Текст книги "Звездолет, открытый всем ветрам (сборник)"
Автор книги: Дэвид Джонатан Уильямс
Соавторы: Адам Браун,Джо Мёрфи,Энди Миллер
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Иные
Да никакая она вам не была спортсменка.
Вообще её звали Кимберли, а кликуха у неё была Кимба Белая Дорога, потому что тащилась обычно с порошков. Она встречалась с одним пацаном – Джейсон Начальник, как он себя называл, – а тот по жизни в основном ширялся до розовых слонов и играл в смертогонки на своем Ви-рексе с мощняцкими запараллеленными кровавчиками (единственный вид спорта, о котором Кимба в те времена имела представление)… Ну, да она была жизнью довольна. Им вместе было в кайф.
И кайф этот состоял в основном из опиатов, которые они сообща варили в этом своём затраханном биореакторе.
И вот они с ним вечно игрались, экспериментировали. Пытались выгнать что-нибудь новенькое. И в ту ночь им как раз припёрла везуха, несколько микрограмм трансцендорфина. То есть это они были уверены – ну, почти, – что получили трансцендорфин, прямо готовы были по потолку от счастья бегать. (Если б сам героин хотел покумарить, он бы ширялся трансцендорфином.)
А как выяснилось, они ошибались.
Как выяснилось, это была никому не известная безымянная молекула, жаждущий человечьей крови химикат… И он убил Джейсона на месте и перемолол своими челюстями двигательную зону её головного мозга, превративши девицу в этакое человекообразное тамагочи. Простейшее многоклеточное, которое лежало себе в реанимации и только звонки подавало: «Биип!» – «Покормите меня!», «Уиип!» – «Уберите за мной!», «Влюююп! влюююп! влюююп!» – «Замените батарейки!» (Это пока врачи не перевели её систему жизнеобеспечения на питание от посеянных по всему ее организму артериальных турбин).
Современная медицина сотворила все положенные чудеса: Кимба уже могла говорить, есть, дышать. Что её убивало, так это счета за лечение. И совсем её крючило (как будто её можно было ещё больше скрючить) от выплат за «умный» панцирь – ортопедический автомат типа этакой железной девы, поглотивший её, как муху мухоловка. Неуклюже, неэлегантно, он таки позволял ей передвигаться по жизни куда надо. В смысле – в никуда.
Она была теперь одинока; очень одинока, потому что в обществе других чувствовала себя уродливым, жалким чудо-юдом. Она жила на сквоту, вселившись самочинно в заброшенный трейлер с разбитым, точно сердце, мотором в подвальной третьего уровня парковке местного доходяги-супермаркета.
Темное, поросшее поганками место, которое Толкиен населил бы гномами или волшебными зверями.
И тут как-то вечером – Кимба как раз обнаружила у себя в заначке несколько старых элэсдэшин и глотала их одну за другой – в дверь стучат. На пороге гость – что для Кимбы уже само по себе было как диковинный зверь.
Это была тётка до того убогая, что впору было самой Кимбе её пожалеть.
Если б не её панцирь.
Сказочный блеск всяких перламутров-самоцветов – искрящейся люстрой, заводной музыкальной шкатулкой проклацал киберскелет в дверь, и запахло кристаллами.
– Меня зовут, – сказала она, – Марионетта, – махнув по воздуху кремовой визиткой Национального Института Спорта. – Я пришла тебя набрать в команду по лёгкой атлетике.
– Здесь какая-то ошибка, – начала было Кимба.
– Паралимпийскую команду, естественно.
– Да вы посмотрите на меня – какие из нас с вами спортсмены.
Тогда эта тётка взяла Кимбу за нагрудную решетку. И так это её ненавязчиво в воздух подняла – мощь её панциря, это что-то страшное.
– Я тяжелоатлетка, – Марионетта добавляет, хотя вроде и так ясно, – паралимпийка квалификации класса 1А с диагнозом врожденный дегенеративный паралич. – Тут она раскрутила Кимбу как булаву (с кислоты приходнуло, отметила Кимба), закинула её кувырком в воздух и поймала с вывертом. – Прошлым летом на Играх выжала 567 кэгэ. Но увы, одна из китайской команды выжала 570. – Она скатала Кимбу мячиком и саданула ее разик об пол (эх, зацепистая кислота). – Но она меня превзошла не силой и не талантом. Это всё сила и талант её панциря. – Она распрямила Кимбу в подобие карандаша (ну, пошло крышу сносить) и заточила ей башку великанской точилкой. – Китайская спортивная технология на данный момент нашу превосходит. Но мы уже многого добились; возможно, что скоро наши инженеры пойдут дальше ихних. – Чтоб пояснить свою мысль, она тут же чертила схемки Кимбой-карандашом. – И тогда золото будет наше.
– Ага, – со стороны услышала свой голос Кимба, – так вам нужны выжившие из ума паралитики, художопые калеки, на кого навертеть свою аппаратуру.
– Именно, – ответила Марионетта, – и в данном качестве ты у нас на первом месте.
– Но почему же именно я, почему вот именно эта данная калека вам нужна?
– Потому что тебя можно купить. – И после этого разговор Марионетты перешел на деньги. По этой теме она рубила без проблем, говорила гладко – соблазнительно расписывала оплату тренировочных, суточные, выплаты по страховке, дотации… Её слова сплетались и выплетались с действием кислоты, и теперь Кимба подымалась ввысь на гигантской зелёной волне налички, в которой рыбья чешуя монет закручивалась и опадала, и прорезали глубины акульи силуэты, а она всё подымалась и подымалась в этом триумфальном месиве.
В Паралимпийский Корпус Национального Института Спорта.
Синеватый куб сомнительной репутации в одном из пригородов.
Со Студией Биомеханики в самом центре. Шумное заведение, населённое машинами, мастерская человечьих запчастей, заплывшая смазкой – прямо автосервис с того света, думала Кимберли, пока процокцокивала, зажатая в штангенциркулях, мимо полок с хирургическими пневматическими молотками, трепанами и с протезами, изгибавшими цифровые конечности. По всему полу стояли лужи светло-соломенной спинномозговой жидкости, и отовсюду где можно свисали мотки нервов, жирные и белые – со спинок стульев, одёжных вешалок и похожих на ксилофоны костных машин. А теперь вот команда крутых очкариков в замызганных стерильниках помогала ей забраться на стол. Дивились на древность всех её примочек: «Этой системе жизнеобеспечения самой нужна система жизнеобеспечения!» Таращились на гиперобтекаемые болты и коннекторы. Отделяли панцирь от её тела – удовольствие и боль, как если отколупливать струп, – и кидали его в кучу на пол. Где он ещё потом потрепыхивался, умирающая в снах девчачья кожура, и Кимба в жизни своей ещё голее не была. Её плоть имела оттенок давно сдохшего ядовитого моллюска, только менее приятная на вид.
А вот и новая модификация.
Они облачили Кимбу в золото, кевлар и промышленные алмазы, в электрическое хитросплетение медных паутин, полимеризированных спиралей и блаженства на жидких кристаллах осыпали золушку техноблестяшками, умными, как арифметика, и прелестными, словно музыка. Механизмы, подобные нежному объятию. Свеженький, только что с завода, панцирь учтиво-мягко охватил её, с приятно охлаждающей душу беглостью движений, и она встала со стола и за сопровождающим проследовала, струясь, в тренировочный зал.
Там ждала Марионетта.
– Сегодня начнёшь тренировки по прыжкам в высоту, – сказала она.
– В высоту? – заныла Кимба. – Я сроду в высоту не прыгала. – И соврала, потому что уже она ощущала в себе все нужные для этого знания, передававшиеся её движениям. Её механизм погрузился в высшую спортивную математику: угол сгибания голеностопного сустава и прочий баллистически выверенный прыг-скок-гоп-хлоп.
Информация ударила в мозг как доза, как зависимость от никогда прежде не испытанного кайфа. И вот уже планка её манила, ощутить, попробовать, и подход, словно танец, – пять широких шагов, потом четыре покороче, всё быстрее, с округлым заходом на планку. И парабола вверх и через планку, и она взяла три метра двадцать, как будто всю жизнь только этим и занималась…
И с каждым подходом она набирала высоту. Пять метров. Семь. День за днём, выше и выше.
Пока однажды утром она не поставила десять метров. Перестаралась в толчке и расколотила череп об потолочную балку. И пока летела вниз, умерла от обширной черепно-мозговой травмы.
Панцирь продолжал тренироваться ещё неделю.
И никто ведь и не догадался бы – поняли только, когда труп внутри вонять начал.
Рождество чумы
Мистер Вейль страдал аллергией на рекламу.
Даже от самого ненавязчивого ролика у него серьезно ухудшалось самочувствие и по коже начинали расходиться нездорово-розовые пятна с четко очерченными краями, похожие на странный солнечный ожог, как будто он позагорал в сворачивающих кровь отсветах нейтронной звезды.
И аллергия эта была ему ну крайне некстати – не в последнюю очередь потому, что он работал главным текстовиком в компании «Утилита Ворд Смит 4.5 и сыновья», наиглавнейшем рекламном агентстве всего города.
А также потому, что из-за неё он не мог выходить из своей квартиры. Вообще не мог.
Потому что реклама была везде.
Сам Вейль утверждал, что рекламная индустрия потеряла контроль над своим детищем. Рекламы образовали свою собственную, независимую биосферу.
И с каждым днём они всё лучше приспосабливались.
Новые, самосовершенствующиеся виды возникали каждый день: документоклама, валютоклама, эротоклама… Вечная ночь, исполненная снующих чудовищ, – и Вейль знал, что он был законной добычей даже слабейшего из этих хищников…
* * *
Раздался звонок в дверь. Как обычно, в 6 часов вечера.
С тех пор как Вейль подцепил аллергию, он невзлюбил отпирать дверь. С тех пор как он заблокировался в своей квартире, словно в бункере, и продезинфицировал её от самых микроскопических частичек маркетинга, он терпеть не мог открывать её обратно в мир, пропитанный рекламой всех родов – кишащий объявлениями во всех мыслимых и немыслимых средствах информации…
Но он таки отворил дверь. На эту гостью он мог положиться: она покорно соблюдала все его разнообразные меры антирекламной предосторожности, хотя бы только из желания сделать ему приятное. Она была человек скрупулёзный, с чёткими понятиями о гигиене. Врач, как-никак.
Хотя пришла она по вызову вовсе не к нему.
Доктор Юта Кребс пришла к компьютеру Вейля, который тоже недужил уже несколько недель. Это был млекопитающий процессор – двухметровый европеоидный куботел свисал с потолка ванной Вейля на переплетениях кишковатых желез. Жиропроводники вели к двум дыркам, помеченным татуировками: ВХОД и ВЫХОД. Идущий из дырки ВЫХОД проводник, из которого сочилась горчичного цвета жижа, оканчивался в сливном отверстии на полу. В дырку ВХОД была воткнута особая питательная трубка, и её закраина обросла слежавшейся коркой.
Вейль любил работать с живым компьютером за ту естественность, которую, по его ощущению, тот придавал его работе (не столько сочинительство, сколько выращивание и селекция новых пород рекламного скота), – но и сам понимал, что порой был слишком брезглив, чтобы обеспечить тому положенный уход и заботу…
Кребс пришла в ужас.
– Посмотрите, до чего вы довели устройство! – вскричала она. – Демиелинизированный, обезвоженный… Вы хоть купали его сегодня, мистер Вейль?
– Я был занят другими делами, – ответил он, разглядывая свои многочисленные кожные казни египетские в ванном зеркале. – И называйте меня просто Ной.
– А сюда посмотрите, – продолжала Кребс, – вот вокруг этих сфинктеров ввода данных: воспаление, отёк, шелушение и кожные высыпания. Как будто его держали на солнце.
Вейль повернулся и тут только в первый раз заметил шелушащееся покраснение на здоровой, кровь с молоком, коже куботела.
– А ведь и правда, похоже на солнечный ожог, – сказал он.
– Или на аллергию, – подзудила его Кребс. За всю свою практику она не раз встречалась со случаями нелепейшей чувствительности (у одного пациента так вообще была аллергия на антиаллергенные препараты), а вот в аллергию Вейля она нисколечко не верила. По её утверждению, недуг его носил психосоматический характер: приступы угрызений совести – что среди рекламщиков такое же профессиональное заболевание, как, скажем, кессонная болезнь у водолазов или у машинисток писчий спазм – брали над ним верх и выражались посредством реакции тканей.
Не аллергия – как она однажды выразилась, – а аллегория.
Но Вейль не клюнул на наживку. Весь в себе, он с нездоровым вниманием рассматривал кожу компьютера.
– Мистер Вейль, а вам не пора бы вернуться на работу? – мягко сказала Кребс. Она и сама работала по контракту на Ворд Смит, обеспечивала уход за био-ИТ фирмы. – Они там в агентстве по вас скучают. Все были в таком восторге от вашей дерматитной рекламы. – Она имела в виду одну из самых его дерзких рекламных кампаний – патоген, который вызывал на теле потребителей сыпь в виде рекламы одного фирменного лосьона, который один только и мог её вылечить.
– Да, но…
– А эти ваши блиц-рекламы: разумные маркетинговые лучи, безжалостные, раскалённые добела – экспонентные «умные рекламы», с изумительной точностью выявляющие профиль потребителя…
– Ну, не такие уж и…
– Вы один из самых дерзновенных рекламщиков фирмы. Я начинаю за вас волноваться – если вы всё так и будете держаться на расстоянии, ваше положение в агентстве может стать уязвимым.
– Доктор, мы всё это с вами уже обсуждали много раз, – устало ответил Вейль. – От одной мысли, что мне придётся возвращаться, у меня усиливаются все симптомы – все эти рекламные объявления, требующие к себе внимания; все они – утверждающие нечто прямо противоположное истине.
Кребс безнадежно покачала головой и отвернулась.
– Ну как хотите, мистер Вейль, – сказала она. Собираясь уходить, она протянула ему тюбик с мазью. – Вот вам от меня в подарок.
– Что это?
– Крем для кожи, – сказала она, в последний раз осматривая куботела. – Наносить на поврежденные участки два раза в день.
– А, так это для компьютера, – в его голосе послышалась горечь.
– Ну конечно. Вы сами знаете, что у меня не та квалификация, чтобы лечить людей. Вам надо обратиться в медицинскую экспертную систему.
– Не могу. У них там полно рекламы. Ненавязчивой, но я-то чувствую – воздух, пронизанный коммерческими предложениями, взвесь рекламы в воздухе проникает под кожу…
Он сбавил пыл, заметив, что глаза Кребс остекленели. Терпение, с каким она переносила его разглагольствования, явно почти иссякло.
Усилием воли он взял себя в руки и проводил её до входной двери.
И когда она легко махнула рукой на прощанье, он спросил себя – что было с его стороны не вполне справедливо, – кому предназначался этот жест: ему или же куботелу…
* * *
Перед сном Вейль занялся своими рыбками.
У него была страсть к океанической фауне. Весь дом был забит дорогими глубоководными экосистемами; повсюду чудовища в завитушках рококо скользили сквозь бездонную тьму – мешкороты и ящероголовы, гигантуры и живоглоты – такие хрупкие, отвратительные и бесконечно чуждые. Квартира тоже была оформлена под батискаф: ржавые переборки, клёпаные стальные стены, пульты управления, оборудованные старыми медными приборами, отсвечивавшими зловеще-зелёным.
Вейль понимал, что это всё эстетически было под большим вопросом, безвкусно, надуманно, порой заставляло в панике хватать воздух ртом от замкнутого пространства. А ему нравилось. Где-то глубоко внутри ему это было близко, особенно с тех пор как у него началась эта аллергия. Замкнутый в собственном доме – укрывшись от коммерческой лавины внешнего мира, – он чувствовал себя в безопасности в уютной скорлупе своей квартиры, чьи надежные стены могли выдержать постоянное давление рекламы, неустанно сдавливавшей их снаружи.
В этом уюте и безопасности он какое-то время просто стоял и смотрел сквозь стекло – мясистые, какие-то скабрёзные болотные огоньки удильщиков; zooxanthellae, осыпающиеся роскошным снегопадом; сатанинские искорки бельдюг, таранящих свой путь сквозь склизкие отходы рыбьей жизнедеятельности, – и в который раз эта кишащая жизнью бездна представилась ему как элегантная метафора рекламы: по красивым огонькам нипочем не догадаешься, какие чудища с иглоподобными зубищами хищно рыщут во тьме.
Реклама, подумал он, с обагренными зубами и когтями…
Позже он проглотил сразу несколько пилюль от аллергии, завалился в свою подводницкую узкую койку и моментально забылся сном.
* * *
А вот компьютер спал беспокойно.
Он чувствовал, как где-то внутри, глубоко в переплетениях нервов, что-то шевелится. Нечто не от мира сего, пышущее желанием родиться на свет.
Рекламное объявление.
Последний, заброшенный проект Вейля, уж с месяц зревший нарывом в воображении организма. На первый взгляд самая обычная, даже, пожалуй, скромная реклама – с главным героем в виде Христа Иисуса, Спасителя – прекрасного, раненого Агнца Божьего – само воплощение бесконечного сострадания, сплошь сусальное золото и византийский багрянец, накручивала объём продаж фирменной жвачки многоразового использования…
На поверхности – стандартная реклама, предназначенная для массового запуска. Только в самом её чреве, посреди рекламных навороченных кишок, гений Вейля проявился в полной мере.
Ибо это было нечто совершенно новое. Новорожденный вид; прорыв в рекламном мире, подобный той древней рыбе, которая выпрыгнула на сушу попробовать свои новоприобретённые лёгкие. Нечто, обнаруживающее ретровирусные тенденции; неодарвинианская сущность, предназначенная к выживанию в бесчеловечно экстремальных условиях, под глубинным давлением самых невозможных категорий потребителей… Она была в крайней степени амфибией, готовой приспосабливаться, совместимой с любыми носителями – способной изобрести совершенно новые средства передачи информации в том случае, если других под рукой не оказывалось…
Разумеется, после того, как Вейль подцепил свою аллергию, он вынужден был положить проект на полку: он позабыл о нем много недель назад.
Так что реклама до сих пор была рабочим проектом, почти наброском.
Но у неё уже была своя цель. Настоятельная потребность.
Превыше всего на свете ей хотелось, чтобы её увидели.
* * *
На следующее утро Вейль проснулся, как с ним часто бывало последнее время, от жуткой чесотки.
Сегодня, однако, раздражение было сильнее обычного; кожа его звенела и гудела от пронимавшей до костей мýки, руки его двигались сами по себе, расчёсывая все новые высыпания, лиловые прыщики сочились и покрывались коростой, набухшие волдырики и гнойные болячки источали клейкую жижу…
Он притащился в ванную, рывком распахнул аптечку и весь намазался триамцинолоном, флюоцинолоном, метилпреднизолоном; броскими адренал-кортикостероидными мазями и светящимися интерфероновыми притираниями, пока не стал похож на придурка в маске смерти, не допущенного к участию в третьеразрядном забеге клоунов-пришельцев.
Он стал ждать, чтобы зуд прошел.
Он не проходил.
Раздражение было непереносимо.
Было такое ощущение, как будто он вступил в контакт с аллергеном. Как будто какая-то реклама нарушила неприкосновенность его квартиры.
Но времени размышлять не было: зуд становился всё сильнее. Уже он в своём честолюбии не желал ограничиться одной его кожей, охватывал другие сферы, подчинял себе его волосы, язык, зубы…
Принялся за его внутренности: лёгкие, пищеварительный тракт от горла до анального отверстия…
Даже сердце у него чесалось.
Он чувствовал, как оно, внутри, невыносимо подергивается с каждым ударом; раздражение проходило сквозь мускул как радар, очерчивая тонкую структуру его предсердий и желудочков…
И вот он уже стоял посреди кухни и понятия не имел, как он туда попал.
И держал в руке нож.
Тут он понял, что хотел себя освежевать, всадить нож глубоко под кожу, чтобы добраться до источника проклятой чесотки…
Тут он увидел компьютерную мазь доктора Кребс, с предельно ясной наклейкой «Не предназначено для лечения людей», но Вейлю было не до рассуждений; возбужденные руки уже отвинчивали колпачок, смазывали болячки бесцветным веществом из тюбика…
Эффект был мгновенный и целительный: оздоравливающее тепло разливалось повсюду, где только его кожи касалось снадобье; эротическое сочетание удовлетворенности и глубокого облегчения струилось по тканям его тела. Это было чувство до того всеобъемлющее – почти священное, отпущение грехов на клеточном уровне, – что он расплакался.
Вскоре его охватила волна усталости.
Он еле добрался до постели и провалился обратно в сон, кувырком в бездонные глубины, в сны черные, холодные и неизменные…
* * *
Сущность в компьютере росла, подобно раковой клетке.
Хотя нельзя сказать, что куботел, чьё ЦПУ было выращено из одомашненных злокачественных опухолей, не сталкивался раньше с раком.
Рак теперь имел много убийственных областей применения.
К несчастью, эта опухоль по стилю действия была старой школы. Она была наглой. Беспардонной. Безудержное метастазирование, и никакого уважения к нуждам других тканей…
Скоро куботел почувствовал, что его начало покалывать.
* * *
Вейль проснулся около пяти часов дня.
Он как в тумане выкарабкался из постели и тут же свалился на пол. Не то чтобы от боли, а нечто странное: что-то у него было с подошвами ступней.
Они были податливые, как губка, чрезвычайно чувствительные.
И руки тоже. Ладони, кончики пальцев.
До него дошло, что они были покрыты, как пупырышками, человечьими сосками.
И запястья, и руки, и плечи.
И даже (обнаружил он, когда осторожно добрался до зеркала в ванной) его лицо.
И, можно сказать, всё его тело.
Даже на его собственных сосках были соски…
Он выковылял из ванной, и дверь за ним закрылась.
* * *
Вейль так и не заметил, что куботел тоже был в некотором раздрыге чувств.
Чего говорить, будь у него ротовое отверстие, он бы им сейчас вопил.
Но Вейль, не одобрявший говорящие компьютеры, так и не установил ему рот.
И тот молча страдал в муках, пока сущность внутри содрогалась в схватках с энергией насекомого, растягивая и натягивая влажную кожу компьютера, разрывая себе влагалищное отверстие, источая лимфу…
Конечность влажно вытягивалась из отверстия…
Стекловидная кость, клейко-прозрачная медужья плоть, светящиеся суставы отблескивали фиолетовым и зеленым…
* * *
Вейль заслышал звуки из ванной вскоре после этого.
Серия индюшачьих вздохов, недовольный смешок, тягучее потрескивание изгибающихся суставов, отчаянный звон, словно люстра на сильном ветру… От этих звуков он переставал доверять своим органам чувств, начал задаваться вопросом, не страдает ли он от слуховых галлюцинаций – может, они свидетельствовали о том, что его заболевание вступило в последнюю фазу…
Потом зазвонил звонок в дверь. И звуки прекратились.
Он открыл дверь доктору Кребс, явно встревоженной его видом.
– Вы намазались мазью, – сказала она обвинительным тоном.
– Доктор, – сказал он. – Мне слышатся… звуки. По-моему, это что-то в ван…
– Не предназначено для лечения людей, мистер Вейль. – Кребс схватила валявшийся тут же тюбик со снадобьем и укоризненно потрясла им. – Вам что, не понятно, что это сильнодействующий детерминант цитоплазмы? – Она вздохнула. – У вас теперь новый вид болезненных образований, – сказала она. – Это не просто воспаление на коже, это однородная ткань; эмбриональные клетки, способные дозреть до любой формы: глаза, губы, задний проход… Это пока некий детерминант не даст им конкретную установку, во что именно превратиться. Вот как эта мазь.
Вейль почувствовал, что он был весь склизкий от пота. Хотя запах был не как от пота – сывороточного вида жидкость источалась из сосков у него на лбу, под мышками…
У него пошло молоко.
* * *
В ванной тихо продолжалось рождение новой рекламы.
Роды были исполненным мук процессом, немного похожим на то, как если бы детский игрушечный кошелёк рожал искусственного спутника-шпиона в натуральную величину, сотворённого сумасшедшими венецианскими стеклодувами…
Млекопитающий куботел не пережил испытаний, и в знак соболезнования квартира тоже заскворчала и сдохла: телефоны, кондиционеры, освещение, всё вырубилось безвозвратно, комнаты погружались в сине-зелёную подводную мглу…
И склизкое существо пошло ногами по склизкому линолеуму.
* * *
Внезапное отключение света обеспокоило Кребс. Оно означало, что куботел был серьезно болен, а то и умер. И ничто не могло удержать её от оказания первой помощи.
Вейль попытался её остановить, говорил, что слышал ужасные звуки – даже хотел применить силу… и заколебался, поскольку прикасаться к женщине своими многочисленными сосками могло быть неприлично с точки зрения какого-то, уже не человеческого, этикета…
А она, конечно же, к этому времени уже проскользнула мимо него и ступила внутрь, в ванную.
В темноте Вейль услышал её резкий вздох, словно она собиралась заговорить или закричать…
Дверь за ней захлопнулась.
– Доктор Кребс? – позвал Вейль.
Ответа не было.
– Юта?
Мгновение – и звуки возобновились: всхлюп, лошадиное ржание, мясистое тиканье как бы гигантских ходиков, сделанных из жира; влажный жадный ритм, напоминающий кормление или неаппетитный половой акт…
Вейль опасался самого худшего (хотя не мог себе толком представить, что тут могло быть самое худшее). В эту минуту ему отчаянно хотелось быть смелым человеком. Он бы тогда ворвался в ванную и выхватил оттуда невредимую Кребс.
Вместо этого он побежал к входной двери и распахнул её, в панике полагая, что сможет вырваться на свободу и противостоять наружному натиску реклам.
Ни фига подобного.
На него обрушился рекламный блицкриг – все последние «умные» версии стандартной рекламологии: вывертокламы, отвлекламы, придурколамы, ролики «кувалдой по мозгам», рекламные элегии эпической длины; рекламы, рекламирующие антирекламу, анти-антирекламы и так далее – целый готовый к решающему броску мир ждал в засаде, как ему казалось, его одного. Он захлопнул дверь и повернулся.
Лицом к лицу с существом из ванной.
Оно покончило с Кребс и алкало нового потребителя.
По форме своей это был гигантский морской паук-крестоносец, Мессия, адаптированный к глубоководной ориентации. Это был набросок образа Христа из рекламы, слившийся со старыми файлами Вейля о глубоководной фауне. Огромная прозрачная голова Иисуса (невиданные органы трепетали под стекловидной кожей) была его телом; вокруг неё медузья бахрома сплелась в косички бесчисленных ног, длинные гибкие радиусы-конечности несли существо всё ближе к Вейлю…
И тут оно развернуло свою неотразимую агитацию.
Сконцентрированную сущность всей рекламы.
* * *
Благодаря своему опыту в рекламной индустрии, благодаря своему пониманию её ловушек и хитростей Ной Вейль продержался дольше среднего человека – чистых три минуты (с дрожью, со стоном, пот-молоко заливало ему глаза), – прежде чем агитация сломала его механизмы защиты…
Чистейшая радость для глаза она была, самосветящиеся биооттенки зелени и пурпура, гипнотический ключ, снимающий замки с человеческого желания. Воплощённая алчность, гнусная сущность жадности; богатство власть секс слава всё сконцентрировалось в шматке крестоносной, фосфоресцирующей плоти, восседающей на кончике членистоногого стебля…
Вейлю было достаточно просто стоять и смотреть.
И вот он почувствовал, как холодок пробежал по телу.
Затем приступ слабости.
Отрывая глаза от наваждения, он глянул вниз, куда реклама вонзила свои жадные ротовые присоски ему под рёбра – обесчувствливая плоть, безболезненно высасывая соки.
И какая-то странная красота была в этом, покрытый женскими сосками Вейль в рембрандтовском полусумраке, и присосавшееся существо у его груди, на мгновение подобные некой марсианской мадонне с младенцем – а затем Вейль рухнул на пол от обширной кровопотери и острой сердечно-сосудистой недостаточности и умер…
И реклама отняла от него свой хоботок.
Готовая теперь идти в мир, и плодиться, и размножаться, и наполнить землю, и покорить её себе.