Текст книги "Мистик-ривер"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

19
Какими они мечтали быть

По возвращении в квартиру Шон застал Джимми в коридоре – тот разговаривал по мобильнику.

Джимми сказал:

– Да, про фотографии я не забуду. Спасибо. – Он дал отбой и взглянул на Шона. – Похоронное агентство Рида, – сказал он. – Они забрали тело с медицинской экспертизы. Говорят, я могу прийти и принести все, что нужно. – Он пожал плечами. – Им надо окончательно обговорить все детали церемонии, ну и так далее.

Шон кивнул.

– Ты взял свой блокнот?

Шон похлопал себя по карману.

Джимми задумчиво постукал мобильником себя по бедру.

– Ну, тогда, наверное, я отправлюсь к Риду.

– По твоему виду тебе лучше лечь спать.

– Нет, я нормально себя чувствую.

– Ладно.

Когда Шон был уже возле внутренней двери, Джимми сказал:

– Может быть, я могу попросить тебя об одолжении?

Шон приостановился:

– Конечно.

– Дейв, наверное, скоро уйдет – ему надо отвезти Майкла домой. Я, правда, не знаю твоего расписания, но очень надеюсь, что ты побудешь немного с Аннабет. Знаешь ли, чтобы ей не оставаться одной. Селеста скоро вернется, так что, думаю, это ненадолго. Вэл с братцами повели девочек в кино, так что в доме больше никого нет. А ехать со мной в похоронное бюро Аннабет не хочет, я это чувствую. Поэтому, не знаю, конечно, но я подумал...

– Все будет в порядке, – сказал Шон. – Мне надо переговорить с сержантом, но официально наша смена уже часа два как кончилась. Я только предупрежу его, хорошо?

– Буду очень благодарен.

– О чем разговор! – Шон направился было в кухню, но остановился и оглянулся на Джимми. – Вообще-то, Джимми, мне надо задать тебе один вопрос.

– Выкладывай, – сказал Джимми, сразу принимая этот свой характерный настороженный вид арестанта на допросе.

Шон шагнул назад, возвратившись к нему.

– Допрашиваемые не один раз говорили, что у тебя были нелады с этим парнем, о котором ты упомянул утром – Бренданом Харрисом.

Джимми пожал плечами:

– Какие нелады? Просто я не люблю его, вот и все.

– Почему?

– Не знаю. – Джимми сунул мобильник в передний карман. – Почему есть люди, от которых с души воротит, как ты думаешь?

Подойдя к Джимми вплотную, Шон положил руку ему на плечо.

– Он был парнем Кейти, Джимми. Они собирались вместе бежать.

– Ерунда, – не поднимая глаз, сказал Джимми.

– У нее в рюкзаке мы нашли проспекты Лас-Вегаса, Джим. Мы сделали несколько звонков и выяснили, что у них были зарезервированы авиабилеты на ее и его имя. Харрис подтвердил это.

Джимми дернул плечом, скинув с него руку Шона.

– Он убил мою дочь?

– Нет.

– Ты так стопроцентно уверен...

– Почти стопроцентно. Он блистательно выдержал проверку на детекторе. А вдобавок парень этот совершенно не того типа. И мне показалось, что он всей душой любит Кейти.

– Твою мать, – сказал Джимми.

Прислонившись к стене, Шон ждал, давая Джимми время переварить услышанное.

– Бежать вместе? – после паузы проговорил Джимми.

– Ага. И Брендан Харрис, и обе подружки Кейти говорят, что ты был категорически против их встреч. Вот почему – этого-то я и не понимаю. Ничего плохого я в пареньке не усмотрел. Ну, может быть, не бог весть что, тихий такой. Но кажется, он вполне порядочный и даже милый. Я просто не знаю, что и подумать.

– Ты не знаешь, что и подумать! – усмехнулся Джимми. – Это при том, что я только что выяснил, что моя дочь – погибшая, как тебе известно, – оказывается, собиралась бежать!

– Понимаю, – сказал Шон, понизив голос в надежде, что Джимми, которого со вчерашнего дня, начиная с их первой встречи возле кинотеатра на открытом воздухе, он видел только в состоянии крайнего возбуждения, последует его примеру. – Я это просто из любопытства, старина. Чего ты так уперся, чтобы дочь твоя не зналась с ним?

Джимми тоже прислонился к стене рядом с Шоном; он несколько раз глубоко вздохнул, медленно выпуская воздух.

– Я знал его отца. Его звали Простой Рей.

– Он что, был очень простодушен?

Джимми покачал головой.

– В то время кругом было полно Реев: Рей Псих Бушек, и Полудурок Рей Дориман, и Рей Дятел. Вот к Рею Харрису и прилипло Простой Рей, потому что все хорошие клички уже были разобраны. – Он передернул плечами. – Так или иначе, парня этого я не любил, а потом он еще жену бросил, когда она была беременна этим своим немым мальчишкой, а Брендану тогда было всего шесть лет. Вот я и подумал, знаешь, яблоко от яблони, и все такое, так и незачем ему с моей дочерью встречаться.

Шон кивнул, хотя словам этим он не поверил. В тоне, каким Джимми говорил о том, как не любил этого парня, ему послышалось нечто нарочитое, а Шону на допросах приходилось слышать столько вранья, что у него выработался нюх на него, пускай даже внешне вранье это выглядело вполне убедительным.

– Вот так, значит? – сказал Шон. – И другой причины нет?

– Вот так, – сказал Джимми и, оттолкнувшись от стены, направился к двери.

* * *

– По-моему, это правильная идея, – сказал Уайти, стоя с Шоном возле дома. – Постарайся больше общаться с этой семьей, и, может быть, ты выведаешь что-нибудь еще. Кстати, что ты сказал жене Бойла?

– Сказал, что она выглядит напуганной.

– Она ручается за его алиби?

Шон покачал головой:

– Сказала, что спала.

– Но тебе показалось, что она чего-то боится?

Шон поглядел вверх на окна, выходившие на улицу. Он сделал знак Уайти и подбородком указал, куда им пройти подальше. Уайти послушно завернул с ним за угол.

– Она слышала наш разговор насчет машины.

– Черт! – выругался Уайти. – Она расскажет мужу, и он слиняет.

– И куда он денется? Он единственный сын, мать его умерла, близкими друзьями не обзавелся, денег тоже негусто. Вряд ли он сможет колесить по стране, чтобы потом осесть в Уругвае.

– Но позволить себе авиарейс он сможет.

– Сержант, – сказал Шон, – мы не можем ему предъявить ничего!

Сделав шаг назад, Уайти внимательно вгляделся в освещенное уличным фонарем лицо Шона.

– На меня покушаешься, лучший из лучших?

– Просто я не вижу его в качестве виновника этого преступления. Во-первых, отсутствие мотива.

– Его алиби шито белыми нитками, Дивайн. В его версии столько дыр и нестыковок, что, будь она лодкой, она давно была бы уже на дне. Ты сказал, что жена его была напугана. Не раздосадована, не раздражена – напугана.

– Ладно. Она определенно что-то скрывала.

– Ты думаешь, что она действительно спала, когда он вернулся домой?

Шон вспомнил Дейва в их детстве, увидел, как, плача, он влез в эту машину. Увидел маленькую темную фигурку на заднем сиденье, когда машина исчезала за поворотом. Ему хотелось разбить голову об стенку, чтоб прогнать из нее к черту эти образы.

– Нет. Я думаю, она знает, когда он вернулся. А теперь, когда она подслушала наш разговор, она знает, что в тот вечер он был в «Последней капле». И может быть, все подробности вечера, которые не состыковываются в ее голове, она теперь пытается соединить воедино.

– И эти подробности так безумно ее пугают?

– Может быть. Не знаю. – Шон отшвырнул ногой камушек, отвалившийся от фундамента. – Но мне кажется...

– Что?

– Мне кажется, подробности эти крутятся где-то рядом друг с другом, но соединиться не могут. По-моему, чего-то не хватает.

– Ты вправду думаешь, что виновник тут не Бойл?

– Я не сбрасываю его со счетов. И я бы принял эту версию в ту же секунду, если б только мог предположить здесь мотив.

Отступив назад и приподняв одну ногу, Уайти оперся пяткой о фонарь. Он смотрел на Шона с выражением, какое Шон нередко встречал на его лице, когда тот разглядывал свидетелей, в которых не был уверен.

– Согласен, – сказал Уайти. – Отсутствие мотива тревожит и меня. Но не слишком, Шон. Не слишком. Я думаю, что тут существует некая зацепка и с делом этим он связан. Иначе какого черта он нам лжет?

– Ну, брось, – сказал Шон. – Это-то как раз сплошь и рядом. Нам лгут без всякой причины, лгут просто так. А репутацию квартала, где находится «Последняя капля», ты учитываешь? Там по ночам такое делается – и проститутки, и трансвеститы, и всякая шушера. Может, у Дейва в машине был какой-нибудь темный тип и он не хочет, чтобы жена знала. Может, у него есть любовница. Кто знает? Только пока что это даже отдаленно не имеет ничего общего с убийством Кэтрин Маркус.

– Ничего общего, кроме букета всевозможного вранья с его стороны и моего внутреннего чувства, что парень этот нечист.

– Ах, твое внутреннее чувство, – сказал Шон.

– Шон, – произнес Уайти и начал считать по пальцам, загибая их на каждый довод, – этот парень солгал нам насчет времени ухода из бара Макджилса. Солгал, в котором часу он вернулся домой. Он находился на парковке возле «Последней капли», когда жертва уходила оттуда. Он был в двух барах из тех, в которых побывала она, и он пытался это скрыть. У него сильно ушиблена и распухла кисть руки, и он лепечет бог знает какую ерунду о том, как это вышло. Он был знаком с жертвой, а убийца, как все мы согласились, жертву знал. Наконец, он идеально, до чертиков, вписывается в портрет типичного сексуального маньяка: белый, тридцати с лишним лет, плохо устроен материально и, судя по тому, что ты мне вчера поведал, в детстве сам подвергся сексуальному насилию. Ты что, смеешься надо мной? По всем статьям парень этот уже должен быть в тюрьме.

– Но ты же сам сказал... пусть он в прошлом жертва сексуального насилия, но Кэтрин-то Маркус изнасилована не была! Ерунда получается, сержант!

– Да, может, он обошелся без прямого насилия.

– Нет следов спермы.

– Но лил дождь.

– Не там, где было обнаружено тело. Во всех непреднамеренных убийствах на сексуальной почве следы семени – непременная слагаемая общей картины. В девяноста девяти и девяти десятых процента аналогичных случаев это так. Ну а в нашем случае где эти следы?

Опустив голову, Уайти ладонями побарабанил по фонарю.

– Ты дружил с отцом жертвы и потенциальным подозреваемым, когда вы были...

– О, да брось ты...

– ...детьми. Это тебя компрометирует. И не говори мне, что это не так. Это твой крупный недостаток.

– Мой крупный – что? – Шон понизил голос и опустил руки. – Послушай, – сказал он, – я с тобой просто не согласен насчет портрета подозреваемого. Я же не утверждаю, что, уличи мы Бойла в чем-то помимо нескольких непоследовательностей, я выступлю против и стану препятствовать аресту. Ты знаешь, что это не так. Но если ты сейчас представишь свои улики окружному прокурору, знаешь, что он сделает?

Ладони Уайти сильнее забарабанили по фонарю.

– Нет, правда, знаешь, что он сделает? – повторил Шон.

Потянувшись, Уайти прерывисто зевнул. Он встретил взгляд Шона, устало нахмурившись.

– Я понял, но... – Он поднял палец. – Но знай же ты, доморощенный юрист, что я собираюсь отыскать палку, которой ее били, или пушку, или одежду всю в крови. Не знаю, что именно, но что-нибудь я да отыщу. А отыскав, прищучу этого твоего дружка.

– Никакой он мне не дружок, – сказал Шон. – Выходит, у тебя уже все решено? Тогда мне остается проявить сноровку и опередить тебя.

Уайти оторвался от фонаря и приблизился к Шону.

– Не компрометируй себя этим, Дивайн, потому что тогда ты и меня скомпрометируешь, и я тебя урою. Оформлю тебе перевод в какую-нибудь дыру в Беркшире, и будешь там ковыряться со снегоходом.

Шон провел рукой по лицу, взъерошил волосы, пытаясь прогнать усталость.

– Баллистическая экспертиза, наверное, уже вернулась, – сказал он.

Уайти отступил на несколько шагов.

– Да, я туда и направляюсь. Лабораторные исследования отпечатков пальцев тоже должны уже находиться в компьютере. Хочу просмотреть их. Надеюсь, нам повезет. Твой сотовый при тебе?

Шон похлопал себя по карману:

– Ага.

– Я позвоню тебе попозже. – И, повернувшись к Шону спиной, Уайти направился по Кресент к полицейской машине. Шон же, словно холодным душем обданный разочарованием начальства, острее, чем утром, почувствовал реальную шаткость своего положения полицейского на испытательном сроке.

Он вернулся по Бакинхем к дому Джимми, как раз когда Дейв вместе с Майклом спускались с крыльца.

– Домой собрались?

Дейв остановился.

– Ага. Просто поразительно – Селеста с машиной еще не вернулась.

– Ну, я уверен, что ничего не случилось.

– Конечно, – сказал Дейв, – кроме того, что я должен идти пешком, а так – ничего.

Шон рассмеялся:

– Ну что такого? Пройти кварталов пять, наверное?

Дейв улыбнулся:

– Не скажи. Почти шесть, если уж точно.

– Ну, вам лучше отправляться, – сказал Шон, – пока еще не совсем стемнело. Крепись, Майк.

– Пока, – сказал Майкл.

– Всего хорошего, – сказал Дейв, и они расстались возле крыльца, причем шаги Дейва, от пива, выпитого у Джимми, как решил Шон, были не совсем твердыми. Если ты и впрямь это сделал, Дейв, тебе сейчас алкоголь лучше исключить. Начни мы с Уайти охоту за тобой, и тебе понадобится каждая твоя извилина в наилучшем состоянии. Все твои проклятые умственные ресурсы.

* * *

Вода в Тюремном канале в этот вечерний час казалась серебристой, солнце село, но в небе еще брезжил свет. Правда, верхушки деревьев в парке уже накрыла тень, и экран кинотеатра издали тоже выглядел темным. Селеста сидела в машине, глядя со стороны Шомута вниз на канал, парк и Ист-Бакинхем, теснящийся за ним на горе, похожей на огромную мусорную кучу. Плешку отсюда почти полностью скрывал парк – торчали только отдельные шпили и крыши самых высоких зданий. Стрелка же над нею высокомерно поглядывала вниз с мощеной и ухоженной крутизны.

Селеста даже не помнила, как попала сюда. Она завезла платье одному из сыновей Брюса Рида, парню, облаченному в похоронное черное одеяние, но так гладко выбритому и с такими молодыми глазами, что казалось, ему больше пристало организовывать не похороны, а вечеринки. Она отъехала от похоронного бюро и очнулась где-то на задах давно закрытого железоделательного предприятия Айзека. Кругом тянулись похожие на ангары склады и проржавевшие кучи железа, а глаза ее были устремлены на медленные воды канала, плещущие о шлюзы гавани.

С тех пор как она случайно подслушала разговор двух полицейских насчет машины Дейва – их машины, той самой, в которой она сейчас сидела, она была как пьяная, но не приятно пьяная, когда чувствуешь внутреннюю свободу и легкость во всем теле, а кругом звучит негромкий и мягкий гул. Нет, чувство было такое, будто она всю ночь глушила какое-то мерзкое дешевое пойло, после чего, вернувшись домой, отключилась, а потом очнулась со все еще спутанным сознанием и плохо ворочающимся языком, вся словно отравленная, ничего не соображающая, отупелая и не способная ни на чем сосредоточиться.

«Вы напуганы», – сказал полицейский, так четко определив самую суть ее состояния, что ответить она могла лишь таким же четким и воинственным отрицанием: «Нет, я не напугана». Так говорят дети: «Нет, не напугана», «Нет, напутана», «Нет», «Да. Я знаю, что да», «Это вы так думаете». И так далее, до бесконечности.

Она была напугана. Она была в страхе, в ужасе. От страха у нее тряслись поджилки и плавились кости.

Она поговорит с ним, уверяла она себя. В конце концов, это же по-прежнему ее Дейв. Хороший отец. Мужчина, ни разу за все годы, что она его знает, не поднявший на нее руки, не проявивший склонности к насилию. Да что там! Ни разу не пнувший дверь ногой, не стукнувший кулаком. Конечно же еще не поздно ей с ним поговорить.

Она скажет: «Дейв, чью кровь я отстирывала с твоей одежды?»

Дейв, спросит она, что на самом деле произошло в субботу вечером?

Мне ты можешь рассказать все.

Так она и сделает. Поговорит с ним. Бояться его у нее нет причины. Ведь это же Дейв. Она любит его, а он любит ее, и все как-нибудь утрясется. Она в этом уверена.

И все же она стояла там, на берегу канала, загроможденном заброшенным, уже давно не работавшим заводом, купленным каким-то застройщиком, собиравшимся превратить место в автомобильную стоянку, если стадион разместится на другой стороне. Она глядела через канал на парк, в котором убили Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь вновь научил ее движению.

* * *

Джимми сидел с сыном Брюса Рида Амброузом в кабинете его отца; он предпочел бы иметь дело с Ридом-старшим, а не с этим мальчишкой, только-только из колледжа, которому больше подходили бы игры на стадионе, чем бальзамирование трупов в морге. Джимми трудно было представить, как его гладенькие лапки прикасаются к мертвому телу.

Он сообщил Амброузу дату рождения Кейти и номер ее страховки, и парень внес эти сведения ручкой с золотым пером в формуляр в специальной папке и затем бархатным голосом, таким же, как у отца, только моложе, сказал:

– Хорошо, хорошо. Теперь вот что, мистер Маркус, хотите ли вы провести традиционное ирландское погребение? Мессу, бдение?

– Да.

– Тогда бдение я предлагаю назначить на среду.

Джимми кивнул:

– В церкви мы службу заказали на четверг, в девять утра.

– Девять утра, – повторил парень и записал это. – Вы определились с часами бдения?

– Мы проведем его дважды, – сказал Джимми. – Одно между тремя и пятью, а второе – с семи до девяти.

– С семи до девяти, – повторил парень, записывая. – Я вижу, фотографии вы принесли. Это хорошо.

Джимми опустил взгляд на стопку оправленных фотографий, лежавшую у него на коленях. Кейти на школьном выпуске. Кейти с сестрами на пляже. Кейти с ним на открытии «Сельского рая», когда ей было восемь лет. Кейти с Ив и Дайаной. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сара в «Шести флагах». Шестнадцатилетие Кейти.

Он положил стопку фотографий рядом на стул, чувствуя в горле легкое жжение, которое прошло, когда он проглотил комок.

– О цветах вы позаботились? – заглянул в свой формуляр Амброуз Рид.

– Я сегодня днем сделал заказ у Ноплера, – ответил Джимми.

– А извещение?

Джимми впервые встретился с ним взглядом.

– Извещение?

– Да, – сказал парень, заглядывая в папку. – Текст извещения, который вы хотите дать в газету. Мы берем это на себя, если вы дадите мне примерный текст. Может быть, вы предпочли бы вместо цветов денежные пожертвования, всякое такое...

Отвернувшись от сочувственного взгляда парня, Джимми уставился в пол. Там внизу под ним, где-то в подвале этого белого викторианского особнячка, лежит в морге Кейти. Она будет лежать голой перед Брюсом Ридом, этим парнем и еще двумя его братьями, когда они примутся за свою работу, начнут ее мыть, бальзамировать, одевать. Их равнодушные наманикюренные пальцы будут сновать по ее телу, вертеть туда-сюда руки и ноги. Они зажмут ее подбородок между большим и указательным пальцами и вздернут его. Они станут причесывать ее гребешками.

Он представил, как его дочка, голая, бледная, без кровинки в лице, станет ждать этих последних прикосновений незнакомцев, которые, может быть, проделают все и очень заботливо, но заботливо холодно, по-больничному. А потом под голову ей в гроб положат обитые шелком подушечки и вкатят ее на каталке в зал для церемоний с кукольным замороженным лицом в ее любимом синем платье. Все будут глазеть на нее, молиться над ней, обмениваться впечатлениями, как она выглядит, скорбеть о ней, пока в конце концов ее не положат в могилу. Она ляжет в яму, вырытую для нее людьми, также ее не знавшими, и Джимми услышит, как на крышку гроба посыплются комья земли, услышит удары, доносящиеся глухо, словно и он вместе с ней слышит их изнутри, из гроба.

И она будет лежать в темноте под шестью футами земли, из которой потом весной прорастет трава, но она не увидит ни этой весны, ни этой травы, не прикоснется к ней, не ощутит ее запаха. Ей суждено лежать так века и не слышать шагов тех, кто пришел навестить ее могилу, не слышать ничего в этом мире, отделенном отныне от Кейти слоем черной земли.

Я убью его, Кейти. Так или иначе, но я разыщу его раньше, чем его разыщет полиция, и я его убью. Я брошу его в яму куда страшнее той, в которую опустят тебя. Я не оставлю им тела для бальзамирования. Он исчезнет, словно и не жил никогда на свете, словно и имя его, и все, чем он был, или думает, что есть, – лишь сон, наваждение, призрак, промелькнувший и забытый еще до пробуждения.

Я найду этого человека, из-за которого ты сейчас лежишь на столе в подвале, и я уничтожу его. А его родные, если есть у него родные, пусть мучаются мукой большей, чем твои родные, Кейти. Ведь они никогда не узнают, что с ним сталось.

И не беспокойся, что я не смогу этого сделать, детка. Папа сможет. Ты этого не знаешь, но папа убивал и раньше. Делал то, что приходилось делать. Сделает это и сейчас.

Он поднял взгляд на Рида-сына, еще непривычного к своему ремеслу и потому терявшегося во время долгих пауз.

Джимми сказал:

– Я хотел бы дать следующий текст: «Маркус, Кэтрин Хуанита, любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет, сестра Сары и Надин...»

* * *

Шон сидел на заднем крыльце с Аннабет Маркус, тянувшей маленькими глотками белое вино из рюмки, закуривавшей одну сигарету за другой и гасившей их, не докурив и до половины; лицо ее освещала голая, без абажура лампочка. В лице этом чувствовался характер – не то чтобы хорошенькое, но обращавшее на себя внимание. Наверное, думал Шон, вниманием она никогда не была обделена, но, может быть, и думать забыла о таких вещах. Она чем-то напоминала Шону мать Джимми, но без этой ее замкнутости и отрешенности. А еще она напоминала ему его собственную мать – напоминала полнейшим, без усилий самообладанием, что роднило ее, прямо сказать, и с самим Джимми. В Аннабет Маркус Шон видел женщину с изюминкой, но суетного, легкомысленного в ней не было.

– Итак, – сказала она Шону, когда он зажег для нее очередную сигарету, – чем вы собираетесь заняться вечером, когда освободитесь от выражения мне соболезнований?

– Я вовсе не... Она жестом прервала его:

– Я очень вам признательна. Так чем же вы займетесь?

– Поеду навестить мать.

– Правда?

Он кивнул:

– У нее сегодня день рождения. Собираюсь отпраздновать этот день в компании с ней и стариком отцом.

– Угу, – сказала она. – И давно вы в разводе?

– А что, видно?

– Бросается в глаза.

– А-а, но я вообще-то официально не разведен просто мы больше года как расстались.

– Она здесь живет?

– Теперь нет. Разъезжает.

– Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.

– Неужели? – Он пожал плечами.

Она вдруг подняла руку.

– Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.

Он улыбнулся:

– Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу – и ничего не останется.

– Аннабет, – сказала она. – Называйте меня так, хорошо?

– Конечно.

– Не верится что-то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?

– Что же?

Повернувшись на стуле, она взглянула прямо на него:

– Не похожи вы на человека, который посылает фальшивые штрафы.

– Почему это?

– Это ребячество, – сказала она, – а ребяческого в вас мало.

Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, – тогда в ребячестве видишь отдушину.

За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.

– Моя жена – администратор передвижных театров, – спокойно пояснил он, – и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара – я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?

– Но вы любили ее, – сказала Аннабет.

Он кивнул:

– Ага. И все еще люблю. – Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: – А парень, которому я посылал штрафы... – У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.

– Был вашим соперником? – мягко сказала Аннабет.

Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.

– Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот... соперник охмурил ее.

– И вы ужасно обиделись, – произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.

Шон вытаращил на нее глаза:

– А вы знаете кого-нибудь, кто не обиделся бы?

Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.

– Значит, все-таки вы ее еще любите.

– Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. – Он загасил окурок. – Она все время звонит мне. Звонит и молчит.

– Погодите, она...

– Я знаю, – сказал он.

– ...звонит вам и ни слова не произносит?

– Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.

Аннабет засмеялась:

– Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.

– Не спорю. – Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. – Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.

У него вырвался смешок, и звук этот, замерев в вечернем воздухе, оставил после себя эхо, смутившее Шона. Затем наступила пауза – они молчали, курили и слушали жужжание, с которым муха проделывала свои виражи, стремясь к источнику света.

– Как ее зовут? – спросила Аннабет. – За все это время вы ни разу не назвали ее имени.

– Лорен, – сказал он. – Ее зовут Лорен.

И мгновение имя это, как легкая паутинка, парило в воздухе.

– И вы полюбили ее еще в детстве?

– На первом курсе колледжа, – сказал он. – Да, наверное, для нас это было еще детство.

Ему вспомнился ноябрьский проливной дождь и как они впервые целовались в подворотне, как кожа ее покрывалась мурашками и как их трясло.

– Может быть, в этом-то и дело, – сказала Аннабет.

Шон вскинул на нее глаза:

– В том, что кончилось детство?

– По крайней мере для одного из вас.

Шон не стал спрашивать, для кого именно.

– Джимми сказал мне, что Кейти собиралась бежать с Бренданом Харрисом.

Шон кивнул.

– Вот как раз оно самое, правда?

Шон резко повернулся на своем стуле:

– Вы про что?

Она выпустила дым вверх, к пустым бельевым веревкам.

– Про глупые мечты молодости. Интересно, как Кейти и Брендан собирались жить в Лас-Вегасе? И сколько длился бы этот рай? Ну, попутешествовали бы, поребячились, но раньше или позже до них дошло бы, что семейная жизнь – это не одни розы, золотые закаты и прочая дребедень. Это работа. И человек, которого любишь, редко бывает достойным твоей большой любви. Потому что на самом деле никто ее не достоин, как никто и не заслуживает такого бремени. Неизбежны спад, разочарование, утрата веры и целая вереница грустных дней. Теряешь больше, чем обретаешь. И ненавидишь того, кого любишь, не меньше, чем любишь. Но надо засучить рукава и работать, черт побери, делать все собственными руками, потому что это и есть быть взрослым.

– Аннабет, – сказал Шон, – вам кто-нибудь говорил, что вы человек жесткий?

Она повернула к нему голову. Глаза ее были прикрыты, по лицу блуждала задумчивая улыбка.

– Только и говорят.

* * *

Вернувшись домой в этот вечер, Брендан Харрис достал из-под кровати сложенный чемодан. Чемодан был полон пестрых рубашек и шортов, а еще там лежали две пары джинсов и спортивная куртка – никаких свитеров, никаких шерстяных брюк. Он взял с собой лишь то, что собирался носить в Лас-Вегасе, а зимних вещей не взял, потому что они с Кейти решили: не придется им больше мерзнуть, закупать теплые носки на распродаже и глядеть на дорогу сквозь замерзшее ветровое стекло. Вот почему сейчас, когда он открыл чемодан, в глаза бросились яркие краски, пестрота, жизнерадостность лета.

Так они и собирались жить. Загорелые, вольные тела не стеснены, не придавлены зимними пальто, походка легкая – никаких тебе зимних ботинок, и не надо ни перед кем отчитываться. Они станут пить напитки с диковинными названиями, днем нежиться в отелях с бассейнами, и кожа их будет пахнуть солнцезащитным кремом и хлоркой. Они будут заниматься любовью в комнатах, прохладных от кондиционера, но прогретых солнцем, пробивающимся сквозь шторы, а когда спадет жара, они, красиво одетые, выйдут на прогулку. Он видел их вдвоем словно со стороны, словно издали: любовники, как в кино, идущие среди буйства неоновых огней, и яркие огни расцвечивают алыми, желтыми и голубыми пятнами темный гудрон мостовой. Вот они, Брендан и Кейти, лениво бредущие по широкому бульвару, который кажется уже из-за шикарных домов по обеим сторонам, а из распахнутых настежь дверей казино доносятся веселые голоса и звон монет.

В какое завернем сегодня, детка?

Выбери ты.

Нет, ты.

Ну не упрямься, выбор за тобой.

Ладно. Как насчет вот этого?

Выглядит завлекательно.

Значит, сюда.

Я люблю тебя, Брендан.

И я люблю тебя, Кейти.

И вот они поднимаются по ковровой дорожке лестницы между белых колонн и вступают в прокуренный шум и звон нарядного игорного зала. Они вступают сюда как муж и жена, начинают совместную жизнь, молодые, почти дети, и Ист-Бакинхем отодвигается куда-то далеко-далеко, с каждым их шагом все дальше.

Вот как это должно было быть.

Брендан опустился на пол. Ему надо было присесть. Хоть на секунду-другую. Он сел, прижав друг к другу подошвы высоких своих ботинок, и, обхватив щиколотки руками, стал раскачиваться, как мальчишка. Он свесил голову, уткнул подбородок в грудь, закрыл глаза и почувствовал, что боль немножко отступает. Мерное движение и темнота успокаивали.

И вдруг это кончилось, и весь ужас гибели Кейти, ужас ее отсутствия опять нахлынул, пронзил все его существо, и он почувствовал, что раздавлен, размозжен в прах.

В доме у них был пистолет. Пистолет был отцовский, и мать оставила его там, где его держал отец, за съемным карнизом в кладовке. Если взобраться на полку, то там, за карнизом, в щели можно нащупать пистолет, и тогда все, что останется, – это потянуться, сжать пальцы, и рука почувствует тяжесть ствола. Пистолет этот на памяти Брендана был здесь всегда. Казалось, он начал осознавать себя с того момента, когда, выйдя однажды из ванной поздно вечером, увидел, что отец шарит рукой в щели на потолке. Брендан даже вынимал этот пистолет и показывал его своему другу Джерри Дивента, когда им было по тринадцать лет. Джерри делал тогда страшные глаза, все повторяя: «Положи, положи его на место». Пистолет был весь в пыли и, очень может быть, совершенно необстрелянный, но Брендан знал, что единственное, что нужно этому пистолету, это хорошая чистка.