Текст книги "Предатели"

Автор книги: Дэвид Безмозгис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Жить здесь стало просто невыносимо!

Котлер посмотрел на нее, потом окинул взглядом комнату – она была всего лишь частью дома, – участок, машину возле дома, но спорить не стал.

– Люди в этой стране задыхаются. Медленно, постепенно, пока совсем не станет нечем дышать. Теперь настал и наш черед. Мы тоже много лет задыхались, но всегда чудом удавалось вдохнуть раз-другой, а теперь всё. Нам перекрыли кислород – как и всем, кто не имеет возможности отсюда уехать.

– В Израиль?

– В Америку. Канаду. Австралию. Германию. Куда угодно, лишь бы спастись. Можно и в Израиль. Муж – еврей, дочери – наполовину еврейки, и я, гойка, к ним в нагрузку. Я все прекрасно понимаю. Мы к евреям плохо относились. Русские и украинцы. Жуткими были антисемитами. Наши отцы и деды, угнетая евреев, устраивая погромы, вынуждали их уехать из страны. Из-за того что мы не давали евреям житья здесь, им только и оставалось, что бороться за свою землю. Они проливали за нее кровь. И вот прошло сто лет, и почти все евреи уехали. Мы победили! Но как мы празднуем свою победу? Из кожи вон лезем, чтобы присочинить себе какого-нибудь дедушку-еврея и поехать к евреям в Израиль! Ха! Такую шутку выкинула история. Только кому смешно?

– Всем и никому, – сказал Котлер. – Такие они, еврейские шутки.

– Здесь никому не смешно. Люди либо уезжают, либо мрут.

– Вот чем закончилась еврейская мечта о Крыме. А ведь одна только подпись Сталина – и Крым был бы еврейской землей.

– Да, слышала я о такой мечте. Сталин много евреев поизвел. Только русские не немцы – репараций не выплачивают. Да что об этом говорить? Таких случаев, когда никто ни за что не платит, в истории тьма.

Танкилевич лежал на диване, прерывисто дышал. Лежал неподвижно, покоился, словно невозмутимо – наподобие фараона – ожидал встречи с неизбежным. Котлеру было хорошо знакомо это состояние, это чувство. Человек горделиво отрешается от мирской суеты. Смерть увенчает его и сразит его обидчиков. Именно такие чувства им владели во время затяжной, духоподъемной голодовки. Он словно сжимал в руках карающий меч смерти, направив его сверкающее лезвие против беззакония. Но с чем сражался Танкилевич? Он из принципа не примет помощь от Котлера. Скорее предпочтет лишить себя жизни и осиротить жену и дочерей. Гордыня и озлобленность – вот что им движет.

– Нам пора, – сказал Котлер.

Посмотрел на Танкилевича, ожидая, что он скажет, но тот промолчал. Лиора – а ведь она сначала не хотела сюда приезжать, да и потом рвалась поскорее уехать – тоже промолчала. Все сложилось так, что отъезд не радовал.

На слова Котлера отозвалась только Светлана.

– Вот как, значит? – спросила она. – Бросаете нас вот так вот?

И она указала глазами на удручающую картину за своей спиной. Даже утреннее солнце не могло разогнать царивший в комнате унылый полумрак.

– Думаю, хватит и того, что случилось, – сказал Котлер. – Уедем, пока не случилось еще что-нибудь похуже.

– Насчет этого вы зря тревожитесь. В нашем положении хуже стать уже не может.

– Вашему мужу нужна «скорая». Из-за меня он от нее отказывается. Нам лучше уехать. И не только из-за вас. Нам действительно пора. Лиора вам все сказала. Эти деньги ваши по праву. Потратьте их на его лечение.

И без лишних слов Котлер и Лиора направились к выходу.

– Ну и уезжайте! – крикнула Светлана. – Но вы преступаете волю Божию!

Тут уж Котлер, презрев доводы рассудка, не смолчал. В нем вскипело ретивое.

– Извините, – сказал он, – но давайте хоть сейчас оставим Бога в покое. Я одного не понимаю. Вы говорите, вам перекрывают кислород и всячески притесняют. Но как вы жили, на что существовали все эти годы?

– Как? Крутились как могли. Мы были тогда еще относительно молодыми, здоровыми. Держались до последнего. Ни у кого ни копейки денег не брали. Даже когда можно было, Хаим все равно на это не шел. Говорил: «Не могу просить у них». Но другого выхода не было. Либо идти на поклон, либо превратиться, как другие здешние пенсионеры, в жуков-навозников, копошащихся в отбросах. И я заставила его обратиться в «Хесед». Сам бы он не пошел. И как в «Хеседе» к нему отнеслись? Посочувствовали? Проявили хоть каплю участия? Нет! Они его унизили. К ним пришел человек в нужде, преданный еврейскому народу, а они обошлись с ним, как с собакой.

Танкилевич по-прежнему лежал, не открывая глаз, но явно вернулся на бренную землю. Он прислушивался к разговору.

– Не думайте, что вам удастся уехать, так и не сняв розовые очки, – прошипела Светлана. – Знаю, женщине не пристало ронять себя, вываливая на других свои проблемы. Но мне не стыдно. Стыд – это роскошь, а мы себе позволить ее не можем. Муж обратился в «Хесед» – так делают все евреи, когда им требуется помощь, а глава отделения приняла его очень холодно. Помочь согласилась, но потребовала от него взять на себя определенные обязательства. И муж много лет эти обязательства выполнял, а теперь у него нет уже больше сил. Сами видите, в каком он состоянии. Как можно с такого чего-то требовать? А она теперь, когда он эти обязательства больше выполнять не может, хочет лишить нас пособия. Попросту говоря, нам теперь хоть сразу в гроб ложись.

– Что за обязательства? – спросил Котлер.

Светлана запнулась и взглянула на Танкилевича. Тот открыл глаза, теперь он смотрел на нее презрительно, как на неразумного ребенка-недотепу.

– Нужно было раз в неделю ездить в Симферополь, – выдавила из себя Светлана.

Котлер с минуту помолчал, потом улыбнулся.

– Поездка в синагогу раз в неделю, – сказал он. – Для миньяна.

Он произнес это слово на иврите, подражая Светлане, – та вчера щегольнула им. Она уловила насмешку.

– Он бы и сам с радостью ездил! – запротестовала она. – Когда он был здоров, он ездил с удовольствием. Если бы она просто попросила. Но заставлять верующего выполнять свой долг – оскорбление. Причем двойное оскорбление. И человека, и Бога.

– Понятно, – сказал Котлер. – Наверное, поэтому Бог нас к вам и прислал.

– Не стану утверждать, что мне ведомы Его помыслы. Но когда наша жизнь повисла на волоске, Он привел к нам единственного человека, который способен нас спасти.

– До сих пор не понимаю, как, по-вашему, я могу вас спасти.

– Наконец позволить нам отсюда уехать.

– В Израиль.

– В Израиль.

– Из Киева в Тель-Авив регулярно летают самолеты. Я и сам надеюсь успеть на сегодняшний на рейс. Если ваш муж настолько оправится, что будет в состоянии лететь, вы уже завтра сможете сесть на самолет.

– Ваша подруга сказала то же. Но вы оба знаете, что это не так. Взять и полететь мы не можем. При таком прошлом, как у моего мужа, это исключено. Сначала нужно оправдать его перед еврейским народом.

– Понятно. И оправдать его должен я?

– Кто же еще? Зависело бы это от меня, я бы давным-давно это сделала.

Танкилевич не берет у Котлера деньги, что тогда говорить об оправдании – на него-то он, наверное, прав имеет еще меньше? Но Танкилевич не спешил протестовать. Напротив, принял еще более величавый вид – вид человека, который не просто заслуживает оправдания, а которому в оправдании долго и жестоко отказывали. И вот так – трагическим страдальцем – он предстанет перед Создателем! От Котлера явно ожидали, что он отпустит Танкилевичу грехи, хотя тот нисколько не раскаивался. С какой стати? А потому что Танкилевич в нужде, зависит от него, а значит, его нужно пожалеть. И Котлеру, благополучному и облеченному властью, низко и мелко требовать, чтобы Танкилевич раскаялся, признал вину. Да и, в конце концов, что такое вина, что такое невиновность? Вдобавок бывают же смягчающие обстоятельства. Разве не такая логика сейчас в фаворе? Причина и следствие далеко не всегда однозначны – так ведь нынче принято думать? А еще считается, что все подлежит пересмотру и никто не смеет утверждать, что обладает абсолютной истиной. Согласно этой логике для Котлера оправдать, даровать прощение – значит устранить несправедливость. Несправедливость, которая заключается в том, что он облечен властью, а Танкилевич нет. Сказать: «Я тебя прощаю» – было равносильно: «Прости меня, пожалуйста». Или как минимум: «Прости за то, что не простил тебя раньше».

Вот лежит Танкилевич – предположительно, одной ногой в могиле. Светлана умоляет оправдать ее мужа перед еврейским народом. А если сделать вид, что он согласен? Чуть покривить душой. Зато она успокоится и сможет вызвать платную неотложку. Быть хоть отчасти причиной смерти Танкилевича – только этого не хватало. Тем более что раньше он и правда желал ему смерти. Только поперек себя не попрешь – не умеет он давать пустых обещаний.

– Так вы это сделаете? – спросила Светлана.

– Звоните в «скорую», Светлана. Сначала ему нужно выжить, а уж потом беспокоиться насчет оправдания.

Танкилевич попробовал было что-то возразить, но как-то вяло, и на этот раз Светлана не стала его слушать. Она сходила на кухню и вернулась, листая телефонную книгу. Посмотрела по очереди на Котлера, на Лиору и набрала номер. На этот раз ей ответили быстро.

– Побыть с вами, пока «скорая» не приедет? – спросил Котлер.

– Зачем? – сказала Светлана. – Чтобы насладиться своим великодушием? Вы дали денег на неотложку. Прекрасно. Врачи приедут. Помогут нам. Сегодня. А что будет завтра? Если это все, что вы готовы сделать, тогда уезжайте, и черт с вами!

Демонстрируя заботу, она снова подсела на диван к мужу. Потрогала его лоб – Танкилевич отвернулся и уткнулся в спинку дивана.

Эта парочка показалась Котлеру до ужаса жалкой и нелепой. И ради них он должен демонстрировать, какой он благородный? Но Светлана то и дело поглядывала на него – ждала ответа.

– Светлана, может, вы и не поверите, но я не держу зла на вашего мужа. Так что даже нет необходимости говорить о прощении. Я готов согласиться с тем, что он не виноват. Я допускаю, что он не мог поступить иначе; я смог. Главное, чему меня научила жизнь: нравственность человека – его душа, совесть – так же дается ему от природы, как его рост или форма носа. Мы все появляемся на свет с врожденными наклонностями и ограничениями. Нельзя ругать человека за то, что у него такой характер или такой рост. Ни ругать, ни превозносить.

– Ну да, конечно, – незамедлительно последовал ответ Светланы. – Только вас превозносят, а моего мужа хулят.

– Ваша правда. Но дело обстоит именно так, и этого не отменить. Вот вы тут говорили о судьбе, о том, что верите в Божий Промысел. Спрашивали, что я об этом думаю, а я сказал: я верю, что мы с судьбой идем рука об руку. Мы либо следуем судьбе, либо идем ей наперекор, в зависимости от своего характера. Все определяется характером, и беда в том, что наш характер определять не нам. С каким родились, с тем и живем. Вчера вечером я рассказывал Лиоре о своем отце, в молодости он был одаренным спортсменом, превосходным бегуном. Я был его единственным ребенком. Во многих отношениях я на него похож, но его атлетические способности мне не передались. Он меня, мальчишку, тренировал, пытался выжать из меня то, чего во мне не было. Я старался изо всех сил, но мне просто недоставало способностей. Это было мое первое столкновение с суровой действительностью. Первое, но, разумеется, не последнее. Например, я был недурным пианистом. И если я не достиг исполнительских высот, то опять-таки потому, что во мне не заложены те качества, которыми обладали более одаренные ученики. А еще у меня маленькие руки. Я отдаю себе отчет, что в обоих случаях мне это мешало, – и при этом от меня ровным счетом ничего не зависело. То же самое с нравственностью, мне и в этом пришлось убедиться. Как на свете существуют люди, физически или интеллектуально одаренные, так существуют люди, одаренные нравственно. Люди с врожденным пониманием того, что такое хорошо и что такое плохо. У которых есть безошибочное чувство справедливости и которые ни при каких обстоятельствах ему не изменят.

– Ясно, вы, значит, родились святым, а мой муж – злодеем?

– Нет, ваш муж не злодей. Злодеи действительно встречаются, но он не из таких. Потому я и сказал, что его не виню. Он обычный человек, который угодил в капкан преступной системы. Что касается меня, тут я даже теряюсь. Святой, герой – может, кто-то так про меня и сказал бы, но не я. Я просто не мог поступить иначе. В тюрьме, я знал, стоило мне сказать только слово – и конец моим мучениям, но я не мог заставить себя его выговорить. В горле будто затычка стояла. Нравственная. И ничем ее не вышибешь. А откуда она взялась, это вопрос к медикам – в метафизическом плане, конечно. Вот что я понял, пока сидел в тюрьме. Передо мной предстал человеческий характер совершенно без прикрас. На одном краю – небольшая группка злодеев, на другом – людей добродетельных. А между ними все остальные. И наш мир – результат борьбы этих двух крайностей.

– Какая-то странная у вас идея, – сказала Светлана. – Нет ошибок; нет вины и награды тоже нет. Никто не несет ответственности за свои действия.

– Согласен, идея странная. Нет ошибок, нет вины и награды, но ответственность мы все несем.

– Ничего не понимаю, – сказала Светлана. – Вы сказали, что не вините моего мужа. Не держите на него зла. Что вы его прощаете. И при этом все равно собираетесь его наказать, хотя прошло столько лет и он сейчас так плох.

– Наказывать его я не собираюсь. Но не могу его оправдать, как вы того просите. Не могу выйти к журналистам, встать перед камерами и заявить всему миру, что я его прощаю и ни в чем не виню. Что он стал жертвой сил, перед которыми не устоял. Даже если искренне так считаю.

– Не можете? Но почему?

– Причина, по которой я не могу так поступить и не могу снять с Володи ответственность, с ним никак не связана. Даже считай я по-прежнему, что он заслуживает наказания, все равно он худо-бедно за содеянное ответил. Касайся дело только нас двоих, я бы сказал: «Володя, я тебя прощаю». Но я не могу встать и на весь мир заявить, что он не повинен в том, что натворил. Потому что мир может неверно это истолковать.

Танкилевич застонал и, словно из последних сил, вцепился в диван, попробовал приподняться. Светлана замахала руками – то ли хотела уложить его обратно, то ли помочь сесть. Танкилевич упорно отбивался, пока ему не удалось сесть. Чтобы не упасть, он оперся на подлокотник. У него накипело – ему не терпелось высказаться.

– Мы все поняли, – сказал Танкилевич. – Ты щит Давида, ты защищаешь Израиль от моего тлетворного влияния.

– Я совсем не то имел в виду, Володя.

– Ты имел в виду, что я не человек, а червь. И что большинство людей, населяющих эту землю, тоже черви. Но как один из таких червей я вот что тебе скажу: повторись все снова, я поступил бы точно так же. Не пойди я на сотрудничество с КГБ, моего брата бы убили. А ты, несмотря на все перенесенные из-за меня беды, выжил и преуспел. А теперь скажи, смог бы человек, скажем, ты, поступить тогда иначе?

Котлер посмотрел Танкилевичу прямо в глаза.

– Разве я не ответил уже на этот вопрос? – сказал он. – Я бы так, как ты, поступить не смог. Я был готов умереть, готов расстаться с женой, оставить родителей стариться без меня – но только не предать никого из моих собратьев.

Котлер глянул на Лиору – та взирала на происходящее безмолвно и отстраненно. Отстранилась она и от него, Котлер это ощущал. Ты взвешен на весах и найден легким^[17]. Никогда раньше ничего такого не бывало.

Он обратился к Танкилевичу и сказал как можно мягче:

– Вот что я тебе скажу, Володя. И скажу безо всякой злобы. В Израиле тебе делать нечего. Там тысячи таких, как ты. Тысячи старых генералов разрабатывают планы очередной войны с арабами на скамейках в парках. Еще один такой нам без надобности. Зачем ехать туда, где ты не нужен? Может, лучше задаться вопросом: а где я нужен? Где могу пригодиться моему народу? И найти для себя такое место. Найти такое место – и впервые в жизни сделать выбор по своей воле.

– Я последний еврей в Крыму, здесь мне и помереть.

– Что ж, достойный конец.

– Если он такой достойный, почему ты сам его не выберешь?

– Потому что я нужен в другом месте, Володя. Вот только надолго ли, не знаю. Может, я еще к тебе здесь присоединюсь. И мы вместе будем последними евреями в Крыму, а может, бог его знает, нас ждут новая высылка и новое возвращение.

Котлер посмотрел на часы и перевел взгляд на окно. От неотложки ни слуху ни духу.

– Нам пора укладывать вещи, – сказал Котлер. – Пора ехать.

Он направился в их комнату и оглянулся на Лиору. Она шла за ним, но лицо ее оставалось холодным и непроницаемым.

Котлер сделал еще несколько шагов, но вдруг кое-что вспомнил. И обернулся к Танкилевичу – тот теперь лежал на спине, с открытыми глазами, а Светлана не сводила с него взгляда – ее не оставляла тревога.

– Володя, – позвал Котлер.

Танкилевич повернул к нему голову.

– Той ночью, перед тем как твое письмо появилось в «Известиях», ты перебил все тарелки в доме. Помнишь?

Он ждал от Танкилевича ответа или хоть какого-нибудь отклика.

– Помнишь? – повторил Котлер.

– Я помню все, – с расстановкой сказал Танкилевич.

– Никогда не мог понять. Что это было? Зачем было бить тарелки? А потом сидеть на кухне и склеивать их?

– Что это было? – переспросил Танкилевич. – Все просто. Мне нужно было чем-то занять руки. Иначе бы я тебя убил. Это был способ уберечь нас обоих.

Восхождение

Пятнадцать

Снова, как и накануне, Котлер и Лиора катили чемоданы по набережной, прокладывая путь между загорелыми отпускниками. Еще не было девяти, а люди уже потянулись на пляжи. Нет на свете другого народа, который относился бы к отдыху так же основательно, как русские. Никто не принимает солнечные ванны и водные процедуры с большими самоотдачей и усердием. Натуральные препараты, комплексные процедуры, народные средства, минеральная терапия – и доктора, профессора, эксперты всех мастей, которые их рекламируют. Русскую душу питают два противоборствующих источника, мистицизм и наука, – таково последствие неудавшегося советского проекта. Отсталость рука об руку с желанием быть впереди планеты всей. И это еще из самых безобидных последствий. Отец был тоже этому подвержен. Едва светало, он отправлялся на прогулку вдоль берега, энергично махал и вращал руками. К семи – опытный стратег – занимал место на пляже. Вскоре к нему присоединялись Котлер с матерью. Весь день был подчинен оздоровительному регламенту – прогулки чередовались с купаниями: нельзя же просто лежать без дела. На солнце в организме вырабатываются витамины. Ходьба в быстром темпе разгоняет кровь. Плавание в соленой воде благотворно воздействует на кожу. А как полезен этот воздух для органов дыхания! Не говоря о чаях и настойках на душистых диких травах! А с каким удовольствием отец произносил: «Питательные вещества»!

Котлер и Лиора протолкались сквозь толпу отдыхающих к интернет-кафе. На ярком летнем солнце, подумалось Котлеру, мы из-за чемоданов и безрадостных лиц – ни дать ни взять последние евреи, отставшие от своих. Хотя, если быть точным, этой горькой чести будет удостоен Танкилевич. Причудница-судьба уготовила ему жребий – стать последним звеном в длинной цепочке крымских евреев. Цепочка эта тянулась на тысячу лет в глубь веков – к хазарам, последним, если верить легендам, еврейским воинам и императорам. Хазарам, крымчакам, караимам. А в прошлом веке еще и обреченным насельникам земледельческих колоний и идишским поэтам, которые узрели в Крыму родную землю, новый Иерусалим, замену старому. Сейчас эта история близилась к концу, обычному для всех еврейских историй: с чемоданами на выход.

Кроме них, в интернет-кафе было всего две посетительницы. Две молодые женщины сидели в противоположных концах зала и что-то неторопливо печатали. С полдесятка компьютеров были свободны. Шумных мальчишек, играющих в войнушку, не наблюдалось. Наверное, они еще спали. А может, темная комната с мерцающими экранами не выдержала соперничества с соблазнами летнего утра. Если так, то, значит, мир еще не безнадежен.

Как и в прошлый раз, они заняли соседние компьютеры. Задвинули чемоданы за кресла и стали подыскивать варианты на обратный путь. И почти сразу нашли. Рейс в полночь, Киев – Тель-Авив. Рейс в восемь вечера, Симферополь – Киев. На оба рейса имелись места. Их можно было купить через интернет всего за несколько минут. Котлер потянулся за бумажником и кредиткой, но Лиора его остановила.

– Это та же самая авиакомпания, – сказала Лиора. – Я им позвоню, узнаю, во сколько встанет поменять билеты.

– Благоразумница ты моя, – сказал Барух.

– Не вижу смысла снова выбрасывать твои деньги на ветер.

– Снова? Ты имеешь в виду деньги, которые я дал Танкилевичу?

– Я имею в виду всю нашу поездку, Барух. Это была ошибка.

В ее словах слышалась стоическая отстраненность, отголосок того, что огорчило ее в доме Танкилевича.

– Это я виноват, – сказал Котлер. – Прости меня.

– Не нужно извиняться. И оправдывать меня перед еврейским народом тоже.

Лиора достала из сумочки телефон и набрала номер авиакомпании. Котлер сидел и смотрел, как она ждет соединения, как потом послушно выполняет все инструкции автоответчика. Видя, что Лиора не в духе, Котлер предоставил ей заниматься своим делом, а сам повернулся к компьютеру и набрал в поисковой строке «А-Арец». На этот раз на первой полосе уже не красовалась его не слишком лестная фотография. Новости о нем опустились в ленте на несколько позиций. И вообще лишь предваряли собой главное известие. И теперь, после массированной подготовки, оно всплыло на поверхность. На экране возникли первые сцены драмы. Потрясенные, расстроенные, возмущенные поселенцы перед колоннами израильских солдат и полицейских с окаменевшими, удрученными лицами. Молодая мать из ортодоксальных, совсем еще девочка, с платком на голове и в длинной юбке, протягивающая своего зареванного малыша прямо в лицо молодой женщине-солдату. Группа молодых парней с длинными, развевающимися пейсами и в потрепанной одежде – явно из объединения «Молодежь холмов»^[18] – оцепила ковчег в синагоге. Другая группа – мужчины постарше, в полосатой форме узников концлагеря, с наспех смастеренной желтой звездой Давида на груди. Вся постыдная, показушная, душераздирающая театральщина. Он сделал знак Лиоре: посмотри. Она глянула мимоходом и отвела глаза.

Котлер зашел на сайт «Йедиот ахаронот»^[19] – там снимки были почти те же. Он стал смотреть, не мелькнет ли где лицо Бенциона. В форме, в касках многие мальчики – совсем еще школьники, ну куда им воевать? – были похожи на Бенциона, но Бенциона он так и не обнаружил.

Котлера с удвоенной силой потянуло домой – чтобы сейчас, когда страну лихорадит, хотя бы дышать одним воздухом с соотечественниками. Сейчас стыдно оставаться в стороне.

– Они там вообще отвечают? – спросил он Лиору.

Та кивнула, но ничего не сказала. Она уже не нажимала на кнопки, просто сидела и ждала.

– Лучше заплатить, чем вот так ждать. Давай просто купим билеты, и я успокоюсь.

– Еще минуту, – сказала Лиора. – Может, ответят.

Котлер понял: теперь для Лиоры это уже дело принципа. Такова жизнь: от практицизма до принципа – один шаг. Он не стал настаивать. Если дело дошло принципа, до желания настоять на своем – значит, он тому причиной. В этой поездке она и так раз за разом ему уступала.

– Хорошо, Лиорочка, минутку так минутку, – сказал он.

И решил пока отложить чтение новостей и проверить личную почту. Последний раз он заходил в нее в Киеве, позавчера. Тогда в ней обнаружилось немало пересланных из его приемной писем – запросов от журналистов. Сейчас их еще прибавилось. А к ним присоединились и письма от самых разных его друзей – кто-то, наверное, беспокоился, кто-то сочувствовал, а кто-то, может, и осуждал. Он не стал их открывать. Просто быстро пролистывал письма, проверяя, нет ли чего-то, на что требуется ответить немедленно. Его внимание привлекло письмо от отправителя по имени Амнон. Тема письма была обозначена одним-единственным словом на иврите: хаваль, «дело швах». Котлер открыл письмо. Внутри – ни строчки, только фотография. на ней он сидит на той скамейке в парке у Музея Израиля. На коленях у него запечатанный конверт с фотографиями. Позади – рожковое дерево и иссиня-черное предзакатное небо. Но в том месте, где рядом с ним сидел Амнон, – пустота. Амнона тщательнейшим образом убрали, словно его никогда там и не было. Свидетельством того, что над снимком поколдовали, был лишь крошечный жаворонок на лысой макушке Котлера. С птицей на голове он выглядел нелепо. Словно чокнутый старикашка или пародия на святого Франциска.

Котлер стер письмо.

Стал листать дальше и обнаружил одно за другим письма от Бенциона и Мирьям. Бенцион отправил свое чуть больше часа назад. А Мирьям – всего несколько минут как. То есть пока он сидел в этом интернет-кафе, она нажала на кнопку и пустила свое письмо по цепочке электронных схем. Он представил, как она сидит перед монитором в их квартире, в комнате, отведенной ими под кабинет, за спиной у нее окно с видом на гору Скопус, а на стене над монитором – черно-белые снимки в рамках, его и ее родители, сфотографировали их примерно в одно и то же время, но с разницей в тысячи советских километров, все они молоды и серьезны, скромно одеты и готовы пуститься в новую, полную неурядиц послевоенную жизнь, отважно глядя в будущее темными глазами. Будь они живы, каково бы ему было под их испытующим, осуждающим взором? Нет, не нужно все упрощать и заниматься самобичеванием. В конце концов, их родители, как и большинство людей, повидали и хлебнули в жизни всякого. Так что правильнее спросить, каково бы им с Мирьям было под их испытующим и осуждающим взором?

Мирьям оставила тему своего письма незаполненной. Бенцион написал: «Псалом 136:5». Первым Котлер открыл его письмо – оказалось, что, кроме этой одной строки, в нем ничего нет. То ли Бенцион очень спешил, то ли не мог писать в открытую. Псалмы Котлер знал сравнительно хорошо. У него была возможность прочитать их еще в Москве, в дни своего отказничества, потом в тюрьме – у свидетеля Иеговы имелась Библия на русском, и он не раз перечитывал их. Звучащие в них мольбы к Богу укрепить и защитить перед лицом нечестивцев грозных казались особенно кстати. В псалмах он нашел если не крепкую веру, то нечто более для него насущное – чувство общности со своим народом, начиная с глубокой древности, с самого царя Давида, через песни свои явленного человеком из плоти и крови, терзаемого теми же страхами, что и Котлер. «Они утвердились в злом намерении, совещались скрыть сеть, говорили: кто их увидит?»^[20] А от царя Давида он ощущал связь с сонмом поколении предков – их тоже жестоко угнетали, и они тоже искали утешение в этих словах. В истории сопротивления еврейского народа он черпал силы. Для своих мемуаров Котлер взял заголовок из псалмов – «Песнь восхождения»^[21], а эпиграф – из псалма 125: «Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью»^[22].

Навскидку Котлер псалом 136 не помнил, тем более стих пятый, но теперь это затруднение ничего не стоило разрешить. Без бумажной Библии вполне можно было обойтись. Он вбил запрос в компьютер и увидел хорошо знакомые первые строки:

При реках Вавилона,

Там сидели мы

И плакали,

Когда вспоминали о Сионе^[23].

А пятый стих звучал так:

Если я забуду тебя, Иерусалим, —

Забудь меня десница моя^[24].

Вот как ответил ему Бенцион. Сын пошел против воли отца. Ничего нового. Такое в истории человечества случалось сплошь и рядом. И тем не менее в глазах Котлера это не умаляло ошибки, просто означало, что ему придется разделить вину за нее. После того позора, что навлек на семью отец, разве мог сын поступить иначе? После такого разве можно было ожидать, что он прислушается к отцу вопреки своей совести? Даже не случись этого скандала, Бенцион вполне мог так поступить. Он глубоко верил в то, что Котлеру казалось всего-навсего декорацией, меняющейся в зависимости от ситуации. Бенцион считал, что жить надо по закону, данному Богом Израиля. Котлер считал, что Бог и Его закон указывают евреям путь. Чтобы быть евреем, почитать Бога необязательно, главное – найти верный путь. Чувствовать мелодию еврейской жизни вплоть до полутонов. Котлер знал много таких людей. Не только неверующих, а даже атеистов. В конце концов, именно такие люди создали их страну. Именно они вдохновляли Котлера, когда ему, московскому диссиденту, было столько же, сколько сейчас его сыну. Вейцман, Бен-Гурион, Жаботинский, Трумпельдор. К Библии они относились скорее как к поэтичному тексту и преданьям старины, а отнюдь не как к расписанию дел на каждый день. Но их пример со временем стал забываться. Для Мирьям и Бенциона поэзия и легенды не отделялись от повседневности. Для них Библия была божественна – и другого не дано. Была Священным Писанием, а не просто документом, подтверждающим наследственные права на землю. Ну и ладно. Подобный образ мыслей всегда имел место, свое место среди других. Только постепенно он стал теснить другие. Теснил, пусть Котлеру и тяжко было это признавать, придерживающихся такого образа мыслей, как он, и ему подобных. Но разве не таков удел диссидента? Пора бы ему к этому и привыкнуть. Избыток логики всегда делает человека изгоем.

Котлер посмотрел на Лиору – она все еще молчала, сжимала телефон.

– Бенцион отказался выполнять приказы, – сказал он.

Лиора отняла телефон от уха.

– Как ты узнал? Из новостей?

– Не уверен, что это успело просочиться в СМИ. Он прислал мне письмо. Строчку из псалмов. Но из нее все понятно. Нужно брать билеты.

Она нехотя кивнула и готова была сбросить звонок, но тут в мобильнике раздался голос.

– Алло, да, алло, – сказала Лиора.

Она с головой ушла в разговор, и Котлеру ничего не оставалось, как вернуться к компьютеру – его ждало письмо Мирьям. Свое имя, Мирьям Котлер, она написала на иврите, словно – во что бы то ни стало – утверждала перед Богом и людьми свою с ним связь. В этих двух словах содержалась вся их история, растянувшаяся почти на четыре десятка лет. С того дня, когда они, начинающие сионисты Борис Котлер и Милена Равикович, впервые встретились в Москве, и до дня, когда они поженились и она стала Миленой Котлер. Сначала она надписывала свои письма из Израиля «Милена Котлер», кириллицей. Потом, когда его арестовали, а она развернула кампанию по его освобождению, стала Мирьям. Это имя, тоже написанное кириллицей, стояло на конвертах, которые с большими перерывами доходили до него в заключении. Лишь после освобождения он увидел, как оно пишется на иврите, – в списке жильцов, где она велела указать Барух и Мирьям Котлер и сделала это за годы до того, как у них забрезжила хоть какая-то надежда на воссоединение.

Эх! Никогда не узнаешь, когда судьба устроит тебе встряску. Кто бы мог подумать, что имя Мирьям, напечатанное на иврите, – ведь тысячу раз он его видел на счетах за квартиру – так разбередит ему душу.