Текст книги "Подземное время (ЛП)"

Автор книги: Дельфин де Виган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

С тех пор, как Матильда поступила на должность, она ни разу не упомянула, что она вдова. И Жаку, и всем остальным она говорила только, что одна воспитывает детей. И это было правдой. Матильда не желала сочувствия и жалости, ей невыносима была мысль, что с ней могут обращаться осторожно и снисходительно, она ненавидела все эти слова.

Хотя Жаку она все же рассказала, но позднее, и без подробностей. Они ехали на поезде в Марсель, и разговор случайно коснулся этой темы. Они уже год работали вместе. Тогда Жак проявил сдержанность и не стал расспрашивать. Его поведение наедине с Матильдой ничуть не изменилось. И Матильда была ему за это благодарна.

Всегда казалось, что Жак видит дальше и шире, чем другие. Он обладал даром предвидения, тонкой интуицией, инстинктивным знанием рынка. Его называли провидцем. Матильда многое у него почерпнула. И не только в том, что касается технической или финансовой стороны; он также передал ей свое понимание бизнес-процессов. Свою строгость и свою требовательность.

Летиция не так уж и ошибалась. Матильда была его созданием. Он вылепил ее по своему образу, закалил в своих сражениях, вовлек в свои идеи. Сделал из нее верного ученика.

Но прежде он никогда не отказывал ей в праве на собственное мнение, даже если оно не совпадало с его взглядом.

Он знал, что Матильда восхищается им.

Да, она видела его таким, каков он есть. Иногда Жак ее раздражал. Порой даже очень. Его внезапные приступы гнева, его ирония, его склонность к преувеличению.

Однажды в Милане он позвонил на рецепцию отеля в два часа ночи из-за пятна на ковре в своем номере. На самом деле в том месте всего-навсего щетка пылесоса прошлась против ворсинок. Жак сам рассказал Матильде эту историю на следующее утро.

В марсельском ресторане класса «две звезды» он отослал назад свое блюдо, потому что углядел в его оформлении фаллический символ.

В одном отеле в Праге он заставил дежурного среди ночи подняться к нему в номер, потому что не смог найти CNN среди доступных ему 120 каналов телевидения.

За рулем своей машины Жак то и дело разражался ругательствами, не выносил, если ему приходилось ждать или стоять в пробках, громко проклинал свой GPS.

На самолете ему непременно надо было сидеть впереди и у прохода, даже если для этого кого-то приходилось пересаживать.

С тех пор Жак стал спокойнее. Его вспышки гнева утратили былую интенсивность. Прежнюю громогласность.

Так говорили.

Раньше от его голоса дрожали стены. Раньше, в те времена, которых она не знала, еще до нее. Раньше было хуже. Когда Жак занимал пост коммерческого директора. Когда его сарказм доводил женщин до слез. Когда он захлопывал дверь перед носом у своих сотрудников. Когда ему ничего не стоило уволить служащего в течение двух часов. Когда он еще не был женат.

С возрастом Жак угомонился. Но о его былой вспыльчивости по-прежнему ходили легенды, подпитываемые драматическими историями и слухами, более или менее правдоподобными, поддерживаемые приступами властности, которые Жак не всегда мог обуздать.

Сколько Матильда себя помнит, она никогда не придавала значения этим слухам. Настроения Жака ее не интересовали. Вероятно, это было одной из причин, почему Жак так ценил сотрудничество с ней.

Корпорация стала местом ее возрождения.

Корпорация заставляла ее одеваться, причесываться, краситься. Выходить из ступора. Идти дальше по жизни.

В течение восьми лет она являлась на службу, исполненная воодушевления и уверенности. С чувством, что она нужна здесь, что она вносит свой вклад в общее дело, задействована в чем-то, что она – часть целого.

Возможно, именно корпорация ее спасла.

Матильда полюбила утренние разговоры возле автомата по продаже напитков, мелькание ложечек в кафе, когда размешивают сахар в чашке, устойчивые формулировки в запросах на канцтовары, листы учета отработанного времени, приказы о назначениях, полюбила механические карандаши, маркеры всех цветов, корректирующие ленты, блоки бумаги для заметок в плотной оранжевой упаковке, скоросшиватели, полюбила густой запах в столовой, ежегодные аттестации, корпоративные совещания, сводные таблицы в Excel, 3D графики в Powerpoint, скидывания по случаю рождения и проводы на пенсию, полюбила слова, которые произносятся каждый день в один и тот же час, одни и те же вопросы, бессодержательные фразы, профессиональный жаргон. Полюбила рутину, постоянное повторение. Все это стало для нее необходимым.

Теперь ей кажется, что корпорация медленно перемалывает ее.

Теперь она стала местом подавления и агрессии, местом обмана и злоупотребления властью, местом предательства и низости.

Теперь ей кажется, что корпорация являет собой яркий образец самого бессмысленного попугайничанья.

Глава 27

Тибо сел в машину. Вставил ключ, снял машину с ручного тормоза, тронулся с места.

Отправился на виллу Брюн (гастроэнтерит), затем на авеню Вильмен (ринофарингит), потом был вынужден, несмотря на свои протесты, вернуться на четвертый участок из-за дыхательной недостаточности.

Одри только что заступила на службу. На возражения Тибо она ответила то же, что и Роза несколькими часами ранее:

– Тибо, сегодня у нас просто завал.

Она была права. С утра Тибо ощущал вокруг словно какое-то сопротивление, необычную плотность воздуха, всеобщее замедление, которое, однако, не сопровождалось расслабленностью. Наоборот, его не покидало чувство, что все вокруг подчинено глухой силе, которой город не может противостоять.

Тибо останавливается перед магазином «Монопри» и проверяет адрес. Оказывается, нужный дом остался далеко позади. Должно быть он, не заметив, проехал мимо. Теперь ему надо сделать еще один круг. Тибо вздыхает.

Пропустив три улицы с односторонним движением, он наконец сворачивает направо. Такси, припарковавшееся на второй линии, закрывает проезд. Снова тупик. Водитель такси и его клиент сидят в машине и о чем-то яростно спорят. Тибо включает нейтральную передачу, убирает ногу с педали и закрывает глаза.

Бывают плавные дни, когда события сменяют друг друга, объединяются в цепь, когда город расступается перед ним, покоряется ему. А бывают дни как сегодня, хаотичные, изнурительные, когда город явно противодействует ему, устраивая все возможные препоны: дорожные пробки, запрещающие знаки, бесконечные разгрузки товаров, трудности с парковкой. Дни, когда в городе ощущается такая напряженность, что на каждом перекрестке Тибо кажется: сейчас что-то должно случиться. Что-то страшное, непоправимое.

С самого ура, едва оставшись один, Тибо вновь и вновь перебирает в памяти случайные слова, отыскивает в них новый смысл в свете произошедшего расставания. Как только он остался один, голос Лили, чуть слышно, но неотступно, звучит в его голове.

«Но почему я встретила тебя именно сейчас?»

Она лежит рядом, повернувшись к нему лицом, и поглаживает его запястье. Они только что в первый раз были близки. Достаточно, чтобы понять, что они подходят друг к другу. И дело тут не в простой гимнастике. Это кожа, это запах, это самая суть.

Та первая фраза определила зыбкость их отношений. Все заключалось в этом «сейчас». Что значит сейчас? Сейчас, когда она еще не отошла от предыдущей истории; сейчас, когда она вознамерилась уехать жить за границу; сейчас, когда она только что сменила работу? Неважно. Он может сколько угодно гадать, придумывать, доискиваться. «Сейчас» – значит не в лучший момент.

Были и другие слова.

«Еще неделя, и я куплю для тебя зубную щетку».

«Что, если бы на обратном пути из Женевы я тебе сказала: давай снимем квартиру и заведем ребенка?»

«Дело не в том, что я недостаточно тебя люблю, а в том, что я слишком тебя люблю».

Слова, в которых он угадывал и свои собственные мечты, и ее склонность к фантазиям, слова, оттеняющие эфемерную магию момента, слова, на которые он не умел ответить. Слова, не доступные для перевода на язык реальности и противоречащие сами себе.

Произносились они либо в темноте, с наступлением ночи, либо после пары бокалов, когда сознание обволакивал алкоголь. Лиля говорила так, словно пела песню, сочиненную кем-то другим, наслаждаясь сочетанием звуков и затейливыми рифмами, не вдумываясь в смысл. Невесомые слова, слова без продолжения.

Тибо не верил в эту любовь, осколочную и прерывистую, любовь, которая днями, даже неделями не нуждалась в нем. Любовь, не наполненная ничем.

Потому что у Лили всегда находились дела поважнее, чем он.

Момент был не подходящим – всякий раз. И Тибо не отпускала мысль, что их история исчерпала себя, даже толком не начавшись. Истерлась от вращения на холостых оборотах.

Сейчас ему хотелось, чтобы все это было позади, давно позади. Чтобы прошло время, полновесное время, за которое его боль утихнет: полгода, год. Он хотел бы уснуть и проснуться уже в осени, обновленным, и обнаружить свою рану пустяковой царапиной.

А до тех пор надо чем-то занять дни.

До тех пор, пока это не пройдет.

Клаксон возвращает его к реальности. Дорога впереди свободна. Тибо разворачивается и наконец паркуется рядом с многоэтажным зданием, где его ждут. Левой рукой хватает свой чемоданчик – по привычке, которая иногда возвращается к нему, если он устал.

В двадцать лет, дабы не привлекать внимания к своему увечью, он решил перестать быть левшой. Постепенно усилием воли он научился обходиться правой рукой. За годы все его жесты изменились – его манера писать, пить, расчесываться, держаться, говорить, сморкаться, тереть глаза, прикрывать рот при зевке. Левая рука отошла на второй план, стушевалась, сложилась сама в себя или спряталась, как в убежище, в рукав. Однако порой она напоминала о себе, и именно в те моменты, когда он ожидал этого меньше всего.

Поднимаясь по лестнице, Тибо размышляет о том, что иногда прошлое внезапно возвращается.

Обои кое-где висят клочьями, желтые стены сочатся влагой, выше второго этажа освещения нет. До переезда в Париж Тибо не догадывался, насколько этот город может быть запущен. Приведен в упадок. Не знал его неухоженного лица, его облупившихся фасадов, не знал, как пахнет одиночество. Не знал, что город может распространять такую вонь, что он медленно пожирает сам себя.

На четвертом этаже Тибо стучит в дверь. Ждет.

Он уже собирается постучать снова, как из-за двери доносятся шаркающие шаги. Спустя несколько мгновений раздается скрежет задвижек.

В проеме появляется сгорбленная старая женщина. Обеими руками она опирается на трость. Какое-то время она разглядывает Тибо, после чего открывает дверь. Сквозь ночную рубашку просвечивает ее истощенное тело. Она едва держится на ногах.

В квартире запах еще сильнее. Он почти невыносим. Запах старости, затхлости, запах отходов. Войдя, Тибо бросает взгляд на кухню. В мойке гора посуды, на полу десяток мешков с мусором.

Женщина медленными шагами направляется в столовую; Тибо идет следом. В столовой она предлагает ему стул.

– Ну, мадам Дрисман, что случилось?

– Такая усталость, доктор.

– И как давно?

Она не отвечает.

Тибо смотрит на ее серую кожу, на исхудавшее лицо.

Женщина кладет руки на колени. Внезапно Тибо кажется, что она может умереть прямо сейчас, здесь, угаснуть без единого звука.

– Как сильно вы устали, мадам Дрисман?

– Я не знаю. Я очень устала, доктор.

Ее рот так ввалился, что губ почти не видно.

– Где ваша вставная челюсть?

– Она упала под умывальник. Я не могу наклониться.

Тибо поднимается и идет в ванную. Находит на полу зубной протез, ополаскивает его под краном. Пол черный от грязи. На этажерке он замечает старый тюбик Стерадента[4]. По счастью, в нем осталось немного содержимого. Тибо возвращается, держа в руке стакан, в котором плавает зубной протез. Ставит стакан перед женщиной на стол, покрытый клеенкой.

– Через час-другой вы сможете ее вставить.

Тибо перевидал сотни женщин и мужчин, подобных мадам Дрисман. Женщин и мужчин, которых город приютил, даже не зная об этом. Которые в конце концов умирают в своих квартирах, и их находят не раньше, чем спустя несколько недель, когда запах становится невыносимым или когда из-под пола появляются черви.

Эти мужчины и женщины иногда вызывают врача, просто чтобы кого-то увидеть. Услышать чей-то голос. Поговорить немного.

За годы работы Тибо научился распознавать одиночество. То, которое скрыто от глаз, которое прячется в убогих квартирах. О котором не говорят. Для таких, как мадам Дрисман, порой проходят месяцы, прежде чем кто-то озаботится мыслью о том, что у них нет сил даже прийти на почту за своей пенсией.

Но сегодня Тибо что-то захлестнуло, и ему не удается отстраниться от этой женщины.

Он смотрит на нее и ему хочется плакать.

– Вы живете одна?

– Мой муж умер в 2002 году.

– У вас есть дети?

– Да, один сын.

– Он вас навещает?

– Он живет в Лондоне.

– Вы выходите из своей квартиры, мадам Дрисман?

– Да, конечно, доктор.

– Вчера вы выходили?

– Нет.

– А позавчера?

– Нет.

– Как давно вы не выходите?

Женщина закрывает лицо руками, и ее тело начинает сотрясаться от рыданий.

Если не считать двух бутылок сгущенного молока, холодильник пуст. В кухонном шкафу нет ничего, кроме консервных банок с тунцом и сардинами. Тибо возвращается в столовую, вновь подходит к женщине.

– Как давно вы не можете покинуть квартиру, мадам Дрисман?

– Я не знаю.

Тибо прослушал мадам Дрисман и измерил ей давление.

Сказал, что счел бы за лучшее направить ее в больницу на время, пока к ней не прикрепят сотрудника социальной службы. Что потом она сможет вернуться домой, и каждый день ее будет кто-нибудь посещать и помогать ей по хозяйству.

Мадам Дрисман обеими руками хватается за край стола. Она не желает ничего слышать. И речи быть не может, чтобы она оставила свою квартиру.

Он не может ее заставить. У него нет для этого прав.

Пообещав ей навестить ее завтра, Тибо возвращается в машину. Прежде чем тронуться, он звонит Одри. Пусть база займется этим случаем. Несколько месяцев назад у Тибо был пациент с похожим состоянием. Старик отказался от госпитализации, а ночью он умер от обезвоживания.

Заводя мотор, Тибо подумал, что совершенные им за годы ошибки накапливаются и собираются в плотный ком, от которого он никогда не сможет избавиться. Ком, растущий по экспоненте.

Он работает городским врачом, и вся его жизнь сводится к этому. У него нет приобретений с видом на будущее: ни квартиры, ни загородного дома; у него нет детей, он не женат, сам не знает, почему. Возможно, просто потому, что у него нет безымянного пальца на левой руке. Ему не на чем носить обручальное кольцо. Он давно покинул родителей и навещает их не чаще одного раза в год.

Он и сам не может объяснить, почему он так отдалился от всего, что не касается его работы, почему работа захватила его целиком. Не знает, почему годы пронеслись так быстро, что он не может ничего о них рассказать, ничего особенного. Скоро пятнадцать лет, как он работает врачом, и за эти годы в его жизни не случилось никаких событий. Ничего фундаментального.

Тибо в последний раз оглядывается на убогую многоэтажку, в которой та женщина живет уже сорок лет.

Ему хочется вернуться домой. Задернуть шторы и лечь.

Его ежедневная рутина разительно отличается от жизни героев французского сериала, популярного в 80-х годах. Он ничуть не похож на тех бдительных и отважных врачей, которые неслись сквозь ночь, бросали машину у тротуара и взлетали по лестнице через четыре ступеньки. Он ни разу не герой. По большей части он копается в дерьме, и оно прилипло к его рукам. Его жизнь не распределена между сиренами и мигалками. На 60% она состоит из ринофарингитов и на 40% из одиночества. И больше ничему в ней нет места. Унылая пустота океана отчаяния.

Глава 28

Мир сжался в кольцо. Вокруг нее. Кабинет без окон, бизнес-центр, все пространство в целом. Матильда больше не может думать ни о чем, не знает, что ей следует делать, а чего – нет, следует ли ей молчать или надо закричать.

Мысли замерли.

Все стало таким маленьким, таким ограниченным.

Она еще слышит невозможные слова Жака: не смейте говорить со мной в таком тоне. И последующий пятиминутный монолог, громкий возмущенный голос, предназначенный для других.

Жак перешел в наступление. И он не остановится. Матильде это известно. В спокойном беге времени что-то назревает, что-то, о чем она еще не знает. Ей надо разгадать его стратегию, предвосхитить его атаки. Мало сопротивляться и защищаться, сказал Поль Вернон.

Необходимо атаковать.

Наверное, уже четыре часа вечера. Или около того. Машинально Матильда считает, сколько времени осталось. Ее сознание словно отделилось от тела. Она видит себя со стороны: спина, вжатая в спинку кресла, руки, замершие на столе, наклоненная вперед голова – в точности та поза, в какой Матильда обычно анализирует цифры или изучает документы.

Если не считать того, что единственное, что она видит перед собой – это игральная карта.

Шкаф, этажерки, темные пятна на ковролине, длинная трещина на потолке, галогеновые лампы, вешалка для пальто, тумбочки на колесиках – она успела изучить каждую деталь своего кабинета. В одно утро. У нее было время вобрать все это, запомнить, каждый закуток, каждую отметину.

Предметы вокруг хранят неподвижность. И молчание. Прежде она и не подозревала, насколько предметы могут быть неподвижны и молчаливы. Насколько предметы всего лишь предметы. Для них естественно изнашиваться, портиться, разрушаться. Если никто к ним не прикасается, не переставляет, не трогает их. Если никто не заботится о них, не хранит, не оберегает.

Как и они, Матильда сослана в чулан, изгнана из чистого, открытого пространства.

Среди этого мертвого сборища случайных вещей она одна еще дышит. Но и она на пути к угасанию. Ничего другого ей не остается. Исчезнуть. Слиться со стенами, раствориться среди этой рухляди, превратиться в окаменелость.

Она покачивает ногой под стулом. Ничего не ускользает от ее взгляда. Она фиксирует все. Сознание необыкновенно обострено. Каждый жест, каждое движение: рука замерла в волосах, грудь, дыша, поднимается и опускается, мышцы бедра мелко трясутся. Легчайшее подрагивание ресниц. Ничто не может стронуться с места без того, чтобы она об этом не знала.

Ни внутри нее, ни вокруг.

Время сгустилось. Время покрылось амальгамой, склеилось, застряло в горле воронки.

Сейчас она выйдет из кабинета. С блокнотом под мышкой, торопливым шагом пересечет этаж, промелькнет здесь и там, вторгнется без предупреждения, без стука; она спросит: «Как дела?» или «Что новенького?», усядется напротив Эрика или Натали, будет смеяться, расспрашивать про их детей, созовет внеочередное собрание, решающее собрание, где объявит, что враждебности положен конец, что пришло время свободного творчества, что отныне рамок больше нет. Или: она сбросит туфли и пойдет бродить по коридорам, наугад, будет вести руками по стенам, затем войдет в лифт, нажмет все равно какую кнопку, будет распевать старые грустные песенки, никого ни о чем не спрашивая, будет смотреть, как работают другие, уляжется на ковровой дорожке, опираясь на локоть, будет курить и стряхивать пепел в горшки с цветами, не будет отвечать на вопросы, не станет обращать внимания на косые взгляды, будет улыбаться.

Матильда встает и, не закрывая за собой дверь, идет к лифту. Ей надо глотнуть воздуха. Подышать. Она нажимает на кнопку и подходит к зеркалу. Вглядывается в свое лицо.

Старая. Уставшая. За последние несколько месяцев она постарела на десять лет. Она не узнает себя.

Она больше не та женщина, какой была. Не победительница.

Перед входом в здание стоят курильщики; Матильда знает их. Всегда одни и те же. Они спускаются несколько раз на дню, по одному и группами, стоят кружком вокруг пепельницы, спорят о чем-то, иногда задерживаются подолгу. Впервые за долгое время Матильде захотелось выкурить сигарету. Почувствовать, как дым проникает в горло, в легкие, заполняет тело, анестезирует. Матильде хочется присоединиться к курильщикам, но она держится поодаль. Не очень далеко. В ярком свете она различает лишь их силуэты, темные костюмы, светлые рубашки, блестящие туфли. До нее долетают обрывки их разговоров – обсуждение норм ИСО[5] и процедур сертификации.

Эти люди каждый день надевают свои маски и идут на работу. Они движутся в одном направлении, преследуют общую цель, говорят на одном языке, входят в одно здание, садятся в те же лифты, обедают за одним столом; они связаны одним коллективным договором, у них есть работа, статус и зарплатный коэффициент, они платят социальные взносы, копят отгулы и переработанное время, чтобы истратить их в следующем году, они получают возмещение транспортных расходов, а в конце года подают декларацию о возврате налога.

Они работают.

Здесь, на этих десяти этажах, их три сотни.

А повсюду их миллионы.

Эти люди в масках не желают больше признавать Матильду, они курят сигареты, даже не глядя на нее. Докурив, они бросают окурки на землю и возвращаются в здание.

Глава 29

Поднявшись в кабинет, Матильда бросила взгляд на Рыцаря Серебряной Зари. Он не двинулся с места. Ни на волос. Он сохранял ту же гордую позу: выпрямившись навстречу ветру, грозя врагам своим щитом. Матильда мысленно подвела промежуточный итог сегодняшнему 20 мая: Жак без какого-либо предупреждения переселил ее в «конуру» и бросил трубку, объявив во всеуслышание, что она его оскорбляет.

Она подумала, что 20 мая стал днем хаоса и жестокости. Ничего общего с тем, что ей предсказали.

Когда Матильда захотела воспользоваться компьютером, тот не отозвался. Не работала ни мышь, ни клавиатура.

Рыбки утонули. Экран почернел.

Матильда нажала одновременно клавиши ALT и F4, чтобы перезагрузить машину. Дождалась, пока компьютер отключится на несколько секунд, прежде чем начать перезапуск системы. Матильда припомнила все «горячие клавиши», мысленно составила список тех, которые она знает, – начиная с ALT и CTRL, – позволяющих копировать, вставлять, сохранять. Интересно, существуют ли похожие опции для повседневной жизни, дающие возможность идти быстрее, избегать проблем, относиться ко всему легко.

Матильда подумала, что минуты ожидания загрузки компьютера – когда он жеманно демонстрирует свою медлительную волю, – эти минуты, которые раньше раздражали ее и приводили в ярость, сегодня ее укрепляют.

Ожидание машины заполняет ее время.

Матильда смотрит на экран; руки замерли над клавиатурой.

Со звуковым сигналом, похожим на гонг, появляется сообщение об ошибке. Матильда вздрагивает. Читает, но не может понять написанное. Перечитывает еще раз.

Системная библиотека user32.dll перемещена в памяти.

Работа приложения будет нарушена.

Перемещение произошло из-за того, что библиотека C:WindowsSystem32HHCTRL.ocx заняла область адресов, зарезервированную для системных DLL Windows.

Обратитесь к поставщику за новой версией библиотеки.

Матильде хочется плакать. Вот здесь, прямо сейчас. Никто бы ее не увидел. Никто не услышал. Зарыдать, не сдерживаясь, без стыда, дать своей боли излиться на клавиатуру, проникнуть между клавишами, просочиться в контур. Но она знает, к чему это приведет. Что будет потом. Стоит открыть ящик. Стоит дать себе волю. Она знает, что эти слезы вызовут другие слезы, напомнят ей о других слезах, что у них будет тот же соленый привкус. Когда она плачет, ей особенно остро недостает Филиппа. Отсутствие Филиппа она ощущает внутри себя, словно атрофированный орган, по-прежнему причиняющий боль.

Тогда Матильда перечитывает сообщение и смеется. Смеется одна в кабинете без окон.

Матильда набирает номер службы технической поддержки. На этот раз ей отвечает незнакомый мужской голос. Она просит позвать другого, объясняет: высокий, светловолосый, который приходил утром. В бледно-голубой рубашке. И в очках.

Он на вызове. Но ему передадут. Он перезвонит, как только сможет.

И опять она ждет. Опять она в глухом мешке, погребенная под беззвучным обвалом, с осознанием неизбежности поражения.

Сегодня каждый ее жест, каждое движение, каждое слово и ее смех в тишине падают в бездну, разлом в порядке дней, из которого ей не выйти без потерь.

Она позвонит в железнодорожную службу. Пока она ждет. Забронирует билеты на поезд, чтобы уехать, как только закончатся занятия в школе – все равно куда. Она с мальчиками сядет на поезд, что идет на юг, к морю – в Ниццу, Марсель или Перпиньян, неважно; она найдет отель или снимет что-нибудь. Ей необходимо забронировать билеты, установить точку отсчета, дату, которую она запишет в своем ежедневнике, не сегодняшнюю дату, не завтрашнюю, а уходящую в непроницаемую глубину времени. Матильда уточняет, когда начинаются каникулы, и набирает номер.

После нескольких секунд музыки женский голос сообщает ей, что ее слушают. Голос никому не принадлежит; его источник – изощренная информационная система. Этот голос звучит на всех вокзалах, узнаваемый среди тысяч других голосов. Голос, который готов ее выслушать.

Интересно, этот голос станет ее слушать, если она скажет, что больше не может? Если она скажет: я заблудилась, помогите мне выбраться. Станет этот голос слушать, если она попросит забрать ее отсюда?

Система распознавания голоса предлагает Матильде уточнить запрос. Матильда следует инструкциям.

Она четко произносит слова, разделяя каждую букву. В полупустом кабинете ее голос звучит гулко.

Она говорит: «Билеты».

Она говорит: «Отдых».

Она говорит: «Франция».

Одна в своем кабинете, Матильда разговаривает с кем-то, кого не существует. Кто имеет достоинство отвечать ей вежливо, кто без раздражения просит ее повторить, кто не срывается на крик, не заявляет, что она его оскорбляет. С кем-то, кто подсказывает ей, что делать, шаг за шагом, кто говорит: «Ваш ответ неясен» все тем же спокойным и доброжелательным тоном.

С кем-то, кто сообщает ей, что оператор вскоре займется ее запросом. Время ожидания составит менее трех минут. Матильда ждет.

– Национальное общество железных дорог Франции, здравствуйте, оператор Николь, чем могу вам помочь?

На этот раз это живая женщина, которую едва слышно из-за шума голосов ее коллег, занятых тем же самым, что и она, по восемь часов в день. Живая женщина, которая сидит за компьютером и говорит о себе в третьем лице.

Матильда бронирует четыре билета на Марсель. Билеты она должна забрать на вокзале до 9:20 шестого июня.

Живая женщина произносит по буквам регистрационный код:

– К как Квентин, Т как Тибо, М как Матье, Ф как Франсуа, снова Т как Тибо, и А как Анатоль. КТМФТА.

Ее каникулы носят мужские имена.

Системная библиотека user32.dll перемещена в памяти.

Высокий блондин где-то занят.

От запаха аэрозоля «Ледяная свежесть» ее вот-вот вырвет.

Она в самом сердце абсурда, в мире, утратившем равновесие.

В кабинет входит мужчина из службы поддержки. К его поясному ремню прикреплен мобильный телефон, из кармана рубашки выглядывает складной нож, волосы всклокочены, словно он спустился по веревке с десятого этажа на ее зов. Ему недостает только плаща, длинного красного плаща, вздымаемого ветром. Мужчина из службы поддержки – очень значимый человек, это заметно по его лицу, по складке между бровей, по озабоченному виду. Его могут вызвать в любой момент, он без конца перемещается между десятью этажами, он чинит, восстанавливает, переподключает. Мужчина из службы поддержки несет помощь и защиту. Возможно, он приходится дальним родственником Рыцарю Серебряной Зари, хоть это и не бросается в глаза.

Ему передали, что у Матильды какая-то проблема.

Усталым жестом она указывает на компьютер. Двигает мышью, и на экране снова появляется сообщение об ошибке.

Он заявляет, что ничего страшного.

Он ребутнет машину. Так бывает.

Матильда уступает ему свое место, чтобы он мог сесть.

Пока он работает, Матильда, поколебавшись, задает ему вопрос:

– Я недавно выходила минут на двадцать, подышать воздухом. Вы не думаете… что кто-то мог прийти в мое отсутствие… сделать что-то… Я хочу сказать: влезть в компьютер?

Мужчина из службы поддержки смотрит на нее. Складка у него на лбу становится глубже.

– Нет, ничего похожего. Это просто проблема конфигурации. Нет… Нет, невозможно.

Он молча продолжает работать. Затем снова оборачивается к ней и мягко говорит:

– Знаете, уважаемая… Я вот что вам хочу сказать. Возможно… Возможно, вам не помешало бы отдохнуть…

Он делает движение по направлению к ней, словно собирается положить ей руку на плечо, но обрывает свой жест.

Неужели она выглядит такой слабой? Такой измотанной?

Неужели это написано у нее на лбу?

Матильда смотрит на руки мужчины, которые вновь запорхали над клавиатурой.

Техник из службы поддержки закончил. Он ребутнул машину. Вновь появились рыбки. И опять принялись сталкиваться друг с другом.

В тот момент, когда он уже переступил порог кабинета, Матильда говорит ему:

– Насчет карты: я спрошу сына сегодня вечером. Возможно, удастся что-то сделать… Я имею в виду, для вашего сына. Я узнаю, насколько это сложно.

Глава 30

Зазвонил телефон. Высветился внутренний номер Патрисии Летю.

Директор по управлению персоналом сообщила Матильде, что имеется вакантная должность в исследовательском центре в одном из филиалов концерна. Руководящая должность в отделе разработки новых продуктов и сенсорных исследований, подразумевающая непосредственное управление командой из четырех человек. Место уже две недели остается свободным, пока подыскивается идеальный кандидат из числа сотрудников корпорации. По экономическим причинам прием специалиста со стороны исключен. Патрисия Летю с трудом сдерживает свое ликование.

– Я направила ваше резюме и позвонила директору центра, с которым лично знакома. Я рекомендовала вас. Сейчас у них на рассмотрении одна или две кандидатуры, но, кажется, вы с вашим профилем подходите им лучше всего. Я очень вас отстаивала. Решение будет известно в ближайшее время: им срочно нужен кто-то, пост долее не может оставаться вакантным. Я не сочла нужным упоминать о ваших настоящих проблемах. Это могло бы лишить вас преимущества. На сегодняшний день вы работаете у нас уже более восьми лет, и вполне закономерно, что вы желали бы роста.

Все время, пока Патрисия Летю говорила, Матильда затаила дыхание. Затем она сказала: да, конечно. Конечно, меня это интересует.

К ее щекам прихлынул жар. Едва она повесила трубку, как ее тело будто бы вновь ожило: движения стали порывистыми, кровь быстрее заструилась по венам, по спине к плечам пробежал странный импульс, который заставил ее выпрямиться. Удары сердца (она чувствовала) отдавались в запястьях и в сосудах шеи.

Матильда поднялась с кресла: не могла больше сидеть на месте. Сделала сотню шагов по кабинету. В течение нескольких минут Матильда не слышала ни шума снаружи, ни шороха спускаемой воды, ни треска голосов.