Текст книги "Предатели"

Автор книги: Дэвид Безмозгис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Ты так считаешь?

– Ты сам так говорил.

– Я говорил как политик, а не солдат. А это не одно и то же.

– Не вижу большой разницы.

– Что тут скажешь, Венька? Поступай, как считаешь нужным.

– И ты не поддержишь меня?

– Если ты нарушишь приказ, нет. Прости.

– Но говорю же тебе, у меня нет выбора.

– Неправда. Когда кажется, что выбора нет, просто присмотрись получше. Выбор есть всегда. И третий вариант найдется, и даже четвертый. Хватит ли нам духу сделать этот выбор – дело другое. И я тут грешен не менее кого угодно.

Одиннадцать

Лиора и Светлана смотрели в глубь коридора, где скрылся Котлер. Обе ощущали неловкость, сидели, уставившись в одну точку. Сказать друг другу было нечего, а деваться – некуда. Лиора обвила пальцами чашку, смотреть на Светлану она избегала. Если нужно, она могла сидеть так часами. Сколько раз ей приходилось просиживать в правительственных кабинетах и приемных, ведя молчаливую войну с секретарем или референтом соперничающей стороны. Сколько раз во время последнего раунда переговоров ее вместе с младшими членами палестинской делегации удаляли из зала, и она сидела, глядя на закрытую дверь, за которой шли бесплодные прения.

Она с детства была приучена ждать. Ждали ее родители. Праведные, неукротимые, неприметные люди. Скромные герои, их имена, в отличие от имен Котлера, Мирьям и им подобных, не мелькали на страницах газет. Но ждали они не менее достойно. И на их личном примере Лиора получила свой самый первый и самый ценный урок. Железный урок: «Мы переждем всех и вся». Этот урок уже несколько тысяч лет придавал евреям силу, определял их характер. Но и их врагам он тоже придавал силу, тоже сказывался на их характере. Мастерами ждать были и те и другие. По разные стороны стола ли, забора ли – они ждали, что их противник исчезнет с лица земли.

Светлана поерзала на стуле, отодвинула его и встала. Лиора краем глаза проследила, как она выходит из кухни. И продолжила сидеть, не поворачивая головы, но изо всех сил напрягая слух. Ей хотелось уловить хоть слово из телефонного разговора Котлера, но слышны были только шаги Светланы – она прошла по коридору и скрылась в большой комнате. Послышался скрип двери, тяжелые, приглушенные шаги. Потом раздались более трудно определимые звуки – шорох выдвигаемого деревянного ящика, щелчок застежки, шуршание бумаги. Затем все эти звуки – в обратном порядке; наконец Светлана вернулась на кухню, подошла к Лиоре и протянула ей стопку купюр.

– Здесь все деньги, – сказала Светлана. – Я не удержала с вас за эту ночь.

– Ваше право, – сказала Лиора. – Но деньги Баруха, не мои. Отдайте их ему.

– Но я их уже принесла. Какая разница, кому брать?

– Я же сказала. Деньги его. Отдайте их ему. Я их не возьму.

Светлана уставилась на деньги, словно столкнулась с какой-то невероятно сложной дилеммой. И наконец нашла решение: положила купюры на стол. Села на свое место, и между ними снова воцарилось молчание. Только теперь Светлана в упор смотрела на Лиору, явно и откровенно ее изучая.

– Понимаю, понимаю, – сказала Светлана. – Я вам не нравлюсь. Вы против меня настроены. По-вашему, я женщина невысокого пошиба. Дурная женщина. Потому что какая еще могла выйти за такого, как мой муж, да?

– По правде говоря, – сказала Лиора, – мне нет дела ни до вас, ни до вашего характера. Я вообще о вас не думаю. Рискую показаться грубой, но скажу, что вы с вашим характером находитесь в самом конце списка моих забот. Или даже вообще в него не входите.

– Вот как, и какие же у вас заботы? – не унималась Светлана.

– Прошу вас, давайте посидим молча, пока Барух не вернется. А если вам совсем невмоготу молчать, можем обсудить погоду или ваш рецепт борща.

– Думаете, вы другая, не такая, как я, но вы ошибаетесь. Я тоже была юной девушкой, которая запала на взрослого, опытного мужчину. Он был не как все. Другие пили, распускали хвост, несли всякую чушь. Свяжись с таким – и понятно, что с тобой будет. И вдруг появляется мужчина, который словно светится изнутри. Хм… Как бы поточнее описать? От него словно свет исходил. И тебе начинает казаться, что только он способен вытащить тебя из трясины, в которую тебя затягивает жизнь.

Она придвинулась к Лиоре.

– Ведь так? – спросила она. Лиора не ответила.

Что ей было сказать? Она терпеть не могла задушевные разговоры. Весь этот психоанализ. Идиотские рассуждения, откровения, которым любили предаваться за бокалом белого вина в Тель-Авиве.

– Не думайте, что вы все знаете о нашей жизни, – продолжала Светлана. – Можно узнать, где вы родились?

У Лиоры не было желания посвящать ее в детали своей биографии, но Светлана упорно ждала ответа.

– В Москве, – наконец ответила Лиора.

– И долго вы там прожили?

– В мои шесть мы уехали.

– Думаю, вам очень повезло.

– Я не жалею. Я видела места и похуже, чем Россия и Украина. Кое-кто даже возвращается сюда из Израиля. А вот те, кто из Эфиопии, надо сказать, из Израиля обратно на родину не стремятся.

– А зачем они сюда возвращаются?

– За лучшей жизнью, наверное. Зачем еще люди куда-то переезжают?

– Правда? Хотелось бы мне посмотреть на эту лучшую жизнь. У меня две дочери, обе с образованием, а перспектив никаких. Зять сидит в Симферополе без работы. Три месяца проработал полицейским в Ялте. В отделе по борьбе с наркотиками. Хотите знать, каково это?

– Очень, – сказала Лиора.

– Так и быть, расскажу, – пропустив мимо ушей сарказм, сказала Светлана. – В месяц ему платили сто пятьдесят долларов. Выдали служебную машину и на месяц выделяли десять долларов на бензин. Десяти долларов хватало на день. Потом приходилось заправляться на свои. Нужны блокноты и ручки, чтобы писать отчеты, – плати из своего кармана. Нужно покупать наркотики у преступников, чтобы их поймать, – тоже из своего. И как прикажете выживать в таких условиях? Честно выполнять свои обязанности? Надо было либо воровать, либо уходить. Большинство начинали воровать. Наш сказал, что это не с его характером. В такой обстановке он работать не мог. И уволился. А что, с его характером лучше сидеть без работы в Симферополе?

Светлана многозначительно посмотрела на Лиору, словно ожидая от нее возражений.

– Даже не знаю, что вам сказать.

– А тут и говорить нечего, – отрезала Светлана. – Один только раз в этой стране я позволила себе надеяться на лучшее – когда встретила Хаима. Мне было двадцать лет, и я жила в селе раз в пятьдесят меньше Ялты. Он стал работать у нас в зубной поликлинике. Немыслимо было представить, какими судьбами его занесло в наше захолустье, но тогда, при Советах, человек был как щепка – куда хотели, туда и швыряли. А если кто-то сам хотел круто изменить жизнь, к его услугам были миллионы деревень от Камчатки до Баку. О муже я знала лишь, что родился он в Черновцах, в эвакуации был в Казахстане, а потом переехал в Москву. Человека, за которого я вышла замуж, звали Владимир Тарасов. По паспорту он был русским. Мы поженились в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. И лишь через десять лет, когда Советский Союз был на последнем издыхании, я узнала правду. К тому времени у нас подрастали две дочки, а жить в селе стало невыносимо. Людям платили зарплату водкой. Приезжал грузовик, и с него раздавали бутылки. Представляете? Всем – не только работягам, но и учителям. И лишь когда я стала настаивать, чтобы мы переехали, он мне все рассказал. Говорил и плакал.

– Вряд ли потому, что раскаивался.

– Легко осуждать других, – сказала Светлана. – А он больше десяти лет был вынужден скрывать, кто он есть. Скрывать от самых близких. От своих же детей. Думаете, это легко?

– Смотря что скрывать. Мужья вечно что-нибудь скрывают от жен, а родители – от детей. Удивительно, что он вообще решился о таком рассказать.

– О чем «таком»? Это же для него главное.

– Главное, что он – доносчик КГБ?

– Что он еврей.

– Ваш муж не первый, кто скрывал этот неблаговидный факт. До тех пор, пока он таковым уже не считался. В наше время многие находят у себя еврейские корни. По воскресеньям в храме Гроба Господня от таких не протолкнуться.

– Вы хоть раз видели его в храме Гроба Господня? Хоть кого-нибудь из нас там видели? Но, не буду врать, я бы с превеликой радостью там побывала. Я мечтаю побывать в храме Гроба Господня, а муж – у Стены Плача.

– Прекрасно. Поезжайте. Кто вам мешает? Границы открыты. В Иерусалиме толпы паломников. Среди них немало русских. У Яффских ворот прямо целыми автобусами выгружаются. На базаре каждое третье слово – на русском. Даже арабские торговцы его уже выучили.

– Все это замечательно, только ведь я не о паломничестве.

– Да? А о чем?

– Вы слышали, что он говорил. Он – сионист. Он хотел бы жить в Израиле.

– Отлично. Так поезжайте. Бе-ацлаха!^[12] Я вам мешать не стану. Барух, думаю, тоже.

– Но вы же знаете: мы не можем. После того, что сделал мой муж, нас не примут. Ни нас, ни наших дочерей.

– Тут я вам не советчик. Наведите справки у тех, кого приняли. Закон о возвращении, он для всех. Или почти для всех. Даже для преступников и предателей.

– Я сейчас не о законе.

– Вот как? Тогда о чем?

– О душе. Каково человеку жить в стране, где его презирают?

– Этим вопросом вашему мужу стоило озадачиться сорок лет назад.

– Поверьте, так и было.

– И он, видимо, нашел для себя ответ.

Светлана провела рукой по лбу – похоже, расстроилась.

– Ах, девочка, легко судить, когда не знаешь всех обстоятельств.

Лиора почувствовала, что ей противна эта женщина и ее приторные, мелодраматические, вкрадчивые речи. Она снова покосилась в сторону коридора – не появится ли Барух. Сколько еще она выдержит наедине с этой женщиной? Только заумных бесед о правосудии им не хватало. Кто на самом деле жертва? Кто преступник? И кто вправе их судить? Кто? Лишь дети да недоумки не судят, а скорбят и оплакивают. Но как судить о чем-то, если не знаешь всех обстоятельств? А судил ли хоть раз кто-нибудь, зная все обстоятельства? При любой возможности каждый тасует факты на свой лад. Сегодня она в газетах – наивный беззащитный олененок. Завтра на свет вытащат другие факты, и она превратится в хитрую меркантильную суку. А позже, может статься, окажется в съемочном павильоне, и они с телеведущим, сидя на диванчиках с кофе в руках, будут изображать задушевную беседу, якобы сочувственную и искреннюю. Однако в данной ситуации, на этой кухне Лиора отнюдь не собиралась распространяться Светлане о них с Барухом. Никто из них этого не заслуживал. В мире полно нахалюг; они норовят разрушить вашу жизнь, от них ничего не скроешь, разве что кое-какие памятные картинки из прошлого.

Их московская квартира, она совсем еще малышка. Приходит зареванная из садика или с детской площадки, а отец твердит: «Тебе нечего стыдиться. Выше голову! Ты – дочь гордого и древнего народа».

Родительский альбом, и в нем газетные вырезки с портретами героев – кто-то бывал у них дома, кто-то сидит в тюрьме. Среди них на почетном месте – фотография Баруха. Хотя к тому времени, когда она хоть что-то стала понимать, его уже освободили. Фотографии запечатлели моменты его триумфа. Невысокий человек с взъерошенными волосами и озорной улыбкой отдает честь почетному караулу в аэропорту имени Бен-Гуриона. Вот он сидит рядом с премьер-министром, и тот что-то шепчет ему на ухо. Вот его несет на руках восторженная толпа. Вот он стоит перед софитами и микрофонами, держа за руку заждавшуюся его красавицу жену.

Альбом с вырезками, вместе со шкафом орехового дерева, в котором он хранился, переехал с ними в Петах-Тикву. Но в Израиле эти вырезки оказались ни к чему. Советских врагов удалось одолеть, эта битва была выиграна. На смену ей пришла новая битва – обустроить жизнь в Земле обетованной. Придя из школы и в одиночестве дожидаясь родителей с работы, она иногда доставала и разглядывала альбом – на ребенка его магия действовала еще долго.

Годовщина Дня Иерусалима, они с родителями на встрече бывших отказников в лесу Бен-Шемен. Под соснами накрыты столы. Между деревьев развешаны гирлянды флажков. Старые активисты, поседевшие, но не утратившие бодрости духа. Не только ее родители – многие пришли с детьми, с внуками. Для большинства этот день был днем возрождения их народа. Израильские парашютисты освободили не только Иерусалим – они, можно сказать, освободили их тоже. Там они с Барухом и познакомились. К аккумулятору чьего-то «фольксвагена» подключили микрофон, электронную клавиатуру и электрогитару. Барух встал за клавиши, кто-то взял аккордеон, отец – гитару, и вместе они исполнили «Кахоль ве лаван»^[13]. Позже отец их познакомил. Ей было двадцать два, она оканчивала университет. «Серьезная девушка. Серьезно относится к учебе», – с гордостью сказал отец. «Вижу, вижу», – поддразнил ее Барух и спросил, что она собирается делать после университета. «Я бы хотела заниматься политикой», – набравшись смелости, ответила она. «Активистка у вас выросла, Ицхак», – сказал Барух. «Не самый плохой выбор», – ответил отец. «Моя дочь так не считает!» – и Барух усмехнулся.

Та зимняя поездка в Хельсинки с торговым представительством. Посещение заводов по производству мобильных телефонов и бумажных фабрик. Было холодно, и Баруху пришлось надеть модное пальто, они с Дафной купили его в торговом комплексе «Мамилла». «Меня примут за австрийского лыжника», – жаловался Барух. Он ходил в пальто, купленном в тысяча девятьсот девяносто втором году на киевском рынке по случаю его символического возвращения в бывший Советский Союз. Для украинского машиниста оно, может, и в самый раз, но для израильского министра торговли никак не годилось. Видя Баруха в этом пальто, она всегда вспоминала, как они с Дафной его покупали, – сначала долго бродили по магазинам, пили капучино в кафе «Арома». Как две подружки. А в номере отеля, хоть и убранное подальше в стенной шкаф, оно все равно словно безмолвно подсматривало за ними и укоризненно подмечало все, что они с Барухом творили в постели. Большого опыта ни у кого из них не было, но с ним она становилась раскованнее и увереннее. Он обхватывал ладонями ее груди, прижимался лицом к спине и сидел, как статуя, неподвижно, словно напитываясь жизненными соками. А в момент разрядки выкрикивал ее имя – как будто благодарил за то, что она утишила его тоску.

Кому о таком расскажешь?

И она спросила у Светланы:

– Итак, вы считаете, что Бог прислал нас сюда, чтобы вас спасти. Повести вас на Святую землю. С Барухом в роли пастуха и вашим мужем в роли агнца.

– Вы верите в Бога? – спросила Светлана.

– Какое это имеет значение?

– Если мы собираемся говорить о Боге, то большое. Мне нужно знать, с каким человеком я говорю. С верующим или нет. Ведь и разговор тогда будет другим. Если вы верите, вы должны это понимать.

– Тогда пусть я верю.

– Тогда я повторю то, что уже говорила. Я верую, что Он справедлив и милосерден. Если вы называете себя верующей, значит, тоже так считаете. А в какого еще Бога стоит верить? Не в садиста же, который только и делает, что посылает нам страдания?

– Страдания Он тоже посылает.

– Он воздает грешникам за грехи их. Но Он и прощает. Нужно только искренне раскаяться. Мы же в это веруем, правда? В то, что, даже преступив черту, все равно можем уповать на Его прощение.

– То есть ваш муж раскаялся и заслуживает прощения.

– Мой муж сто раз уже раскаялся. И десятки лет нес свое наказание. Но он не самый плохой человек. Далеко не самый плохой. Хотя вам, скорее всего, в это не верится. Тогда, сорок лет назад, он совершил свой поступок скрепя сердце. Поступил против совести. И поплатился за это так, что и словами не передать.

– А при чем тут милосердие Господне?

– Я верю, неколебимо верю, что оно есть. Я знаю: Господь милосерд. И это не просто вера – я вижу свидетельство Его милосердия.

И Светлана со значением уставилась на Лиору горящими глазами. Глазами фанатичной причастницы.

– Он привел вас к нам, и это был знак Его милосердия. Я в этом убеждена, – сказала Светлана. – А дальше речь уже идет не о Его милосердии.

– Вот как? А о чьем же? – спросила Лиора, предугадывая, каким будет ответ, и ошиблась.

– О вашем, конечно.

– О моем? – спросила Лиора. – Именно о моем?

– О вашем. Для начала.

– Но почему? Мне никто ничего плохого не сделал. Мне нечего прощать.

– И тем не менее. Вы, я вижу, презираете моего мужа. Его многие презирают, хотя никому из них он лично ничего плохого не сделал. Конечно, ваше прощение не заставит их переменить отношение. Для этого его должен простить один конкретный человек. Но вы способны на этого человека повлиять.

– Тут вы ошибаетесь. На этого человека никто повлиять не способен. Потому-то он и стал таким.

– И все же, какой он ни есть, – сказала Светлана, и по ее лицу было ясно, что она имеет в виду, – он мужчина.

Тут Лиора не выдержала и усмехнулась.

– Согласно последним новостям, – сказала Лиора.

Светлану, к радости Лиоры, эти слова озадачили, встревожили.

– Вы ведь не в курсе, о чем я говорю?

Светлана неуверенно, настороженно, испуганно смотрела на нее и молчала.

– Во всех газетах сейчас обсуждают наши с Барухом отношения. Понимаете?

Прижав чашку к груди, Светлана резко, рывком выпрямилась – так, словно готовилась встретить жестокий удар.

– Поэтому если вы верите, что нас вам послал Бог, то он выбрал для этого не лучшее время. У нас своих проблем хватает. И сюда мы приехали, чтобы от них убежать. А вместо этого на нас свалились новые. В любом случае от прощения Баруха вашему мужу в настоящий момент пользы не будет. Сейчас ему прощение самому бы пригодилось. Только он его выпрашивать не станет.

Однако ее слова Светлану не обескуражили, напротив, в глазах ее засветились задор и самодовольная хитреца.

– Тогда я пока не буду роптать, думать, что Господь мог выбрать для вашего приезда время и получше. Судя по тому, что вы сказали, нет причин сомневаться, что лучшего времени не найти. Наоборот, только повод еще раз подивиться Его мудрости. Именно Он по промыслу Своему свел нас в такой момент. Когда мы все в такой беде. Ясно как день, что все это по Его воле. Ну как вы не понимаете! Он привел вас сюда не только ради нас, но и ради вас тоже. Говорите, что от прощения Баруха моему мужу пользы не будет, но с чего вы взяли? Если таков замысел Господень, то польза будет всем. А что это кажется невероятным, так вот вам лишнее доказательство, что все было предопределено. По вашему лицу видно, что вы и сейчас не верите. Думаете, я помешалась. Но чудо наполовину уже свершилось. Вы здесь. А если чудо наполовину совершилось, значит, совершится и вторая его половина, и отрицать это просто безумие.

Лиора, того не желая, начала относиться к этой гипотезе так, словно сама до нее дошла. А что, если все сложилось именно так, что им и правда это поможет?

«Барух Котлер, сбежавший с молодой любовницей, случайно встретил человека, который выдал его КГБ. И простил его!» И? И фотография, на которой эти двое пожимают друг другу руки. Следом сногсшибательное покаянное заявление. О том, как все произошло. «Эта неожиданная встреча напомнила мне о главных ценностях – моей семье и моей стране. Моя преданность своему народу всегда оставалась неизменной, но своей семье я причинил боль и теперь сделаю все возможное, чтобы загладить свою вину».

Стандартный текст. Если бы она только могла поступиться своими чувствами, она бы посоветовала Баруху именно так и выступить, слово в слово. Пошел бы он на это – дело другое. В любом случае какая польза могла бы быть от такого признания? Лиора попыталась подойти к вопросу прагматично, исходя из интересов Баруха, однако ее собственные интересы не менее прагматично уводили ее в сторону. Интересы Баруха – это само собой, но у нее имеются и свои интересы. А если их интересы разнятся, что с ней станет? Что обычно бывает с отставными любовницами высокопоставленных мужчин? Когда навязчивое внимание утихает и люди находят новую скандальную тему, что происходит с этими женщинами? Позволяют ли им тихонько уйти в тень – стать супругой мягкого, всепонимающего мужчины, поселиться с ним в каком-нибудь неприметном городке, ходить за продуктами с малышом в коляске? А если вдруг им хочется большего – заполучить крупицу той власти, что так притягивает в мужчинах? Ополчится ли на них весь мир или отступится?

– Спросите свое сердце, – сказала Светлана. – Большего я не прошу. У вас есть возможность спасти чужие жизни. А если не проявлять милосердия – кому от этого станет лучше?

Тут открылась входная дверь, послышались тяжелые шаги – вернулся Танкилевич. Обе женщины во все глаза смотрели, как он входит на кухню; при виде Лиоры его лицо помрачнело.

Двенадцать

Котлер долго стоял у окна и смотрел на птичий двор. То, что раньше казалось ему правильным и даже необходимым, сейчас выглядело полнейшей глупостью. С чего он ваял, что можно уехать в эдакий романтический отпуск, когда дома творится невесть что и его сын вынужден в этом участвовать? Он не сумел понять, в чем заключается его долг. А долг был остаться и следить за развитием событий до самого конца. И когда армия и полиция пришли бы выселять жителей, он должен был стоять там с плакатом «Это было мирное поселение, пока вы не решили его ликвидировать!». Но он убедил себя, что нужно уехать. Что скандал все застит. Что его присутствие будет отвлекать от главного. Что полезнее и разумнее попросту исчезнуть. Казалось, что вдалеке, в Крыму, ему удастся развеяться. Но после разговора с Бенционом он понял: это самообман. Он заигрался. Игрой был его приезд в Ялту. А решение остаться и встретиться лицом к лицу с Танкилевичем, удовлетворить свое любопытство? Тоже игра. Что ж, поиграл денек, и довольно. Побывал в Ялте, увидел, как она изменилась за пятьдесят лет. Весь день и всю ночь провел наедине с Лиорой – большего в их обстоятельствах и желать нельзя. Скорее всего, этим и придется удовлетвориться. Это плата за отказ от сделки на той скамейке в парке. А что касается Танкилевича, то чего еще Котлеру надобно? Главное он увидел. На основные вопросы себе ответил. Жив ли Танкилевич? Жив. Справедливость восторжествовала? Более или менее.

Сейчас все еще раннее утро. Если взять такси до Симферополя, через два часа они будут в аэропорту. Если повезет, еще через два часа окажутся в Киеве. К ночи уже будут дома. Ликвидацию поселения они вряд ли увидят, зато к каким последствиям она приведет, вполне. А это тоже важно – может, даже важнее всего. Ликвидация – дело предопределенное. Можно возмущаться, можно протестовать, но решение принято и отмене не подлежит. А вот какими будут последствия – вопрос. И последствия – это надолго. Побежденные, долго и трудно, будут вынуждены влачить жалкое существование. Котлер помнил, как было после ликвидации поселений в секторе Газа, – как множество растерянных, разуверившихся людей обреченно сидели на ступеньках своих трейлеров. Их обманули, оставили ни с чем. Посулили золотые горы, а подсунули битые черепки. И что получили взамен? Точь-в-точь то, что предсказывал Котлер. От арабов прилетели ракеты – хотя кое-кто ждал букетов. Котлер не упрекал этих оптимистов. Им не довелось пройти через то, что выпало ему. Даже простые истины постигаются только на своем опыте. Такого рода опыт приобретается исключительно на собственной шкуре. Удерживать эту территорию становилось трудно и болезненно, но Котлер знал: боль надо научиться терпеть. Без боли жизни не бывает. Отрицать это – лишь множить боль. Именно это произошло, когда в две тысячи пятом году они отказались от поселений в Газе, и теперь произойдет снова – ведь если упорно наступать на старые грабли, результат не изменится. Согнать с насиженного места тысячи людей. Беспричинно пойти на людские жертвы. Чудовищная некомпетентность! Не готов защищать своих людей – не посылай их жить в таких местах, а если ты не собирался защищать их право жить в этих местах – нечего было и занимать эту землю. Середины тут нет. Обязан одному – обязан всем. Времена, когда можно было просто развернуться и уйти, давно канули в прошлое. Теперь либо держись там любой ценой, либо разменивайся око за око. Вот так. И никак иначе.

«Надо же, какая непреклонность!» – подивился Котлер. Порой, когда у него возникали такие вот мысли, он словно бы стоял у себя за спиной и смотрел на своего небезынтересного двойника. Кто этот человек, откуда у него такие мысли? Возникали они всегда довольно неожиданно. Удивляли его не сами мысли, с ними он был согласен, а то, какую силу они обретали. Силу публичного деятеля, для которого его мысли равноценны приказам, и он уверен, что мир кинется их исполнять. Изначально Котлер таким не был – таким он стал. Сорок лет назад эту роль ему негаданно навязал Танкилевич. Никто не ожидал, что так все обернется. Когда он впервые увидел ту статью в «Известиях», ему стало нехорошо. Через две недели на него возле дома налетели человек пять агентов – окружили, обшарили пальто и затолкали, совершенно измочаленного, в поджидавшую рядом машину. В общем, начиналось все не слишком эффектно. Ему поневоле пришлось открыть в себе подспудные духовные резервы. А потом уже оказалось непросто вернуться к себе прежнему – довольно заурядному человеку без больших притязаний. Бывшему музыкальному вундеркинду с маленькими руками, специалисту по ЭВМ, мечтающему уехать в Израиль. Таким был чуть не каждый московский сионист. Во время своих мытарств ему довелось иметь дело с людьми, облеченными властью, и среди них оказалось много таких, кто не вполне в норме, – убогих и умственно, и морально. Они только и умели, что орать на других и чваниться. И он решил, что таким людям нельзя отдавать на откуп серьезные вопросы – вопросы, ради решения которых он пожертвовал всем. При этом он настолько от этих людей отличался, что удивительно, как сумел продержаться среди них столько лет. Теперь почти наверняка его время кончилось. Многим ли политикам удалось пережить такой скандал? Так почему бы не обратиться вновь к своим прежним скромным желаниям – просто жить на земле предков как обычный гражданин? Многим ли иммигрантам, даже бывшим отказникам, удалось достичь таких высот? Они наслаждались возможностью жить в этой стране, находили радость в любой житейской малости. Людям, которых так долго притесняли, все казалось чудом. Уличные таблички с именами и названиями из истории еврейского народа. Вид молодых еврейских солдат в форме. Непревзойденная по качеству продукция еврейской промышленности. Даже деревья и птицы, особенно прекрасные оттого, что родились на еврейской земле. Им этого хватало. Только какой-нибудь самолюбец тешился более возвышенными помыслами – стать для своего народа вождем, вторым Моисеем или Бен-Гурионом. Правда, теперь, когда он столкнулся с интригами на высшем уровне, с гнусным злоупотреблением власти и знает то, что знает, не захочется ли ему махнуть на все рукой?

На птичьем дворе показался Танкилевич. Двигался он скованно, подагрически, так словно ноги ему почти совсем отказали. Мужчина он был все еще крупный, но сила ушла, мускулов не стало, локти в мешках кожи смахивали на луковицы. Он по-прежнему был широк в груди, но выглядел обрюзгшим и нездоровым. Лишь волосы хорошо сохранились – пышная, пожалуй даже чересчур, шапка седых волос, по контрасту с ними лицо казалось осунувшимся; кожа у рта и на шее висела складками.

Вид у него был недовольный и болезненный. С трудом согнув колени, он по плечи залез в курятник; поза была нелепая – ноги для надежности широко расставлены, зад в широких серых брюках обрамлен серым деревянным проемом. Котлеру невольно припомнились другие его товарищи-сионисты – большинство на пути в Израиль вместе с ним прошли через жернова ГУЛАГа. Из заключения они выходили истощенными, иссохшими, беззубыми – и казалось, что это уже навсегда. Глядя на них сегодня, в это невозможно было поверить. Котлер недавно был в гостях у Иегуды и Рахели Собель, теперь они жили на территории Института Вейцмана. Им отвели небольшую виллу. Ужинали на террасе на заднем дворе, в окружении гранатовых и цитрусовых деревьев. У Рахели имелся десяток приправ в керамических горшочках. Иегуда загорел, округлился и излучал здоровье. А ведь он провел два года в дыре возле монгольской границы и почти все это время страдал от нагноения во рту. Или, скажем, Элиэзер Шварц – по утрам он делал зарядку на балконе, с которого открывается вид на Яффские ворота; Абраша Мирский получил несколько патентов по очистке воды и удалился жить в Маале-Адумим; Моше Гендельман отпустил длинную бороду, родил восьмерых детей и теперь возглавляет ешиву в Кирьят-Шмоне. По сравнению с Танкилевичем все они преуспели, каждый на свой манер. «Учитывая все это, – подумал Котлер, – Танкилевич просто не имеет права выглядеть так ужасно». Ему здоровье никто не подрывал. Надо же было так себя запустить. И никто в этом не виноват. Только он сам. «С другой стороны, – подумал Котлер, – имеет – не имеет права, а поделом ему».

Танкилевич попятился, и из курятника показались его плечи и голова. Через силу распрямился. В руках он держал несколько белых яиц. Котлер затруднялся сказать, сколько их было. Штук шесть, а может, меньше.

Танкилевич задумчиво застыл с яйцами в руках, глядя куда-то вбок. Котлер у окна продолжал наблюдать за ним. Наблюдать, как кто-то размышляет, очень увлекательно, ни за чем так не интересно наблюдать, как за этим. Сокровенный, таинственный, красноречивый процесс. А всего увлекательнее наблюдать за тем, кого знаешь. Подсматривать за ним, когда он, и не подозревая, что на него смотрят, пытается что-то для себя прояснить. А тем более когда он, как вам кажется, думает о вас. Танкилевич опустил глаза на яйца, потом снова уставился на что-то у себя над левым плечом. Все его мысли сопровождались мимикой, и прочесть их не составляло труда, можно подумать, они были напечатаны крупным шрифтом: жалость к себе сменили упреки и обвинения, а их – признание поражения и покорность судьбе.

Танкилевич повернул голову и посмотрел на окно, за которым стоял Котлер. Ошибки быть не могло. Еще не стемнело, и окна не начали бликовать. Котлер не уклонился от взгляда, а Танкилевич не отвел глаза. Так они и глядели друг на друга сквозь стекло. Что теперь выражало лицо Танкилевича? Строптивость – она промелькнула и почти сразу исчезла. А что выражало его собственное лицо? В точности то же, что при общении с кагэбэшниками и прочими вражинами. Непрошибаемое спокойствие. Выражение по типу «будь что будет». Нет, даже не так. Выражение, которое прямо-таки нарывалось на риск.

Танкилевич, хотя, сдается, страдал и телом, и душой, сделал шаг и медленно двинулся к Котлеру. «Если так суждено, – подумал Котлер, – будь что будет». Отошел от окна и направился навстречу Танкилевичу. Если уж им довелось встретиться, пусть это будет не в тесной комнатушке, не в четырех стенах, а во дворе, где солнце, воздух и бескрайнее небо – все, что полагается свободному человеку.