Текст книги "Дочь Галилея"

Автор книги: Дава Собел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

На сей раз мне выпала роль ворона, приносящего дурные вести, и я должна сообщить Вам, что на праздник Сан-Франческо [4 октября] Горо, который работал на Сертини, умер, оставив семью в совершенном расстройстве, так мне сказала его жена, приходившая сюда вчера утром с просьбой передать это известие Вам, возлюбленный господин отец, а также напомнить про обещание, данное Вами самому Горо и его дочери Антонии, подарить ей черное шерстяное платье, когда она выйдет замуж. Сейчас они в страшной нужде, и в воскресенье, то есть завтра, она принесет обеты в церкви; а поскольку жена Горо потратила последние деньги на лекарства, а затем на похороны и теперь осталась в полной нищете, она хотела узнать, не будете ли Вы так добры, чтобы исполнить обещание; я заверила ее, что напишу Вам и сообщу ей о Вашем ответе, как только получу его.

Не знаю, как передать Вам то ощущение счастья, которое принесло мне известие, что Вы сохраняете доброе здравие, несмотря ни на что; не стоит и говорить, что я радуюсь Вашей удаче больше, чем своей собственной, не только потому, что люблю Вас больше, чем себя, но и потому, что могу вообразить, что, если бы меня поразила болезнь или что-то другое увело меня из мира, это бы практически ничего не значило для окружающих, ведь я мало для чего гожусь, а в Вашем случае, возлюбленный господин отец, все совсем наоборот по многим причинам, но особенно (помимо того, что Вы делаете так много добра и способны помочь многим) благодаря Вашему великому уму и знаниям, которые Господь Бог дал Вам, чтобы служить Ему и прославлять Его гораздо больше, чем смогла бы я; и на основании всех этих соображений я радуюсь и испытываю огромное удовольствие от Вашего благополучия гораздо более, нежели от своего.

Синьор Рондинелли позволил себе вновь появиться перед людьми, поскольку его бочонки опустели; он посылает Вам, возлюбленный господин отец, привет, как и доктор Ронкони.

Заверяю Вас, что я никогда не страдаю от скуки, скорее от голода, вызванного, как я считаю, если не всеми моими занятиями, то холодом желудка, который редко бывает полон и не получает требуемого ему сонного покоя, ma к как мне не хватает времени. Я полагаюсь на оксимель и папские пилюли, чтобы восполнить этот дефицит. Я говорю Вам сие лишь в качестве оправдания за сумбурность своего письма, которое мне приходилось то и дело откладывать, а затем снова браться за перо, чтобы завершить его, и на этом предаю Вас Господу.

Писано в Сан-Маттео, октября, 22-го дня, в год 1633-й от Рождества Христова. Горячо любящая дочь, Сестра Мария Челесте

Прилагаю также, в согласии с Вашим пожеланием, выраженным в предыдущем письме, и послание, которое я должна была написать госпоже супруге посла. Полагаю, что разнообразная деятельность истощила мои силы, оставив совсем мало того, что бы я могла дать ей; а посему прошу Вас просмотреть это письмо и внести исправления. И дайте мне также знать, послали ли Вы ей распятие из слоновой кости.

Все еще тешу себя надеждой, что на этой неделе Вы получите решение, касающееся Вашего освобождения, горю желанием немедленно получить эту новость.

Согласно распространенным в Средние века и в эпоху Возрождения медицинским теориям, каждая из четырех основных стихий – земля, огонь, воздух и вода соотносилась с определенным гуморами (соками) человеческого тела: черной желчью, желтой желчью, кровью и флегмой. Они, в свою очередь, были связаны с определенными органами – селезенкой, печенью, сердцем, мозгом – и определяли их состояния соответствено на сухое и холодное, сухое и горячее, влажное и горячее, влажное и холодное. Сестра Мария Челесте используй эти диагностические термины, когда говорит о «холоде желудка», подразумевая, что тот ведет себя пассивно. Еда, лекарства и повседневная деятельность могли быть классифицированы по той же схеме и описаны с точки зрения названных четырех качеств; так, спаржа в бульоне, которую она хотела предложить некогда прекрасной сестре Марии Сильвии, классифицировалась гербалистами как теплое и влажное блюдо первой степени. Куропатки считались умеренно теплыми и были рекомендованы выздоравливающим.

Доктор Ронкони, получивший университетское образование в области естественной философии и владевший более широкими средствами лечения, мог провести очищение организма или пустить кровь, если необходимо было восстановить баланс тела. Положение врача давало ему более высокий социальный статус, чем тот, которым обладали так называемые цирюльники-хирурги, которые обычно получали профессиональную подготовку отнюдь не в стенах университетов. Определенное презрение существовало в те времена даже по отношению к хирургам, имевшим классическое образование. Галилей сравнивал снобизм, демонстрируемый остальными врачами, с безосновательными предрассудками, которые имели философы в отношении математиков. Чтобы выстроить защиту геометрии, Галилей обратился к образу Джиролами Фабричи из Аквапенденте, знаменитого анатома, своего друга и благодетеля:

«Я слышал, как мои противники громко кричат, что одно дело рассматривать физические объекты и совсем другое – делать то же с математической точки зрения, и что геометры должны держаться своих фантазий и не касаться философских вопросов – словно существует не одна, а несколько истин; словно геометрия до сих пор отделена предрассудками от Истинной философии; словно невозможно, чтобы геометр был еще и философом, – и мы должны сделать необходимый вывод, что любой, кто знает геометрию, не может быть физиком, не может рассуждать о свойствах предметов и рассматривать их с физической точки зрения! Вывод не менее глупый, чем тот, который мог бы сделать типичный физик, кой, движимый приступом меланхолии, утверждает, что великий доктор Аквапенденте, будучи знаменитым анатомом и хирургом, должен ограничить себя скальпелем и мазями, даже не пытаясь лечить другими методами медицины, – как будто знание хирургии противоречит знанию медицины и разрушает его. Я отвечу на это, что, многократно поправляя мое здоровье благодаря своим исключительным знаниям, синьор Аквапенденте, и я могу подтвердить это, никогда не потчевал меня смесью мазей, каустической соды, нитей, бинтов, зондов и бритв, хоть и считал мой пульс; он никогда также не делал мне прижиганий и не вырывал зубы. Вместо этого он, отличный врач, очищал мой организм манником, кассией и ревенем, а также применял другие лекарства, подходившие к моему заболеванию»[84].

Прекрасно знакомая с хворями своего отца, сестра Мария Челесте регулярно отправляла ему папские пилюли собственного изготовления, включавшие сушеный ревень (натуральное слабительное), шафран, присланный из Сиены Галилеем, и алоэ, промытое в розовой воде не менее семи раз. Ее вялое пищеварение требовало применения того же средства, хотя она уделяла гораздо меньше внимания приготовлению лекарств для себя, не давая труда подыскать недостающие компоненты и ограничиваясь одной розовой водой, в которой промывала алоэ. Однако когда речь шла об уходе за сестрой Арканжелой или другой больной сестрой, Мария Челесте обращалась за помощью к Галилею, чтобы достать дорогие ингредиенты, такие как вода Теттучио (наилучшее очистительное средство) или масло мускатного ореха для снятия тошноты и прекращения рвоты. Подобные вещества, перечисленные в официальной флорентийской «Фармакопее», могли существовать в виде таблеток, пилюль, настоек или порошков, в соответствии с инструкциями медицинских учебников.

Рисунок XVI в., представляющий гуморы и органы человека в соответствии с четырьмя основными стихиями.

Имидж Селект, фотоархив «Арт-ресурс», Нью-Йорк

Сестра Мария Челесте, вероятно, училась аптекарскому делу у другой монахини и у приходивших в монастырь врачей, следивших за местной больницей. С другой стороны, базовое образование в области письма и латинского языка, несомненно, было дано ей отцом (тот находил для этого время, когда она была еще ребенком), Потому что, бесспорно, никто в Сан-Маттео не превзошел ее в языковых навыках. Даже настоятельницы просили Марию Челесте составить важные официальные письма.

В научной переписке со своими друзьями Галилей на протяжении осени 1633 г. не раз затрагивал тему доказательств в пользу силы материи. С их разрешения и к их удовольствию, он включил некоторые замечания и предположения коллег в текст второго дня «Двух новых наук».

Позднее Галилей рассматривал эту работу как книгу, «превосходящую все, когда-либо мной опубликованное», потому что на ее страницах «содержатся результаты, которые я считаю наиболее важными среди всех своих исследований». Ученый полагал, что выводы о сопротивлении материала и движении перевешивали астрономические открытия, которые обессмертили его имя. Безусловно, Галилей гордился тем, что стал первым, кто построил телескоп и направил его на небо. Но он верил, что его величайший дар состоял в способности наблюдать за миром вокруг и понимать поведение его частей, а затем описывать это в терминах математических соотношений[85].

Одновременно с работой над диалогами для начальной части «Двух новых наук» Галилей написал еще и пьесу. Он послал ее сестре Марии Челесте, чтобы та использовала пьесу для представления, поставленного монахинями, – очевидно, для предполагаемого праздника в честь госпожи Катерины Никколини, жены тосканского посла, которая все еще намеревалась посетить монастырь. К сожалению, текст религиозной драмы Галилея не сохранился. Мы располагаем лишь упоминанием о ней в письме к дочери и ее ответной благодарностью. Прочитав первый акт, Мария Челесте написала: «Присланная Вами пьеса может быть названа чудесной, и никак иначе».

В Риме посол Никколини докладывал папе Урбану VIII, что Галилей доказал за время своего пребывания в Сиене, что является образцовым узником и не проявляет ни малейшего непослушания Святой Инквизиции. Урбан обдумывал, что ему выгоднее: дать ход этому прошению или жалобе сиенских клириков на архиепископа Пикколомини. Из жалобы этой следовало, что архиепископ слишком часто собирает за столом разных ученых, вероятно, чтобы создать интеллектуальное сообщество, столь приятное и необходимое синьору Галилею для покойного состояния ума. Иначе говоря, вместо того, чтобы держать Галилея в заключении как осужденного еретика, Пикколомини принимал его как почетного гостя.

В анонимном письме, поступившем в Рим, утверждалось:

«Архиепископ многократно говорил, что Галилей осужден Священной Конгрегацией несправедливо, что он первый человек в мире и будет вечно жить в своих писаниях, даже если те запрещены, и что за ним следуют все лучшие умы современности. А поскольку такие семена сеются прелатом, они могут превратиться в опасные плоды, потому я и считаю своим долгом доложить сие» [86].

Галилео Галилей и Винченцио Вивиани. Институт и Музей истории науки, Флоренция

Часть 6 Возвращение в Арчетри

XXX «Если бы только Вы могли заглянуть мне в душу и увидеть ее устремления»

В конце октября, а затем и в ноябре 1633 г. по всей Тоскане лил дождь. Сырость вызвала у Галилея болезненное обострение артрита, усилила она и усталость сестры Марии Челесте, набросив мрачную тень на все их ожидания. Сестра Катерина Анжела, бывшая мать-настоятельница Сан-Маттео, умерла сырой осенью, и монахини под дождем похоронили ее на монастырском кладбище.

«Я есмъ воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрет, то оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек».

Заупокойная служба. Иоанн, 11:25-26

Другие болящие сестры пока держались. Галилею так и не удалось послать им куропатку, поскольку охотничий сезон уже закончился и достать птицу было негде. Сестра Мария Челесте, со своей стороны, тоже не сумела раздобыть садовую овсянку, которую Галилей у нее просил, так как не мог отыскать эту птицу в Сиене.

«Я задержалась на этой неделе с письмом, – извинялась дочь, – потому что очень хотела послать Вам овсянку, но, в конце концов, так и не нашла ее; я слышала, они улетают, когда прилетают дрозды. Если бы я только знала о Вашем желании, господин отец, несколько недель назад, когда ломала голову, что бы такое послать, чтобы Вас порадовать. Но не расстраивайтесь! Вам не повезло с овсянками, так же как мне с серыми куропатками, которые достались лишь ястребам».

Затяжные дожди сделали невозможным дальнейшее разведение бобов в саду, сообщала Мария Челесте, но ясная погода должна вернуться, а вместе с ней вернется и он. «Я не посылаю Вам пилюли, так как желание заставляет меня надеяться, что Вы скоро приедете и заберете их самостоятельно: я с нетерпением ожидаю решения, которое Вы должны получить на этой неделе».

Однако решение не пришло. Галилей от постоянного ожидания стал раздражительным и так зависел от писем дочери, что ругал ту, когда она не успевала послать очередное достаточно скоро.

«Если бы только Вы могли заглянуть мне в душу и увидеть ее устремления, как Вы, господин отец, проникаете взором в небеса, – начинала она письмо от 5 ноября, – я уверена, Вы бы не жаловались на меня, как делали это в последнем своем послании, ибо убедились бы» как сильно я бы хотела, если бы это только было возможно, получать Ваши письма ежедневно и каждый день посылать Вам ответ, получая сама огромное удовольствие и доставляя его Вам, пока это не обрадует

Бога настолько, что мы снова сможем наслаждаться обществом друг друга».

Далее дочь рассказывает, что ей все же удалось добыть желанных им овсянок – через человека, который разводил птиц на службе у великого герцога. Теперь Мария Челесте могла в любой момент послать Джеппо в богатые сады Боболи, позади палаццо Питти, чтобы тот, вооружившись специальным ящичком для упаковки изысканных птиц, мог доставить их прямиком синьору Джери. В ответном письме, когда несколько дней спустя Галилей благодарит дочь за подарок, ничего не говорится о том, когда он все-таки покинет Сиену, хотя кое-какие новости к тому времени уже появились.

«Прежде всего я должна сообщить Вам, как была поражена, что Вы ни словом не упомянули в последнем письме ни о том, что получили послание из Рима, – писала она в субботу, 12 ноября, – ни о решении относительно Вашего возвращения, которое все мы так рассчитывали получить до Дня всех святых, о чем дал мне понять синьор Герардини. Я хочу, чтобы вы откровенно рассказали мне, как развивается Ваше дело, чтобы успокоить мой разум. И порадуйте меня также известием, рассказав, о каком предмете Вы теперь пишете: постарайтесь изложить его так, чтобы я смогла понять, и можете не опасаться: я сохраню сие в тайне».

Сестра Мария Челесте, разумеется, не отдавала себе отчета в том, что работа ее отца была отчасти секретом. Действительно, некоторые материалы, изъятые из Иль– Джойелло во время суда, касались его исследований Движения, включая и рукопись третьего дня «Двух новых наук», в черновом варианте подготовленную еще до отъезда в Рим. Несмотря на то, что Галилей не считал эти документы опасными, у него были основания опасаться их бессмысленного уничтожения.

Серая куропатка.

Камера-фото, фотоархив «Арт-ресурс», Нью-Йорк

Третий день был посвящен рассмотрению равномерного и ускоренного движения и содержал материалы, накопленные Галилеем в течение бесчисленных часов, проведенных в Падуе, где он, с целью понять тайну ускорения, наблюдал за траекторией движения маленьких бронзовых шариков по наклонному желобу. Не имея возможности плодотворно экспериментировать с телами в свободном падении, Галилей построил аппарат с наклонной плоскостью, чтобы контролировать падение, прерывать его по своему желанию, проводить точные замеры времени и расстояния. Сальвиати, который в «Двух новых науках» заявляет, что ассистировал Галилею в его новых опытах, так описывает их Сагредо и Симплицио:

«Мы катили шарик по желобу, отмечая методом, который будет сейчас описан, время, необходимое для спуска. Затем мы повторяли эксперимент неоднократно, измеряя время с такой точностью, чтобы расхождения между двумя наблюдениями не превышали одну десятую удара пульса. Представив это действие и доказав окружающим его надежность, мы теперь катили шарик только на четверть длины желоба и замеряли время его спуска; мы обнаружили, что оно составляет в точности половину предыдущего интервала времени. Теперь мы проверяли другие дистанции, сравнивали время для всей длины желоба и для его половины или для двух третей, трех четвертей или для других отрезков; в ходе таких экспериментов, повторявшихся сотни раз в полном объеме, мы всегда обнаруживали, что пройденные расстояния относятся друг к другу как квадраты времени, и сие справедливо для любого угла наклона плоскости… по которой мы катили шарик».

Точно так же как Коперник разгадал конфигурацию Солнечной системы, не имея телескопа, так и Галилей установил фундаментальное соотношение между расстоянием и временем без надежного измерительного прибора или точных часов. В Италии в XVII веке не существовало общенациональных стандартов, расстояния измерялись приблизительно, а единицами измерения служили: глаз блохи, толщина волоса, диаметр чечевицы или зерна проса, ширина ладони, длина руки от плеча до кончиков пальцев и т. д. Даже более или менее универсальное понятие «браччио» (локоть) заметно различалось в зависимости от места, где его использовали – во Флоренции, Риме или Венеции, – и Галилей нарисовал на приборе для эксперимента собственную шкалу условных единиц измерения расстояния. Поскольку эти деления были равными, он мог использовать их для определения фундаментальных соотношений.

Что касается часов для измерения времени падения шариков, тут Галилей буквально взвешивал мгновения. Сальвиати так описывает эту часть эксперимента: «Для измерения времени мы использовали большой сосуд с водой, установленный на возвышении; к днищу сосуда была припаяна трубка небольшого диаметра: она позволяла воде вытекать тонкой струйкой, которая во время каждого спуска шарика выливалась в маленький стакан, будь это спуск на всю длину желоба или на его часть. Собранная за интервал времени вода взвешивалась после каждого опыта на очень точных весах [противовесом служили песчинки]; разницы и коэффициенты этого веса давали нам разницы и коэффициенты времени, и сие учитывалось с большой точностью, потому что эксперимент проводился многократно, и заметных различий не было».

Хотя эти подсчеты отражали результаты поразительных экспериментов, открывавших новые горизонты в философии, Сальвиати не мог отказаться от своего недавно обретенного педантичного, ровного тона, который угрожал создать брешь если не между наукой и религией, то между наукой и поэзией.

Опыты с наклонной плоскостью и шариками послужили скучноватой, но триумфальной прелюдией к истине относительно падения, сформулированной Галилеем в «Двух новых науках» в качестве серии теорем. Он не пользовался традиционным алгебраическим анализом, который позднее позволил свести его правила к нескольким буквам и символам, но выражал свои открытия как геометрические коэффициенты и соотношения, записывая доказательства плотным прозаическим текстом и рисунками с буквенными обозначениями в стиле древнегреческих математиков.

Все движения, обсуждавшиеся в дне третьем «Двух новых наук», были «естественными», поскольку экспериментальные объекты просто катились или падали, их не бросали с силой. До дня четвертого (который Галилей завершил несколькими годами позже, в 1637 г.) «насильственные» движения пуль и других снарядов оставались вне дискуссии. Здесь Галилей объясняет свое озарение в отношении деления траектории движения на отдельные участки. Он показывает, что любое пушечное ядро, выпущенное, например, из мортиры, или стрела, выпущенная из лука, объединяет два вектора: равномерный импульсный толчок вперед и нисходящее ускорение свободного падения.

«Невозможно отрицать, – замечает Сагредо, – что сей аргумент является новым, искусным и решающим, так как опирается на гипотезу, что горизонтальное движение остается равномерным, а вертикальное движение идет с ускорением вниз в пропорции квадрата времени, и такие движения и скорости объединяются, не изменяя, не нарушая и не мешая друг другу, так что траектория выпущенного с усилием снаряда не превращается в иную кривую».

Какими бы ни были вес снаряда или сила толчка, поясняет Сальвиати точку зрения Галилея, траектория в пространстве всегда приобретает форму параболы. Однако выстрел прямо вверх или вниз относится к особой категории, которую тоже рассматривают участники дискуссии.

Простое упоминание параболы в речи Сальвиати внезапно переходит в отступление, посвященное геометрии конуса, родительского тела параболы, чтобы Сагредо и Симплицио, которые боятся запутаться в рассуждениях, поняли суть параболы. Симплицио жалуется: «Твои демонстрации происходят слишком быстро, и мне кажется, ты исходишь из того, что все теоремы Эвклида мне хорошо знакомы и ясны, как и первые аксиомы, а это далеко не так».

После этого, к удовлетворению менее подготовленного в математическом отношении слушателя, дискуссия продолжилась легко и в дружественном тоне. Удалось даже представить анализ эффективности различных углов наклона стволов тяжелой артиллерии и продемонстрировать геометрические доказательства того, почему Угол в 45 градусов превосходит все остальные – потому Что парабола при этом имеет максимальную амплитуду, а значит, снаряд летит на самое большое расстояние.

Сагредо с облегчением восклицает: «Сила чистой демонстрации, доступной только в математической форме, приводит меня в изумление и восторг. Из расчетов, данных стрелками, я уже знал тот факт, что при использовании пушек и мортир максимальная дистанция полета снаряда достигается при угле наклона ствола в 45 градусов, как они говорят, в шестой точке квадранта; но понимание того, почему сие случается, намного превосходит простую информацию, полученную из свидетельств других людей или даже в ходе повторяющихся экспериментов».

Художественное изображение плана наклонной поверхности, построенной Галилеем.

Институт и Музей истории науки, Флоренция

Акцент на практическое применение достижений науки настолько менял метафизические рассуждения о причинах, что Галилей оказывался за пределами уровня философов его эпохи. Пока последователи Аристотеля беседовали о сущностях и естественных точках, Галилей исследовал аспекты, поддающиеся измерению и исчислению, такие как время, расстояние и ускорение. Авторы других современных ему трактатов, написанных в форме диалога, обычно помещали своих собеседников в университетские стены. В «Двух новых науках» местом действия стала верфь. Персонажи просто опустили привычные разговоры о конечных причинах, которые считались обязательными в науке того времени. «Причина ускорения при движении падающих тел не является необходимой частью нашего исследования», – заявляет Сальвиати. С этого момента физика уже никогда не будет прежней.

А сестра Мария Челесте писала в постскриптуме к субботнему письму от 12 ноября: «Непрерывный дождь не позволяет Джованни (так зовут человека, взявшегося доставить это письмо) выехать сегодня утром, то есть в воскресенье, и у меня появилось время, чтобы поболтать с Вами чуть дольше и рассказать, что недавно я вырвала очень большой коренной зуб, который сгнил и причинял мне сильную боль, но, что хуже всего, у меня осталось еще несколько зубов в таком же состоянии». Мария Челесте начала избавляться от гнилых зубов несколькими годами раньше – самолечение, требовавшее героической решимости, – и характеризовала себя как преждевременно ставшую беззубой в возрасте 27 лет.

«Отвечая на те подробности личного характера, которыми Вы со мной поделились, – продолжает она свой постскриптум, – что Вы нашли себе занятие столь Целительное, я признаю, что сие оказывает влияние и на меня: и хотя такие занятия зачастую оказываются для меня чрезмерными и невыносимыми, так как я остаюсь другом спокойствия, тем не менее я ясно вижу, Что постоянная активность является залогом здоровья, в особенности теперь, когда Вы, господин отец, так Далеко от нас и промысел Божий так устроил, что мне никак не удается найти то, что Вы просите, и тем самым смягчить тяжесть Вашего отсутствия, которая так удручает меня. Сильная печаль была бы вредна для меня и давала бы Вам основания испытывать беспокойство вместо облегчения, которое я хочу Вам дарить».

А пока воскресным дождливым утром 13 ноября сестра Мария Челесте писала это дополнение к письму, посол Никколини вновь обратился к папе за разрешением отослать Галилея назад, в Арчетри. Урбан уклонился от ответа. Он не сказал ни «да», ни «нет» во время аудиенции, но преднамеренно дал понять, что знает: Галилей наслаждается поддержкой, защитой и дружбой единомышленников, а также переписывается с ними – и все они, как с нескрываемым отвращением заверил Урбан посла, теперь попали под наблюдение Святой Инквизиции. И архиепископ Сиены тоже не стал исключением.

«Если удача позволит Вам найти хоть одну серую куропатку, – писала сестра Мария Челесте неделю спустя, так и не получив за это время новостей о возвращении отца, – я была бы счастлива получить ее из любви к бедной больной девушке, которая не желает ничего, кроме дичи: на последнее полнолуние ей было так плохо, что ее причастили, но теперь больная немного оправилась, и мы верим, что она доживет до следующего новолуния. Она говорит довольно оживленно, с готовностью принимает пищу, ведь мы стараемся находить для нее разные лакомства. Прошлой ночью я осталась с ней до утра, и когда кормила страждущую, та сказала: “Не могу поверить, что, когда стоишь на пороге смерти, можно так есть, и все же я не хочу возвращаться к прошлому; мое единственное желание – увидеть, как исполняется воля Господа”».

Сколь бы раз ни касалась сестра Мария Челесте горячечного лба сестры Марии Сильвии, она не могла измерить ей температуру[87]. Она могла судить об этом только приблизительно, основываясь на цвете лица пациентки, частоте ее пульса и глубине дыхания.

В один из следующих дней, когда уже начинало смеркаться, в двадцать четвертом часу, из Сиены прибыл посланник с корзинкой, полной диких птиц.

«Внутри оказалось 12 дроздов: еще 4, которые должны были бы дополнить число до того, что Вы, господин отец, назвали в письме, должно быть, украдены шаловливой кошкой, которая решила полакомиться ими раньше нас, потому что их в корзине не было, а в ткани, покрывающей корзину, оказалась дырка. Какое счастье, что серые куропатки и вальдшнепы лежали на дне, одного из них и двух дроздов я отдала, чтобы приготовить для бедной девушки, к ее огромной радости. Она благодарит Вас, господин отец. Я посылаю другой подарок, также в виде двух дроздов, синьору Рондинелли, а оставшихся птиц мы с удовольствием съедим с нашими друзьями.

Я испытала огромную радость, распределяя сие изобилие между разными людьми, потому что награда, обретенная с такими трудностями и усилиями, заслуживает того, чтобы ей поделились, а поскольку дрозды были уже на грани съедобного, их необходимо было хорошенько потушить, так что я стояла над ними целый день и наконец предалась чревоугодию».

XXXI «Пока я не услышу, как сие произнесут Ваши губы»

В среду, накануне Рождественского поста, когда сестра Мария Челесте отправилась искать груши, которые попросил у нее Галилей, она на мгновение представила, как вручает их отцу лично, – но потом сомнения развеяли эти приятные мысли. «Поскольку я слышала, что в этом году фрукты долго не продержатся, я думаю, не лучше ли, пока они есть, послать их Вам прямо сейчас, а не ждать Вашего возвращения, которое может затянуться еще на многие недели; хотя, возможно, все не так уж и страшно, как мне то представляется».

Согласно церковной традиции, исполненное надежд время Рождественского поста начиналось в воскресенье, приходившееся ближе всего ко дню святого апостола Андрея, 30 ноября. В 1633 г. такое воскресенье выпало на 27 ноября – самая ранняя из возможных дат начала поста, что и растянуло его период до максимальной длительности в 28 дней. Любое ожидание кажется более длительным в темное время года, а ведь той поздней осенью сестра Мария Челесте лелеяла надежды на возвращение отца. В Бревиарии она прочитала текст литургии по случаю Рождественского поста: «Господь Царь грядущего», «Господь уже близко» и «Он, слава Которого видна на рассвете».

В крошечном монастыре Сан-Маттео сестра Барбера готовила свечи фиолетового цвета, сезонные фиолетовые украшения для алтаря и специальные фиолетовые и розовые одеяния для священника.

«Я успокаиваю себя лишь надеждами и крепкой верой в то, – признается сестра Мария Челесте Галилею 3 декабря, – что господин посол, когда покинет Рим, привезет сюда вести о Вашем освобождении, а также новость, что он лично доставит Вас сюда. Я не верю, что доживу до этого дня. Пусть это порадует Господа, чтобы Он даровал мне сию милость, если это будет к лучшему».

Страхи сестры Марии Челесте, что она не доживет до возвращения Галилея, могли проистекать из мрачных предчувствий, связанных с пошатнувшимся здоровьем, но скорее всего причина была просто в подавленном настроении, вызванном бесконечными проволочками и слухами, питавшими ложные надежды. «Я так понимаю, что все во Флоренции говорят о скором Вашем возвращении, – писала она уже на следующей неделе, – но пока я не услышу, как сие произнесут Ваши губы, я смогу верить лишь в то, что Ваши дорогие друзья позволяют своей любви и желанию говорить за них».

Однако на этот раз слухи соответствовали действительности. Урбан снизошел наконец до рассмотрения Прошений посла перевести Галилея в Арчетри – не для того, чтобы смягчить приговор, а чтобы сделать его Жестче, так как среда, окружавшая ученого в Сиене, скорее походила на светский салон, чем на темницу. Папа рекомендовал Святой Инквизиции поставить условием с этого момента ограничить социальные контакты Галилея и приказать ему воздержаться от любой преподавательской деятельности. На этих условиях ему было позволено вернуться домой.

Возлюбленный господин отец! За мгновение до того, как весть о Вашем освобождении достигла меня, я взялась за перо, чтобы написать госпоже супруге посла, умоляя ее еще раз вмешаться в сие дело; потому что, глядя на то у как долго все это тянется, я боялась, что вопрос не разрешится и до конца этого года, и моя внезапная радость была такой неожиданной: и не только Ваши дочери пришли в восторг, но и все монахини, по своей милости, показывают знаки счастья, ведь многие из них сочувствовали мне в моих страданиях.

Мы ждем Вашего прибытия с огромным нетерпением и радуемся от мысли, что погода прояснилась к Вашему путешествию.