченная ящерица.

Чарльз рассматривает оспины от её трости на полу. Ветер за окном крепчает, и дом дрожит. Он снимает с ног Рапсодии туфли на каблуках и ставит их в сторону.

– Мне так нравился этот столик.

– Я знаю, зайка. – Рапсодия глотает кусочек мяса.

– Наверное, у тебя был трудный день?

– Все дни трудные. Не всем дано сидеть дома и прятаться от жизни.

Бессмысленно объяснять про своё лицо.

– Они его продадут тем же людям, что купили кровать и туалетный столик?

– Откуда я знаю. – Узкая челюсть Рапсодии напрягается, когда она жуёт. Чарльз протягивает руку и отводит длинный белокурый локон от её рта.

– На него ушли все остатки красного дерева.

– Наверно, тебе нужно ещё.

– А можно?

– Можешь завтра позвонить заказать. Не больше чем на пятьсот долларов. Я скажу Майку захватить по дороге.

– Так он опять придёт. – Рука Чарльза сжимает её лодыжку. Рапсодия роняет вилку. Когда его рука ослабевает, она опять принимается за еду.

– Эти подносы придётся продать. – Рапсодия тянется вниз, берёт его за руку и тянет её к гладкому узору орехового дерева. – Оставь их тут на диване к нашему приходу.

– Я месяц на них потратил.

– Так тебе нужно красное дерево или нет?

Чарльз опускает взгляд на выбоины в погубленном паркете. Порыв ветра ударяет в стену, и дом встряхивает. Рапсодия морщится, словно от боли, и берёт ещё кусочек мяса.

Низкий стон доносится с крыльца, и Рапсодия застывает, не дожевав. Она наклоняет голову, и звук медленно уносится в сторону.

– Что это?

– Так. – Чарльз переносит вес тела на здоровую ногу и смотрит в открытую дверь. Простыня ползёт по полу, как альбинос-осьминог, увлекаемая воздушными потоками Санта-Аны. Стон входит в дверь, громче на этот раз, и за ним высокий переливчатый вопль.

– У меня всё внутри ноет, когда ты врёшь. – Рапсодия пихает поднос ему в лицо. Он берёт его руками, чуть было не ставит на угловой столик, уже несуществующий, и кладёт на диван рядом с ней. – Я хочу на улицу, – требует Рапсодия.

Не говоря ни слова, Чарльз встаёт. Её рука теребит его за бок, продвигается на ощупь между шрамами под его изношенной рабочей рубахой, и она с трудом поднимается. Её глаза вспыхивают рядом с ним – как всегда, уставившись в небо.

В воздухе шалфей и полевые цветы смешиваются с углекислым газом, придавая ночи оттенок свежести. Он ведёт её на крыльцо. Рапсодия-кукла щебечет под качелями.

– Стой здесь, – говорит он Рапсодии-жене и кладёт её руку на поручень перил. Хромая, Чарльз перегибается, тянется и поднимает в воздух своё творение. Выполнено в человеческий рост, прохладны и грациозны члены, волосы старательно вырезаны и выгравированы так, что видна каждая прядка – видна тем, кто может видеть.

Он резко останавливается и смотрит, как жена его поигрывает ножом с эбеновой рукоятью; он его забыл на перилах. Указательный палец пробует лезвие; появляется капелька крови, но отстранённое выражение не оставляет её взгляд.

– Вот что я сделал для нас. – Он ставит новую Рапсодию перед ней, кладёт деревянную руку на перила.

Рапсодия-живая шарит вокруг себя и ахает, когда пальцы касаются пальцев. Ветер струится сквозь Рапсодию-неживую, пробуя голос, напевая песню без слов, и живая качает головой.

– Как ты… как тебе удалось достичь такого звука? – спрашивает она.

– Я хотел дать ей твой голос. – Пожатием плеч он почти сумел подавить гордость… но не совсем. – Ветер поёт, пролетая над Сент-Габриэлем и поёт, пронизая куклу; сто голосов сливаются в бессловесном аккорде, жидким бархатом расстилаются по нашим ушам.

Рапсодия из плоти подымает руки, гладит высокие скулы, слегка вздёрнутый нос и выше.

– Ты её сделал с глазами? Зачем ты её испортил?

– У неё прекрасные глаза. – Его пальцы смыкаются вокруг деревянного запястья.

– Надо было сделать пустые дырки, ни на что не годные рваные раны. – Её голос темнеет от раздражения. Рапсодия-кукла вздыхает среди молчания. Внезапная тишина опускается на дом, который построил Чарльз.

– Я не смог. – Его глаза горят, ему хочется вырвать деревянную руку из её хватки, но он этого не делает. Он знает, что она сейчас скажет, и ждёт этого, но её ответ неожидан.

– Отведи нас на качели.

Он нашаривает её прохладный, изящный локоть и повинуется. Рапсодия-жена возится на ощупь с цепью качелей и затем осторожно опускается на сиденье. Чарльз, хромая, тащит за собой куклу. Та удовлетворённо щебечет, когда он усаживает её рядом с женой. Он берёт тёплое деревянное запястье и осторожно заворачивает каждый пальчик вокруг противоположной цепи. Вторая рука лежит на колене его жены. Близнецы, высокие и хрупкие; прямые, как доска, волосы падают чуть-чуть ниже безупречных грудей.

– Теперь оставь нас, – требует Рапсодия-живая, и её деревянная сестра хмыкает в знак одобрения.

– А если я с вами ещё немножко побуду?

– Не хочу. Иди в дом. Тебе нужно работать.

– Хорошо, любовь моя. – Непроизвольно Чарльз ссутуливается, понуренный. Он ковыляет внутрь, зная, что её уши следят за ним. Берёт поднос с полусъеденным бифштексом и возвращается в кухню. Старается расслышать за клокотаньем горячей воды, как Рапсодия-флейта насвистывает мелодию без слов. Улыбается, глядя, как пожелтевшее жидкое мыло скользит у него между пальцами.

Рапсодия-живая добавляет свой голос к песне куклы, тихонько подмурлыкивая в сгущающейся ночи. Напев, радующий слух в их согласной гармонии, отблескивающий яркой гладкостью, тронутый лишь тончайшей нотой радости, извивается по всему дому. Первый раз за все десять лет она запела. Чарльз широко улыбается, кивает самому себе и принимается за вечерние дела.

* * *

– Отведи меня к ней. Хочу посидеть на крылечке, – говорит ему Рапсодия на следующий вечер.

– Может, сначала поужинаешь? – он спрашивает, уже держа в руках сосновый поднос с полной спагетти тарелкой драгоценного дерева ироко.

– Не сейчас.

Чарльз ставит поднос на кухонный стол. Ковыляя в гостиную, он бросает довольный взгляд на починенный паркет. Чувствует босыми пальцами ног гладкость заново уложенных квадратиков, лак уже просох и зачищен. Он даже аккуратно уложил расщеплённые заусеницы пинцетом для бровей.

Рапсодия встаёт и берёт его за локоть. Рапсодия из дерева мурлычет себе под нос, зовёт их в вечернюю тьму. И ветры Санта-Аны, кажется, сердятся меньше, дуют гладкие, чистые, без городской вони.

– Поосторожней с перилами, – говорит он жене. – Резьба была нехороша, и раз твой брат не привёз красное дерево, я их все снял.

– Но ты что-то поставил вместо них? – голос Рапсодии взвинчивается на пол-октавы, и её двойница нервно чирикает.

– Конечно, солнышко. Двухдюймовый канат; он надежно закреплён, и бояться нечего. Я просто предупреждаю. – Чарльз смотрит за канат; тени туч закручиваются жгутом над зарослями кактусов-опунции и прыгающей чольи, льнущими к крутому откосу, и с уходом луны постепенно размываются в бесформенные кляксы.

– Тогда иди работай, – Рапсодия осторожно опускается на качели и берётся за деревянную руку. Кукла довольно посвистывает, и качели скрипят.

– Я буду в мастерской.

– Ты начал что-нибудь новое?

– Нет, только вот перила… и я жду красного дерева.

– У Майка времени не было. Мне Лиза сказала, когда привезла меня. Он завтра его доставит. – Ветерок дёргает его за волосы, и Рапсодия-деревянная смеётся.

По вечерам ветер всегда нарастает. Чарльз садится к верстаку и смотрит любовно на долота, рубанки и ножи. Одного ножа недостаёт; он не пойдёт обратно просить его.

Рапсодия поёт, и кукла вторит на сотню голосов. Заслушавшись, Чарльз закрывает глаза, холод плоского резца в его пальцах. Их песня течёт сквозь дом, как эфирный мёд, сладкая превыше понимания, золотая превыше денег.

Надо делать перила. Все эти десять лет у него всегда было дело. Сначала это был дом – самый большой его проект, – потом столы и стулья, потом крыльцо, застывшее в прыжке над бездонной пустотой, подносы, лампы, блюда, статуэтки, каждое – указующий шаг на пути к Совершенству, достигшему апогея в его Рапсодии в деревянных тонах.

Песня ласково касается его ушей, и по его телу пробегает дрожь радости. Он не может сейчас работать; он работает только когда ему грустно. Беззвучно он идёт сквозь дом, зная каждую половицу, каждый стык, место каждого скрипа, и наконец может посмотреть на них из глазка в кухне.

Рапсодия-живая стоит у качелей, обхватив двойняшку руками, точно в танце. Рапсодия изгибает деревянное запястье, подставляя ветерку тростниковые ногти, и кукла стонет. Рапсодия поворачивает старательно выделанные шейные суставы; кукла кладёт головку ей на плечо, и полные деревянные губы вздыхают от удовольствия.

Покачиваясь на ветру, описывая томные круги в горячем ночном воздухе, Рапсодии обнимают друг друга, и сливаются не только голоса. Холодный блеск полной луны струится по щеке жены, она закидывает голову, и её горло раскрывается, посылая песню в блистательное крещендо.

В полночь ветер утихает; сверчки и цикады сменяют пение. Рапсодия-живая нежно возвращает свою двойницу на качели, укладывает, подтыкает со всех сторон простыню. Когда она входит в дом и половицы возвещают каждый её шаг, Чарльз закрывает глазок. Он слышит тихое касание пластика о пластик – она берёт телефон – и быстрые, знакомые фанфары автонабора.

– Алё, Лиза?..

– …я, а кто же ещё.

– …нет, ничего не стряслось. Ну плакала, да. Только не переживай, ладно?

– …Слушай, скажи Майку, пусть завтра привезёт красное дерево. У меня тут есть кое-что, на чём можно заработать целое состояние. Ты себе представить не можешь, что он сделал на этот раз. Это… ты не поверишь. Нет, не хочу продавать. Но продам. Ты знаешь, почему, так что не начинай. Чтоб всё было готово, когда вы меня завтра домой привезёте. И тебе того же. Пока.

Чарльз не дышит, обездвиженный, спелёнутый тенями, онемевший. Его жена захлёбывается рыданием и на ощупь идёт в ванную. Трубы рычат, когда она спускает воду в туалете; пол стонет, когда она падает в постель. Он возвращается в мастерскую, ноги движутся, точно бесшумные змеи по песку. Он убирает верстак, возвращает каждый инструмент на строго отведённое ему место – оставляет только один маленький ножик.

На этот раз сойдёт и ясень, решает он и кладёт перед собой два бруска. Он думает о Рапсодии, о них обеих, и принимается за работу.

* * *

Чарльз зажимает рукой нос и рот Рапсодии, понуждая её молчать. Она сворачивается клубочком у него на коленях, спелёнутая простынёй, а фары слепят сквозь стену кактусов и юкки, отбрасывая уродливые тени на гребень ущелья.

Его губы скользят по её щеке; вкус дерева наполняет его рот, и он покрывает ладонью неподдающуюся грудь. Внезапный порыв ветра закручивается вокруг них, и Рапсодия щебетом выражает своё недовольство. Его рука отдёргивается, словно от пореза.

Наконец рычание автомобиля стихает вдали, в глубинах ветров Санта-Аны. Под зарождающуюся мелодию бьющегося стекла силуэт Рапсодии Мстительной заполняет все окна. Чарльз прячет лицо на деревянном плече и стонет. Звоном-ответом отдаётся молоток, и Чарльз льнёт к своему творению, пока пульс его не начинает стучать горьким контрапунктом к ударам.

Как она только может? Он зажмуривает глаза, резко поднимает большие пальцы, вжимает в дерево, нажимает всё крепче. Тонкий раскалывающийся треск, занозы вонзаются в его плоть.

Удары молотка разрастаются в реверберирующее крещендо, и у него нет больше сил это терпеть. Он моргает часто-часто и смотрит в двойную рваную тень высоко на отполированном, точно луна, лице. Чарльз встаёт из своего укрытия, песок ещё тёпл у него под ногами. Перебрасывает Рапсодию через плечо и возвращается в дом.

Пол гостиной изрыт кратерами, как лунный ландшафт, каждая зияющая рана в форме головки его молотка для чеканки. Кухонная фанера лежит вдребезги разбитая у него под ногами. Он крадётся обратно на крыльцо, и занозы впиваются в мякоть между пальцами ног.

Там стоит Рапсодия, тяжело дыша, обеими руками вцепилась в верёвочные перила, молоток на полу.

– Где она?

Чарльз ковыляет мимо неё и втаскивает куклу на качели. Стягивает простыню, и кукла тихо вскрикивает в знак свободы.

– Ты готова была её продать, – голос у него тихий, хриплый. – Ты готова была себя продать.

– Принеси её мне.

– Нет.

– Принеси её мне, а то я этот дом продам к чертям собачьим, ты и пикнуть не успеешь.

– И где ты будешь жить?

– А тебе что?

– Это я всё построил. Всё для тебя.

– Всё ты врёшь! Неси куклу. – Ветер завывает её словами, толкает их ему в лицо, бьёт наотмашь по шрамам, дёргает за волосы. Рапсодия-деревянная тоненько повизгивает от тоски. Только когда он поднимает ей руки, как будто они тянутся к жене, – только тогда кукла успокаивается.

Двоих сразу ему не перенести. Дом трясётся на ветру. Он поднимает куклу, осторожно распрямляет каждый искусно выточенный сустав, так что она может стоять сама по себе, и осторожно тащит её через крыльцо. Она перегибается над обрывом, удерживаемая только верёвкой, и стонет от счастья, когда его жена касается её руки.

Ветер спадает, наполняя дом тишиной. Руки Рапсодии тянутся к её двойнице, ласкают, движутся так, точно хотят расправить каждый старательно выгравированный волос. Плечи жены трясутся, и только еле слышный всхлип выдаёт надвигающееся рыдание. О, как она плачет – сам ветер возвращается, и они рыдают вместе, голоса сливаются в унисон в поисках финальной каденции.

Не успевает отлететь последняя нота, как пальцы живой Рапсодии нашаривают пустые глазницы куклы. С бессловесным криком она хватает двойницу и швыряет с крыльца. Рапсодия-раненая летит кувырком, вверх тормашками, а Чарльз устремляется к краю, и верёвка врезается ему в живот. Она визжит в неблагозвучной агонии, ударяется, расщепляется, побелевшие члены застревают в расщелинах, валяются в зарослях кактуса. До дороги под обрывом долетает одна голова.

Он думает: наверно, она на них вверх смотрела, – и многоголосый призрак плачет, забытый, брошенный в горячем ночном воздухе.

– Вот теперь мы квиты. – Голос жены на слух такой плоский, совершенно лишённый выражения.

– Я тебя больше не понимаю. – Чарльз бессмысленно смотрит на её затенённый профиль.

– Больше я ничего не продам. Всё, что ты сделаешь, останется тут… с нами, – голова Рапсодии понуривается.

– А как же деньги? – он держится изо всех сил за верёвку, а иначе упадёт.

– Чарльз, да не нужны нам были деньги. Моего нынешнего заработка нам больше чем достаточно.

Он давно об этом знал – если честно, то не первый год. Он ей этого не говорит. – Давай наконец поговорим… об этом.

– В тот вечер ты нас обоих убил. Если б мы тогда не пошли с тобой в мастерскую, я бы тебе вместо этого спела; я бы тебя вместо этого любила.

– И что тебе взбрело закурить возле канистры с растворителем?

– Уже неважно. Мы квиты, но это не значит, что я тебя прощаю.

– А ты мне ещё споёшь когда-нибудь?

– Нет, никогда. – Рапсодия отворачивается и идёт на ощупь в дом.

Чарльз смотрит вниз, на белое пятно в самом центре тёмной дороги. Он лезет в карман джинсов и достаёт два безукоризненных глазных яблока, которые он выточил прошлой ночью. По одному он кидает их вниз и слушает, как дерево стучит по шатким камням.

Внизу Рапсодия-вдребезги-разбитая тихо шепчет, бормочет о чувстве вины и о времени. Чарльз идёт было в дом, но резкая боль пронзает ему пятку. Он нагибается и видит свой нож. Кровь поблескивает на клинке, чернёным воронит сталь. Заточенный до одержимости нож одним касанием перерезает верёвку, и теперь нет спасения им обоим на самом краю.

– У меня много работы, – шепчет он голове на дороге. Но столько уж было разрушено, повсюду тени скрывают осколки дерева с острыми краями.

Трудно решить, с чего начать, – и тут голос всплывает из ущелья. Нож с эбеновой рукоятью, склизкий от крови и пота, не дрогнет в его руке; он идёт вслед за женой во тьму.

Всемирный заговор похитителей кальция

В неосвещённой квартире Лýна запускает под матрас пальцы. Простыни скручиваются в её хватке, сырые и холодные. Воздух наполняет вонь от горелого пластика. И от бензина – или солярки, она не может понять, – но запах становится всё гуще, начинает рвать ноздри.

Горелый пластик, солярка, а теперь пахнет тошнотворно-сладким, вроде как протухшие котлеты, или как когда Пезман в первый и последний раз попробовал приготовить обед по-эфиопски. Желудок Лýны подкатывает к горлу; она хватается за матрас, и ноготь на левом мизинце ломается до самого мяса. Дыма нет, ничего не горит в квартире. Пожарная сигнализация молчит. Сирен на улице не слышно, вот только эта мерзопакостная вонь.

Пезман! Что-то с самолётом – у него рейс 23 из аэропорта Кеннеди. Лýна видит пламя. Она слышит вопли. Бомба? Двигатели отказали? Лýна не поймёт. Может, это даже шаровая молния, которые так расписывают в бульварных газетах.

Но Пезман – двуличный изменник, мерзавец – и Винтер, потаскушка несчастная – оба они мертвы. Об этом свидетельствует смердящая вонь. У Лýны и раньше бывали такие обонятельные глюки – всякий раз, когда случалось что-то непоправимое.

Луна всхлипывает и садится. Запах всё сильнее. Тьма собирается в складки, точно Луна может её увидеть. Воздух касается голой кожи, маслянистый, скользкий. Качнувшись всем телом, Луна в отчаянии ставит обе ноги на холодный кафельный пол.

От мощного удара распахивается настежь входная дверь; тяжёлые замки разлетаются на части. Луна отшатывается и моргает на вливающийся в комнату жёлтый свет. Входит долговязая, измождённая фигура. Толстые подмётки батинок отстукивают по плитке. Тень нависает над нею.

Свет падает на крючковатое лицо старика. Короткие седые волосы, водянистые, но пронзительные глаза напоминают ей преподобного Леланда из баптистской церкви у них в городе. Кустистые брови вызывают в памяти портрет аболициониста Джона Брауна из полузабытого школьного учебника.

– Выпей, – он подносит чашку ей к губам. Почему у него на голове корона? Жестяная к тому же, вся в каких-то штучках. Запах от чашки гнусный, но всё-таки не так смердит, как самолёт Пезмана. – Будет легче вынести запахи.

Луна жадно глотает. Солёная, вроде как аммиак, не понять, но вкус такой, что она чуть не выблёвывает всё обратно. Пытается оттолкнуть чашку, но старик берёт её за затылок и выливает гадостное содержимое ей в рот.

– Пошёл на хер… – заходится кашлем Луна.

– Грядут шаровые молнии, – шепчет он. – Несмотря на многочисленные свидетельства того, что фтор отравляет мозг, правительство продолжает насыщать им водные ресурсы. Хочешь знать, почему?

– Вы кто? – Луна мечется прочь из-под его руки, чашка летит через всю комнату. Бросает взгляд на телефон, с мыслью – удастся ли ей позвать на помощь, прежде чем этот сумасшедший маньяк её изнасилует или порежет на кусочки.

– Здесь пахнет старой одеждой и чёрствой пиццей. И мусором тоже, вынести надо было. И тобой. Мыться чаще надо, – старик подымается, и тень его накрывает её, и она отползает по кровати, прижимается к стене. – А ты какие запахи чувствуешь?

Вопрос останавливает её. Луна принюхивается. Нет больше гнусной горелой вони. Есть только запах квартиры да надрывающий ей сердце мускусный запах тела Пезмана от простыней. Она облегчённо вздыхает. Во рту как в сортире, но по сравнению с исчезнувшей вонью это как сортир относительно чистый.

– Лучше, – она не отодвигается от стены. Когда видит, что этот псих не собирается до нее дотрагиваться, добавляет: – Опять нормально пахнет.

– У нас мало времени, – старик семенит к выходу, выглядывает, кивает и закрывает дверь. – Голоса, коими вещали Просвещённые, умолкли. Новый Миропорядок прекратил свой крестовый поход за мировое владычество. Я это предсказывал; ведь они в конце концов всего лишь марионетки. – Он поворачивается – не человек, а пугало огородное в выношенном до дыр костюме. Грозит ей пальцем: – Марионетки, скрывшие от вас связь между вашими простоватыми умами и управляемым оттоком кальция.

– Пожалуйста, не трогайте меня.

– Тронуть вас? Я же врач, мисс. Я пришёл помочь. Вам и человечеству. – Каблуки щёлкают, и он кланяется: – Доктор Джованни фон Хартбиф к вашим услугам. – Широко улыбается и подмигивает. – Для друзей просто Фон.

– Мне уже лучше, – Луна подтягивает простыню к подбородку. – Уйдите, пожалуйста.

– Безусловно, – доктор энергично кивает. – Однако оба мы теперь в тенетах заговора. Они вас найдут.

– «Они» – это кто?

– Если б я это знал, милая моя, моя теория была бы завершена, – улыбается доктор Хартбиф.

– Я никуда ни с кем не пойд…

Хартбиф поднимает руку, поворачивает какую-то блямбу на короне и обращается в пустоту:

– Скоро будем, Вольта.

– Но…

– Мне понятен ваш скепсис. Вам, выросшим в по вашему мнению упорядоченной Вселенной, должно быть нелегко признать, что она – всего лишь иллюзия. Но я позволю себе предложить вашему вниманию, мисс, следующие факты: А: вы восприняли информацию посредством обоняния; Б: это дало мне возможность найти вас; В: раз вас мог найти я, то могут и эти ужасные Они; и наконец Е: Они убили вашего друга и по всей вероятности убьют вас.

– А где вы потеряли пункты Г и Д?

– Последовательность – первейшая иллюзия упорядоченной Вселенной, – он подмигнул.

Может, она спит? Да нет, даже во сне такая помойка во рту не приснится. Так Пезман погиб, мерзавец. Он не только прикарманил её денежки, что само по себе хуже некуда, но и оставил её без единой мечты за душой.

Мечты, которым стало тесно в родном Техасе… Слава! Богатство! Шанс бежать от обыденности навстречу большой и прекрасной жизни. И как же ей теперь матери на глаза показаться? И неужели отец и правда подал в полицию заявление об угоне пикапчика?

И что теперь? Избавиться от этого извращенца, это само собой. Выставить его из квартиры на улицу, а что потом? Она же никого больше не знает.

Мгновение Хартбиф на неё смотрит, затем скрещивает руки на груди и отворачивается. – Я сознаю вашу стеснительность. Не забывайте, однако, что я врач.

Ну хоть не лезет с руками, и то хорошо. Загораживаясь простынёй, она выбирается из постели и ищет одежду. Поспешно одевается: чёрная юбка, по-модному драная чёрная блузка, выставляющая напоказ её свежепроколотый пупок, и чёрные ботинки. И ещё она никуда не выходит без кожаной куртки.

– Вы готовы, мисс, я надеюсь?

– Куда вы хотите идти? – Луна берёт сумочку, открывает, нашаривает внушающий ей спокойствие газовый баллончик, который сперла у матери. Костяшками пальцев задевает за выкидной нож, но на самом деле это просто расчёска.

– В лабораторию, куда же ещё, – Хартбиф шагает к двери. Открывает её, выглядывает и машет Луне рукой, чтоб проходила.

– Ну да, конечно. – Луна спешит вперёд, успокоенная тем, что он не пытается её остановить. Она избавится от этого придурка где-нибудь на улице. Уже далеко за полночь, но Нью-Йорк никогда не спит; может, и полицейский попадётся. Этому Хартбифу наверняка за семьдесят; догнать он её не сможет, да и баллончик можно в ход пустить.

– Вы когда-нибудь задавались вопросом о связи между полинасыщенными жирами и уровнем умственного развития? – спрашивает Хартбиф и следует за ней.

* * *

Улица за дверью пустынна, длинные ряды припаркованных автомобилей отблескивают огнями далёких светофоров. Луна приподнимает подол длинной, по щиколотку, юбки и напружинивает ноги. Другая рука сжимает сумочку.

– Сюда, – Хартбиф направляется к зажатому среди других машин чёрному седану.

– Ага, – отвечает Луна. Доктор подходит к машине и открывает дверцу с пассажирской стороны. Луна разворачивается, взасос втягивает воздух и пускается наутёк. Её останавливает запах.

Вообще-то запах сбивает её с ног, толкает на колени. На этот раз какая-то сырая вонь. Вроде как океан, но не совсем. Вода и соль, смердит рыбой, и небо выцвело от солнца, но есть ещё какая-то странность, какой-то смутно знакомый привкус липнет к нёбу.

Хартбиф замечает. Становится перед ней, нагибается и достаёт откуда-то фонарик, которым светит ей в глаза. – Мисс, вы употребляете наркотики?

– Да нет, завязала. Я опять что-то чувствую. Очень сильный запах…

– Такой же, как в квартире?

– Нет, другой. Как будто океан и… – Луна хватает ртом воздух. Смердит хуже, чем от миллиона дохлых рыб. Вонь от солёной воды становится всё гуще и наконец заполняет весь рот. В её глуби пролегают какие-то странные запахи, вроде знакомые, но и незнакомые, будоражащие память.

– Растаявшие мелки для рисования и прогоркший сыр?

Она было хотела сказать «коровий навоз», но его предположение ближе к правде.

– Вроде бы.

Деликатно Хартбиф ставит её на ноги. Луна всё хватает ртом воздух; голова её плывёт от вони.

– То, что вы ощущаете, есть аромат самого Времени. Глубинная нота, свидетельствующая о великой древности запахов океана. Вольта может вам больше рассказать об этом. – Хартбиф направляет её к машине.

– Креветки? – трудно выговорить, от запаха заплетается язык.

– Это что-то новое. – Хартбиф усаживает её на смятое переднее сиденье. Смятое – потому что оно покрыто алюминиевой фольгой, как и вся кабина внутри, за исключением окон и циферблатов на приборной доске. – Вы случайно не беременны? Если беременную тянет на какой-нибудь запах, она иногда его чует через все восемнадцать измерений.

– Чего нет, того нет, – выговаривает она. Но Хартбиф уже захлопнул дверь. Долговязые ноги несут его вокруг машины, и он садится на водительское место. Луна крутится и возится с ремнём безопасности. Какого лешего она не убежала, когда можно было? Сиди теперь в машине с сумасшедшим дураком. Она тянется к ручке дверцы.

Вдоль по улице плывёт шаровая молния. По крайней мере, описание совпадает. Синевато-белая капля, словно слеза, которую прорывают сотни жёлтых язычков пламени, точно лапки у тысяченожки. Шаровая молния останавливается у светофора, ждёт зелёного света. Затем крепенькие лапки-огоньки несут её им навстречу.

– Как ваш лечащий врач, рекомендую вам сохранять полную неподвижность, – шепчет Хартбиф, замерший с ключом зажигания на весу.

– Угм. – А вонь усиливается до невозможности. Луна никогда особо море не любила, это Пезмана с пляжа было не вытащить. Но запах её никогда не раздражал; а теперь она им давится.

Шаровая молния пересекает дорогу перед ними и просачивается на тротуар. Она открывает дверь, ведущую в её квартиру; два язычка пламени, похожие на рожки, воровато осматриваются, словно оглядываясь по сторонам, прежде чем прокрасться внутрь.