Текст книги "Предатели"

Автор книги: Дэвид Безмозгис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Котлер понимал, что никаких свидетельств не найдут. Премьер-министр был кто угодно, только не дурак. Вряд ли пресса сумеет отыскать даже следы того, кто с ним беседовал. Котлер знал агентов службы безопасности и шпионов, причем в количестве сверх положенного, и среди них, как и везде, попадались и балбесы, и настоящие спецы. Но человек, который представился Амноном и назначил ему встречу, был матерым профессионалом.

Два дня назад этот Амнон позвонил ему на мобильный – на личный номер, в обход персонала. Как он раздобыл этот номер, объяснить не потрудился. Спросил, не встретится ли Котлер с ним вечером в парке у Музея Израиля, чтобы обсудить вопрос, имеющий далеко идущие последствия не только для страны, но и для личной жизни самого Котлера. Наказал прийти одному.

– Не бойтесь, – сказал этот человек. – В плане физической безопасности вам ничего не угрожает.

Зато угрожает в каком-то другом плане – такой вот намек.

Котлер отчасти подозревал, в чем тут дело. Последние несколько недель он критиковал решения премьер-министра о выводе всех еврейских поселений. Сначала Котлер делал это сугубо кулуарно. Из политических соображений они – он и премьер-министр – в большинстве случаев выступали единым фронтом. Котлер предоставил в распоряжение премьер-министра восемь мандатов, полученных русской партией иммигрантов на последних выборах, и это позволило премьер-министру сформировать правящую коалицию. Взамен Котлеру достался министерский портфель, а заодно прилагающиеся к нему статус и влияние. К этому добавлялось уважение, которое по старой памяти к нему испытывали как к герою-сионисту прежних времен, хотя политика быстро сбивала спесь – со всех без разбору. В общем, когда премьер-министр остался глух к его возражениям, Котлер открыто заявил о своем несогласии – сначала в кнессете, а затем в «Нью-Йорк таймc», в разделе политических комментариев, где пообещал подать в отставку, если премьер-министр осуществит свой план. После этого начался обычный прессинг. На его приемную обрушился шквал гневных звонков и писем. Премьер-министр стал подсылать своих приспешников – сначала с пряником, потом с кнутом. Все это было вполне в рамках того, что в Израиле считается нормальным ходом политической жизни: даже в лучшие времена никто ни с кем не миндальничает. Но привлечь такого человека, как Амнон, – это было уже за гранью.

И все равно Котлер бестрепетно согласился на встречу. Не из любопытства и не из страха, а потому, что по опыту знал: с людьми вроде Амнона иначе нельзя. Таких надо встречать лицом к лицу, глядя прямо в глаза. Иначе они решат, что у них над тобой власть.

На встречу с Амноном Котлер отправился в восемь вечера, едва опустились сумерки. Деревья отбрасывали длинные ломкие тени. Через парк струился редкий поток людей – простые иерусалимцы, радующиеся спавшей жаре, и последние посетители музея. Котлер шел по дорожке, лишь изредка бросая взгляд по сторонам. Ничто в его облике не выдавало напряжения. Да он его и не испытывал. Его охватило знакомое ощущение, что все идет как должно. Что перед ним цель и надо двигаться вперед. Всего пятнадцать минут назад он закончил ужинать, встал из-за стола и, поцеловав жену и дочь, вышел из дома.

В назначенном месте Котлера ждал громила лет под пятьдесят. Темные волосы стрижены ежиком, солнцезащитные очки. Желтая футболка-поло плотно обтягивала его широкие плечи и мощные руки. Довершали образ синие джинсы и модные спортивные сандалии вроде тех, в которых ходят в походы. Он напоминал своих ровесников-сабров из определенных кругов – они тщились походить на полковников в отставке и смотрели на мир с ленивой насмешкой бывалых вояк. В левой руке, небрежно упертой в бедро, он держал большой конверт из коричневой бумаги. При виде Котлера здоровяк заулыбался и протянул правую руку – прямо как школьный приятель или любимый родич. Котлер подыграл и позволил увлечь себя на свободную скамейку под раскидистым рожковым деревом.

Там, в относительной уединенности, у них завязалась беседа, которую случайный свидетель счел бы исключительно дружеской. Никто не повышал голос, не хмурил брови. Полнейшая невозмутимость. Так такие дела обычно и делаются.

Амнон сказал:

– Меня прислала одна заинтересованная сторона.

– И что же это за сторона? – спросил Котлер.

– Не имеет значения.

– Неужели?

– Господин Котлер, вы политик. Вы заняли непопулярную позицию. Вашим поведением огорчены многие люди. Некоторые из них обратились ко мне. Кто именно? Ави, Йоси, Моше, Дади. Зачем вам знать? Не стану называть имен, чтобы не отвлекаться от главного. Имена здесь не главное.

– Итак…

– Итак, эти люди хотят дать вам еще один, последний, шанс передумать.

– Видите? Говорите, имена не важны, а они важны, и еще как. Потому что, если бы эти люди хоть сколько-нибудь меня знали, они бы поняли, что все это бесполезная трата времени. В случае со мной вы далеко не уедете. Я известный упрямец, господин Амнон. Я славлюсь своим упрямством. Полагаю, вы об этом осведомлены.

– Да, господин Котлер. И безмерно вашим упрямством восхищаюсь. Однако, полагаю, вы осведомлены о том, что даже без вашего содействия голосование все равно пройдет не в пользу поселенцев. В данном случае ваше упрямство ничего не изменит.

– Чем же я тогда мешаю?

– Дело в том, что людям, которых я представляю, хотелось бы, чтобы все прошло как можно спокойнее. Их заботит безопасность – как солдат, так и поселенцев. И здесь крайне важен эмоциональный аспект. А вы человек влиятельный. Люди вас уважают. К вашим словам прислушиваются. Если вы по-прежнему будете выступать против операции, это может спровоцировать нежелательную реакцию. Не исключено, что вы даже не отдаете себе отчета, к каким последствиям это способно привести.

– Если люди, которых вы предоставляете, опасаются последствий, то передумать стоит не мне, а им. У нас демократия, господин Амнон. Мы живем в Израиле, не в Иране. При демократии каждый может говорить, что думает. Когда я выступаю против этого плана, моя задача – не вызвать нежелательную реакцию, а удержать свою страну от нежелательной ошибки.

– Все это прекрасно, господин Котлер. Только вы развили слишком бурную деятельность. Высказываетесь в кнессете, на страницах «Нью-Йорк таймc». Вас просто просят вести себя потише. Не поднимать шума – не уходить из кабинета. Никто не просит вас поддержать операцию. Просто на время отойти в тень.

– Господин Амнон, скажу напрямик. Я провел тринадцать лет в советских тюрьмах и лагерях, чтобы получить право приехать в Израиль. Если вы или люди, которых вы предоставляете, думаете, что меня можно запугать этой кагэбэшной чернухой, то вы ошибаетесь.

– Господин Котлер, другого я от вас и не ждал. Признаться, я был бы даже разочарован, ответь вы иначе. Но если ваше противодействие все равно ничего не изменит, зачем, позвольте спросить, вам попусту собой жертвовать?

– Теперь речь зашла о жертвах?

– Поверьте, мне это отнюдь не доставляет удовольствия.

– КГБ, господин Амнон, работал ровно по такому же сценарию.

– На самом деле я пытаюсь вас защитить.

– Слово в слово.

Амнон уронил левую, упиравшуюся в бедро руку, на конверт у себя на коленях.

– Так не хочется этого делать, – сказал он.

– Давайте без рисовки, – сказал Котлер.

Амнон удрученно улыбнулся и постучал указательным пальцем по конверту. И стал потихоньку сдвигать его на колени Котлера. Делал он это словно бы с глубочайшим сожалением, словно бы под дулом пистолета. Котлер к конверту не прикоснулся.

– Не стесняйтесь, открывайте, – сказал Амнон.

– Не имею ни малейшего желания, – ответил Котлер.

– И кто из нас теперь рисуется?

Котлер взял конверт – внутри было что-то гладкое и гибкое – и вернул его Амнону.

– Это фотографии, господин Котлер.

– Я понял.

– Призываю вас на них взглянуть, прежде чем отвергнуть мое предложение.

– Господин Амнон, надеюсь, у вас не сложилось впечатления, будто я готов к переговорам. Что бы ни было на этих фотографиях, это не заставит меня передумать. Смею вас заверить, свои уязвимые места я прекрасно знаю. Однако если, упаси Господь, на этих снимках есть что-то неблаговидное, что касается моих детей или жены, надеюсь, ваши люди, если не из моральных, то хотя бы из политических соображений не станут их публиковать. В любом случае у меня нет никакого желания копаться в вашем мусоре.

Разговор был окончен. Амнон ушел и унес свой мусор, а на следующее утро он оказался вывален на первые полосы всех израильских газет.

Четыре

В плиты набережной – явно в рамках какой-нибудь недавней программы по благоустройству – были вделаны круглые галогеновые лампочки. Освещенная дорожка тянулась от площади Ленина почти на километр, до отеля «Ореанда». Поужинав в ресторане с видом на площадь и гавань, Котлер и Лиора пошли вдоль этой дорожки – расслабленно, впервые с того момента, как грянул скандал, не ощущая себя преступниками, которых гонят и преследуют. Дневная жара спала, вечерний воздух был мягок и умиротворяющ и, словно сочувствуя, изливал на них благодать. Дневная толпа поредела, и пешеходы на набережной продолжали двигаться как бы по инерции – неспешно и с виду бесцельно. В одном месте шеренга магазинов и ночных клубов делила набережную надвое. Нижнее ответвление уходило к побережью; верхнее тянулось между двумя рядами магазинных витрин. Котлер и Лиора бездумно свернули на верхнюю часть и оказались среди собственных отражений в темных витринах по обе стороны. Очутиться на открытом месте, среди своих бесконечно двоящихся образов, было все равно что ненароком выступить с откровенным саморазоблачением. В этом зеркальном коридоре они не просто были на виду – их нельзя было не заметить.

Какое-то время шли молча. Со стороны могло показаться, что эти бредущие под руку люди наслаждаются обществом друг друга, а вовсе не угодили в ужасный переплет, отчего человек послабее устройством, чем Котлер, – и, надеялся он, чем Лиора, – непременно выкинул бы что-нибудь опрометчивое, безрассудное, непоправимое. Котлер умел взять себя в руки, в этом он был мастером мирового уровня. Он умел совладать с собой при обстоятельствах куда более отчаянных, чем нынешние. И чтобы это себе доказать, он отыскал в памяти милый эпизод из детства, случившийся на этом самом месте пятьдесят три лета назад.

– Я рассказывал тебе, что мой отец был спортсменом-любителем? – спросил он у Лиоры.

Она покачала головой.

– Во Львове, в детстве, в досоветские еще времена, он играл в футбол и занимался легкой атлетикой в спортивном клубе «Маккаби». Считался там лучшим спринтером.

– Об этом ты мне тоже не рассказывал. Твой отец был сионистом?

– Я никогда от него ни о чем таком не слышал, пока не объявил, что хочу эмигрировать в Израиль. Когда рос, я понимал, а скорее, как обычно дети в таких случаях, угадывал, что отец недолюбливает Советы. Он позволял себе туманные высказывания. Тайно слушал Би-би-си. Но пока я сам не определился, я и знать не знал, что раньше он был самым прытким малолетним сионистом Львова!

– Ничего такого ты мне не рассказывал, – сказала Лиора.

Когда родился Котлер, отец бегать уже не мог. На фронте его ранило в колено, а толком его не залечили. Тем не менее любовь к спорту он сохранил и пытался привить ее сыну. Внешне они были очень похожи – с довоенных времен сохранилось несколько детских фотографий отца, и поразительное сходство между ним и Котлером бросалось в глаза. Даже сейчас, глядя в зеркало, он видел отцовские черты. И все больше их в себе выискивал – но это уже отдельная история. Но, несмотря на всю похожесть, отцовские способности к бегу Котлер не унаследовал. Отец не желал с этим смириться. Пока Котлер был маленьким, он пытался его тренировать. Выводил на улицу, отмерял пятьдесят метров от дерева или фонаря и заставлял бежать. Обставлялось все честь по чести. Котлер принимал низкую стойку, отец следил за временем по наручным часам. «Боря, на старт, внимание, марш!»

Явственно припомнился один из таких забегов. Длинный тротуар возле их дома во Львове. Отец выкрикивает команды, а соседи насмешливо улюлюкают: «Жид, жид, на веревочке бежит». И здесь, в Ялте, чуть не на этом самом месте, он тоже устроил ему тренировку. «Соломон, хватит мучить ребенка!» – уговаривала мать, но отец от нее отмахнулся. Тем временем маленький Боренька стоял на карачках и смотрел через плечо на отца – тот сжимал часы между большим и указательным пальцами правой руки и пристально вглядывался в циферблат. Котлер знал, что бегает плохо, но очень хотел угодить отцу. И мальчишеское его сердце так до конца и не рассталось с надеждой, что каким-то чудом в следующий раз скрытая в ногах быстрота вдруг проявится и ноги так замолотят по воздуху, что превратятся в смазанное пятно.

Котлер высвободил руку и вручил Лиоре шляпу.

– Засеки время, – попросил он с озорной улыбкой. – Отсюда и до той тумбы.

Лиора удивленно вскинула бровь, но Котлер уже наклонялся вперед, чтобы занять некое подобие спринтерской стойки – насколько это позволяли последствия возраста и малоподвижного образа жизни.

– Куда звонить, если тебя хватит инфаркт?

– В «скорую», – ответил Котлер.

Поднял голову и посмотрел на Лиору.

– Отсюда и до той тумбы, – повторил он. – На старт, внимание, марш!

Лиора с мягкой укоризной покачала головой, но вскинула запястье и сжала свои наручные часики большим и указательным пальцами, совсем как отец.

Редкие прохожие благодушно, но не без удивления наблюдали, как по набережной, подбрасывая локти и колени, с пыхтением несется низенький пузатый еврей. Добежав до тумбы, Котлер хлопнул по ней ладонью и удовлетворенно, громко хмыкнул. После чего потрусил обратно к Лиоре, словно довольный собой спаниель.

– Ну как я пробежал? – спросил он.

– Установил новый мировой рекорд, – ответила Лиора. И, протянув руку, ласково отерла испарину с его лба.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Как мальчишка.

– Ты и есть мальчишка, Барух. Тебя упрекают, что ты связался с молоденькой, но на деле это я связалась с юнцом, – с нежностью сказала Лиора.

– Это благодаря тебе я снова юнец.

На улице Карла Маркса обнаружилось много свободных машин – по одну сторону официальные такси, по другую – седаны без «шашечек». Водители седанов – хмурые мужчины со скучающим выражением лица – стояли, прислонившись каждый к своему автомобилю. Таксисты держались вместе – курили и зубоскалили. Один из них, коренастый мужчина в бейсболке и желтом светоотражающем жилете вроде тех, что носят дорожные регулировщики или рабочие на стройке, время от времени переговаривался по рации и отрывистым тоном передавал заказы подходившим к нему водителям.

Котлер и Лиора оказались на стороне с седанами, поэтому направились к водителю того из них, что стоял первым. Он походил на кавказца – резкие черты лица, густые черные усы. Он с таким видом наблюдал за тем, как они приближаются, словно ждал от них подвоха.

– Пассажиров берете? – добродушно поинтересовался Котлер.

– Беру. Вам куда?

Котлер назвал улицу.

– Сто гривен, – бросил мужчина.

Сумма эта составляла, вряд ли случайно, около десяти долларов, вполне им по карману, но, по ощущениям, была страшно завышена. Давно уже не в привычках Котлера было позволять силой брать над собой верх. В этом отношении рекомендуется ни перед кем не пасовать. Дашь в чем-нибудь слабину, упустишь самую малость – и это создаст дурной прецедент, подорвет основу твоего характера.

– Дороговато, – сказал Котлер.

– Не нравится, – сказал водитель, – валите на ту сторону. Спросите кого-нибудь там. Но я свою машину купил сам. Она моя личная. «Ниссан максима». Отдал за нее свои кровные. Я о ней забочусь. Я за нее отвечаю. Так чего ж вы хотите, чтоб я получал гроши?

– Понимаю, – сказал Котлер и взял Лиору за руку.

Даже если в переговорах в качестве уловки использовался праведный гнев, Котлеру было плевать. Он и в более уважительных случаях на такое не поддавался.

– А понимаешь, так плати! – заорал им вслед водитель.

Котлер и Лиора перешли на другую сторону улицы, туда, где стояли такси.

– И нас еще спрашивают, отчего нам не замириться с Арафатом, – заметил Котлер.

Человек в жилете и бейсболке явно был тут за главного, так что к нему Котлер и обратился.

– Пятьдесят гривен, – сказал мужчина, сразу сняв необходимость торга.

– Прекрасно, – ответил Котлер.

И был удивлен, когда мужчина направился к головному такси, стащил жилет и через водительское окно закинул его вместе с рацией на пассажирское сиденье. Затем открыл водительскую дверцу и забрался внутрь. Котлер озадачился вопросом, как другие такси останутся без своего командира. Но разве прелесть жизни – не в ее оторванности от здравого смысла? Машина, снова «Лада» и снова небольшая, завелась, и Котлер с Лиорой уселись на заднее сиденье.

Водитель поддал газу, и машина рванула с места. На дороге было свободно, но водитель мчался сломя голову, словно дико опаздывал. Лавировал между более медленными автомобилями, резко входил в повороты. Котлера и Лиору швыряло друг на друга, как на родео в луна-парке.

– Мы на отдыхе, – сообщил водителю Котлер.

– Что?

– Мы на отдыхе, дружище. Никуда не торопимся.

– А, простите. Привычка, – сказал водитель и сбросил газ.

Он посмотрел на них в зеркало заднего вида – так, словно в первый раз увидел.

– Откуда вы? – спросил он.

– Из Москвы, – ответил Котлер, перебрав в уме варианты и выбрав наиболее подходящий.

– Из Москвы? Интеллигенты вроде вас? Что вы здесь забыли?

– В смысле?

– Из Москвы к нам редко приезжают. Особенно интеллигенты. Сейчас модно ездить на Запад. В Турцию, на Кипр.

– На Западе мы были. Потянуло в Крым по старой памяти.

– Понятно, – сказал водитель. – Ну разве что вы давно здесь не были. Не мне судить. Я сюда уже двенадцать лет каждое лето езжу. Как по мне, лучше бы на Кипр. Но на это нужны деньги. А вы там были?

– Я был, – сказал Котлер. – Но только по работе.

– Вы бизнесмен? Банкир?

– Ни то ни другое. Я работаю в сфере международного развития.

– Вот как? – водитель предсказуемо потерял к нему интерес.

На самом деле Котлер ездил туда в составе оплаченной ООН миссии, чтобы выяснить, глубоко ли киприоты-турки и киприоты-греки закопали топор войны. Редиску на такой глубине уже можно выращивать, решил Котлер. Через поколение или два дело, возможно, дойдет и до олив.

– Даже после кризиса россияне, говорят, все равно держат на Кипре свои счета, – продолжал водитель.

– Похоже на то, – ответил Котлер. – Сам я не держу. А вот Лена да.

– Правда? А сложно его открыть?

– Чем больше денег, тем проще, – сказала Лиора.

– Что верно, то верно! – радостно подтвердил водитель.

Они свернули с главной дороги и углубились в темень, в холмы. Водитель петлял по улицам – плохо освещенным, с редкими указателями. Вдобавок он то и дело оборачивался, чтобы подробнее расспросить Лиору о якобы имеющемся у нее анонимном счете в банке. «Самое подходящее завершение всех моих достославных битв», – подумалось Котлеру.

– Будь у меня деньги, я бы упрятал их туда. А потом бы ездил в отпуск и навещал, – смеялся водитель. – Отдых – лучше не бывает! Повалялся несколько часиков на пляже, потом заскочил в прохладный подвал к своим денежкам, подержал их в руках, убедился, что все в целости и сохранности. Так ведь живут богатые?

– Раз в неделю, как штык, мы ходим в банк, чтобы подержать свои деньги в руках, – сказала Лиора. – А иначе просто можем заболеть.

– Ха! – рассмеялся водитель и поймал в зеркале заднего вида взгляд Котлера. – Какая девушка! Повезло вам.

– Безусловно, – сказал Котлер.

– А ваша благоверная в курсе? – спросил водитель.

– Простите, что?

– Благоверная ваша, – охотно повторил водитель. – Моя в Донецке, я сам оттуда. Сюда только на лето приезжаю. На заработки. Здесь у меня тоже девушка. Обычное дело. Моя благоверная в курсе, но у нее на этот счет взгляды современные.

– А у моей, – сказал Котлер, – взгляды дремучие.

В гостиной дома горел свет. Из-за закрытых окон невнятно доносились звуки телевизора – то громогласные, то едва различимые. Держась за руки, Котлер и Лиора, спотыкаясь, пробирались в темноте вдоль стены все еще незнакомого дома. Котлер боялся вспугнуть гуся или какую-нибудь из кур, но, видимо, птица уже уселась на насест. Чинная, солидная, домашняя куриная жизнь. Никаких тебе взлетов, зато и никаких тревог.

Котлер нашарил замок и отпер дверь. Лиора вошла, а Котлер, придержав ее за руку, остался у порога.

– Мне нужно позвонить своим, – сказал он. – Наберу Дафну.

По лицу Лиоры скользнула тень, но почти сразу к ней вернулось ее всегдашнее самообладание.

– Нужно сообщить им, что со мной все в порядке.

– Конечно.

Она прошла в комнату, предоставив Котлеру самому закрыть за ней дверь.

Он отошел от дома и остановился посредине поросшего травой клочка. Ничего лучше в таком положении не предпринять. Отец звонит юной дочери, чтобы признаться в плотском грехе: такой звонок следует делать, стоя на вершине самой высокой горы либо качаясь на волнах посреди океана, где ты не более чем крохотное пятнышко на темной сцене, ничтожное на фоне библейской безбрежности. Такой разговор, Боже упаси, никем, кроме Бога, не должен быть услышан.

Три раза привычно нажать пальцем на экран – последовательность мелких движений, привычных, почти уже безотчетных, – и у Котлера перед глазами всплывает имя Дафны и ее номер. Он тыкает в экран, и стеклянный брусочек издает сигнал. Так сейчас происходят эти ужасные вещи – в несколько касаний. Не то что прежде: тогда писали письма за кухонным столом или в тишине тюремной камеры – ни дать ни взять церемония. И даже не то что телефонная будка с ее громоздким, подзуживающим, ворчливым аппаратом. Только с церемонией или без, а последствия те же самые. Ты принимаешь решения, и тебя рано или поздно привлекают к ответу.

Котлер вслушивался в просительные гудки телефона. Он знал, как это работает. У абонента высвечивается имя, так что Дафна будет знать, что звонит он. В Ялте сейчас половина двенадцатого вечера, в Иерусалиме столько же. В это время, и даже позже, Дафна вовсю болтает с друзьями по телефону. Они с Мирьям периодически выговаривали ей за это, но особо не усердствовали. Дафна была славной девочкой, хорошо училась. По меркам ее сверстников, Дафну даже нельзя было назвать бунтаркой. Мирьям хотелось от нее побольше усердия в вере, но, учитывая, что сам Котлер религиозным рвением не отличался, на большее Мирьям рассчитывать не приходилось. В семьях всегда возникают всевозможные комбинации, союзы и общности – неустойчивые, готовые легко рассыпаться в прах, но в их случае расклад вышел довольно заурядный: сын пошел в мать, дочь – в отца. Так что Мирьям посчастливилось передать всю свою безграничную любовь к Богу и Его суровым предписаниям Бенциону. А вся независимость, вся непокорность духа, присущие Котлеру, были то ли переняты, то ли унаследованы его дочерью. Даже если Дафна на него злится, она, как и он, не станет юлить, выскажет все как есть.

– Где ты? – осведомилась дочь совершенно родительским тоном.

– В надежном месте, – ответил Котлер.

– Еще один секрет? – съязвила она. – Я тебе звонила.

– Знаю, Дафночка, – сказал Котлер. – Мне очень хотелось тебе позвонить, но раньше не было возможности.

В трубке послышалось шуршание – дочь явно куда-то шла.

– А ты-то где? – спросил он.

– Дома.

Снова зашуршало. Потом стихло.

– А мать дома?

– Ты позвонил, чтобы с кем поговорить – со мной или с ней?

– С тобой.

– У нас рабби Гедалья. Они с мамой в другой комнате. Они знают, что я разговариваю с тобой.

– Как она?

– А ты как думаешь? Ты ее очень обидел, папа. Она этого не заслужила.

– Ты права. Не заслужила.

– Но ты все равно так поступил.

– Дафна, это две разные вещи. Первую отцу с дочерью обсуждать не пристало. А что касается второй, то просто поверь, что у меня не было выбора.

– Я тоже не жажду говорить с тобой о сексе, только я не наивная девочка и вообще уже не ребенок. И не забывай: мы живем в Иерусалиме, а тут повернуты на сексе, как нигде в мире, – половина народу ходит в шерстяных балахонах, лишь бы только не путаться с каждым встречным-поперечным. А ты, значит, шерстяной балахон не носил и пошел на поводу у своей похоти.

Похоти. Слово это она произнесла смело и бесстрастно, словно пытаясь не выдать своего отвращения к позорным отцовским страстям.

– Не хочу даже произносить ее имя. Меня тошнит от одной только мысли, что она все это время крутилась у нас в доме – вся из себя преданная, вся из себя почтительная. В подруги ко мне набивалась. Ни стыда ни совести у человека. Ну да что теперь об этом говорить, правда?

– Что я, по-твоему, должен сказать, Дафна?

– Ты на ней женишься?

– На будущее я пока не загадываю. Ни на счет этого, ни на счет многого другого.

– Не понимаю. Зачем тогда ты допустил все это безобразие?

– Я же сказал, Дафна: у меня не было выбора.

На другом конце трубки повисла пауза. Дочь явно начинала раздражаться и закипать. Котлер представил, как она сидит на кровати в своей комнате и, скрестив ноги, смотрит в стену умными темными глазами. Как отцу сказать ребенку, что любишь его? Любишь всем сердцем. Любишь, даже когда он на тебя злится. Ибо что есть эта злость, как не досада, круто замешанная на любви?

Котлер ждал, когда Дафна снова заговорит. Она была в привычном месте, у себя комнате. Он мог ее себе представить, а она его нет. Да он сейчас едва ли мог и сам себя представить. Вдалеке, на фоне освещенного луной неба, резко чернели очертания Крымских гор. Дорога была пустынна, лишь изредка ее обшаривали фары проезжающих машин. Приземистые домики – даже в темноте видно, что наспех слепленные, убогие, – вызывали жалость. Освещенный квадрат окна прямо перед его глазами обнажал повседневную прозу жизни их с Лиорой домовладельцев. Он увидел, как Светлана, со свернутой газетой в руке, встала и прошла по комнате. Остановилась и, полуобернувшись, сказала что-то тому, кого Котлеру было не видно. Еврейскому мужу, предположил Котлер, вернувшемуся домой после исполнения общинных обязанностей.

– Ты сказал, что у тебя не было выбора, – наконец сказала Дафна, – что ты имел в виду? Не понимаю. Какого такого выбора у тебя не было?

– Меня шантажировали, – ответил Котлер.

– Шантажировали?

– Я все еще считаю, что нельзя вступать в переговоры с террористами.

– А чего эти террористы хотели?

– Неважно, чего они хотели. Они это не получат, и точка.

– И все же, что им было нужно?

– Мое молчание.

– А что они обещали, если ты будешь молчать?

– Тоже молчать.

– Тоже молчать? О тебе и о ней?

– Я не спрашивал.

– Но ведь речь была именно об этом.

– Как потом оказалось, да.

– А ты не понимал, что они собираются сделать?

– Прекрасно понимал.

– Понимал и все равно на это пошел? – Дафна почти срывалась на крик. – Ты что, не представляешь, каково нам теперь?

– Представляю, Дафна, только одно с другим тут не связано. Если речь идет о принципах, нельзя соглашаться. Ни при каких обстоятельствах. Согласись я – и было бы только хуже. Намного хуже для всех нас. Для нашей страны и для нашей семьи, а она – часть этой страны.

– Да плевать на страну, когда у нас семья рушится! Стране на нас наплевать. Ты открой газеты, почитай, что о нас пишут. Послушай, какие гадости говорят про нас по телевизору. У тебя там есть телевизор?

– Нет.

– Бенциону ты звонил?

– Еще нет.

– Он молчит, но ты только представь, каково ему сейчас. Об этом ты подумал? Ему приходится во всем этом вариться. В армии ему предложили взять отпуск. Он бы ему сейчас не помешал. Я уговаривала его. Но он ни в какую.

– Дафночка, это пройдет. Просто поверь мне. Говорю по своему, увы, огромному опыту.

– Опыт у тебя огромный, папа, знаю. Все это знают. Ты раз за разом жертвуешь собой ради страны, а над тобой все равно насмехаются. Причем насмехаются как раз над этой твоей жертвенностью. А тогда зачем? Пусть другие тоже собой жертвуют. А если никто больше не хочет, ради кого твои жертвы?

Некто жертвует собой ради соотечественников, как ради собственных детей. Он поступает так, потому что ощущает, что ему ведомо больше, чем им. Он видит в них то, чего сами они в себе не видят. Он неустанно верит в них, как верил Господь в израильтян, народ упрямый и жестоковыйный, ропчущий даже в момент своего спасения, малодушничающий, погрязший в бесконечных склоках, мгновенно забывающий явленные знамения и чудеса. Он с ними заодно, даже в худших их проявлениях, иначе он чувствует себя неприкаянным. Неприкаянным и сирым. Ему необходимо быть причастным к чему-то большему, чем он сам.

Но ничего этого Котлер не сказал и попрощался.

Время было позднее, дело шло к полуночи, и Котлер решил, что сегодня уже поздно звонить Бенциону. Кроме того, он так и не смог привыкнуть к тому, что солдату на службе можно позвонить. Даже два с лишним десятка лет жизни в Израиле не изменили его представлений семидесятилетней давности, идущих из детства, и отцовских рассказов о Восточном фронте. Рассказы эти, вкупе с несколькими фотографиями и пачкой пожелтевших треугольничков полевой почты с отметками цензуры, глубоко въелись в сознание Котлера.

В окне что-то шевельнулось, и Котлер оторвался от созерцания черных горных вершин. Не успел он ни о чем подумать, а колени уже дрогнули, повинуясь неодолимому порыву упасть на землю, спрятаться. Котлер сумел удержаться и выпрямился, только колени все равно немного и нелепо подгибались. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Такого страха он не испытывал уже невесть сколько лет. В окне, повернувшись к Котлеру в профиль, стоял, погруженный то ли в заботы, то ли в раздумья, муж Светланы. В голове у Котлера завихрились мысли, дельные вперемешку с несуразицей. Он знал, что мужчина не может его увидеть, но боялся: а вдруг увидит? Знал, что на дворе две тысячи тринадцатый год и что Советского Союза больше нет, но ему казалось, что его вот-вот накроет стылая тень КГБ, что прежние его палачи где-то рядом. Знал, что он теперь гражданин Израиля, муж и отец, известный диссидент, но все равно чувствовал себя затравленным, уязвимым и не мог преодолеть ужаса. Человек в окне моргнул, устало провел рукой по седым волосам. Откашлялся, что-то сказал жене, прищурившись, выслушал ее ответ и, шаркая, вышел из комнаты.

Пять

Когда Котлер вошел, Лиора смотрела телевизор. Едва взглянув на экран, он сразу узнал фильм – «Белое солнце пустыни», советская картина, некогда его любимейшая. Она вышла в тысяча девятьсот семидесятом году, ему тогда было двадцать, и он делал первые робкие шаги по диссидентской стезе. Прочитал в самиздатском переводе «Эксодус» Леона Юриса. В разношерстной компании позволял себе высказывания небезопасного толка. Ничего серьезного. Тон картины – суховатый, лаконичный, мягко высмеивающий советские мифы о революции – пленил его. И музыка тоже, особенно знаменитая баллада Окуджавы, а Котлер в те времена еще причислял себя к студентам и меломанам. Пока Лиора не выключила телевизор, на экране успели промелькнуть закутанные в паранджу женщины, семенящие по узкой улочке пыльного азиатского городка. Женщины в парандже, дремлющие старцы с длинными бородами, решительно настроенные пришлые освободители, диковатые повстанцы-мусульмане, полыхающие нефтяные скважины – кто был способен предсказать дурное постоянство этого несчастливого сюжета?