Текст книги "Мистик-ривер"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

11
Красный дождь

Джимми стоял с внешней стороны желтой оградительной ленты перед неровной линией полицейских патрулей, глядя, как Шон, не оборачиваясь, удаляется в глубь парка.

– Мистер Маркус, – сказал один из полицейских, некто Джеффертс, – может быть, кофе хотите или еще чего-нибудь?

Глаза полицейского скользили по его лбу, и Джимми чувствовал сожаление, смешанное с легким презрением, в этом скучающем взгляде, в том, как полицейский почесывал себе живот большим пальцем. Шон познакомил их друг с другом, сказав Джимми, что это, мол, бригадир Джеффертс, хороший парень, а тому – что это Джимми, отец той женщины, которую... ну, словом, которой принадлежит оставленная машина. Окажи ему внимание, если что понадобится, и свяжи его с Тэлбот, когда она прибудет. Джимми решил, что Тэлбот – это либо баба-психиатр с полицейским жетоном, либо какая-нибудь растрепанная дура, социальный работник, вся в долгах и пахнущая котлетой.

Ничего не ответив на предложение Джеффертса, он перешел на другую сторону улицы, где стоял Чак Сэвидж.

– Что происходит, Джим?

Джимми лишь покачал головой, подумав, что если попробует выразить в словах свои чувства, то его вырвет прямо на Чака.

– У тебя сотовый с собой?

– Конечно.

Чак порылся в карманах ветровки и положил в протянутую руку Джимми телефон.

Джимми набрал номер 411, механический голос осведомился, какой город и какой штат ему нужен, и он запнулся, не сразу решившись доверить звук своего голоса телефонной сети, где ему предстоит нестись по медным проводам, чтобы затем ухнуть в пучину внутренностей какого-то гиганта-компьютера с красными лампочками вместо глаз.

– Абонент? – спросил компьютер.

– Чак И. Чиз.

И Джимми внезапно охватили ужас и горечь при мысли, что он называет какое-то идиотское имя, стоя в двух шагах от пустой машины дочери. Ему хотелось вцепиться зубами в этот проклятый телефон и растерзать его.

Ему сказали номер, и он набрал его, потом стал ждать, пока вызовут Аннабет. Кто бы ни был ответивший, он не нажал кнопки фиксации, а просто положил трубку рядом с телефоном, и Джимми слышал металлическое эхо голоса, выкликавшего:

– Просим Аннабет Маркус подойти к хозяйской стойке. Аннабет Маркус!

Джимми различал заливистые звонки и гвалт от восьмидесяти или девяноста сорванцов, носящихся взад-вперед, тянущих друг друга за волосы, и их вопли вперемежку с голосами взрослых, тщетно пытающихся урезонить проказников и перекричать их. А потом опять гулким эхом прозвучало имя жены. Джимми представил, как она встрепенулась, услышав свое имя, смущенная, задерганная толпой причастников, сражающихся вокруг нее за куски пиццы.

Потом он услышал ее голос, приглушенный, сдержанно удивленный:

– Вы меня вызывали?

На долю секунды Джимми захотелось повесить трубку. Что он ей скажет? Какой смысл звонить, ничего толком не зная, не имея в запасе фактов, а одни лишь страхи, порожденные воспаленным воображением. Не лучше ли дать девочкам еще немного побыть в счастливом неведении?

Но он не хотел усугублять боль этого дня, а Аннабет будет больно, когда она узнает, что пережил он, стоя один возле машины Кейти на Сидней-стрит. Она решит, что радость минут, проведенных с девочками в церкви, не заслуженна, хуже того, она усмотрит в этой радости фальшь и предательство.

Он опять услыхал приглушенное: «Какой аппарат? Вот этот?» – и шорох трубки, поднимаемой со стойки.

– Детка, – с трудом, хрипло выговорил Джимми и прочистил голос.

– Джимми? – И слегка раздраженно: – Ты где пропадаешь?

– Я... знаешь, я... на Сидней-стрит.

– Что-нибудь случилось?

– Нашли ее машину, Аннабет.

– Чью машину?

– Кейти.

– Нашли? Кто нашел? Полиция? Они?

– Ага. Но ее... там нет. Она где-то в парке.

– О боже милостивый! Не может быть! Нет, Джимми, нет!

И Джимми почувствовал, как наполняется этим кошмаром, ужасной уверенностью. Диким ужасом, который старался запрятать поглубже и не пускать в сознание.

– Нам еще ничего не сказали. Но ее машина простояла тут всю ночь, и полиция...

– Господи, Джимми...

– ...ищет ее в парке. Здесь их целая прорва. Так что...

– Ты где?

– На Сидней-стрит. Послушай...

– Какого черта ты на улице? Почему не в парке?

– Меня не пускают.

– Не пускают! Да кто они такие! Может быть, это их дочь?

– Нет, послушай...

– Так проберись туда, господи... Может, она ранена. Валяется там раненная, замерзшая...

– Я понимаю, но они...

– Я сейчас буду.

– Ладно.

– Пролезь туда, Джимми, слышишь? Ты ли это!+

Она повесила трубку.

Джимми отдал сотовый Чаку, понимая, что Аннабет права. Совершенно права. И мучительно было думать, что теперь до скончания веков он будет сокрушаться об этой своей сорокапятиминутной слабости, корчиться при одной мысли о ней и гнать от себя это воспоминание. Когда это он успел стать таким – человеком, говорящим «Да, сэр», «Нет, сэр», «Хорошо, сэр» каким-то несчастным полицейским, в то время, как у него пропала дочь? Как это могло произойти? Когда состоялся обмен и он выложил свое мужество за право именоваться добропорядочным гражданином?

Он повернулся к Чаку:

– Ты все еще держишь фомку про запас в багажнике?

Лицо Чака стало виноватым, будто его поймали с поличным.

– Ну, жить же как-то надо, Джимми...

– Где машину оставил?

– Дальше по улице, на углу с Доус.

Джимми направился туда, а рядом с ним семенил Чак.

– Ты хочешь, чтобы мы пролезли вовнутрь?

Джимми кивнул и ускорил шаг.

* * *

Когда Шон вышел к теренкуру, дорожке, окаймлявшей ограду цветника, и увидел полицейских, рывшихся в земле и на цветочных клумбах в поисках улик, он сразу заметил на их лицах некое предвкушение и понял, что кое-что уже прояснилось. Он хорошо знал это выражение, успел изучить за годы службы – выражение холодного принятия рокового несчастья, случившегося с другим.

Все они, уже входя в парк, знали, что пропавшая мертва, и все-таки в каком-то бесконечно малом уголке души теплилась надежда, что это не так. Вечно одно и то же: прибываешь на место преступления, зная правду, и тратишь массу времени и сил, убеждая себя в обратном. За год перед тем Шон принимал участие в расследовании дела о пропавшем младенце. Заявление подали родители, и дело всячески обсасывала пресса, потому что родители эти были добропорядочной и почтенной белой супружеской парой, но и Шон, и другие полицейские с самого начала знали, что история, рассказанная родителями, сплошное вранье, что ребенок мертв. Знали это, хотя и утешали этих олухов, говоря, что все будет в порядке, что ребенок, наверное, жив и здоров, хотя и выслеживали по глупейшим наводкам подозрительных типов, якобы виденных утром вблизи места происшествия, но все это лишь затем, чтобы к вечеру обнаружить ребенка в мешке от пылесоса, засунутом в щель под лестницей, ведущей в погреб. Шон видел, как плакал полицейский-первогодок, как его трясло возле патрульной машины, но другие полицейские сохраняли хладнокровие. Они были сердиты, но ничуть не удивлены, как будто всю эту мерзость знали заранее, видели в коллективном страшном сне.

Вот это ты и приносишь с работы домой, в бары и столовки – по соседству или служебные, – досадливое приятие того, что люди мерзки, глупы и подловаты, а иногда и просто подлы; что каждое их слово – ложь, а если они ни с того ни с сего пропадают, значит, умерли или еще того хуже.

И подчас самое тяжелое – это не жертвы: те мертвы, отмучились. Самое тяжелое – это их близкие, пережившие своих любимых. Они и сами превращаются в живых мертвецов, оглушенных потерей, с разбитым сердцем. Они влачат остаток дней, перебиваясь кое-как, пустые, выхолощенные, лишь подобия людей, уже не чувствующие боли и знающие лишь одно: самые жуткие кошмары иногда случаются наяву.

Вот и Джимми Маркус станет таким. Шон не знал, как взглянет ему в глаза, как выговорит: «Да, дружище, она погибла. Она мертва, Джимми. Кто-то отнял ее у тебя на веки вечные». Как сможет он это сказать человеку, уже потерявшему жену? Вот черт. Дескать, имей в виду, Джим, Господь припас для тебя еще кое-что. С тебя причитается, и долг он с тебя взыщет. Остается лишь надеяться на рассрочку. Пока, дружище, до скорого.

Перейдя по короткому дощатому мостику овраг, Шон углубился в полукружие рощицы напротив экрана. Деревья стояли, глазея на экран, как дикари. Сбоку от экрана была дверца, к ней вели ступени, и там толпились люди. Шон увидел Карен Хьюз, беспрерывно щелкавшую фотоаппаратом; Уайти Пауэрса, прислонившегося к косяку двери и что-то записывавшего; эксперта-медика, стоявшего на коленях рядом с Карен Хьюз, и уйму полицейских в мундирах – и городской службы, и службы штата. За спинами этих троих Конноли и Суза изучали что-то на ступенях, а немного поодаль на эстраде под экраном стояли Франц Крозер, важная шишка из городской полиции, и Мартин Фрил из полиции штата, начальник Шона. Они беседовали, доверительно приблизившись друг к другу и склонив головы. Если эксперт медицинской службы признает, что смерть произошла в парке, делом займется полиция штата, то есть оно переходит непосредственно к Шону и Уайти. Шону предстоит сообщить все Джимми, Шону предстоит все записать таким образом, чтобы создалась иллюзия исчерпанности дела.

Однако материалы может затребовать и городская полиция; тогда Фрил может передать дело туда: ведь парк входит в черту города и со всех сторон окружен им, и к тому же нападение на жертву произошло на территории, находящейся в ведении городской службы. Дело привлечет всеобщее внимание, Шон уверен в этом: убийство, произошедшее в парке, жертва, найденная в месте или возле места, которому предназначено стать центром увеселений и городской достопримечательностью. Мотив преступления неизвестен. Убийца тоже неизвестен, если только Кейти Маркус его не кокнула, что маловероятно, так как Шон услышал бы об этом. Истинное раздолье для журналистов. Если подумать, то последние год-два подобных сенсационных материалов город им не предоставлял. Наврут с три короба, столько нагородят, что канал выйдет из берегов.

Нет, Шон этого не хотел, но весь предыдущий опыт убеждал его, что этого не избежать. И он стал пробираться по склону туда, где белел экран, не сводя глаз с Крозера и Фрила и пытаясь по еле заметным жестам и поворотам их голов прочесть неизбежное, что Кейти Маркус найдена, – новость, которой предстоит взорвать Плешку. И дело не только в Джимми – он, возможно, будет в шоке, оглушен. Дело в этих полоумных братцах Сэвиджах. Досье на каждого из них в Отделе тяжких преступлений ни в одну папку не влезает, и просто стыд, что им всякий раз удается выкрутиться. Шон слышал, как парни из городской службы говорили, что субботний вечер без очередного Сэвиджа в камере предварительного заключения такая же редкость, как солнечное затмение. Полицейские сбегались, чтоб самим удостовериться в этаком чуде.

На эстраде под экраном Крозер коротко кивнул, и Фрил стал крутить головой в поисках Шона. Наконец он встретился с ним взглядом, и Шон сразу понял, что дело переходит в ведение его и Уайти. На подходе к ступенькам листья на тропинке были окрашены кровью, кровь была и на ступеньках перед дверью.

Оторвавшись от следов крови на ступеньках, Конноли и Суза сумрачно кивнули Шону, после чего опять занялись разглядыванием щелей на лесенке. Карен Хьюз привстала, выпрямилась, и Шон услышал жужжание фотоаппарата – звук перематываемой пленки. Карен достала из мешка новую пленку, потом щелкнула, открывая аппарат. Шон заметил, что на лбу и висках ее светлые волосы потемнели от пота. Поглядев на него без всякого выражения, она бросила в мешок использованную пленку и перезарядила аппарат.

Уайти все стоял на коленях рядом с медицинским экспертом, и Шон услышал резкий шепот:

– Ну что?

– Как я и говорил.

– Теперь это точно, так?

– Не на сто процентов, но я склоняюсь к этому.

– Черт!

Взглянув через плечо, Уайти увидел приближавшегося Шона и покачал головой, ткнув пальцем в медицинского эксперта.

По мере того как Шон поднимался на ступеньки, их спины все меньше закрывали от него дверь, и наконец он смог заглянуть внутрь, за дверь. Там, в тесном, не больше трех футов в ширину пространстве находилось скрюченное тело: в сидячей позе, спина уперта в левую стенку, поднятые ноги – в правую, и первое, что пришло на ум Шону при виде тела, – это зародыш на экране аппарата УЗИ. Левая нога была босая и в грязи. Щиколотку обвивало то, что осталось от носка, сбившегося и порванного. На нем тоже налипла ссохшаяся грязь. Одну туфлю она потеряла в парке, но другая была на месте. Убийца, должно быть, преследовал ее по пятам. И все же она успела спрятаться. Значит, на какое-то мгновение она от него оторвалась. Наверно, что-то его задержало.

– Суза, – позвал Шон.

– Да?

– Пошли несколько человек по пути следования. Поищите в кустах, нет ли лоскутков одежды, содранных кусочков кожи, всякого такого.

– Один человек уже изучает следы.

– Мало. Надо еще. Займешься?

– Займусь.

Шон опять взглянул на тело. На девушке были темные брюки из мягкой материи и синяя блузка с широким воротом. Ярко-красный пиджак был порван, и Шону подумалось, что она принарядилась: для девчонки с Плешки это не каждодневная одежда. Была на празднике или, может, на свидании.

А кончилось все этим тесным закоулком, и последнее, что она увидела или, может быть, вдохнула в себя – это плесень на стенах.

Казалось, она забралась сюда, чтобы укрыться от проливного красного дождя, но капли его застряли в ее волосах, запачкали ее щеки, испещрили одежду подтеками. Колени ее были прижаты к груди так, что правый локоть упирался в колено, сжатый кулак застыл у уха, и опять Шону пришла на ум мысль о ребенке: не взрослая женщина, а ребенок свернулся там, прогоняя от себя какой-то ужасный звук. Хватит, перестань, говорило мертвое тело. Перестань, пожалуйста.

Уайти посторонился, и Шон присел на корточки возле дверного проема. Несмотря на кровавые подтеки и лужи крови под телом, несмотря на плесень на цементных стенах, Шон мог уловить запах духов, еле ощутимый, намек на запах, сладковатый, нежный, легкий, сразу навеявший воспоминания о свиданиях в колледже, о полумраке машины, лихорадочном расстегивании одежд, трепете тела. Под пятнами Шон разглядел синяки. Они были на запястье, на плече, на икрах ног. Он понял, что это следы ударов.

– Он что, бил ее?

– Похоже. Видите, голова в крови? Это он раскроил ей макушку. Наверное, он сломал об нее то, что держал в руке, – такой силы был удар.

За экраном был свален в кучу загромоздивший проход хлам, деревянный помост и что-то наподобие театральных декораций: корабли, церковные шпили, выглядывал нос какой-то лодки, похожей на венецианскую гондолу. Все это не давало ей возможности шевельнуться. Как в норе. Если преследователь, кто бы он ни был, обнаружил бы здесь жертву, она бы пропала. И он ее обнаружил.

Он открыл эту дверь, и она, вся сжавшись, пыталась защитить свое тело, не имея в арсенале иного оружия, чем собственные руки и ноги. Склонив голову, Шон осмотрел со всех сторон сжатый кулак, заглянул в лицо. На лице тоже были кровавые подтеки, а глаза были сомкнуты так же плотно, как кулак, сомкнуты сначала страхом, а уж потом трупным окоченением.

– Это она? – спросил Уайти Пауэрс.

– А?

– Кэтрин Маркус, – пояснил Уайти. – Это она?

– Угу, – произнес Шон.

Под подбородком справа у нее был маленький шрам, еле заметный, а с годами и вовсе сгладившийся, но при встречах с Кейти шрам этот обращал на себя внимание как единственный изъян в ее безупречном облике. Лицо ее было точной копией четкой и строгой смуглой красоты ее матери с примесью более неопределенной, но явной миловидности отца – его светлые глаза и светлые волосы.

– Стопроцентное опознание? – спросил медицинский эксперт.

– На девяносто девять процентов, – ответил Шон. – Для стопроцентного нам придется привезти в морг отца. Но это она.

– Видишь затылок? – Наклонившись, Уайти отвел с плеч волосы девушки, приподняв их авторучкой.

Шон вгляделся еще раз и увидел, что у основания черепа не хватает кусочка, а шея сзади потемнела от запекшейся крови.

– Говорите, она застрелена? – Он покосился на эксперта.

Парень кивнул:

– На мой взгляд, это пулевое ранение.

Шона воротило от этого запаха духов, и крови, и плесени на цементных стенах, и отсыревшего дерева. Ему захотелось на одну секунду оторвать от уха сжатый кулак Кейти, словно одно это способно было уничтожить синяки на теле, которые он видел, и новые, под одеждой, которые, несомненно, увидит потом; способно счистить с ее волос и тела подтеки красного дождя, и она встанет из своей цементной могилы, протрет смеженные сном веки, встанет слегка навеселе.

Справа раздался шум, послышались крики, суматоха, топот, рычанье и лай полицейских ищеек. Подняв глаза, он увидел, что Джимми Маркус и Чак Сэвидж, выбежав из зарослей, ринулись на зеленый склон, где подстриженный, ухоженный газон спускался к лужайке перед экраном, той самой, с которой летом гуляющие в парке, расстелив на ней одеяла, смотрели представление.

К Джимми и Чаку бросились человек восемь полицейских в формах и еще двое в штатском. Чака они схватили моментально, но Джимми был проворен и ловок. Он проскользнул между преследователями, сбив их с толку обманными движениями и непредсказуемыми увертками, так что догонявшие совершенно запыхались, и если бы он не споткнулся на склоне, то добежал бы до экрана, а остановили бы его разве что Крозер или Фрил.

Но он споткнулся, у него подвернулась нога, и, падая животом на мокрую траву, так, что подбородок его зарылся в грунт, он скрестился взглядом со взглядом Шона. Молодой полицейский, молодцеватый и неотесанный, недавний выпускник училища, тут же очутился на спине Джимми, бросившись на него сверху, как на санки, и, сцепившись, они покатились по склону; полицейский заломил правую руку Джимми за спину и хотел было надеть на него наручники.

Но тут на эстраде возник Шон, крикнувший:

– Эй, коллега! Это отец. Оттащите его, и точка!

Молодой полицейский поднял глаза. Он был зол и грязен.

– Просто оттащите, – повторил Шон. – Оттащите их обоих.

Он повернулся лицом к экрану, но тут Джимми окликнул его, окликнул таким хриплым голосом, словно немые крики, звучавшие в его душе, наконец-то обрели выражение, найдя голосовые связки:

– Шон!

Шон застыл и увидел обращенный на него взгляд Фрила.

– Погляди на меня, Шон!

Обернувшись опять, Шон увидел, как выгнулось тело Джимми под навалившимся на него молодым полицейским; подбородок Джимми был в земле, и с него свисали травинки.

– Ты нашел ее? Это она? – крикнул Джимми. – Она?

Шон стоял неподвижно, глядя Джимми прямо в глаза, скрестив с ним взгляд, пока в глазах Джимми не появилось нечто, из чего было ясно: он видит сейчас то, что увидел Шон, что все кончено и самое страшное, чего он боялся, совершилось.

Джимми издал вопль, и изо рта у него брызнула слюна. Вниз по склону бежал другой полицейский на помощь тому, кто оседлал Джимми. Шон отвернулся. Вопли Джимми заполняли воздух – низкие гортанные звуки, в них не было ничего резкого, пронзительного. Так кричит зверь, настигнутый болью. За годы работы Шону много раз приходилось слышать крики родителей над телом убитого ребенка. Обычно в них звучала жалоба, мольба Господу или некой разумной силе повернуть время вспять, сделать так, чтобы это оказался лишь сон. Но вопли Джимми были совсем другими: в них были только любовь и ярость, в равной пропорции, и они срывали птиц с деревьев и отражались в водах канала.

Шон опять поднялся по ступенькам и стал глядеть на Кейти Маркус. Конноли, новичок в их команде, стоя рядом с ним, тоже глядел на нее, не произнося ни слова, а вопли Джимми Маркуса между тем стали хриплыми и какими-то колючими, словно с каждым вдохом гортань его наполнялась осколками стекла.

Шон глядел вниз, на Кейти, на сжатый кулак у виска, залитого струями красного дождя, на все ее тело, застрявшее среди деревянных помостов и декораций, не позволивших ей убежать.

Справа все неслись вопли Джимми, которого теперь волокли обратно вверх по склону, и вертолет, меся винтом воздух, низко облетал окрестность, взревывая на поворотах к берегу и обратно. Шон решил, что это машина, принадлежащая телевидению: у полицейских вертолетов звук гуще.

Не разжимая губ, Конноли проговорил:

– Вы когда-нибудь видели подобное?

Шон пожал плечами. Видел, не видел – какая разница? Постепенно приходишь к тому, что уже не сравниваешь.

– Я что, я хочу сказать... – Конноли запнулся, не в силах подыскать слова, – ...что это уж прямо не знаю...

Он отвел взгляд от тела, устремив его куда-то в заросли, взгляд растерянный, изумленный; казалось, он вот-вот скажет что-то еще.

Потом рот его закрылся, и он уже не пытался найти слова для выражения того, что чувствовал.