Текст книги "Жду ответа"
Автор книги: Дэн Хаон
Жанр:
Крутой детектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
24
Райан прожил в Эквадоре уже почти год и начал привыкать к мысли, что, возможно, больше никогда не увидит Джея.
Ко многому привыкал.
Он жил в Кито, в Старом городе – Centro Histórico, [52]52
Исторический центр (исп.).
[Закрыть]– в маленькой квартирке на калле Эспехо – довольно оживленном пешеходном бульваре, – и привык к звукам города, который просыпается рано. Прямо под его окном стойка с газетами и журналами, так что ему не нужен будильник. Перед рассветом слышен металлический дребезг, когда сеньор Гамбоа Пулидо расставляет стенды, раскладывает газеты; вскоре в полусознание начинают просачиваться голоса. Довольно долго испанские фразы звучали просто бурлящей музыкой, но и это стало меняться. Скорее, чем ожидалось, слоги стали сгущаться в слова, и он даже не понял, как начал думать по-испански.
Конечно, возможности еще ограничены. В нем еще можно узнать американца, но он может сходить на рынок или пройти по улице, уловить болтовню диджеев по радио, понять новости по телевизору, интриги и диалоги мыльных опер, может обменяться дружескими замечаниями в кафе и в интернет-кафе, слышать, когда окружающие заводят о нем речь, с любопытством наблюдая, как он склоняется над клавиатурой, удивляясь, как быстро набирает тексты одной рукой.
К этому он тоже начал привыкать.
Иногда по утрам бывают непонятные приступы боли. Призрак кисти ноет, ладонь чешется, пальцы сгибаются и разгибаются. Но он больше не удивляется, когда открывает глаза и видит, что руки нет. Перестал просыпаться с уверенностью, что она вернулась, неким образом материализовалась среди ночи, проросла и возродилась из обрубка.
Острое чувство утраты поблекло, он уже понял, что переживает все меньше и меньше. Одевается и даже зашнуровывает ботинки без особых проблем. Может сделать бутерброд, сварить кофе, разбить яйца на сковородку – все это одной рукой, порой даже не трудясь прилаживать протез.
«Яйца» – одно из тех испанских слов, на которых он иногда спотыкается.
Huevos? Huecos? Huesos? Яйца, дыры, кости.
Он давно уже пользуется миоэлектрическим [53]53
Миоэлектрическое управление осуществляется с помощью биотоков мышц.
[Закрыть]захватом, который надевается на культю, как перчатка. Сжимает и разжимает крюки, просто напрягая и расслабляя мышцы предплечья, и фактически ловко это проделывает. Тем не менее иногда легче – и не так привлекает внимание – просто застегнуть манжету на голом обрубке. Неприятно, что люди интересуются приспособлением, бросают изумленные взгляды, женщины и дети пугаются. Достаточно того, что он гринго, янки, лишние приметы ни к чему.
Вначале, проходя по плаза де ла Индепенденсиа, по променаду вокруг крылатой статуи Свободы, он обнаруживал, что невольно привлекает к себе взгляды. Вспоминал наказ Уолкотта: «Никогда не смотри людям прямо в лицо!» Тем не менее видел, что уличные мальчишки – чистильщики обуви несутся за ним, испуская неразборчивые пронзительные крики; деревенские старушки с седыми косами, в старинных индейских платьях, глубже хмурятся, когда он проходит мимо. В Кито поразительное количество клоунов и мимов, которых к нему тоже тянуло. Красноносый скелет в лохмотьях на ходулях; белолицый зомби в пыльном черном костюме, шагающий по переходу, как заводная игрушка; пожилой мужчина с ярко накрашенными губами и подведенными зелеными тенями глазами, в розовом тюрбане, с полной колодой карт Таро в руке, кричал ему вслед: «Fortuna! Fortuna!» [54]54
Здесь: предсказание судьбы (исп.).
[Закрыть]
Иногда студент колледжа с рюкзаком и в сандалиях, в армейской форме с распродажи излишков. «Эй, приятель! Ты американец?»
Теперь такое бывает все реже. Он проходит по плазе без особых событий. Старый предсказатель просто поднимает голову, бордельный макияж почти смыт потом, печальный взгляд провожает Райана, который направляется к президентскому дворцу с белой колоннадой на фасаде; старые тюремные камеры восемнадцатого века, которые некогда обрамляли подножие, ныне открыты, превращены в парикмахерские, магазины одежды, закусочные фастфуд.
С горных вершин над городом смотрит вниз кавалерия антенн и спутниковых тарелок. В проемы между зданиями иногда проглядывает огромная статуя на холме Панесильо – Дева Апокалипсиса в танцующей позе высится над долиной.
С финансами неплохо. Несмотря на провал, осталось несколько необнаруженных банковских счетов, и он начал, очень осторожно, переводить деньги с одного на следующий – маленький ручеек вселяет уверенность. Открыл несколько трастовых счетов, которые фактически приносят дивиденды, умудрился тем временем найти новое имя, примерить на себя. Дэвид Анхель Вердуро Кубреро, эквадорец по национальности – с паспортом и всем прочим, – а когда на него странновато поглядывают, пожимает плечами. «Моя мать была американкой», – объясняет он. Открыл сберегательный счет и приобрел для Дэвида пару кредитных карточек, и все вроде отлично. Кажется, удалось скрыться.
Мужчины, которые его атаковали, мужчины, которые отрезали ему руку, видимо, потеряли след.
Предположительно Джею не так повезло.
Все, что происходило в ту ночь, до сих пор видится смутно. До сих пор неизвестно, чего добивались погромщики, почему настаивали, что Джей – не Джей, почему удрали в такой панике, как Джею удалось отвязаться от стула. Сколько ни старайся мысленно свести все это воедино, события упорно остаются нелогичными, бессвязными и фрагментарными.
Пока доехали до больницы, Райан потерял много крови, глаза перестали различать цвета. Помнится – кажется, помнится, – как разъехались автоматические двери, когда они ввалились в приемную скорой. Помнится ошеломление изумленной дрожащей медсестры в униформе с рисунком из воздушных шариков, когда Джей сунул ей охладитель для пива. «Тут его рука, – сказал Джей. – Ее можно обратно пришить, правда? Можно приделать, правда?»
Помнится, Джей целовал его в макушку и сипло шептал: «Ты не умрешь; я люблю себя, сын; ты один был со мной; не позволю, чтобы что-то плохое случилось с тобой; все будет хорошо…»
«Да, – сказал Райан. – Хорошо», – сказал он и, когда закрыл глаза, слышал, как Джей говорит кому-то: «Упал с приставной лестницы. В руку врезалась проволока. Все произошло слишком быстро».
Зачем врет? – сонно подумал Райан.
Следующее, что помнится, – он на больничной койке, обрубок запястья туго спеленат, как мумия, призрак кисти глухо пульсирует, молодой врач, доктор Али, с черными волосами, забранными в конский хвост, с усталыми карими глазами, сообщает не совсем хорошие новости о руке, доктор говорит, что не удалось пришить конечность, прошло слишком много времени, маленькая больница не оборудована для…
«Где она?» – сказал Райан. Это была первая мысль. Что они сделали с его рукой?
Доктор взглянул на крошечную сестру-блондинку, стоявшую в сторонке.
«К сожалению, – скорбно сказал он, – ее больше нет».
«Где мой отец? – спросил тогда Райан. Все хорошо слышал, но не осознавал. Мозг стал плоским, двухмерным, он неуверенно смотрел на дверь больничной палаты. Слышал тяжелый стук чьих-то жестких подошв по полу в коридоре. – Где папа?» – спросил он, и доктор с сестрой снова мрачно переглянулись.
«Мистер Уимберли, – сказал врач, – у вас есть номер телефона, по которому можно связаться с вашим отцом? Может, хотите, чтобы мы еще кому-нибудь позвонили?»
Только когда Райан в конце концов заглянул в свой бумажник, увидел записку. Бумажник – где еще лежали водительские права Макса Уимберли – был набит деньгами. Пятнадцать стодолларовых банкнот, двадцатки, бумажки в один доллар и маленький сложенный листок, исписанный аккуратным почерком Джея, крошечными прописными печатными буквами:
Впервые приехав в Кито, он все надеялся, что Джей объявится со дня на день. Вглядывался в пешеходов на плазе, на булыжных тротуарах, заглядывал в тесные переполненные магазины, сидел в разных интернет-кафе и вводил имена Джея в поисковые системы – все его имена, какие мог припомнить. Проверял свою электронную почту и еще раз перепроверял.
Не хочется думать, что Джей мертв, хотя это легче представить, чем то, что он попросту не приехал.
Что Джей его бросил.
Что Джей даже не Джей, а – что? – очередной аватар?
В те первые месяцы он стоял на балконе своей квартиры на втором этаже, прислушиваясь к девчонкам-торговкам у театра «Боливар» в конце квартала. Прекрасные и печальные Отавеланья, возможно сестры, близнецы, с черными косами, в белых крестьянских блузах и красных шалях, держали перед собой корзинки с клубникой, лимской фасолью, цветами и нараспев повторяли: «Доллар, доллар, один доллар». Сначала он думал, что они поют песню. Сладкие, мелодичные и манящие голоса сплетались гармоничным контрапунктом: «Доллар, доллар, доллар». Словно сердца их были разбиты.
Теперь прошел почти год, и он уже не так часто думает о Джее. Не так часто.
Днем пошел по калле Флорес к излюбленному интернет-кафе. Надо только пройти мимо покрытых коралловой штукатуркой стен отеля «Вена Интернасиональ», где американские и европейские студенты могут снять дешевые номера, а эквадорские бизнесмены провести час-другой с проститутками. Надо только спуститься с холма, где из узкого переулка внезапно открывается широкий панорамный вид на восточные горы, бесчисленные скопления домов, располагающихся кругами, как на кукурузном початке, под тонким голубым небом.
Вот открытый вход с рукописной табличкой «Интернет», ряд высоких покосившихся стульев. Захламленный чулан с устаревшими грязными компьютерами.
Заведение принадлежит старому американцу. Он называет себя Рейнсом Дэвисом, ему лет семьдесят, и он сидит за стойкой, медленно наполняя пепельницу окурками. Густые седые волосы приобрели желтоватый оттенок, словно окрасились табачным дымом.
Здесь часто полно студентов, сгорбившихся над клавиатурами, не отрывающих глаз от мониторов, но иногда к концу дня в заведении более или менее пусто, и это любимое время Райана, спокойное, тихое, личное, тонкие завитки сигаретного дыма висят под самым потолком. Да, порой он набирает «Райан Шуйлер», просто чтобы проверить, что будет; смотрит на спутниковые снимки Каунсил-Блаффс – теперь такие точные, что можно даже дом разглядеть, увидеть машину Стейси на подъездной дорожке, которая трогается с места: должно быть, она отправляется на работу.
Даже интересно, что было бы, если бы он с ними связался, если бы дал знать, что, в конце концов, жив. Что это было бы – благодеяние или жестокость? Неужели действительно остается желание, чтобы мертвый вернулся к жизни после того, как долго старался привести мир в порядок? Он в этом не уверен – кого спросить, не знает, – хотя, возможно, как-нибудь обратится с вопросом к мистеру Дэвису, когда они поближе познакомятся.
Мистер Дэвис неразговорчивый, но с ним можно беседовать время от времени. Мистер Дэвис – старый солдат. Настоящий экспатриант. Вырос в Айдахо, уже тридцать лет живет в Кито, не надеясь вообще вернуться в Америку. Больше даже об этом не думает, сказал он.
И Райан кивнул.
По его представлению, должна быть точка, на которой перестаешь быть гостем. Когда схлынут туристы, когда приехавшие по обмену студенты перестанут изображать из себя местных, когда мысль «вернуться домой» покажется фантастической.
Как далеко он ушел от ребенка, которым был для Стейси и Оуэна Шуйлер. Как далеко ушел от пылкого глупого дружка, которым был для Пикси; от соседа по комнате в общежитии, которым был для Уолкотта; от сына, которым был для Джея.
Что реальнее – это или мелкие преходящие, надетые на время и сброшенные личины? Казимир Черневский, Мэтью Блертон, Макс Уимберли.
В какой-то момент можно выскользнуть на свободу. В какой-то момент чувствуешь себя свободным.
Можно быть кем угодно, думал он.
Кем ты сам пожелаешь.
25
Джордж Орсон терял хладнокровие.
Вскакивал среди ночи с оглушительным воплем, потом сидел, вздернув колени, при горевшей настольной лампе на тумбочке у кровати и включенном телевизоре.
– Опять страшный сон, – говорил он, и Люси неловко сидела рядом, пока он погружался в долгое пустое молчание.
Это был второй день их пребывания в Африке, в номере на пятнадцатом этаже отеля «Ивуар», и Джордж Орсон уходил, приходил, при каждом возвращении все сильнее возбуждался и нервничал.
Люси торчала тем временем в номере, в высокой башне гостиничного небоскреба. Скучая и пугая себя до ужаса, она осторожно отклеивала с книжных страниц банкноты, глядя вниз на поток машин на хайвее. Шесть полос по окружности лагуны Эбрие – вовсе не с лазурной, как в буклете, а обыкновенной серой водичкой, не сильно отличающейся от озера Эри. Впрочем, тут хотя бы есть пальмы.
Она услышала, как он поворачивает ручку за дверью, бормоча про себя, наконец, ворвался, швырнул на пол электронную карточку-ключ, оскалил зубы.
– Мать твою, – сказал он, бросив с размаху кейс на кровать. – Будь оно все проклято ко всем чертям на хрен. – А Люси стояла с бумажкой в сто долларов, испуганно моргая. Никогда раньше ничего такого от него не слышала.
– Что случилось? – спросила она, глядя, как он шагнул к мини-бару, рывком открыл дверцу.
Пусто.
– Дерьмовый отель, – сказал он. – Называется четырехзвездным?
– Что случилось? – повторила она, а он лишь раздраженно затряс на нее головой, запустил пальцы в волосы, вздыбившиеся клочками засохшей травы.
– Нам надо получить новые паспорта, – сказал он. – Как можно скорее отделаться от Дэвида и Брук Фремден.
– Я не против, – сказала она, глядя, как он направился к телефону на письменном столе, сорвал с рычага трубку выразительным жестом, полным сдержанной ярости.
– Алло, алло, – сказал он и, по ее мнению, как-то странно вдохнул. Лицо заметно изменилось, когда он заговорил с сильно преувеличенным французским акцентом. Веки чуть опустились, губы обвисли, подбородок вздернулся. – Service des chambres? – сказал он. – S’il vous plaît, je voudrais une bouteille de whiskey. Oui. Jameson, s’il vous plaît. [56]56
Обслуживание номеров? Будьте добры, мне нужна бутылка виски. Да. «Джеймсон», пожалуйста (фр.).
[Закрыть]
– Джордж, – сказала она, совершенно забыв, что он «папа». – В чем дело? – Но он лишь предупредительно поднял палец: ш-ш-ш.
– Oui, – сказал он, – chambre quinze quarante-et-un, [57]57
Да, номер пятнадцать сорок один (фр.).
[Закрыть]– сказал он и, только положив трубку, взглянул на нее.
– Что случилось? – сказала она. – Возникла проблема?
– Мне надо выпить, вот главная проблема, – сказал он и, сев на кровать, сбросил с одной ноги туфлю. – Но если хочешь знать правду, я несколько беспокоюсь, поэтому хочу сменить имена. Завтра.
– Ладно, – сказала она. Положила «Холодный дом» на журнальный столик, тайком сунула в передний карман джинсов сто долларов. – Только ты на вопрос не ответил. В чем дело?
– Все в полном порядке, – коротко бросил он. – Просто я параноик, – сказал он и сбросил другую туфлю на пол. Носил мокасины без шнурков, с кожаными кисточками спереди. – Спустись завтра утром в салон, – сказал он. – Попроси осветлить волосы. И подстричь, – сказал он, и она уловила в его тоне легкое отвращение. – Как-нибудь помоднее. Наверняка сумеют.
Люси дотронулась до своих волос. Еще не заплела косы Брук Фремден, которые ненавидела. Слишком детские, говорила она. «Мне, должно быть, шесть лет? Или восемь?» – говорила она, хотя в конечном счете поддалась уговорам Джорджа Орсона.
Начнем с того, что таких волос никогда не хотела. Вот о чем она собиралась напомнить, но, возможно, это значения не имеет. Он вытащил из кармана пиджака блокнотик размером с ладонь и принялся что-то записывать крошечными прописными печатными буквами.
– Значит, сутра первым делом займись волосами, – сказал он. – До полудня сфотографируемся, будем надеяться получить новые паспорта в среду утром. В среду днем переберемся в новый отель. Хорошо бы как можно скорее покинуть страну. Хотелось бы как минимум к субботе быть в Риме.
Она кивнула, глядя в ковер, усеянный маленькими ожогами от сигарет. Остатки жвачки плотно растоптаны до толщины монетки. Отодрать, конечно, невозможно.
– Ладно, – сказала она, хотя к этому моменту тоже разнервничалась, потому что еще не выходила из номера без Джорджа Орсона. Сама мысль о парикмахерской вдруг показалась страшной. «Просто я параноик», – сказал он, но она была уверена, что он только выдумал приемлемое объяснение.
Жутко будет одной выйти на люди.
Во-первых, все кругом черные. Она будет чувствовать себя белой, непривычно заметной, не имея возможности раствориться в толпе. Вспомнилось, как они всей семьей проезжали по черным кварталам Янгстауна, а люди на улице, на автобусной остановке поднимали головы, глазели. Словно их старый четырехдверный седан окружала аура белой европеоидной расы, как будто от него исходило сияние. Помнится, мать нажала на кнопку автоматической блокировки дверцы, проверила, заперто ли, и еще раз перепроверила.
«Нехороший квартал, девочки», – сказала мать, а Люси закатила глаза. Настоящий расизм, подумала она и демонстративно сняла блокировку со своей дверцы.
Конечно, сейчас совсем другое дело. Это Африка. Страна третьего мира, где происходят попытки государственных переворотов, военные бунты, где в солдаты берут детей, и на память пришло предупреждение Государственного департамента: «Американцам рекомендуется избегать массовых скоплений народа и демонстраций, обращать внимание на окружающее, не попадая в потенциально опасные места и ситуации, руководствуясь здравым смыслом. Учитывая сильные анти-французские настроения, люди неафриканской наружности особенно могут подвергнуться насилию».
Но и трусихой выглядеть не хочется, поэтому она просто стояла, глядя, как Джордж Орсон снимает носки, растирает босую ступню большим пальцем.
– Там говорят по-английски? – нерешительно спросила она наконец. – В салоне? А если не говорят?
И Джордж Орсон сурово взглянул на нее.
– Наверняка кто-нибудь понимает, – сказал он. – Кроме того… Дорогая, ты три года в школе учила французский, этого должно быть достаточно. Хочешь, чтобы я слова записал?
– Нет, – сказала Люси и дернула плечами. – Нет… пожалуй… справлюсь, – сказала она.
Но Джордж Орсон раздраженно вздохнул.
– Слушай, – сказал он. – Люси, – сказал он, и она поняла, что он сознательно произнес ее имя, чтобы подчеркнуть. – Ты не ребенок. Ты взрослая. Очень сообразительная. Я тебе всегда говорил. Хорошо вижу, что Люси – замечательная молодая женщина. И теперь, – сказал он, – и теперь тебе надо набраться побольше уверенности. Собираешься до конца жизни ждать, чтобы тебе кто-то подсказывал дальнейший шаг? Я хочу сказать, господи боже мой, Люси! Пойдешь в салон, заговоришь по-английски, или составишь какую-то фразу на птичьем французском, или объяснишься жестами и наверняка добьешься желаемого без того, чтобы кто – то держал тебя за руку.
Он всплеснул руками, повалился на кровать с тихим тайным отчаянным вздохом, словно за ним наблюдали зрители, словно хотел еще кого-то разжалобить. «Верите ли, чем мне приходится заниматься?»
Хорошо бы придумать холодный и едкий ответ.
Но она ничего не придумала. Потеряла дар речи: так с ней разговаривать после лжи и уверток, после того, как она столько времени проторчала в мотеле «Маяк» в терпеливом доверчивом ожидании? Слышать теперь, что ей не хватает «уверенности»!
– Мне надо выпить, – капризно пробормотал Джордж Орсон, а Люси просто стояла, глядя на него сверху вниз. Потом снова взяла свою книгу, «Холодный дом», уселась с ней, как с вязаньем, медленно отклеивая банкноты, глядя, как прозрачная липкая лента срывает буквы со старых страниц.
Необходимо набраться уверенности, подумала она.
В конце концов, она кругосветная путешественница. За прошлую неделю побывала на двух континентах – хоть в Европе, в Брюсселе, лишь несколько часов, зато скоро будет жить в Риме. Станет космополиткой– не это ли обещал ей Джордж Орсон много месяцев назад, когда они уезжали из Помпеи, штат Огайо? Разве она не об этом мечтала?
Конечно, это не совсем Монако, Багамы или какой-нибудь мексиканский курорт на Ривьера-Майя, которыми она упивалась в Интернете. Но он прав. Ей выпала возможность стать взрослой.
Поэтому, когда он ушел в то утро, пообещав вернуться до полудня, она собралась с силами.
Надела черную футболку и джинсы – не совсем взрослые, но хотя бы нейтральные. Расчесала волосы, отыскала губную помаду, купленную для поездки в «мазерати», которой почти не воспользовалась – тюбик так и лежал в сумочке, в кармашке с молнией.
Сунула в сумочку пятьсот долларов, а остальные деньги, завернутые в грязную футболку, спрятаны на дне дешевого детского ранца Брук Фремден, купленного Джорджем Орсоном в Небраске.
Хорошо, подумала она. Это сделано.
Вошла в лифт хладнокровно, уверенно и, когда на другом этаже туда шагнул мужчина – солдат в камуфляже и голубом берете, с красными погонами на плечах, – сохранила на лице бесстрастное выражение, будто даже не замечала, будто не понимала, что он на нее смотрит с глубоким неодобрением, а в кобуре на поясе у него пистолет.
Молча доехала с ним до конца и, когда он придержал дверцу лифта с джентльменским жестом – «после вас», – пробормотала «merci» [58]58
Спасибо (фр.).
[Закрыть]и вышла в вестибюль.
Действительно, дело сделано, подумала она.
В парикмахерской сидела долго, хотя все обошлось легче, чем ожидалось. Сначала боялась войти в салон, где никого не было, кроме двоих служащих – тощей высокомерной женщины со средиземноморской внешностью, которая как бы с презрением окинула взглядом футболку и джинсы Люси, и более снисходительной африканки.
– Excusez-moi, – с трудом выдавила она. – Parlezvous anglais? [59]59
Простите, вы говорите по-английски? (фр.)
[Закрыть]
Сама слышала, вышло плохо, хоть изо всех сил старалась. Вспомнилось, как мадам Фурнье в школе морщилась с сожалением, пока Люси билась с разговорной речью. «Ох! – говорила мадам Фурнье. – Ça fait mal aux oreilles!» [60]60
Режет слух (фр.).
[Закрыть]
Но ведь можно вымолвить простую фразу, правда? Не так уж и трудно, правда? Можно сказать так, чтобы тебя поняли.
Получилось неплохо. Африканка любезно кивнула.
– Да, мадемуазель, – сказала она. – Я говорю по-английски.
Действительно, вполне дружелюбная женщина. Хотя цыкнула языком над крашеными волосами Люси.
– Ужас, – пробормотала она, тем не менее веря, что удастся что-нибудь сделать. – Для вас постараюсь, – сказала она.
Ее зовут Стефания, она из Ганы, уже много лет живет в Кот-д’Ивуаре.
– Гана англоязычная, это мой родной язык, – сообщила Стефания. – Поэтому очень приятно иногда поговорить по-английски. У местных жителей есть одна особенность, которой я не понимаю. Они насмехаются над иностранцами, которые говорят по-французски с ошибками, поэтому, даже если немножечко знают английский, не желают на нем разговаривать. Почему? Потому что думают, будто англофоны в свой черед над ними посмеются! – Она понизила тон, начиная обрабатывать волосы Люси руками в резиновых перчатках. – Вот в чем проблема Зайны. Моей коллеги. У нее доброе сердце, но она ливанка, а они слишком гордые. Постоянно стараются не уронить достоинство.
– Да, – сказала Люси и закрыла глаза. Давным-давно не говорила ни с кем, кроме Джорджа Орсона. С тех пор прошло много месяцев, и до нынешнего момента она почти не понимала, до чего одинока. У нее никогда не было много подруг и друзей, ей не особенно нравилось общаться с другими девочками в средней школе, а теперь, когда ногти Стефании легонько бороздили кожу, она осознала, что ошибалась. Была, как Зайна, слишком гордой, слишком заботилась о собственном достоинстве.
– Я страшно рада, что туристы возвращаются в Абиджан, – сообщила Стефания. – После войны, после бегства французов, все другие страны сказали: «Не ездите в Кот-д’Ивуар, там опасно» – и это меня огорчало. Абиджан когда-то считался западноафриканским Парижем. Видели бы вы этот отель пятнадцать лет назад, когда я сюда впервые приехала! Казино, каток – единственный в Западной Африке! Гостиница – настоящий алмаз, потом стала ветшать, нуждаясь в ремонте. Если заметили, раньше все здание окружал бассейн, просто прекрасный, а теперь он стоит без воды. Давно прихожу на работу, вижу, как мало постояльцев, и поэтому представляю себя в каком-нибудь старом пустом замке в какой-то холодной стране.
– Хотя положение дел улучшается, – со сдержанной надеждой сказала Стефания. – После заключения мира мы становимся прежними, и меня это радует. Встретить в отеле такую девушку, как вы, – добрый знак. Открою секрет. Мне нравится парикмахерское искусство. По-моему, это искусство. Я так понимаю, и, если вам понравится то, что будет с вашими волосами, скажите подругам: «Поезжайте в Абиджан, в отель „Ивуар“, к Стефании!»
Потом, когда она пыталась пересказать Джорджу Орсону разговоры Стефании, оказалось, что объяснить трудно.
– Замечательно выглядишь, – сказал Джордж Орсон. – Стрижка фантастическая, – сказал он, и это правда. Осветленные волосы выглядят на редкость естественно – не вытравленными, чего она боялась, – ровно подстрижены выше плеч, оставаясь слегка волнистыми.
Больше того, хотя она не знала, как сформулировать. Фантастическое ощущение преображения, ощущение сестринской близости с наклонявшейся к ней Стефанией, безмятежно рассказывавшей свою историю. Должно быть, так чувствуешь себя под гипнозом, думала она. Или, возможно, во время крещения.
Это не объяснишь Джорджу Орсону. Слишком вычурно и запредельно. Поэтому она лишь пожала плечами и показала ему одежду, купленную в бутике в салоне отеля.
Простое черное платьице с тонкими лямками. Синяя шелковая блузка с вырезом ниже того, к которому она привыкла, белые брюки и красочный шарф с набивным африканским рисунком.
– Кучу денег потратила, – сообщила она, а Джордж Орсон только улыбнулся – той самой интимной заговорщицкой улыбкой, с которой обращался к ней, когда они впервые уехали из Огайо, и которую она уже давно не видела.
– Лишь бы не больше трех-четырех миллионов, – сказал он, и она с таким облегчением услышала, что он опять шутит, что рассмеялась, хоть ничего особо забавного не было, и позировала в соблазнительной позе у голой сероватой стены, пока он ее фотографировал для нового паспорта.
Рассчитывал получить новые паспорта в течение двадцати четырех часов.
Он стал больше пить, что ее беспокоило. Скорее всего, постоянно пил, закрываясь в студии в старом доме над мотелем «Маяк», тяжело сваливаясь в постель рядом с ней среди ночи, издавая запахи полоскания для рта, мыла и одеколона.
Но теперь другое дело. Теперь, когда оба живут в одном номере, она видит лучше. Видит, как он сидит за узким письменным столом в гостиничной комнате, вглядываясь в экран своего ноутбука, стучит по клавишам, бродит по сайтам, прихлебывая из высокого стакана. Всего через два дня заказанная бутылка виски «Джеймсон» почти опустела.
Она тем временем лежала в постели, смотрела американские фильмы, дублированные по-французски, читала «Марджори Морнингстар», которая, в отличие от «Холодного дома», стерпела изъятие приклеенных банкнот.
Когда он увидел новую одежду и стрижку, на время возродилась та пара, которой она себе их представляла, но всего на час-другой. Потом он опять отдалился.
– Джордж! – сказала она. А когда он не ответил:
– Папа!..
Он сморщился.
И выпил.
– Бедный Райан, – загадочно сказал он, поднес к губам стакан, тряся головой. – На этот раз я не промахнусь, Люси, – сказал он. – Поверь мне. Я знаю, что делаю.
Верит она ему или не верит?
Даже сейчас, после всего, что было, верит ли, будто он знает, что делает?
Трудно ответить на этот вопрос, хотя помогает сознание, что у нее с собой в ранце почти сто пятьдесят тысяч долларов.
Помогает сознание, что они не в Небраске, она уже не виртуальная пленница мотеля «Маяк». Когда он ушел утром по какому-то очередному срочному делу, ей представилась возможность идти куда хочет, спуститься в лифте в вестибюль отеля. Она взяла с собой ранец, пробежала в новой одежде по коридорам и бутикам, усиленно думая. Стараясь представить себя через несколько дней. Рим. Четыре миллиона триста тысяч долларов. Новое имя, новая жизнь, может быть, та, которую она ожидала.
Отель – обширный комплекс, но на удивление тихий. Думала в вестибюле столкнуться с такими же толпами, как в терминалах аэропортов в Денвере, Нью-Йорке, Брюсселе, а вместо этого словно попала в музей.
Шагала по длинному помещению, будто во сне. Вот на стене стилизованная длиннолицая африканская маска – предположительно газель с загнутыми вниз рогами наподобие женской прически. Встретила двух мирно шагавших африканок в ярких батиках – оранжевом и зеленом; служащего гостиницы, осторожно сметавшего кучку мусора в совок с длинной ручкой; вышла на открытый променад с тропическими садами с одной стороны, с изящными абстрактными статуями, повторяющими ботанические формы, с красочным обелиском, изукрашенным фигурами, почти как тотемный столб; потом променад распахнулся перед бетонным мостом, ведущим через бирюзовые пруды к зеленому островку, откуда за лагуной открывается вид на небоскребы Абиджана.
Поразительно. Она стояла на дорожке, обрамленной круглыми фонарями, под безоблачным небом, и это, пожалуй, было самое невероятное из всего, что с ней случилось.
Кто в Огайо когда-нибудь поверил бы, что Люси Латтимор в один прекрасный день будет стоять на другом континенте возле прекрасного отеля? В Африке. С элегантной стрижкой, в дорогих туфельках, в легком модном белом плиссированном платье со слегка колышущейся на ветру юбкой.
Видела бы ее мать. Или гнусный насмешник Тодзилла.
Если бы ее кто-нибудь сфотографировал.
Наконец, она повернулась и пошла обратно через сады к центральному подъезду отеля. Нашла знакомый бутик, купила другое платье – на этот раз изумрудно-зеленое, с рисунком в стиле батик, который видела на женщинах в холле, – и с пакетом в руке начала добираться до ресторана.
«Павильон» представляет собой простой длинный зал, открывающийся в патио, почти совсем пустой. Видно, время ланча кончилось, хотя несколько посетителей еще сидели, когда метрдотель вел ее к столику, – трое белых мужчин в цветастых гавайских рубахах взглянули на нее, проходившую мимо.
– Красивая девчонка, – сказал один, лысый, вздернув брови. – Эй, малышка, – сказал он. – Ты мне нравишься. Хочу с тобой дружить. – И заговорил с компаньонами по – русски или на каком – то другом языке, и все они расхохотались.
Она проигнорировала. Не позволит им испортить день, хотя они продолжали громко болтать, даже когда она закрылась корочкой меню, словно маской.
– Я умею любить, – выкрикнул один с крашеными оранжевыми волосами, торчащими, как иглы дикобраза. – Детка. Давай познакомимся.
Болваны. Она уставилась в меню, понимая, что оно целиком написано по-французски.
Когда вернулась в номер, ее ждал Джордж Орсон.
– Где тебя носило, черт побери? – сказал он, когда она открыла дверь.
В бешенстве.
Она стояла с ранцем, полным их денег, с большим пакетом из бутика, а он швырнул в нее маленькую книжечку, от которой она прикрылась, вскинув руку. Книжечка ударилась в ладонь и безобидно шлепнулась на пол.
