Текст книги "Наследник (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 3

Петербург 25 августа 1745 г.

Будучи в Москве удалось не только побывать на маскарадах, устроить скандал, но и поработать. Сильно я поиздержался. Покупка земель рядом с Люберцами обошлась в немалую сумму в сорок тысяч рублей, крестьян на купленных землях было за три сотни, но земли не особо плодородные достались, однако, думаю, для выращивания картофеля и свеклы с кукурузой подошли бы. Оказалось, что превеликой проблемой было найти те самые семена. Картофеля на посев нашли только три пуда, кукурузы не нашли вовсе, лишь заказали семена на следующий год, немного подсолнечника нашлось, благо его разводили, как декоративное растение. Так что клевер и овес стали основными культурами на полях, но лиха беда начало. Да и пусть об этом печалится Семен Абрамов – мой приказчик в Люберцах, которые пока еще и не мои, но уже окружены купленными землями. Этот человек был сосватан Петром Евреиновым, и оказалось, что не выкрест Абрамов, как я думал, а вполне себе православный и работал с землей и ранее, не имея отношения к богоизбранному, но гонимому народу. Вот и определил я его заведующим сельским хозяйством в Люберцах, а Петра Евреинова – главным и над Абрамовым и вообще над всеми моими землями. Сейчас же на купленных землях началось и строительство военного городка и домов, небольшим парка, но главное – места размещения солдат.

Пришлось строить казармы, из дерева, денег на добротные сооружения не было. Раз десять ко мне прибегал Петр Евреинов для уточнения строительства полосы препятствий и тренировочных площадок. Привлекал я и Бернхольса и еще одного прохвоста-шведского офицера, чтобы те помогли сообразить о нужности тех или иных препятствий в рамках армейских реалий. А еще плац, тренировочные поляны для кавалерии и штыкового боя, и много иного, о чем я первоначально и не думал.

Так что деньги утекали сквозь пальцы. А когда прибыли две с половиной тысячи гольштейнской гвардии, коих я выписал из своей бывшей Родины, то дело стало вообще худо. Сразу же выложил сорок тысяч рублей на их расквартирование, закупку провизии, пороха и свинца, пришлось даже сорок коней покупать, строительный инвентарь, купил английские плуги…

Теперь остаюсь всего с тридцатью пятью тысячами рублей. Уже и пытался подговорить и Ивана Ивановича Шувалова и Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, чтобы те намекнули императрице дать денег в честь, так сказать, соединения двух любящих сердец, то есть к свадьбе. Надеюсь, что-то выгорит и пожертвуют глупцу-транжире, то есть мне, деньжат. Однако, императрица была мной не довольна, упрекала, что я узнал о ее подарке в виде имения в Люберцах, так что… может и не дать, тут уже, чтобы не передумала даровать само имение. Хотя бумаги о передачи были уже подписаны.

Что касается нашего проекта с Иваном Ивановичем Шуваловым, то некоторые подвижки тут наличествовали. По крайней мере, почти закончилась отделка ресторанного помещения, парадной, частично казино. Здание, что принадлежало Шувалову и так блистало богатым убранством, но что-то изменять пришлось. И проблема была в том, что мы с Иваном Ивановичем, как и со всем двором, просидели до второй половины лета в Москве, когда приходилось принимать приказчиков и давать указания по делам в столице, теряя время на долгие переезды посыльных. Где телефон? Когда человеку за парой предложениями, а, порой и только за одобрением нужно ехать из Петербурга в Москву.

Глаза боятся, а руки делают и уже после Покрова Пресвятой Богородицы планируется открытие еще невиданного в мире заведения. Время выбиралось и для того, чтобы успеть поработать еще до Рождественского поста.

В крайней секретности, я консультировал своего повара и еще трех его учеников. Знал о кулинарии я много, правда практиком был никудышным, но все же некогда являлся, в том числе и владельцем ресторана. Некоторые изыски кухни, как оказалось, известны и тут. Так что пришлось вводить в практику кулинарии особенности и новаторство.

К примеру, майонез. Этот продукт я сам ел крайне редко, но не мог не отметить, что в качестве заправки соус хорош, как и для основы других соусов. Как я надеялся, продукт понравится, Бернхольс оценил, даже мой егермейстер Бребель с удовольствием поедал новшество, а он еще тот сноб. Вводил я в меню и «сельдь под шубой». Сама по себе селедка ценилась на столах аристократии, как дань, в том числе и Петру Великому и некому демократизму продукта, ну а остальные ингредиенты не противоречили уже и русскому аристократизму.

Самым продуманным меню предполагалось «гвардейское», где упор сделан на стейки, зразы, котлеты-шницели, котлеты «по-киевски» и «пожарские». Десерты представлены будут тортом, который был не чем иным, как «Наполеоном», но не имеющий пока собственного русского имя, эклерами с начинками, так же, предполагается и фондю с экзотическими фруктами из оранжерей Шуваловых.

Еще когда моя бывшая супруга только увлеклась ресторанным бизнесом, я, тогда очень основательно изучающий всю подноготную предстоящего дела, нанимал специалистов по истории кулинарии в качестве репетиторов. И все блюда уже сейчас и их производные для будущего ресторана выбирал по трем параметрам: цена, чтобы не сильно высокая; простота изготовления, по крайней мере, доступное в этом времени; подозрение на элитарность, чего можно добиваться и эстетическим составлением блюд. К этому коктейлю прибавляется еще предыстория каждой строчки меню, чаще выдуманная, но красивая.

Мне предоставляли больше свободы действий, уже не чувствовался тотальный контроль, Брюммер примолк и уже отправился в Голштинию, воспитатель Чернышов исчез, другой воспитатель – Репнин занят своими делами, Штеллин уже не столько учит, сколько общается со мной. И я использовал свою относительную свободу по полной, понимая, что после женитьбы времени на дела станет меньше.

Потому и в Москве и после, в Петербурге, я то и делал, что работал. Не было ни одного зря потраченного часа. Сон и отдых были дозированы только для того, чтобы восстановится. Утром зарядка с пробежкой, обед из сложных углеводов, яйца, курица, кофе. Потом работа с документами – в моем случае записи рекомендаций по управлению рестораном и казино, отелем. Силовая тренировка или фехтование, потом плотный обед, дневной отдых с чтением книг, дальше полдник из фруктов или немного творога, потом вечерняя силовая тренировка, верховой езды, или отработка техник рукопашного и оружного боя. Вечером снова работа с документами и музицирование. При хорошей погоде, прогулка с собаками в парке.

На такой режим выйти я смог неимоверными усилиями только перед свадьбой. Да, часто приходилось кроить свои планы, чаще из-за вечерних развлеченями в виде театров или балов, реже из-за посещений меня разными сильными мира сего. Молитвы, службы и общение с Симоном Тодорским также нарушали режим, но я старался все же сильно распорядок не менять.

Был у меня и грешок, или даже грех. При том, надеюсь, о нем никто, ничего и никогда…

Я стал быстро определять, когда именно меня слушают и за мной наблюдают, поэтому знал, что были и часы и даже дни, когда слежки не было. А зачем шпионить, когда встречи проходят чаще всего в саду, а комнаты стали личным пространством? И тут, в какой-то момент я понял, что мужское начало захватывает и мозг, да и другую часть тела. Тренировки уже не помогали и либидо перло наружу, когда я замирал взглядом на декольте любой дамы. Начал плохо спать, да и сны такие…

Каждый день, принимая ванную, у меня были чистые полотенца и ароматное мыло. В один вечер ни мыла, ни полотенца у ванной не оказалось, поэтому пришлось звать Краузе. Она не была сильно уж красивой, но грудь выдающаяся, волосы чистые, что уже на контрасте выделялось. Тогда обедневшая дворянка, что сейчас была слугой, долго извинялась за свою нерасторопность. И я не выдержал, накинулся на ее, завлекая в ту же ванную, где находился нагишом и сам. Женщина была не против, даже наоборот, особенно молодую голштинку восхищали уже заметные мускулы на моем теле, о чем она, задыхаясь, и говорила, мол, я колосс, Геркулес и кто-то там еще.

Что сказать?.. Стыдно, но как же понравилось! Молодое, набирающее силу тело, пылкая женщина, пусть и с неразвитым воображением, но у меня-то опыт имелся.

Потом был долгий разговор с Краузе и с запугиванием и задабриванием. Никто не должен узнать, что случилось и что, при необходимости еще может случиться.

Надеюсь, не придется обращаться часто, по представлениям меня, Петра Федоровича, к великовозрастной служанке, а Екатерина Алексеевна станет действительно женой.

Кстати, меня пытались учить, каким нужно быть мужем. Тот самый шведский офицер Торсен, ставший на непродолжительное время моим спарринг-партнером, при любом уместном или не очень моменте, пытался рассказать о главенстве мужчины и пресмыкающемся положении женщины. Если тому Петру Федоровичу, из другой истории, такой вот солдафон вкладывал в голову всю ту чушь, что пытался и мне вложить, то я начинаю понимать и Екатерину Алексеевну. Там и по поводу ударить зарвавшуюся жену было, и чуть ли ни на цепь посадить.

А еще Торсен рассказывал, какая хорошая армия в Швеции и у Фридриха, как важно, чтобы я это понял, и все такое. Пришлось устроить шведу «Полтаву» и накостылять так, что тот вызвал медикуса. Всего-то, использовать ноги и правильную технику удара, который с самого начала после болезни отрабатывал. Да и фехтовальщиком тот был так себе, мой итальянец и техничнее и изящнее работал шпагой.

21 августа Петербург, и до того живой город, начинал бурлить. По всем улицам отправились красочно одетые герольды, которые торжественно сообщали о предстоящей свадьбе. Выстрелы из крепости и кораблей сообщали о сборе войск и их построении у Казанского собора. Петербург украсили, назначались люди, которые смотрели, чтобы рядом с Зимним дворцом и Собором не ошивались никакие худые выезды, а только богатые, соответствующие требованиям, с украшенными каретами и конями.

Глядя на это, я поражался размаху и сожалел о тех колоссальных средствах, что утекают на великолепие свадьбы. Даже понимание того, что такой лоск и размах имеет и политические подтексты, не перебивал скорбь от потраченных денег. Впрочем, и я потратился.

– Венчается раб божий… – провозглашал Симон Тодорский.

Мы с Екатериной объединились в том, чтобы именно псковский епископ нас венчал, даже вопреки мнению организаторов торжеств. Уже потому, что этот человек был терпелив в общении, находил правильные слова и вообще не отличался никоим образом чванством и высокомерием, стоило доверить ему проведение таинства.

– Да, – ответил я, после некоторой паузы из-за задумчивости.

Эту паузу, не сомневаюсь, будут обсуждать в обществе, особенно в противовес быстрому «Да» моей супруги.

При выходе из Казанского собора собралось большое количество людей, которые со счастливыми лицами приветствовали молодоженов, а лакеи несли подносы с серебром за императрицей, мной и Екатериной, чтобы одаривать подготовленных юродивых, сирых и убогих. Впрочем, не сильно-то они и были «сирые», даже одеты были в чистое и не драное.

Екатерина была прекрасна. Эта молодая женщина, знала толк в уходе за собой. Она была в пышном оливкового цвета платье с красивой вышивкой золотыми нитями, с брильянтами и яркими сапфирами, жемчугами, вплетенными в пышную прическу. Невольно я сравнивал ее с Краузе, и последняя так и оставалась последней, как ни пыталась часть моего сознания кричать о любви к служанке – лез на первый план в моей голове, со своей влюбчивостью в дурнушек, Петр, но тщетны были его потуги. И, если все же семейная жизнь, хотя бы в постели, станет самодостаточной, то придется Краузе отсылать подальше, а лучше замуж выдать. Вот только я все еще сильно стеснен в своих действиях.

Держалась моя жена величаво, строго, но улыбчиво. Она дарила притворные улыбки всем, особенно, стараясь выказать любезность сановникам, находящимся в фаворе. Я пытался соответствовать и лучился внешне счастьем, а сам желал… да нормально поесть я хотел. Говение перед свадьбой, суточная бессонная подготовка, пара пирожков, украдкой подсунутых заботливой Краузе – вся еда за более чем сутки. Потом обряд, выход к людям, переезд, долгое поздравление, бал с обязательными танцами, в основном ненавистная кадриль. Как после такого труда молодым резвиться в первую брачную ночь?

Между тем, все подобные мероприятия – это окно возможностей. Где еще можно пообщаться с теми же послами.

– Ваши высочества! – обратился к нам с Екатериной Аксель фон Мардефельд.

Посол Пруссии в России выглядел далеко не под стать образу рослого прусского гренадера. Это был изрядно толстенький человек под пятьдесят лет, с короткими ножками и ниже среднего роста. Чуть съехавший парик открывал залысины на его голове.

– Господин посол, рады приветствовать Вас, – решил я перехватить нить разговора. – Как поживает наш дядюшка, король Фридрих?

– О! Мой король счастлив вашему браку и желает многие годы и здорового потомства. А так же выражает безмерную родственную любовь к вам, – высокопарно, задирая вверх свой острый нос, словоблудил Мардельфель.

– Майн херц, а тебе не интересно, какой подарок приготовил нам король Фридрих? – обратился я к Екатерине, отыгрывая влюбленного простачка.

Я-то знал, что король не приготовил подарка, так как, по своей прижимистости считал сам факт сведения меня с Екатериной величайшим подарком. Но пусть посол выкрутится.

– О, конечно же Вам, Великая княгиня, передадут подарок в самое ближайшее время, – загонял себя в лужу посол.

Все это говорило, что подарка нет, но я его приобрету за свой счет и передам от имени своего короля. Вот и пусть подсуетится, денег на шпионов Фридрих не жалеет, есть средства у посольства.

– Барон, мой супруг, конечно, шутит, от дядюшки Фридриха нам достаточно любви, – встряла Екатерина, которая насупилась сразу же, как я начал управлять разговором с прусским послом.

Мне это не понравилось. Это уже своего рода начало игры Великой княжны. Я знал, нарабатывая через пронырливого Тимофея Евреинова свою агентуру и при дворе, что Екатерина немного злилась на меня из-за Краузе. Нет, надеюсь, жена не знала о некоторых пикантных подробностях «работы» гольштейнской служанки. Супруга злилась, что я полностью забрал к себе немку, тогда как Краузе ранее прислуживала и Екатерине, особенно во время моих чрезмерных возлияний алкоголем до болезни. Жаль, что узнал я об этом не сразу, и менять уже ничего не имело смысла, тем более, после некоторых подробностей, допускать Краузе к задушевному общению с Екатериной – верх безрассудства. А еще было очевидным, что Иоганна Елизавета оказывает очень деятельное влияние на формирование мнения моей супруги. Невольно, или осознанно, но Екатерина подражала матери

– Сударь, если моей жене и достаточно подарков, то я бы не отказался от лучших в мире прусских штуцеров, а то мои потешные полки вооружены только мушкетами не лучшей выделки, – вновь я проявил мнимую взбалмошность и ребячество.

– Конечно, я скажу своему королю о вашей просьбе, – улыбнулся Мардельфель, переводя разговор из категории «мальчик обижается, что нет подарка», в категорию «мальчик просит штуцеры, преклоняясь перед прусским оружием».

А это уже разные вещи. И в последней интерпретации я прошу снизойти Фридриха, а не стыжу его за невнимание к своим племянникам. Маленький, плюгавый, толстенький, но скользкий дипломат этот Мандерфельд. Молодец! А мне то что? Были бы те самые штуцеры, которые ужасно дороги, в русской армии, насколько я узнал, может один нарезной ствол на целый полк и сыщется.

– А еще, мой король и я, его верный слуга, очень будем огорчены, если русский солдат будет стрелять в прусского, тем более из наших лучших в мире и очень малочисленных штуцеров, и готовы многое отдать, чтобы не допустить такого развития ситуации, – сделал посол очень тонкий намек на толстые обстоятельства.

Я задумался… Послезнание точно говорит, что Фридрих не воевал в 1740-е годы ни с Репниным, ни с Ласси. Что-то там произошло, что страны пошли на уступки друг другу и прусский король признал императором Священной Римской империи, чтобы не признавать женщину, мужа Марии Терезии. И если рискнуть и, к примеру, взять деньги с пруссаков, пообещать – не воевать, а оно и по факту послезнания сражений не предполагается...

– Барон, я могу очень сильно подумать о том, что кровь русского солдата, как и прусского, не может более проливаться в этой войне, по крайней мере, наши солдаты не должны стоять в строе друг против друга, еще бы время найти на такие мысли, понять, как именно их донести любимой тетушке, то очень много сил и средств уходит на обустройство семейных гнездышек, все так дорого стоит, – уже не намекал я, а прямо говорил: «Дай денег, немчина! Даже мои мысли стоят денег».

– Я услышал Вас, Ваше Высочество, мы можем быть на Вашей стороне и даже пропустить армию генерала Репнина в Голштинию через свои земли, – Мардельфельд поклонился мне, а потом и Екатерине. – Великая княгиня, я в восхищении, только женщина с идеальным вкусом, воспитанная достойными родителями могла подобрать столь изящный наряд.

«Скотина! Кто тебе слил инфу?» – рвалось изнутри. Насколько же тут все течет? Я говорил только с Брюммером и Бестужевым-Рюминым о Голштинии. Верное, мой воспитатель может брать деньги у пруссаков и Бестужев у англичан, а бритты уже торговать информацией. Значит и датчане знают об авантюре и тогда все зря. Был бы на свадьбе кто-нибудь из Дании, можно разыгрывать дальше ситуацию, а так… Ну, не был я в этом мире миллионером чего и начинать? Или все-таки начать и продолжать. А что такого он сказал, ну пропустит Пруссия Репнина в Голштинию, и чего такого? Она же моя, почему и не допустить Голштинию, как опорную базу для русского корпуса?

После того, как отошел прусский посол были еще несколько бессмысленных коротких разговоров, в ходе которых все выражали «восхищение» Екатериной. Я ощущал себя котом Бегемотом на балу Сатаны, а жена была в моей фантазии Маргаритой. Вот и остается мне вторить: «Королева в восхищении!». Хорошо же она соломку себе постелила в высшем обществе, успела обзавестись поклонниками.

Часть великосветских матрон демонстрировали, в большей степени Екатерине, нерастраченную материнскую сердобольность. У мужчин при общении с Великой княгиней Екатериной Алексеевной просыпалось желание ее защитить. Миниатюрная, но уже зрелая с явными женскими признаками, девушка со звонким голоском казалась воплощением невинности, вместе с тем и запретного порока. Не красотой брала Екатерина, а тем, что казалась слабой, нуждающейся в защите, сильные мужчины были готовы заслонить ее своим телом.

Это метафизика, но такие женщины, как мне кажется, в истории были и до и после Екатерины. Как можно было объяснить феномен Жанны де Арк? Или же сложный пусть становления королевой «английской девственницы» Елизаветы Тюдор, у которой несколько раз за время правления была странная болезнь «вздутия живота». Этой химией, на грани магии, она могла привязать к себе и Орловых и иных сильных, решительных, но не особо мудрых мужчин.

Кстати, о поклонниках! Андрей Чернышов-то слился, вернее его слили. Уже на следующий день после того бала-маскарада, где я приревновал его к Екатерине, граф был высочайшим повелением отправлен в Петербург с инспекцией Сухопутного Шляхетского корпуса. Но весь двор быстро забыл о происшествии, так как императрица избавлением от Чернышова показала, что племянник прав и нечего перемалывать с пустого в порожнее. Тогда, насколько я знаю, Иоганна Елизавета, любезная моя теща, вновь взяла деньги у кредиторов, еще двадцать тысяч, чтобы вместе с дочерью в очередной раз осыпать подарками половину двора, нивелируя последствия скандала.

– Подите к матушке-императрице, – к нам с Екатериной подошел Алексей Разумовский, он заприметил, как спешит Иоганна Елизавета и строго, даже грубо одернул ее. – Елизавета Петровна просила подойти только Великого князя и Великую княгиню.

Моя теща опешила, она, видимо, посчитала, что теперь-то, как мать жены наследника, стала практически родственницей, а тут такое пренебрежение от фаворита. Да еще и безродного, как она считала, пастуха, небезосновательно. Вот только этот «пастух» был разумен и стал действительным аристократом. Попытка Иоганны скрыть такой афронт, переведя все в шутку, не получился – Алексей Разумовский был прямолинеен и прост, чтобы скрыть собственное отношение к Анхольт-Цербской пиявке. Он то, как раз не забывал о своем происхождении и относился к людям по их поступкам. Поведение же «немецкой приживалки» бывший малоземельный казак считал сверхнеприличным и по своей простоте имел желание отхлестать Иоганну плеткой.

Екатерина опешила от такой ситуации, она была очень зависима в своем мнении от матери, которая держала дочь всегда в излишней строгости. А по мне, пусть быстрее привыкает быть «за мужем», чем оставаться «за мамой».

– Чада мои, я вельми рада, – встретила нас тетушка объятиями. Потом поцеловала сначала Екатерину, уже после меня. – Берегите себя и любите! А я дарую Вам Ораниенбаум, тако ж имение Люберцы. Но о том, Петруша ты проведал и уже строительство начал, то ведаю. Ведаю и то, что денег хочешь, дам сто тысяч, но не тебе, а вам с Екатериной Алексеевной, дабы употребили совместно. А дом в Ораниенбауме уже отделывают. Соседями с Голицыными будете.

Елизавета подала мне руку и я ее поцеловал, склоняясь, в глубоком поклоне. Подобное проделала и жена, только еще и с книксеном.

В принципе, подарок был предсказуем, сто тысяч пошли бонусом, но могла и больше дать тетушка, на саму свадьбу может и миллион пошел, про наряды всем действующим персонажам лучше даже не думать, даже многочисленные герольды были в платьях, шитых серебром.

Провожали нас, молодоженов, в спальню Чоглоковы, которые, по мнению Елизаветы, были образом благопристойности и любви. Николай Наумович Чоглоков был женат на двоюродной сестре Елизаветы Марии Симоновне – любимой до замужества фрейлине императрицы. Они рожали детей так часто, что Мария Симоновна, казалось, всегда была либо беременной, либо только родившей. И Елизавета демонстрировала молодоженам, к чему нужно стремиться. Я же не хотел, чтобы Екатерина стала инкубатором для рождения великих князей и княжон на радость государыне, живя в охраняемом вольере, пока тигрица, Екатерина, найдет возможность вырваться на оперативный простор. Пусть займет свою умненькую головку делом и меньше думает, как меня убить.

Как смог я в иной истории сбежать и всю ночь где-то пьянствовать, если верить прочитанным мной мемуарам Екатерины, ума не приложу?! После общения с тетушкой, нас с супругой взяли в такой оборот, что и шагу в сторону не сделаешь. А потом еще и Чоглоковы, которые столь ревностно отслеживали нас с Екатериной, что дистанция, на которой находилась идеальное семейство, не превышала и двух метров. К слову, не слишком и идеальная семья, если события будут схожи с теми, что были в известном мне варианте истории.

– Сударь, Вы собираетесь спать в одной постели со мной? – дрожащим голосом спросила Екатерина, как только двери за нами закрылись и мы остались в небольшой комнате с огромной кроватью.

– Катэ, присядь и давай поговорим, на русском языке поговорим, – сказал я и присел на единственный стул в комнате, молодая жена присела на краешек кровати.

– Будем разговаривать, – со слабо слышным акцентом почти на чистом русском языке согласилась Екатерина. – Вам нравится называть меня Катэ?

– Ты отлично стала говорить на русском, – отметил я. – И, если тебе не нравится имя Котэ, скажи, и я не стану.

– Я старалась соответствовать Вам, Великий князь, вы стали лучше меня говорить на русском языке, я много училась, – сказала Екатерина, все еще волнуясь, игнорируя вопрос о «Катэ», о котором она еще не сложила свое мнение.

– Я принимаю твое нежелание общаться на «ты», но это в русской традиции обращаться к близкому человеку в такой форме, – сказал я и чуть вытянул ноги, которые зудели от напряжения сегодняшнего дня.

– А мы близкие люди? – спросила Катэ.

– Я бы хотел быть для тебя таковым, – и не дав себя перебить продолжил говорить, мешая правду с нужными, но преждевременными словами. – Я влюблен. Влюблен в тебя, но я такой, какой есть: буду защитником, если позволишь тебя защитить, буду помощником, если позволишь себе помогать, стану другом, соратником, буду любить, если позволишь себя любить. Хотел бы и от тебя такого же, но неволить не стану. Мы можем родить ребенка, потом еще одного и жить каждый своей жизнью, а можем жить одной судьбой.

– Я… я не знаю, – дрожащими губами сказала Екатерина.

– Я встретил Вас – и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло… – читал я стихи, мысленно прося прощение у Федора Тютчева.

Екатерина расширила глаза. Я давил, как мне казалось, даже бил тараном по девичьему сознанию. Зная, насколько в иной реальности Екатерина Великая была талантливым литератором, понимала поэзию, приблизила Сухорукова, потом и Державина, я не стал красть музыкальные произведения, или выдумывать что-то еще, а «становился пиитом». Главная эрогенная зона у женщин уши? Вот и проверим!

– Это прекрасно. Кто написал такие чудесные стихи? – воскликнула Екатерина, переходя на немецкий язык, потом из начавшейся паузы и моей мимики сделала свои выводы. – Это Вы, Петр Федорович – вы пиит, это великолепно на русском языке писать так возвышенно.

«Я найду твоих предков, Великий мастер Федор Тютчев, и дам им денег» – подумал я и камень с души за воровство творчества если не спал, то значительно уменьшился в своей массе.

– Катэ, рядом с тобой влюбленный мужчина не может не быть пиитом, – я взял жену за руку. – Я посвящу все стихи о любви только тебе. Все иные женщины, если они не русские императрицы, меркнут перед твоей красотой, душевностью и умом.

– Почему ты молчать? От чего скрыть любов? – у Екатерины вновь ярко проявился акцент.

– Понял не сразу, а потом хотел стать лучше, разумнее, сильнее, – отвечал я и приблизился вплотную.

Я поцеловал Екатерину, которая не сопротивлялась, но и не сделала ни единого движения навстречу, замерев, словно изваяние, с закрытыми, скорее от страха, чем от удовольствия глазами.

– Я боюсь! – произнесла Екатерина, потом сделав глубокий вздох, властно позвала свою служанку-калмычку, чтобы та помогла раздеться. – Сударь, отвернитесь, я буду раздеваться.

Я отвернулся. Потом был максимально нежен, но, когда молодая супруга, плача, просила остановиться, прекратить, я оставался настойчивым, шепча слова признаний. Никакого удовольствия ни я, ни, уж тем более, Екатерина, не получили, но моя внимательность в особенности «после» случившегося немного сгладила углы.

– Напьемся, Катэ? – спросил я, выуживая две бутылки вина, заранее припрятанных.

– Ты же не пьешь Петья! – попыталась принять мою манеру общения уже действительно, по всем пониманиям и разумениям, жена.

– С тобой выпью, апосля и поговорим, нам нужно говорить, – сказал я и первым отпил с горла, отдавая вторую бутылку Катэ.

Она в первые секунды опешила. Софии Фредерике Августе болезненными способами вбивали науку этикета, чтобы она вот так, с горла пила, тем более вино, но я настоял и правильно сделал. Может быть, за долгое время, Екатерина ощущала себя более свободной. У нее чувствовался бунтарский дух и еще не иссякшее безрассудство юности, она приняла правила игры и пила. Слушала меня, плакала, пила и говорила сама. Рассказывала, как ненавидела меня и боялась сегодняшнего дня, как была в растерянности, когда я изменился. Рьяно осуждала мать, что та изменяет в России отцу и сделала очень много долгов, намного больше, чем это же сделала сама Екатерина. Сказала, что она так же хотела бы стать и другом и соратником, умолчав про любовь, но призналась, что в замешательстве, что я таким нравлюсь ей больше, чем раньше. А я, уличив момент, когда Екатерина, неимоверно смущаясь, вышла в маленькую соседнюю комнату, выскочил из комнаты и подал знак Тимофею Евреинову.

Нельзя было, чтобы девчонка помнила страх и боль после первой брачной ночи, важно, чтобы она могла похвастаться перед близкой подругой, как было романтично и красиво, а в захмелевшем организме усиливается восприятие, после идеализируется.

Как только Екатерина вышла из соседней комнаты в уже поменянной ночной рубашке, предыдущая была вымазана «красной калиной», в комнату начали входить слуги с завязанными глазами, но каждый с большой корзиной великолепных роз. Глаза были условно завязаны, через ткань силуэты были видны, но девичьей психике, как я подумал, лучше знать, что ее никто не видит. Потом принесли сладкое. Такое, чего Екатерина еще не могла есть. Шоколадные конфеты и с кокосовой стружкой, с миндальным орехом внутри, эклеры, крепчайший кофе, который предпочитала моя супруга. Были еще стихи, пока захмелевшая Екатерина употребляла с превеликим усердием сладкое. А апогеем всего, ну если не считать сам факт близости, стал фейерверк, где под окном ярко загорелось имя «Екатерина». И я подарил просто зашкаливающий по своей стоимости комплект из сережек, ожерелья и браслета, рисунок которого сделал сам, вспомнив любимые украшения моей уже бывшей жены.

А поутру они проснулись…

– Сударь, Вы не ложились в кровать? – спросила Екатерина, натягивая простыни до подбородка.

– Мы стали обращаться на «ты» наедине это можно. Выспалась, любимая? – сказал я потягиваясь. В стуле, который вчера казался таким удобным, почти что креслом, оказалось, спасть катастрофически неудобно – все затекло и болело.

– Так почему ты не ложиться в кровать? – настаивала на ответе Екатерина.

– Любовался спящей богиней, – соврал я.

На самом деле Екатерина уснула неудобно, «звездочкой», чтобы я пристроился рядом, да и я нашел еще одну бутылку вина и все же напился.

Не стал настаивать на такой же откровенности в разговоре, как и ночью, не стал я и навязчивым. Екатерине принесли кофе и еще порцию эксклюзивного десерта, и я ушел, предоставив жену заботам служанок и настойчивости тещи, которая, как нам сообщили, уже спрашивала про свою дочь.

* ………* ………*

Петергоф

2 сентября 1745 года

– Дочь, почему меня не пускали к тебе? – властно, с упреком, спросила Иоганна Елизавета, как только вошла в покои молодоженов.

– Мама, в этих покоях теперь может быть и мой супруг, – возразила Екатерина.

– И что теперь? Твоя мать не может видеться с дочерью? Воспитанный кавалер спрашивать должен о возможности его принять, даже муж, – воспитывала дочь Иоганна Елизавета.