Текст книги "Предатели"

Автор книги: Дэвид Безмозгис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Тринадцать

Танкилевич стоял во дворе и ждал Котлера. К стене дома притулилась деревянная скамья – семь сколоченных вместе деревяшек – и поставленная на попа цинковая ванна. Танкилевич застыл в нерешительности: сесть ли ему на лавку или сначала положить яйца на бортик ванны, оттуда они не укатились бы. Он наклонился и бережно выложил яйца – волнение и необходимость сосредоточиться усугубили старческий тремор.

Проходя по коридору, Котлер заглянул на кухню. Лиора и Светлана выжидающе уставились на него. Он весело им кивнул и продолжил путь к боковой двери. Выйдя во двор, он увидел, что Танкилевич, нагнувшись, тянется к цинковой ванне, на слегка выгнутом бортике которой в рядок лежат яйца. «Тюк» о металл возвестил о том, что Танкилевич положил последнее яйцо.

– Вижу, у тебя тут свой небольшой кибуц.

– Да, что-то вроде того, – ответил Танкилевич. – Четыре полудохлые курицы.

– Во многих кибуцах сейчас не больше.

– Ужасно.

– Согласен, – сказал Котлер.

– Вот как. И это все? Больше ничего сказать не желаешь?

Танкилевич впервые взглянул на Котлера – воочию. Так-то он, конечно, видел портреты Котлера в газетах, следил за его взлетом. Но увидеть воочию – совсем другое дело. Что с ним сделали годы? Сорок лет назад это был тощий молодой человек, с живым умом и первыми залысинами, бедно одетый. Бедно даже для России семидесятых годов. Танкилевич одевался куда лучше и потому смотрел на Котлера свысока. Котлер и сейчас был одет небогато. Рукава рубашки слишком длинные, манжеты болтаются. Брюки, хоть он и пополнел, мешковатые. Только туфлям можно позавидовать. Явно заграничные – на базаре таких не купишь. Туфли выдавали в нем иностранца. Туфли и лицо. Спокойное, уверенное лицо человека, живущего в благополучной стране. Котлер восторжествовал и явился поважничать перед Танкилевичем.

– Володя…

– Хаим.

– Хаим, Хаим. Еще раз повторю: я приехал сюда не из-за тебя. Я понятия не имел, что ты здесь живешь. Не знал, что ты живешь в Украине, в Крыму, в Ялте. Я вообще не знал, жив ли ты еще. Да меня это особо и не интересовало.

– Я написал письмо.

– Как ты сказал?

– Я написал письмо. Хаве Марголис.

– И что?

– Десять лет назад.

– Понятно.

– Она тебе не говорила?

– Хаим, ты вот ярый сионист, а за событиями в Израиле не следишь.

– Очень даже слежу. Смотрю русское телевидение. Читаю русские газеты. А друг читает прессу на иврите. В интернете.

– Значит, эта новость до тебя не дошла. А может, здесь она внимания не привлекла.

– Какая новость?

– О моем иерусалимском процессе. Хава Марголис выступала свидетелем со стороны обвинения. Вместе с Сашей Портным. И еще кое с кем. Дело возбудил другой активист. Он выступил в прессе с несусветными обличениями. Я защищался, и он подал на меня иск за клевету. Шапира. Из Гомеля. Знаешь такого?

– Нет.

– Так вот, он выступил весьма хитроумно – дескать, я был не агентом ЦРУ, в чем обвинил меня ты, а, наоборот, агентом КГБ. И тот показательный процесс в Москве был вдвойне сфабрикован. И я, обвиняемый, был в сговоре с властями, которые меня преследовали. Иными словами, я лишь убедительно делал вид, будто рьяно защищаю себя и сионистское движение, а на деле был врагом и процесс этот использовал, чтобы разоблачить других активистов. Настоящих активистов, таких как Хава, Саша и, надо полагать, сам Шапира. Именно из-за меня одних посадили в тюрьму, других отправили в ссылку. Представляешь? И я, значит, изображал из себя героя и стяжал всю славу, а на деле я – предатель и разыгрывал спектакль, беспрецедентный по своей хитроумности и лицемерию. Заставил, бессердечный, своих близких – родителей и молодую невесту – десять с лишним лет страдать по моей вине. И пока мои родные думали, что меня держат в жутких условиях в разных советских тюрьмах и лагерях, и делали все возможное и невозможное, чтобы меня освободить, я, агент КГБ, жил себе припеваючи в некоем тайном месте. Выходит, хуже меня предателя нет. Я даже хуже, чем ты.

– Обо мне на процессе тоже шла речь?

– А как же. Ты же мой пособник. Как же иначе. Мы вместе все это придумали.

Одна курица подбежала к ним и нахально нацелила на Танкилевича глупый взгляд. Тот в сердцах отпихнул ее ногой.

– Когда был этот процесс? – спросил Танкилевич.

– Десять лет назад.

– Как раз когда я написал Хаве.

– Судя по всему, да. Знай я тогда, что ты жив, позвал бы в свидетели.

– В смысле?

– Ты бы подробно рассказал, как мы с тобой все это замышляли.

– С тобой мы ничего не замышляли. Но откуда мне было знать, не замышлял ли ты чего с кагэбэшниками за моей спиной.

– За твоей спиной?

– Да. Об этом я и написал Хаве. Я все ей объяснил. Что я не писал ту статью в «Известиях». Мое имя просто под ней поставили.

– Ясно. А что, на процессе давал показания против меня и уверял, что все сказанное в письме – правда, твой двойник?

– На меня оказывали давление. И накачивали лекарствами. Обо всем этом я написал Хаве. И надеялся, что она поделится этим с другими.

– Может, с кем-то она и поделилась, но не со мной. С того иерусалимского процесса мы не разговариваем. Пересеклись однажды – куда денешься – на встрече отказников в лесу Бен-Шемен. И много ценной информации она от меня утаила?

– Немало. Но вижу, тебе это неинтересно.

– Почему же. Но если под «неинтересно» ты подразумеваешь, что никакие твои слова не сумеют для меня перечеркнуть неоспоримые факты, то тут ты прав.

– Неоспоримые факты?

– Факты, которые большинство разумных людей, а не всяких там сторонников теории заговора считают имевшими место. Ты дал кагэбэшникам против меня ложные показания.

– Меня вынудили.

– Это было в Советском Союзе; кого там не вынуждали? Разве что явных дегенератов. Только большинство ведь не дегенераты. Вынуждали всех. И кое-кто все равно не поддавался.

Тот второй процесс. Котлер старался не говорить и не думать о нем. За него всем было стыдно. И хотя его оправдали, он был подавлен – а после советского суда, хоть ему и вынесли обвинительный приговор, испытывал воодушевление. Сидеть в израильском зале суда и видеть, как Хава и Саша смотрят на тебя холодно, с ощущением своей правоты – так же, как некогда они смотрели на сотрудников КГБ… Ужасно.

Однажды в кафетерии суда он встретил Хаву, она сидела там в одиночестве.

– Почему ты это делаешь, Хава?

– Потому что смотрю объективно на факты и вижу очевидное. И они подтверждают мои подозрения.

– И что же это за подозрения?

– Что ты всегда был карьеристом. И тут, и там.

Их группка всегда держалась непримиримо. В этом не было ничего нового. И в Москве часто случались расколы и конфликты. В их рядах было почти столько же разных политических ответвлений, сколько у марксистов в революцию. Не говоря о сугубо личном соперничестве и вражде. Но разногласия были в порядке вещей. Диссиденты по природе своей всегда идут наперекор. Попади они в рай, они и там выявили бы недочеты и направили Богу петицию.

Как они общались потом, в Израиле? По большей части мирно. Там их идеологические расхождения утратили смысл и были задвинуты на дальнюю полку. Более того. Людей, которые не выдержали и прогнулись под нажимом КГБ, простили. На общих сборищах их больше не чурались. Людей посторонних этот поворот дел удивил. Но когда ты сам через такое прошел, легче простить, чем не прощать. Ты ведь еще помнишь, как тебя самого накрывали приступы отчаяния. Кто мог похвастаться стальным характером? Очень немногие. С Собелем обошлись круто. Но он замечательно держался. И, надо отдать им должное, Хава Марголис и Саша Портной, оба были – кремень. Он говорил с людьми, которые знали, как они сидели, читал их книги. И не сомневался в их правдивости – не то что они в его. А другие старались держаться, да не все смогли. Никого из них не учили, как себя вести себя на допросах. Они разве что читали Есенина-Вольпина^[14], его «Памятку для тех, кому предстоят допросы». В ней советовалось хранить молчание. Но хранить молчание можно неделю, две, месяц. А потом все равно приходится что-нибудь сказать. Особенно если следователь предъявляет факты, и среди них попадаются верные. Ты узнаешь, что другие дают показания, и задаешься вопросом: а есть ли прок от того, что ты молчишь. Будешь твердокаменно молчать – загремишь по полной. Так все и рассуждают. Успокаивают свою совесть. Но вот печальная ирония: тех, кто прогнулся, простили, а он выстоял, и на него-то и набросились с обвинениями. Причем обвинили как раз в том, что он выстоял и за это обрел почет и славу. Как будто он все это подстроил. Как будто специально раздувал интерес к своему делу. Как будто он не сидел в тюрьме, как и другие. За что ему досталась такая слава? Уж точно не за красоту. Если он и привлек – причем несоизмеримо с другими – внимание всего мира, то только благодаря Мирьям. У Хавы, Саши и Шапиры не было такой душевной, преданной, прекрасной молодой жены, которая ходила из посольства в посольство, из «Хадассы»^[15] в «Хадассу», добиваясь его освобождения. Не его вина, что мир обожает любовные истории.

А теперь он предал Мирьям, и грянул новый скандал. И как только он умудрился? Столько скандалов за одну не такую уж долгую жизнь! Первый скандал словно проторил дорожку следующим. Однажды привлек к себе мировое внимание – легко привлечь его и во второй раз. Особенно если дело касается какого-нибудь китча. Подарил миру историю любви – считай это первой главой романа. Далее должна последовать история ненависти. Такое мир готов потреблять в любых количествах. Своим первым скандалом, первой известностью он обязан Танкилевичу. Вторым – Шапире с его злобой. А за этот последний ему остается благодарить лишь себя.

Котлер посмотрел на стоявшего перед ним человека. Танкилевич медленно закипал. Котлер, хотя у него было полное право яриться, сохранял спокойствие, а Танкилевич распалялся, хотя никакого права не имел.

– Вот оно как, Хаим. Что бы там себе ни думал, но судьба снова свела нас. Что мы должны извлечь из этой короткой встречи?

– А что из нее можно извлечь?

– Не знаю. Раньше знал, очень хорошо знал. В тюрьме, особенно в одиночной камере, я сочинял длинные речи, надеялся однажды все тебе высказать. Оттачивал язвительные фразы, думая, что тебе на них нечего будет возразить и я сотру тебя в порошок. При желании из них можно было бы составить целую библиотеку. Я мерил шагами камеру и произносил их с гамлетовским пылом. А что еще мне оставалось?

«Котлер мысленно составлял речи и письма, сочинял диалоги? – подумал Танкилевич. – Что ж, он такой не один». На библиотеку, говорит, хватило бы? У Танкилевича таких томов набралось бы не меньше. Но говорить об этом Котлеру он не собирался.

– У меня был брат, – сказал Танкилевич. – И это я сделал ради него. Чтобы его спасти. Вот и все. У меня был младший брат, вор и дурак, и, чтобы спасти его жизнь, я пустил под откос свою.

– Чью это жизнь ты пустил под откос?

– А, – отмахнулся Танкилевич. – Ты получил тринадцать лет. Ну да, мне жаль, что тебе пришлось отсидеть. Но все и так к тому шло. Не меня, все равно кого-нибудь нашли бы, чтобы повесить на тебя срок. А вот я отмотал те же самые тринадцать лет, да еще кучу сверх.

Танкилевич так и видел, как эти годы громоздятся один на другой и рассыпаются в прах. Брата арестовали в шестьдесят четвертом. Значит, уже сорок девять лет, как он не хозяин своей жизни. Ему тогда едва минул двадцать один год. Брат был двумя годами моложе. Вместе с родителями Танкилевич пошел в алма-атинское отделение КГБ, чтобы умолять смягчить наказание. В итоге родители предложили ему пожертвовать собой ради брата. Мать рыдала, отец настаивал. Жизнь брата внезапно оказалась в его руках.

– Брат тайком вынес золота на восемь коренных зубов, и его приговорили к смертной казни. Он был бедовый и нахальный, но восемнадцать лет – это ведь почти ребенок. Что мне оставалось делать – позволить его расстрелять?

– Значит, вместо него – меня?

– Да тебя бы не расстреляли.

– Меня обвинили в госизмене, за это полагалась смертная казнь – мазнут йодом, и – пулю в голову.

– А йодом зачем?

– Для дезинфекции, – Котлер ухмыльнулся.

– До тебя Портного и Баскина тоже обвинили в госизмене, и им вышку давать не стали. В Советах тогда уже не расстреливали диссидентов. Не то что при Сталине. Или при Хрущеве. При Хрущеве расстреливали таких, как мой брат. Все это знали. Их либо расстреливали, либо, еще хуже, губили на урановых рудниках.

– И на что ты подписался?

– Согласился сотрудничать. Взамен они смягчили приговор и дали ему десять лет. Он отсидел восемь, вышел и пустился во все тяжкие. Пока я прозябал в своей украинской глухомани, он освоил Израиль, Америку, Европу и даже новую Россию. Торговал, завел бизнес, четыре раза женился, родил шестерых детей и бог знает чем еще занимался. Жил как король, пока какой-то московский бандит не пустил ему пулю в сердце.

И ради этого Танкилевич пожертвовал своей жизнью. Конечно, глупо было бы ждать, что брат подастся в науку или медицину. Брат был аферистом, и Танкилевич просто подарил ему возможность прожить подольше до тех пор, пока СССР не изменится под его запросы. В возмещение Танкилевичу досталось некоторое количество сувениров и открыток, несколько телефонных звонков и еще меньше визитов. Но когда они со Светланой перебрались из села в Ялту, а помощь от КГБ иссякла и остались только их нищенские пенсии, брат прислал денег. И не поскупился. Присланного хватило, чтобы купить дом и машину. Брат и после присылал деньги – пока его не убили. Это была, конечно, крохотная часть от его больших миллионов, но Танкилевич на большее и не претендовал. А потом его убили, и миллионы куда-то испарились. Танкилевичу даже не на что было слетать в Москву на похороны. Брата хоронили чужие люди.

– Ты работал на них с шестьдесят четвертого? На скольких еще ты донес? – спросил Котлер и впервые за много лет взъярился.

– Больше ни на кого.

– За столько лет только на меня?

– Меня больше ни о чем не просили.

– Ты с самого начала знал, что доносить придется на евреев?

– Ничего я не знал. Полковник сказал: мы дадим тебе шанс восстановить честь семьи, защищая нашу родину от шпионов и саботажников. Я думал, он имел в виду, что ловить придется таких же, как мой брат. Которые тоже воруют, только в больших масштабах. Но первые несколько лет они почти не проявлялись. Видимо, у них не было недостатка в сексотах. Меня не трогали до тысяча девятьсот семьдесят второго года, а тогда решили перебросить в Москву. И лишь тогда мне объяснили, что от меня требуется.

– То есть ты никогда не подавал заявление на выезд в Израиль?

– Да как я мог? Меня держали за горло.

– А, то есть сионист ты был липовый.

– До семьдесят второго года я знал об Израиле не больше тебя. Следил за ходом Шестидневной войны. Смотрел Олимпиаду в Мюнхене. Свою национальность я никогда не скрывал. Но откуда было взяться сионистам в Алма-Ате до семьдесят второго года? Что мы знали в Казахстане? Я познакомился с Израилем и иудаизмом вместе с тобой, в Москве.

– Будучи засланцем КГБ.

– Так вышло, что я открыл для себя сионизм не без участия КГБ. Но то, что я узнал, люди, с которыми знакомился, – да это было лучшее время моей жизни. Говоришь, я лишь притворялся, что мне дорог Израиль? А мне он был дорог не меньше, чем вам. Я тоже мечтал жить там, хоть и знал, что в моем случае это несбыточные мечты.

– Если ты так любил Израиль, то почему продолжал быть сексотом?

– В семьдесят втором брат еще сидел. А когда его выпустили, то стали грозить, что заберут отца. У него было больное сердце. Я вызвался сесть вместо него, но они не согласились. Заявили, что, если я перестану с ними сотрудничать, отца загонят в могилу, а заодно и меня. Даже после твоего процесса я попытался от них уйти, но они не отпустили. Я был готов сесть в тюрьму, но они сказали, что в таком случае твой процесс пойдет насмарку. Я главный свидетель и преступником быть не могу.

– У всех нас были семьи, – возразил Котлер. – Всех нас запугивали. И приходилось взвешивать за и против. Но разве можно прикрывать своего брата за счет другого человека? Такого права нет ни у кого. Говоришь, меня не расстреляли бы, но откуда тебе было знать? А если бы расстреляли? А если бы в тюрьме что-то стряслось, что стоило бы мне жизни или сделало калекой? Допустим, ничего такого не случилось, но с чего ты взял, что тринадцать лет жизни мне лишние? Что можно разлучить меня с женой? И с родителями, которые так больше и не увидели меня на свободе? И когда они умирали, меня рядом не было. Эти потери ничем не возместить. В этой жизни точно. И нет этому никаких объяснений, кроме слабости. И ее я простить могу. А нежелания смотреть правде в глаза – нет.

Котлер пожалел, что слишком разгорячился. Он хотел говорить сдержанно, но при упоминании об отце его захлестнул поток воспоминаний. Где Танкилевич был, когда Котлер получил письмо с извещением о смерти отца? Какие унижения терпел, пока Котлер сотнями шил мешки для муки в Пермлаге? Письмо пришло в феврале, четыре месяца спустя после того, как мать его отправила. «Любимый сыночек! Очень больно писать тебе о нашем горе». Лагерное начальство так и не смогло объяснить, почему письмо так жестоко и незаконно долго не передавали. После этого конфликт обострился настолько, что Котлер решил: конец близко. Он объявил забастовку. Отказался шить мешки. Написал протест в почтовое ведомство, прокурору, министру внутренних дел. И несмотря на то, что минуло уже четыре месяца, решил сидеть шиву. Сидел в бараке и, за неимением молитвенника, пытался припомнить отрывки из еврейской погребальной службы. Услышь, Израиль, Господь – Бог наш, Господь один. Свят, свят, свят. Устанавливающий мир в Своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю, амен!

Он приставлял к голове, как рог, один тфилин^[16] – второй пропал в предыдущей схватке, из-за него она и началась. Когда он перестал подчиняться приказам охраны, урезонивать его пришел сам начальник тюрьмы. Приход начальника на него тоже не подействовал. Его не обмануть. Кто, как не начальник, держал у себя письмо? Котлер заявил, что в память об отце будет сидеть семь дней от и до и соблюдать все, что положено, не станет ни работать, ни бриться. И борьба пошла всерьез. Ему наполовину урезали пайку. Но соседи по нарам – крымский татарин, свидетель Иеговы и эстонский националист – поделились с ним. Еще до окончания недельного траура его бросили в карцер. Но он и там продолжал молиться, и тогда у него конфисковали тфилин. Двое охранников повалили его на каменный пол, а третий сорвал тфилин. Котлеру ничего не оставалось, как объявить голодовку до тех пор, пока ему не вернут его собственность. На девяносто восьмой день, когда у него уже начались перебои в сердце, начальник тюрьмы положил на металлический столик у его койки бархатный мешочек с тфилин. Все эти три месяца его кормили, вставляя зонд в глотку.

Но это дело прошлое, и он не любил к нему возвращаться. Нечего его ворошить. Котлер посмотрел на Танкилевича – тот так и застыл перед ним.

– Ладно, – сказал Котлер. – Все это в прошлом, и точка.

– Для кого? – спросил Танкилевич.

– Для всех.

– Тебе легко говорить. Ты – важная персона. У тебя молодая любовница.

– Ты прав, у меня любовница. Замечательная молодая женщина. Красивая, пылкая, умная. Все, о чем можно мечтать. Только завидовать тут нечему. С одной стороны, я с ней очень счастлив, с другой – жалею, что все так вышло. Я причинил боль детям и жене, осложнил им жизнь. Испортил свою репутацию, но у Шекспира есть хорошая строчка на этот счет. И раз тебе неймется поговорить о прошлом, то скажу: тем, что у меня такая любовница, я обязан тебе. Не разлучись я с женой на тринадцать лет, ничего такого бы не случилось. Я бы уехал вслед за ней в Израиль. Может, через год или два, но не через тринадцать. И тогда это была бы моя прежняя Мирьям. А не помешавшаяся на религии и поселенцах женщина. Мы оба были не по этой части. Мы зажили бы, как все нормальные люди. Вместо этого – тринадцать лет разлуки, тринадцать лет борьбы. Она боролась в одиночку. Власти Израиля дали ей от ворот поворот. Я для них был не вполне сионистом, потому что был участником более широкого движения за права человека. Помощь мне могла повлечь за собой нежелательные осложнения. Кто поддержал ее, кто ей помог? Верующие. Поселенцы. Конечно, она к ним потянулась. Они дали ей силы бороться. И я им за это благодарен. Но женщина, которая меня дождалась, оказалась совсем не той, на которой я женился. А что касается Лиоры, моей любовницы, то что такую девушку может привлечь в низеньком толстячке вроде меня? Только то, что я угодил в горнило ГУЛАГа и оттуда выбрался.

– Именно. Так и есть. Что ни говори, а ГУЛАГ пошел тебе на пользу. Тринадцать черных лет, зато потом сколько светлых? Не будь этих тринадцати лет, кем бы ты был? Говоришь, была бы у тебя нормальная жизнь. А у меня она нормальная? Хорошо, в Израиле нормальная жизнь не такая, как здесь, но и там людям нелегко. Хотел бы ты прожить сорок лет так, как прожил я? А сейчас у тебя есть деньги и положение в обществе. Те тринадцать лет стали твоим лотерейным билетом.

– Ясно. А ты, значит, мне его подарил.

– Расценивай это как хочешь.

– Хорошо. Я обязан тебе своей любовницей и, видимо, всем остальным тоже. Но дорого ли тебе обошелся этот билет? Мне его вручил ты, но мог ведь вручить и кто-то другой. На этом судебном процессе кто угодно мог подписаться под обвинительным актом. Ведь меня, по твоим словам, и так уже ждали неприятности

– Но свою подпись поставил я. А почему, я тебе уже объяснил. И я же расхлебывал последствия все эти годы. По сей день!

Последние слова Танкилевич произнес с напором, словно пытаясь пробить разделяющую их непрошибаемую стену. Он долго терпел напраслину. И далось ему это не так просто, как Котлеру хочется думать. Желание достучаться до Котлера нахлынуло волной. В голову с оглушающим грохотом ударил прилив. Глаза заволокло белой пеной. Колени его подогнулись, и он ушел в нее с головой.

Котлер увидел, как глаза Танкилевича стали пустыми, потом недоуменными. Танкилевич покачнулся и стал заваливаться на бок. Котлер не успел подхватить его – не сориентировался. Падая, Танкилевич задел плечом ванну, и от удара яйца покатились по бортику. Три упали на землю, но, как ни странно, остались целы.

Четырнадцать

Котлер со Светланой, подхватив Танкилевича с обеих сторон под руки, тащили его в дом. От него самого помощи было мало, он волочил ноги и что-то невнятно бормотал. Лиора шла за ними.

Миновав кухню, они добрались до гостиной и уложили Танкилевича на диван. Лицо у него посерело. Он непрерывно что-то бормотал. Котлеру удалось разобрать несколько фраз. «Поднял руку на мирного гражданина, сволочь! У меня есть свидетели. Я на тебя в полицию заявлю».

Светлана склонилась над мужем, потрогала ему лоб.

– Хаим, ты меня слышишь? Хаим?

Из кухни вышла Лиора со стаканом воды. Протянула его Светлане, та молча взяла. Поднесла к губам Танкилевича, попыталась его напоить. Но он пить не стал, и она поставила стакан на журнальный столик.

– Надо звонить в «скорую», – заявила Светлана.

На столике лежала трубка от беспроводного телефона. Светлана схватила ее, набрала номер.

– Такое раньше случалось? – спросил Котлер.

Светлана коротко качнула головой и, ничего не ответив, прижала трубку к уху.

Танкилевич затих. Он больше не бормотал, а лежал, закрыв глаза и часто, поверхностно дыша.

– Чтоб вас! Весь день до них не дозвониться, – шипела в трубку Светлана.

Пока она ждала ответа, Лиора взяла со столика стакан и смочила в нем пальцы. Присев на край дивана, принялась водить по лбу, по вискам и подбородку Танкилевича. Пощупала пульс на шее. Все это она проделала уверенно и неожиданно ласково. От ее стараний Танкилевич стал дышать ровнее. Котлер наблюдал за ней, его переполняло восхищение. Если она так ухаживала за чужаком, врагом, то как бы она стала ухаживать за ним? Разве можно потерять такую женщину? О таком даже помыслить страшно.

– Есть салфетка или носовой платок? – спросила Лиора.

Светлана – она с ними все еще была в контрах – нехотя обвела взглядом комнату. И только собралась ответить, как на том конце сняли трубку.

– Да, здрасьте, – сказала Светлана, – я хочу вызвать «скорую».

Тем временем Котлер выудил из кармана брюк носовой платок и подал Лиоре. Пока платок намокал в стакане, они прислушивались к разговору.

– Это моему мужу, – говорила Светлана. – Он потерял сознание.

Лиора приложила компресс ко лбу Танкилевича, и он пошевелился. То ли компресс на него подействовал, то ли взвинченный голос жены.

– Семьдесят, – сказала Светлана. – Да, аритмия есть.

Она вслушивалась в то, что ей говорили в трубке, и с все возрастающим беспокойством оглядывалась на мужа.

– Да, дышит. Нет, пульс и давление не мерила. Когда бы, по-вашему, я успела это сделать? Он не приходит в себя. Я не врач. Поэтому я вам и звоню.

Танкилевич – его голова покоилась у Лиоры на коленях – с усилием приоткрыл глаза. Обвел взглядом комнату, смутным взглядом мазнул по Лиоре и мрачно уставился на Котлера и на жену.

– Что значит много вызовов? – сказала Светлана. – Вы скорая помощь. Человеку плохо.

Танкилевич попытался приподняться и что-то сказать. Губы его двигались, но он только и мог, что хрипеть.

– Может, через час, может, через два. Ничего себе ответ! Черт бы вас побрал!

Она с раздражением дала отбой и посмотрела на Котлера и Лиору.

– Вот в какой стране мы живем! Обычный человек – ноль без палочки. Даже меньше. Упадешь на улице – никто и ухом не поведет.

Она подскочила к дивану, отодвинула Лиору. Обхватила голову Танкилевича. Он досадливо посмотрел на нее. Снова попытался что-то сказать, но голос опять ему отказал.

– Дайте ему воды, – сказала Лиора.

Разозлившись, что ей указывают, Светлана второпях схватила со столика стакан и поднесла к губам мужа. Танкилевич сделал несколько мелких глотков.

– Не надо «скорую», – наконец смог выговорить он.

Светлана вглядывалась в него – ее снедала тревога. Потрогала ему лоб.

– Посмотри, какой ты бледный. И холодный.

Танкилевич молча и саркастично глянул на нее и закрыл глаза.

– Мне твой вид совсем не нравится, – сказала Светлана.

С этими словами она вскочила, кинулась в другую комнату, стала там что-то искать. Вернулась с механическим тонометром.

– Эта из «скорой» спросила, измерила ли я ему давление. А если бы даже и измерила? Они что, быстрее бы приехали?

Танкилевич покорно дал надеть на руку манжету и накачать ее резиновой грушей.

– До стариков им вообще дела нет. К молодому еще, может, и приедут. Но чтобы к пожилому? Это всем известно. Они не приезжают. Даже если человек на грани смерти, им плевать. Если у пожилого инфаркт, лучше оставить его дома. А то вдруг «скорая» приедет, а он еще не умер – тогда придется везти его в больницу. А там что? Будет только койку занимать. Стариков и оперируют неохотно. Зачем расходовать на них и без того скудные ресурсы? Он может скончаться прямо на операционном столе, а если и выживет, то где гарантии, что протянет дольше недели? Но это, конечно, касается только тех, у кого нет денег. Потому что, если деньги у тебя есть, ты не станешь звонить в государственную скорую помощь. Позвонишь в частную. Но если денег нет, никто тебя как следует лечить не будет. Какой смысл вообще тогда с тобой возиться?

Пригнувшись, Светлана следила за стрелкой прибора. Потом мрачно покачала головой.

– Сколько? – спросил Котлер.

– Восемьдесят на пятьдесят. Опасно.

Светлана стащила с руки Танкилевича манжету и неожиданно принялась все более пристально вглядываться в мужа. Потом приблизила к нему лицо и громко, настойчиво спросила:

– Хаим, ты меня слышишь?

В ответ Танкилевич зажмурился и едва слышно попросил:

– Оставь меня в покое.

– Оставить в покое? – Светлана обиделась. – Когда ты в таком состоянии?

Танкилевич неодобрительно промолчал.

Светлана продолжала пожирать мужа глазами, словно хотела передать ему свою тревогу, но Танкилевич не шелохнулся. Казалось, его раздражали и собственная жена, и собственная беспомощность. Светлана продолжала упорно сверлить его взглядом, но потом лицо ее погрустнело, она задумалась.

– Можно сколько угодно проклинать эту систему, но что толку? От государственных учреждений чего ждать? Люди, которые там работают, живут не лучше других. Насчет полиции я вам уже рассказывала, – и Светлана посмотрела на Лиору. – Сколько получает та женщина на телефоне? Сто долларов в месяц? Сто двадцать? И как ей на это жить? То же самое с медсестрами. Даже в больницах не хватает лекарств и оборудования, а о неотложке и говорить не приходится. Повезет, если хоть одеяло дадут. Если и выделялись на медицину какие-то деньги, то их давно разворовали бюрократы.

– Вы говорили, есть платная частная «скорая», – сказал Котлер. – Если они приезжают быстрее, позвоните им.

– А деньги? – осведомилась Светлана.

– Если ему нужна помощь, звоните, – сказал Котлер. – Я оплачу.

Тут Танкилевич вздрогнул. Раскрыл глаза, попытался – безуспешно – приподнять голову. Сдался и недовольно посмотрел на Светлану.

– Можно попробовать позвонить в «Хесед», – неуверенно предложила она. – У них есть медслужба.

Танкилевич продолжал буравить Светлану взглядом, призывая ее угомониться.

Она заломила руки и с жалостью посмотрела на него.

– Нет. Тебя нельзя оставлять так. Я не могу. Это все равно что убить тебя своими руками.

При этом она не сдвинулась с места. Некоторое время было слышно лишь, как громко дышит Танкилевич. И тогда Лиора взяла со столика трубку.

– Диктуйте номер, – сказала она.

– Чей? – спросила Светлана.

– Платной «скорой».

– Я его не знаю. Никогда туда не звонила.

– Найдите, – сказала Лиора.

С дивана донеслось сдавленное «нет». Не обращая внимания на Танкилевича, Лиора с телефоном в руке направилась на кухню. Вернулась с какими-то купюрами. Протянула их Светлане.

– Вот предоплата за неделю, те деньги, что вам дал Барух. Возьмите. Это не милостыня. Они ваши по праву. Мы сами решили съехать раньше, сами нарушили договоренность.

Светлана медлила в нерешительности, глядя на мужа.

– На «скорую» этого хватит?

Светлана кивнула, но деньги все равно не брала и стояла, словно в столбняке. Лиора сунула купюры ей в руки.

– Узнайте номер, а я позвоню.

Светлана посмотрела на мужа, его глаза на бледном лице горели. Опустилась возле него на колени, взяла за руку.

– Пожалей меня, – попросила она.

В ответ Танкилевич только мотнул головой. Светлана вскочила, схватила себя за волосы и пронзительно – Котлер аж вздрогнул – завопила:

– Нам и обратиться не к кому! Да что ж это за жизнь такая?

Танкилевич закрыл глаза, безучастно лежал на диване, словно не о нем шла речь. Светлана переключилась на Котлера и Лиору.